«Праздник и игры, посвященные Геркулесу Непобедимому (Invictus), состоявшиеся на втором году правления Имп. Цезаря М. Аврелия Коммода Антонина Августа Сарматского Германского величайшего, были проведены с небывалыми доселе роскошью и размахом. Первый день воспевания великого героя, сумевшего вырваться из тесной земной юдоли и повелением своего отца, Юпитера Совершеннейшего и Величайшего, вознестись на небо, был ознаменован многочисленными жертвоприношениями и ауспициями* (сноска: Ауспиции — гадания. 12 августа— отмечался день основания храма Геркулеса Непобедимого (Hercules Invictus), расположенного возле римского Большого цирка. 13 августа — день основания храма Геркулеса Непобедимого у Тригеминских ворот. Из всех празднеств в честь Геркулеса именно праздник в честь Геркулеса Непобедимого считался основным.), подарившими исключительно благоприятные для молодого цезаря знамения — раскат грома, раздавшийся в ясном небе, прокатился с запада на восток; птицы появились в выбранном участке неба и их количество соответствовало счастливым пророчествам, сопряженным с его царствованием.

Эти знаки вызвали ликование народа.

Римскому же сенату неописуемую радость доставила речь нашего императора, произнесенная в парадном зале Палатинского дворца, куда были также приглашены знатные и благородные жители великого города».

На мгновение оторвавшись от писанины, отложив тростниковое, в золотой оправе перо, Постумий Тертулл припомнил, как долго собирались гости. Пришлось два раза трубить в трубы. Вздохнув, вновь взялся за перо.

«Здесь, под сенью величественного изваяния божественного Октавиана Августа прозвучали слова о немеркнущей славе предков, об основополагающих началах, которых будет придерживаться новая власть, о задачах, которые она ставит перед собой.

Вырубленный из мрамора, вознесенный главой под самый купол, Первый Август благосклонно (как, впрочем, и сотни приглашенных гостей) выслушал облаченного в пурпур божественного ликом правителя. Вытянутая и чуть согнутая каменная рука, в которой великий предок держал венок победителя, осенила дарованного нам богами цезаря и как бы благословила его на дальнейшие подвиги и свершения. Гости — консулы, проконсулы, народные трибуны, сенаторы, преторы, цензоры, эдилы, квесторы, префекты военные и гражданские, трибуны гвардии, наместники провинций, императорские прокураторы, полководцы, почтенные старцы и прочие благородные мужи с благоговением слушали юного, но уже отмеченного многочисленными достоинствами героя, успевшего оправдать самые дерзкие надежды покорившего мир римского племени…»

Тертулл вновь оторвался от писанины, положил перо и перевел дух. От изобилия словесной патоки разболелась голова. Для отдыха и развлечения историограф придвинул чистый лист бумаги и уже с удовольствием, уняв резво забившееся сердце, вывел:

«Легату — пропретору, наместнику обеих Панноний Бебию Корнелию Лонгу от придворного рифмоплета и дрянного борзописца, каторжанина, приговоренного к словесным излишествам, Постумия Тертулла привет…»

Здесь Тертулл испытал прилив страха — храните, боги, и ты всесокрушающий Геркулес, если он не успеет с отчетом к вечеру. Он торопливо придвинул к себе черновик правительственного документа и продолжил.

«В своей речи, прочитанной искренне, с безыскусной простотой, которой отличались наши славные предки, по зову души и с жаром в сердце император заявил:

— В размышлениях мне открылась воля Юпитера Статора, в разные времена различным небожителям доверявшего опекать Рим. В древности величайший из богов вручил судьбу Города божественному Ромулу. Пришел час и Свобода, Доблесть, Исполненный долг повели наших предков от свершения к свершению. Взросший на этих нетленных добродетелях Рим скоро был вручен под начало воинственного Марса, даровавшего римским легионам победу над всеми врагами, как бы могущественны и храбры они не были.

И среди самого людского племени Юпитер порой находил героев, способных вести римский народ к высокому предназначению быть господином мира, милостивым к друзьям и страшным для недругов. Хозяином распорядительным и просвещенным, не жалеющим сил для установления нового золотого века, в котором все народы чувствовали бы себя счастливо и спокойно. Первым из них был отмечен божественный Юлий по прозвищу Цезарь. Он сумел наделить императорскую власть незримой и всесокрушающей силой, тяжесть которой было дано снести только избранным героям, имеющим родство с такими триумфаторами как Октавиан Август, Веспасиан, Тит, Траян, Адриан, Антонин Пий, Марк Аврелий.

В годы правления моего божественного отца Юпитер Всеблагой и Величайший осыпал наших граждан плодами мудрости. Марк раскрыл современникам глаза на преимущества разума, закона и согласия, призывающих каждого жить добродетельно, по природе. В размышлениях и поступках следовало руководствоваться изгибами мировой пневмы, повсеместно устраивающей лучший порядок, основанный на понимании тягот жизни как исполнение долга перед государством, своим родом и самим собой.

Теперь, когда величие и незыблемость империи подтверждена блистательной победой на севере, когда дерзкие и своевольные племена вынуждены склонить головы перед Римом, когда солнце щедро светит всем гражданам империи от туманного Альбиона до знойной Месопотамии, — пришел черед шагнуть дальше. Пробил час, и Юпитер вручил судьбу нашего народа другому божеству, проделавшему схожий земной путь от дикости к величию и божественному свету. Этот герой один из немногих смертных, удостоенных права взойти на Олимп. Теперь из божественного поднебесья он направляет нас при исполнении законов, радостно взирает на наше благонравие, осеняет гулкую поступь римских легионов, наделяя их силой и уверенностью в борьбе против злобных тварей, смеющих посягать на покой римлян и всех дружественных нам народов, на возвышенное состояние наших умов…»

Добравшись до этого места Тертулл с трудом придавил смех. В письме к Бебию отметил:

«После слов «возвышенное состояние наших умов» в зале раздалось негромкое, но отчетливое: «С перепою!» — что вызвало особого рода шум среди гостей. Император на мгновение прервал речь, глянул в зал. В следующий момент центурион из преторианцев, расставленных в проходах, огрел палкой нарушителя спокойствия. Шутник вскрикнул. После замечания императора, упрекнувшего центуриона — нельзя бить подданных по голове, для этого есть спина, все облегченно засмеялись. Напряжение спало. Цезарь сошел в зал и, выхватив палку у опешившего центуриона, на деле показал, как следует восстанавливать порядок в зале.

Далее император во всеуслышание объявил имя нового покровителя Рима. Им, как и следовало ожидать, оказался небезызвестный тебе Геркулес. В конце речи цезарь, оторвавшись от моего текста, понес отсебятину — мол, каждый честный римлянин его, Геркулеса, сын и дочь, каждого он поддержит, в каждого вдохнет мужество, каждого сумеет оградить от искушающего обаяния пороков. Каждому откроет тайну восхождения на небо, каждому поможет скинуть земную оболочку и стать божеством.

Закончил Коммод следующим призывом. Цитирую — «…сегодня ему (Геркулесу) следует нести дары, его (Геркулеса) молить о помощи, следовать его (Геркулесовым) путем. Каждый римлянин (я, Бебий, и ты) обязан брать пример с обожествленного героя, каждый должен стремиться отыскать злобную тварь, будь то Лернейская гидра или Немейский лев, Стимфальские птицы или кони Диомеда. Каждому вменяется в обязанность очистить скопившиеся в душе Авгиевы конюшни. Каждый должен быть готов в любой час отправиться на край света за яблоками Гесперид или схватиться с Атласом. Если все граждане пропитаются этим духом, мощь Римской державы будет незыблема».

Если не препятствовать правде, Бебий, речь императора была встречена с некоторым предубеждением. В зале было шумно, даже геркулесов подвиг центуриона не привел в чувство шутников. Строптивцы особенно развеселились, когда император объявил о создании Геркулесовой коллегии, которой он как человек, находящийся в родстве с божественными Антонином Пием и Марком Аврелием, обязан руководить и подавать пример. Затем цезарь крикнул в зал — вижу на ваших лицах сомнение, способен ли первый из римлян достойно сыграть эту роль?

В зале сразу одобрительно загудели — сможешь, цезарь! только тебе под силу! лупи их, Луций, по спинам и по головам!

Взмахом руки Коммод восстановил тишину и повторил вопрос — вижу вас грызет сомнение, по праву ли этот молодец (он ткнул пальцем в свою грудь) называется «цезарь», ведь как уверяли древние, это прозвище первый из императоров получил по причине того, что вышел из чрева матери с длинными волосами. Другие уверяют, что это прозвище приклеилось к нему из-за цвета глаз — они у Юлия были серо — стального цвета, совсем как у меня. Вот, поглядите. Коммод не смущаясь оттянул нижнее веко и продемонстрировал зрачок.

В зале опять загудели — далеко, мол, не видно. Откликнувшись на глас народа, император воскликнул — не верите?! — и подозвал ближайшего из преторианцев. Оттянув нижнее веко, спросил, какого цвета его глаза?

— Самые что ни на есть серо — стальные, величайший! — подтвердил преторианец.

Император был удовлетворен и обратился к залу.

— Теперь верите?

— Теперь верим, — дружно откликнулись из зала. — Преторианцам всегда верим. Попробуй не поверить…

— То-то, — погрозил пальцем Коммод, после чего заявил, что третье и решающее доказательство своего родства с обитателями Олимпами и безусловное право возглавлять коллегию, нареченную именем героя, он представит завтра на глазах у всего римского народа в амфитеатре Флавиев (Колизей), куда просит явиться и присутствующих в зале гостей.

— А в чем дело? — кто-то дерзкий выкрикнул из зала.

— А в том, — передразнил его Луций, — что на языке мавританцев «цезаем» называется слон, и это прозвище приклеилось к божественному Гаю Юлию после того, как он убил слона».

* * *

На следующий день самый большой и вместительный амфитеатр Рима с самого утра начал заполняться публикой. Из всех окрестных городков и поселений в город потянулись тысячи желающих взглянуть на подвиг, который на глазах у римского народа должен был совершить император и подтвердить тем самым свое право руководить государством или иначе «народным достоянием» и вести их всех за собой.

До полудня в огромной чаше для увеселения и разогрева зрителей проводились травли зверей и бои быков, которых разогревали и злобили фессалийские всадники. Они кололи быков дротиками, пока животных не охватывала ярость, после чего на бой с рогатыми чудовищами выходили самые знаменитые и храбрые бестиарии.* (сноска: Гладиатор, вступающий в битву со зверями). После перерыва зрителям были представлено конное сражение, в которых участвовало по сотне германцев и пленных парфян, взятых в плен за Тигром. Затем на арену вышли гладиаторы — девятнадцать пар.

Когда и эти бои закончились, претор, распоряжавшийся проведением игр, объявил перерыв, чтобы зрители могли перевести дух. Цезарь покинул императорскую ложу, в которой по заранее расписанным местам сидели члены императорской фамилии — прежде всего, сестры императора с мужьями, высшие сановники, руководители жреческих коллегий, весталки, а также приглашенные правителем гости. Одним из них был дворцовый историограф Постумий Тертулл, в компании с Виталисом составивший сценарий предстоящего праздника. Спустя полчаса, по распоряжению Тигидия Перенниса, торжественно выступившего из недр громадного сооружения, претор вновь поднялся на возвышение, устроенное возле императорской ложи. Запели трубы, раздался барабанный бой, и в наступившей тишине раздался мощный голос магистрата — даже на верхней галерее, где толпилась нищие, чужаки, не имевшие римского гражданства, и рабы, было отчетливо слышно каждое его слово.

— Смотрите, граждане, и увидите! — провозгласил претор. — Геркулес Великий Хранитель (Hercules Magnus Custos), борец за справедливость, непобедимый воин, претерпевший столько мук в земной юдоли, но сумевший взойти на Олимп, с нами. Возрадуйтесь, откройте сердца, ведь сказано: пока деяния Геркулеса священны для каждого чистого помыслами, готового к подвигам квирита, до той поры стояла и стоять будет наша держава. Близок тожественный момент, когда каждый может убедиться, что дух Геркулеса, воплощенный в дарованном Риму императоре, телесно пребывает в римском народе.

Нестройный гул встретил эту краткую и выразительную речь, в составлении которой принимали участие Тертулл, префект города Ауфидий Викторин, а также забиравший все бóльшую силу Переннис. Теперь это был не тот Тигидий, о котором сослуживцы рассказывали, что легче заставить запеть каменную сирену на мосту Агриппы, чем выдавить слово из пармианского префекта. Теперь это был властный, не позволяющий себе улыбаться, скорый на расправу и жадный до чужого имущества служака. Не прошло и месяца, как был сослан бывший наместник Аквитании Фуфидий Руф, а Тигидий с согласия цезаря занял его роскошную виллу по Фламиниевой дороге. Он отвечал за подготовку игр, его распоряжения теперь выполнялись беспрекословно.

В начале подготовки к празднованию цезарь обратил внимание «друзей» на «колоссальное» значение предстоящего подвига для судеб страны. Конечно, и для него, Луция Коммода, тоже.

Не сумевшему сдержать мимолетную усмешку — даже борода не спасла от острого взгляда цезаря! — цезарь сделал персональное внушение.

— А для тебе, Постумий, особенно.

Затем тем же ровным голосом принялся терпеливо объяснять.

— Пусть ни тебе, ни другим присутствующим не покажется нелепым мое настойчивое и несколько театральное намерение выступить в роли ожившего Геркулеса. Не сочтите меня за последователя Нерона, этого жалкого актеришки и шута в мантии! Поймите, как важно для всех нас в этот момент заручиться поддержкой римского плебса. Сейчас, когда у части возомнившей невесть что знати, вновь возобладали порочные и властолюбивые устремления, я вынужден напрямую обратиться к народу. Плебеи не такие простачки, какими кажутся с вершин учености или из окон роскошных вилл. Простой римлянин никогда не откажется попробовать на зуб золотой, который ему попытается всучить меняла, собственноручно пощупать новую вещицу, и до той поры, пока на себе не испытает силу воспеваемого божества, он будет равнодушно взирать на все, что творится в государстве. Только тогда крепка держава, когда за нее обеими руками держится каждый горшечник, булочник, кузнец, столяр, каждая доярка и свинарка, каждый рядовой легионер. А для этого плебею нужна вера в то, что справедливость не посрамлена, доблесть жива, добродетелью не торгуют вразнос. Без государства он ничто, потому что первым, кто страдает от хаоса, мятежей и бунтов, нехватки хлеба и обесценивания серебряной монеты, является маленький человек. Его и надо спросить, согласен ли он принять Геркулеса в качестве своего защитника? Ему надо дать надежду. Пусть каждый из жителей Рима сердцем почувствует, что есть смысл уверовать в Геркулеса. Вот почему следует тщательно продумать все детали предстоящего подвига. Все должно быть учтено — от наконечника копья, который должен быть наточен так, чтобы пронзить самую толстую шкуру, коня, который не должен струсить в решающий момент, до лавины звуков, которые следует обрушить на публику, и величины геркулесовой палицы, чтобы уже один ее вид внушал благоговение. Я не желаю попусту рисковать жизнью, тем более отступить перед опасностью. В этом вы должны быть заинтересованы не меньше меня. В противном случае, я, например, не могу даже предположить, где ты окажешься, Постумий. В Африке или тебя без долгих разговоров отправят в Аид. Что будет со мной, мне известно, — он провел ребром ладони по горлу. — А вот какая участь ждет тебя?.. — император развел руками. — Не знаю.

Теперь в присутствии девяноста тысяч зрителей Тертулл особенно остро почувствовал пугающую и жестокую правду, которая таилась под пафосным многословием императора. Случись беда с Луцием, и Анния Луцилла не поленится тут же найти на него управу. На этот раз Африкой уже не отделаться. Поэта пробрал озноб, когда он представил свое имя в списке врагов отечества.

Тем временем под барабанный бой, резкие визгливые переливы флейт, надрывный рев труб, под свист, гогот и улюлюканье толпы на арене появился император. Его встретили нестройной овацией, так и не перебившей шум на трибунах. По густо испятнанному кровью песку Коммод направился к установленному посреди арены высокому постаменту, огороженному решеткой из толстых железных прутьев. Постамент был украшен лепными медальонами, изображавшими подвиги Геракла.

Шум и хохот усилился, когда жрецы храма Геркулеса, что возле Тригеминских ворот, внесли в императорскую ложу палицу и львиную шкуру. Тертулл с надеждой поглядывал на выставленных в проходах преторианцев — не пора ли внушить публике более уважительное отношение к императору. Однако солдаты вели себя мирно, стояли словно каменные. С напряженным ожиданием чуда они посматривали на императора. Они были готовы отсалютовать победителю или броситься ему на помощь. Что здесь удивительного, вздохнул Тертулл. В Риме только воины всерьез и искренне поминают Геркулеса. К кому еще в преддверии битвы им обращаться? Юпитер далеко и высоко. Вряд ли он обращает внимание на каждую бросающуюся в бой двуногую тварь. Геркулес — другое дело, этот родной, этот всегда с нами, всегда с каждым из нас. Самому пришлось помахать палицей, так что если кто и поможет в трудную минуту так это он, Герой и Победитель. Ему и дары за удачу, за спасение жизни.

Между тем пауза, выдержанная претором, благоговейное молчание солдат, доспехи императора, вышедшего на арену в обмундировании простого легионера, заставили зрителей примолкнуть. Коммод, высокий, мускулистый, прекрасно сложенный, приятный лицом, вполне походил на древнего героя. Или, точнее, на триария времен Суллы или Мария — на голове шлем — каска из кожи с двумя перекрещивающимися полосками из железа, увенчанная тремя красными прямыми перьями длиной примерно в локоть (чтобы казаться выше); панцирь из буйволиной кожи с металлической пластиной, прикрывающей сердце и брюшину; на ногах поножи; на перевязи испанский меч. Только вместо привычного дротика император держал в руке громадное, с толстым древком копье с длинным и узким, блиставшим на солнце наконечником.

Водяной орган заиграл гимн Аполлону, хор, выведенный Виталисом из бокового прохода, подхватил мелодию.

Сердце у Тертулла дрогнуло, озноб не отпускал — зрелище, изначально представлявшееся простодушной потехой на глазах превращалось в захватывающее дух, исполненное помпы представление. В чаше Колизея поднялся одобрительный гул, только в рядах почетных гостей, где было особенно много императорских недоброжелателей, Тертулл по — прежнему ясно улавливал хохот и насмешки. Кто-то позволял себе открыто возмущаться тем, что император Рима, подобно презренному рабу, решился выступить на арене. Кто бы мог подумать, что Рим доживет до такой минуты, когда на глазах граждан цезарь и август выйдет на арену развлекать подлый люд! Кому бы во времена Цезаря, Октавиана Августа, Веспасиана или даже благородного Марка пришло в голову, что повелитель мира способен взять в руки оружие, с чьей помощью преступники, лихие люди, а также дерьмо из побежденных стран добывали право на жизнь. Отвратительный смех в средних ярусах, где расположилась состоятельная часть публики, вызвали вынесенные палица и львиная шкура. Находившиеся в проходах между секторами преторианцы по — прежнему стояли с каменными лицами. Только зрители из простолюдинов, наслушавшись выкриков и насмешек сенаторов, вдруг поменяли отношение к предстоящему подвигу и свистом, криками начали подбадривать молодого цезаря.

Наконец на арену вывели слона, доставленного из Африки. Сначала громадина вел себя спокойно, поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, с недоумением разглядывая человечков, строивших гримасы и прыгающих в непосредственной близости от его громадных бивней. Рабы пытались расшевелить чудовищного зверя, на трибунах знатоки вслух оценивали его достоинства. Кое-кто утверждал, что африканские слоны по боевым качествам не идут ни в какое сравнение с индийскими — сущими исчадиями Аида. Индийским сокрушить фалангу или опрокинуть городскую стену — раз плюнуть. Они способны сотнями топтать и крушить врагов.

Ветераны, кому довелось служить в Африке, только усмехались. Кто погорячее, начинали спорить, выкрикивая, что подобную чушь могут нести только не нюхавшие службы горе — вояки. Африканский, заявляли бывшие легионеры, он раза в полтора крупнее, чем малыш из Индии. Конечно, это чудище тяжело на подъем, но стоит ему разойтись!.. К спорящим подскакивали пронырливые греки и иудеи, предлагали делать ставки. Шансы слона и императора оценивались один к пяти.

Неожиданно слон вскинул хобот и протяжно вскрикнул. Его трубный рев, исполненный тоски и недоумения, заставил публику притихнуть. Зрители замерли, ожидая решительных действий от «цезая», о котором было объявлено, что публика никогда доселе не видала такого невиданного и внушающего ужас исполина, схватка с которым вполне могла быть приравнена к подвигам Геракла. По знаку Тигидия, стоявшего у перил, ограждавших трехметровую стену, возвышавшуюся над ареной, распорядитель выпустил группу всадников. Они принялись наскакивать на громадину, втыкали в его спину дротики, однако слон по — прежнему стоял смирно, опустив голову, положив хобот и гигантские бивни на песок. Время от времени он покачивал головой и озадаченно поглядывал по сторонам, словно пытался понять, чего ждали от него собравшиеся в этом бесплодном, лишенном травы месте людишки? Зачем их так много? Неужели они вновь набросятся на него, имевшего глупость провалиться яму — ловушку, начнут вязать, пищать от удовольствия?

В публике послышались презрительные и нетерпеливые возгласы — зачем он орет, чего стоит? Может, им подсунули инвалида или дряхлого слоновьего старика? В рядах зрителей послышался смех. Знатоки на трибунах пытались объяснить, слон — это не бык. Это умник. Его с быком и сравнивать нельзя. Слона так просто не расшевелить. Тертулл тоже был не в силах сдержать нетерпение. Слонов он повидал, и этот по виду должен быть храбрым бойцом. Почему он не наводит страх? Зачем опустил бивни? Где же слоновья мощь, где напор и леденящий ужас?

Тигидий еще раз махнул рукой, и всадники начали донимать гиганта факелами. Они жгли его огнем, один из самых безрассудных попытался прижечь хобот. Слон взревел и, постепенно ускоряя бег, бросился в погоню за легконогим, тут же ускакавшим от слона фессалийцем. Однако, к удовольствию зрителей, слон скоро доказал, что не зря его называют умником. Он бросился наперерез коню, отсек его от арочного входа и начал теснить к стене. Всадник, еще не до конца осознавший приближавшуюся опасность, горячил скакуна, поднимал его на задние ноги, бросал в сторону наступавшего противника. Слон в свою очередь методично отжимал всадника подальше от спасительных арок, затем неожиданно дал задний ход, чуть отодвинулся в сторону. Всадник не раздумывая направил лошадь в образовавшееся свободное пространство. Тут-то слон показал себя легконогим и проворным существом. Он в несколько мгновений догнал лошадь и подцепил ее бивнями. Скакун взлетел вверх и рухнул на арену, заодно придавил ногу всадника. Слон приблизился и с некоторой даже небрежностью наступил на несчастного, раздавил ему грудную клетку, затем принялся топтать коня.

Амфитеатр замер. Ставки мгновенно изменились — теперь за слона давали шесть долей против одной за императора.

По знаку Тигидия к постаменту, где терпеливо выжидал защищенный железными прутьями Коммод, подвели коня. Цезарь ловко впрыгнул ему на спину. Потрясая огромным копьем, он поскакал в сторону слона, который все это время без всякого удовольствия, скорее с ленцой, топтал поверженного коня. Император не стал повторять ошибок безрассудного, окровавившегося песок наездника. Постарался подобраться сзади. Слон вскинул голову, слегка повернулся и несколько мгновений угрюмо следил за очередным дерзким безумцем. Фессалийцы, тем временем, сбросили факелы рабам, взяли в руки оружие и начали медленно окружать слона. Тот взревел и начал усиленно мотать головой. Гнев его был страшен. Он бросился на всадников, однако на этот раз никто из фесалийцев не рискнул удалиться от арочного выхода. Тогда слон круто метнулся вправо и догнал одного из рабов, тащивших факелы к выходу. Он перехватил несчастного, окрутил хоботом и поднял в воздух — тот в отчаянии принялся бить не погасшим еще факелом по хоботу. Слон взревел от боли и с силой ударил человека оземь. В этот момент Коммод, пятками направляя коня, успел подобраться ближе. Копье держал обеими руками, уперев пятку в живот. Лошадь пошла вскачь, и император с ходу вонзил острие точно под левую лопатку слона. Копье наполовину вошло в тело. Зрители вскочили, мощно вскрикнули, и поверх этого гула раздался жуткий слоновий рев. Животное встало на задние ноги, повернулось и бросилось за императором. Тот легко ушел от погони. Коммод постоянно менял направление и ни разу не позволил лошади приблизиться к стенке.

Нельзя передать восторженный рев, с каким девяносто тысяч зрителей встретили смерть слона, на ходу упавшего на передние ноги, в последний раз печально вскрикнувшего и повалившегося на бок. Римляне стоя приветствовали победу «мальчишки», «распутника» и «балбеса», как называли Коммода в беднейших кварталах Рима. Преторианцы обнажили мечи и ударили рукоятями в щиты — гул пошел по всей гигантской чаше. Смешанный хор запел:

Под рев труб, крики зрителей, звучные аккорды органа Коммод приблизился к тому месту, где стоял претор. Из императорской ложи сюда спустилась процессия жрецов, и жреческий царь* (сноска: Одна из высших должностей в Римской республике. Жреческий царь заменял настоящего царя во время религиозных церемоний.) от имени римского народа вручил молодому цезарю награду за победу — дубинку и львиную шкуру. Тот, не скрывая слез, принял драгоценные реликвии и, вскинув руку, отсалютовал по очереди всем четырем сторонам амфитеатра Флавиев.

* * *

Вечером на Палатине состоялся званный пир, на котором гостей угощали мясом поверженного императором слона. Приглашенным было предписано явиться в нарядах, которые были в обычае у современников Геркулеса. Тертуллу досталась роль Орфея.

Сам Коммод, прилегший на ложе, был в накинутой на голову и плечи львиной шкуре. Над ним раскинули ветви серебристый тополь и оливковое дерево, их стволы обвивали живые побеги плюща. Рядом под охраной двух страшенного вида преторианцев на золотом постаменте лежала дубинка героя. Тигидий вырядился победителем Минотавра Тезеем. Эмилий Лет за образец взял Персея, одолевшего Горгону Медузу и спасшего Андромеду. На голове у него был легкий бронзовый шлем с крылышками, за большие деньги изготовленный в Тусском квартале. Возле отведенного места стоял полированный щит с изображением головы Горгоны. (После осуждения Фуфидия Лет мог позволить себе подобную роскошь.) Дидий Юлиан, не особенно заботясь о сходстве, явился на пир в образе Амфитриона, земного отца Геракла — небесным отцом великого героя, как известно, был сам Юпитер, пробравшийся в окно, за которым горевала Алкмена, жена Амфитриона.

Витразин и еще не покинувший пределы Италии Саотер нарядились аргонавтами. Язона изображал сын Сальвия Юлиана Валерий, трибун претория. Его отец на пир не явился — как поговаривали в городе он язвительно выразился в том смысле, что «римскому гражданину постыдно праздновать победу гладиатора».

Всех поразила своей необычной и чересчур броской красотой молодая жена Коммода Криспина, представшая перед гостями в образе царицы Лидии Омфалы. Выбранная ею роль тоже наводила на определенные размышления — после того, как царь Эврит отказался отдать за Геркулеса, победившего в стрельбе из лука, свою дочь Иолу, герой в припадке гнева сбросил со стены сына царя Ифита. Чтобы искупить убийство, Геркулес был продан Омфале в рабство на три года. Носилки с молоденькой и красивой императрицей внесли в зал молодые, мускулистые чернокожие рабы. Криспина предстала в природном облике, грудь едва прикрывали концы длинного полупрозрачного шарфа, на голове корона в виде львиной пасти. Впереди несли миниатюрную палицу, точную копию той, что лежала возле императора. Это был откровенный намек на то, что все эти три года Омфала безраздельно владела душой и телом героя. Она заставляла Геркулеса наряжаться женщиной и прясть шерсть, сама же расхаживала по городу в его львиной шкуре, в обнимку с палицей, которую — чтобы царицу невзначай не придавило — поддерживали четыре раба.

По залу расхаживали кентавры, а также карлики, по заказу императора набранные Стацией — Врежь кулаком по всей Италии — они изображали керкопов.* (сноска: Злые и лукавые карлики, попытавшиеся похитить оружие Геркулеса, когда он решил отдохнуть на берегу реки. Геркулес схватил их, связал и повесил за ноги. Эти карлики славились как самые лживые и хитрые существа на свете. Юпитер сначала лишил их дара слова, которым они злоупотребляли, а потом превратил в обезьян.) Несколько волосатых, гориллоподобных, огромного роста громил представляли побежденных врагов Геркулеса — Кака, Антея, Атланта, Диомеда, Авгия. В зале на полу были раскиданы замечательные яблоки, которые должны были напоминать гостям об одиннадцатом подвиге, во время которого герой добыл волшебные плоды из садов Атланта, где отдыхали Геспериды. В одном из углов был привязан лев, на долю которого выпала роль Немейского чудовища, однако к удовлетворению Тертулла, место которому отвели как раз возле хищника, царь зверей вел себя тихо и, улегшись, тихо посапывал возле колонны.

Отсюда стихотворцу было отчетливо видно, как исказилось гневом лицо императора, когда в зал в сопровождении нескольких сенаторов, негласно причисляемых к философам и друзьям Марка, вошла старшая сестра Анния Луцилла. Анния была наряжена подчеркнуто скромно. Она явилась на пир в белоснежной палле — древней одежде римских матрон, в которых они посещали публичные места. Голову накрывал край паллы. В кругу ряженых греческих героев, отвратительных своим уродством карликов, ковылявших по залу кентавров, волосатых громил — великанов, искусно и густо раскрашенных и излишне обнаженных женщин, она предстала в качестве почтенной хранительницы очага, воспитательницы детей, всегда готовой послать их на борьбу с тираном. Ее спутники- $1дети» явились в старинных тогах, красные полосы на спинах говорили о сенаторском достоинстве.

Клеандр, одетый в роскошную, цветастую хламиду, являвшийся распорядителем пира, принялся размещать эту группу по левую руку от цезаря. При этом декурион спальников рассаживал их таким образом, чтобы между сопровождавшими царскую сестру сенаторами оставались свободные места, которые очень скоро оказались заполнены плебеями и представителями ремесленных коллегий. Рядом с Аннией Луцилой беспардонно плюхнулась на ложе Стация — Врежь кулаком. Под ее весом ножки сразу обломились. Клеандр молча указал рабам на непорядок, те мгновенно притащили новое ложе, громадное и обширное. Стация с удовольствием устроилась на нем, поерзала, попрыгала, и о чем-то спросила раба. Тот тотчас налил ей фиал вина. Стация лихо опрокинула драгоценный напиток и рукавом далматики вытерла губы.

Были среди представителей римских низов пекари и кожемяки, гончары и кузнецы, а также простые воины — ветераны из городских когорт, крестьяне из ближайших к Риму ферм, доярки, свинарки, красотки из питомника Стации, садовники и даже золотари. Как ни пытались отмыть их во дворцовых банях их, все равно от этих бородатых, ошеломленных мужланов распространялось тончайшее, соответствующее их профессии благовоние. Анния некоторое время с изумлением взирала на толстуху Стацию, хорошо известную в Риме как хозяйку интересного для мужчин заведения. Когда же после начала торжества и прочитанного актером из театра Виталиса приветствия герою, после объявления о неслыханных милостях, которыми император награждал жителей Рима, Стация воскликнула: «Возблагодарим богов за дарованного нам в правители героя!» — и обратилась к Аннии, чтобы та поддержала ее душевный порыв, лицо императорской сестры исказилось от гнева и презрения. Она машинально подалась назад.

Стация пожала плечами и запросто заявила.

— Как знаешь…

В самый разгар праздника, когда приветствия, объявляемые цезарем, докатились и до «сладкоголосого Орфея, воспевшего подвиги борца за справедливость, великого Геракла», когда гости выпили в честь придворного поэта — только Анния Луцилла, окаменев лицом, удивленно глянула в сторону Тертулла, — Криспина приблизилась к подиуму, на котором возлежал цезарь и, ломая руки, потребовала справедливости.

— Государь, ты велик в заботе обо всех своих подданных, так почему же твоя супруга должна влачить жалкое существование? Почему ей приходится терпеть унижение, видя, как другие знатные особы, чей век миновал, каждый день пользуются дарованными мне, законной супруге цезаря, правами? Чем я провинилась перед тобой, о, лучший? Кто и когда возвел на меня напраслину? Почему в Риме откровенно пренебрегают моим достоинством и довели меня, твою законную супругу, до того, что я не могу выйти из дома. Скажи, величайший, чем я прогневала тебя?

Подобное обращение, выходившее за рамки заранее расписанных пунктов проведения мероприятия, вызвало неподдельное изумление Коммода. Челюсть у него отвисла. Наконец он с шумом закрыл рот, встал со своего места, спустился к Криспине, взял ее за руку и ввел на подиум. Усадил на ложе, спросил.

— Что за беда с тобой приключилась, Криспина? Говори.

Криспина, вмиг осмелевшая, сразу начала жеманиться, отворачивать личико, ожидая, видимо, что супруг бросится к ее коленям, начнет упрашивать. Тертуллу подметил, как исказилось от негодования лицо отца Криспины, он издали показал дочери кулак, и та сразу опомнилась.

— Господин, — дрожащим голоском спросила она, — почему мне, твоей супруге, приходится делить почести, присущие императрице, с твоей сестрой, вдовой давным — давно почившего императора? Почему у нее тоже есть глашатай, факелоносец? О тебе я забочусь, мой супруг, ведь подобная неразбериха в первенстве губит нравы и свидетельствует, что твоя милость разборчива и изливает благодеяния не по справедливости, а по древним, отжившим свой век, установлениям. Разве не время воплощенному Геркулесу восстановить порядок? Разве не в силах он приказать, чтобы почести, достойные императрицы, оказывались только императрице и никому более.

Анния вскочила со своего места, приблизилась к подиуму, выкрикнула.

— Луций, неужели ты посягнешь на право, дарованное мне Марком, твоим отцом?

— Ни в коем случае! — заявил император. — Но и претензии Криспины нельзя назвать незаконными. Помнится, это разрешение, о котором ты говоришь, было вырвано у отца силой, и только потому, что отец решил смягчить горечь твоей утраты. Надеюсь, за двенадцать лет твоя печаль по скоропостижно ушедшему от нас Веру прошла?

— Это не имеет значения. Я была и остаюсь императрицей, значит, и знаками императорского достоинства пользуюсь по праву.

— А вот этого не могут принять ни римский народ, ни я в качестве его управителя и главы фамилии. Вспомни, Анния, Рим вырос на том, что ни одна из прерогатив власти не может быть вручена навечно, но только через волеизъявление народа и на определенный срок. Это правило касается и самого императора, тем более оно должно действовать и в отношении императрицы. Этого основоположения, кстати, придерживался и наш отец. Криспина — законнорожденная римская гражданка, она — моя супруга и вправе требовать соблюдения закона, в этом отношении более благосклонно к ней, чем к тебе.

— Пока была жива наша мать Фаустина, мы обе пользовались ликторами, факелоносцем и глашатем, и в Риме относились к этому вполне доброжелательно.

— Да, потому что никому в голову не могло прийти, что наш исполненный добродетелей отец живет сразу с двумя императрицами. А теперь я даже не знаю, что и подумать!.. Как бы в голове какого-нибудь насмешника или, что еще хуже, поэта, не зародилась мысль, позорящая нашу семью? Взгляни на Тертулла, Анния, он уже навострил ушки. Чем-то он позабавит нас в очередном хлестком миме? Какие песенки начнут распевать в Субуре о наличии у императора двух императриц?

— Причем здесь этот дерзкий, чье место в Африке! Он сам является унижением для нашей семьи.

— Но когда ты приглашала его в свою спальню, ты так не считала?

Луциллу густо бросило в краску. Она повернулась и направилась к выходу, вслед за ней ушли и несколько сенаторов, остальные вполне привычно чувствовали в компании с девочками от Стации.

На следующий день был оглашен императорский указ о невозможности в дальнейшем сестре государя Аннии Луцилле иметь в сопровождении эскорт, соответствующий особе императорского достоинства. Этот указ лишал сестру и других почестей — места в императорской ложе, налоговых льгот и возможности пользоваться охраной, состоящей из преторианцев.