Часть третья Война четырех Генрихов. 1569

Дальше: Часть четвертая Год мира, свадеб и любви. 1570

Часть третья
Война четырех Генрихов. 1569

Глава 1
Агриппа д'Обинье

В конце зимы 1569 года в Периге Людовик Конде и его племянник юный принц Наваррский производили смотр прибывшего пополнения протестантов в количестве пятисот человек. Это были беглецы из близлежащих городов, деревень и замков, захваченных, сожженных или разрушенных католической армией. В большинстве своем они выглядели оборванным, грязным, недисциплинированным сбродом, но в их глазах горел огонь борьбы, лица выражали решимость, а руки твердо держали добытое в сражениях оружие.

Они пришли сюда умирать за свою веру, многие со своими семьями. Каждый знал, что только под защитой их вождей они могут сохранить себя, своих близких и имущество, и любой из них, не колеблясь, тут же отдал бы жизнь за Конде, адмирала или принца Наваррского, если бы ее потребовали у него.

Конде знал, что этим людям отныне он вверяет свою честь и судьбу, на их плечах и по их трупам он пронесет знамя протестантов к победе. Он отдавал себе отчет и в том, что теперь он для них отец и бог, и они пришли сюда, молясь на него, готовые вцепиться в горло любому, на кого указал бы Конде.

Все снимали шапки, проходя мимо принца, приветствуя его. И в один из таких моментов вдруг послышался молодой голос:

— Вы снимаете шапки, будто новобранцы!

У Конде от удивления поползли кверху брови. Он бросил взгляд на офицеров, и те мигом выволокли из толпы какого-то юношу, почти мальчика.

— Да ведь это Агриппа Д'Обинье, поэт! — воскликнул принц и рассмеялся.

— Совершенно верно, ваше высочество, — сдержанно поклонился юноша, но взгляд его сразу стал теплым и на губах заиграла улыбка.

— Мы давненько не виделись с вами, сударь, — произнес Конде. — Если мне не изменяет память, около четырех лет со времени путешествия по Франции. Вы изменились, подросли, возмужали.

— И, кажется, даже обнаглел, — подхватил Д'Обинье. — Но пусть ваше высочество простит меня, однако мне и в самом деле стало неловко за ветеранов с седыми головами, которые снимают перед полководцем шапки.

— Они ведь снимают их не перед королем, — возразил Конде. — К тому же лучше снять шапку с головы, чем голову с шапки.

Д'Обинье промолчал, похоже, осознав свой промах.

Конде повернулся с улыбкой к своему сыну и Генриху Наваррскому:

— Узнаете ли вы, друзья, вашего товарища, с которым вместе делили опасности Великого путешествия по Франции в обществе Екатерины Медичи и ее семейства?

— Настолько хорошо, что с нетерпением ждем возможности пожать ему руку и услышать о его дальнейших похождениях после нашей последней встречи.

— Как же вы сюда попали, молодой человек? — спросил Конде. — Если не ошибаюсь, родственники отправили вас учиться в Женеву.

— Монсиньор, рассказ мой долог, — ответил Агриппа. — Боюсь, будет несправедливо, если вы уделите внимание мне одному, в котором нуждаются многие.

И он показал глазами на новобранцев, все еще медленно проходящих перед полководцем и его свитой.

Конде улыбнулся и сказал одному из своих людей:

— Мсье де Ла Каз, отныне этот юноша будет в числе моих приближенных, позаботьтесь о нем.

Тот, кому предназначались эти слова, взял Д'Обинье за руку:

— Идемте, юноша, я введу вас в курс дела и объясню ваши обязанности.

Но Агриппа вновь проявил несдержанность и своеволие. Выдернув руку, он дерзко посмотрел на Ла Каза и холодно ответил:

— Знайте свое дело — заботьтесь о поставке принцу ваших псов и коней.

— Неукротимый нрав и своеволие не всегда уместны, молодой человек, — произнес Конде, поймав на себе растерянный взгляд Ла Каза. — Порой они бывают непригодны даже на поле боя.

— Такой уж характер я унаследовал от своего отца, монсиньор, — ничуть не смутившись, ответил Агриппа. — Как и ненависть к врагам истинной веры, — добавил он.

— Помните ли вы клятву, которую дали там, у ручья, близ графства Конта-Венессен во время путешествия?

— Помню, монсеньор, словно это было вчера, — с жаром ответил юноша.

— Знаете, с кем нам предстоит драться? Четыре Генриха было, четыре двоюродных брата. Когда-то они были детьми и дружили, вместе играли и бегали за девчонками. Теперь они выросли и стали врагами, двое здесь, двое там. Это война четырех Генрихов.

— Монсеньор, я знаю это. Помимо той клятвы я давал еще и другую — моему отцу. Мне легче умереть, чем отступиться от них обеих.

— Вы смелый юноша, и уверен, что оправдаете в бою доверие, которое оказывают вам борцы за истинную веру. А теперь идите к вашим сверстникам, думаю, с ними вам будет веселее, нежели в обществе Ла Каза.

— И оба принца, подхватив Агриппу под руки, увлекли его в замок, в стенах которого и происходил смотр войск.

— …В 1565 году Агриппа был отправлен его новым опекуном Обеном Д'Абвилем в Женеву, где юный поэт начал слагать свои первые полноценные стихи. Там он прошел курс философии и математики. Через год он отправился в Лион, где вновь принялся за изучение математических наук и стал интересоваться магией. Но все это не могло его прокормить, и однажды, уже не смея показаться на глаза коварной хозяйке, он, холодный и голодный, не имея за душой ни единой монеты, хотел уже броситься с моста в реку и разом покончить счеты с жизнью, как вдруг увидел человека, который тащил красный баул. Агриппа сразу узнал его: это был слуга его двоюродного брата де Шийо. Оказалось, адмирал послал его в Женеву, чтобы тот отвез брату деньги.

— Вскоре Д'Обинье вернулся в Сентонж, где Д'Абвиль, видя его дальнейшее нежелание учиться, запер юношу дома. Но, услышав первые выстрелы, возвещавшие о начале военных действий, Агриппа сбежал с товарищами и попал на смотр солдат в Жонсак, где его надлежащим образом вооружили и одели. Но родственники, не желая для него военной карьеры, потребовали вернуть беглеца обратно, и кузен настиг его в Сенте, где было место сбора всех войск. Он нашел приют в доме капитана Аньера; между последним и губернатором Миранбо, который хотел насильно вернуть юношу домой и от кого тот сбежал, произошла стычка, в которой Агриппа чуть было не застрелил собственного брата, благо его пистолет дал осечку.

— Потом он попал в полк г-на де Пиля, участвовал с ним в осаде Ангулема, где и добыл себе снаряжение и надлежащую зимнюю одежду, что было весьма кстати, ибо зима обещала быть холодной. Будучи под Понсом, Агриппа опять участвовал в штурме, и здесь, бросившись на защиту своей тетки, он потерял свой полк. Потом судьба бросила его к Жознейе, откуда Д'Обинье с остатками солдат и новыми рекрутами отправился к Кастильону, где, по слухам, стоит лагерем принц Конде. Так и вышло, что он очутился здесь, под стенами Периге, ворота которого с готовностью раскрылись для принятия нового пополнения.

Теперь, увидев юного Генриха Наваррского, Д'Обинье решил, что больше уже не тронется никуда и отныне будет неотлучно находиться при особе принца. Тот был этому только рад, ибо приобрел еще одного верного товарища, у которого он мог набраться опыта при своем боевом крещении, а оно должно было состояться в самом скором времени, если верить принцу Конде.

Глава 2
Две подруги

В один из первых дней марта герцогиня Диана де Франс вернулась из Лувра в свой дворец Монморанси и тотчас направилась в комнаты, которые занимала баронесса де Савуази. Камилла сразу поняла, что ее возбужденный вид не предвещает радостных известий, и связано это было, надо полагать, опять с каким-то коварным замыслом Екатерины, направленным против гугенотов.

Диана прямо с порога воскликнула:

— Старая коварная лиса! Она замыслила путем предательства погубить Конде!

И, пролетев по комнате будто вихрь, источая вокруг себя аромат духов, вся в развевающихся юбках, устало опустилась на оттоманку.

Камилла отбросила шитье, которым была занята, и села с нею рядом.

— А ее сынок с улыбкой одобрил этот гнусный план, хотя речь шла о жизни его собственного дяди и двоюродного брата, которых он не прочь загнать в могилу, а заодно бросить туда же и Генриха Наваррского, — добавила Диана.

— Тебе удалось узнать, что говорилось на Королевском Совете? — с удивлением спросила баронесса. — Но ведь доступ тебе туда закроют с тех пор, как твой муж потерял доверие короля.

— Мне сообщила об этом по секрету Анна Д'Эсте, которая в свою очередь узнала новость от своего мужа.

— Значит, они хотят заманить Конде в ловушку? Но каким образом?

— Путем обмана. Они выманят адмирала из Ла Рошели, где он поджидает английские корабли, и навяжут ему сражение. Тем временем в лагерь Конде, который сейчас в Периге, явится посланец от адмирала и сообщит принцу, что Колиньи просит помощи. Конде бросится на подмогу, но на пути из Периге в Коньяк и Ангулем, по обеим сторонам этих двух дорог, его будут поджидать две тысячи всадников во главе с герцогом Немуром: по пятьсот с каждой стороны.

— Откуда стало известно, что адмирал находится в Ла Рошели?

— Через шпионов Екатерины Медичи. Один из них служит у адмирала, его имя Доминик Д'Альб.

— Но почему Конде оказался в Периге?

— Он отправился с небольшими силами на встречу с южными протестантскими вождями и их войсками. Об этом тут же стало известно королю.

— Каким образом?

— Все от тех же шпионов.

— Но ведь у Конде тоже большое войско, откуда такая уверенность, что его удастся захватить?

— В том-то и дело, что у него всего триста всадников, остальные — новобранцы числом около пятисот человек, почти все пешие. Бросившись на помощь адмиралу, Конде конечно же не возьмет их с собой. Сведенья точны, к сожалению.

— Значит, мнимый посланец адмирала — тоже шпион?

— Да, и притом один из близких людей Колиньи, человек, которому Конде поверит безоговорочно. Его зовут Ламевиль.

— И все-таки я чего-то не пойму. Колиньи остался в Ла Рошели, верно? Тогда чего ради он выйдет оттуда?

— Ему наверняка сообщат, что Анжу получил подкрепление и собирается выступить на Коньяк и дальше. Боясь навлечь беду на Конде, адмирал сам направится навстречу полкам короля, дабы воспрепятствовать их дальнейшему продвижению на юг. Ну, теперь тебе понятно?

— Бедный принц… Выходит, он в смертельной опасности. — Камилла встала и принялась шагать по комнате, ломая в руках веер.

Внезапно она остановилась.

— Необходимо предупредить его, Диана. Мы должны помешать исполнению гнусного намерения короля.

— Берегись, Камилла, нас с тобой заподозрят в пособничестве еретикам.

— Мы собираемся помочь гонимым, к тому же нашим соотечественникам. Мадам Екатерина желает, похоже, истребить цвет французской нации и заменить ее своими фаворитами-итальянцами.

— Я бы сама отправилась в лагерь Конде, потому что вполне согласна с тобой, — воскликнула Диана, — но… Но и не только поэтому, — добавила она мгновение спустя. — Есть еще причина. Семейство Монморанси нынче не у дел, нас перестали приглашать на Королевские Советы, нам не доверяют, утаивают от нас какие-то свои планы, опасаясь, видимо, что мы являемся пособниками гугенотов… Я восстаю против такой несправедливости, я полна негодования при мысли о ложной религиозной ориентации семейства Монморанси, которая засела в мозгах у мадам Екатерины и моего братца. Мое согласие с тобой, Камилла, — это протест, своего рода бунт против королевской власти… Однако мой отъезд вызовет подозрения и прежде всего у той же Анны Д'Эсте, которая непременно доложит об этом своему мужу, ведь новости сообщила мне она.

— О тебе и речи идти не может, Диана. Но можешь ли ты послать кого-нибудь из своих гвардейцев, ведь среди них есть гугеноты?

— К сожалению, нет. Стража не выпускает из ворот никого без письменного приказа короля или кардинала: город на военном положении.

Камилла задумалась. Веер в ее руках окончательно разлетелся на куски. Она бросила остатки его на пол, подбежала к подруге и схватила ее за руки.

— Но если нельзя выйти мужчине, то, наверное, ничто не помешает выйти женщине?

Диана растерянно смотрела на нее, хлопая длинными ресницами своих прекрасных глаз.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Роль спасителя Конде сыграем мы, вернее, я одна, поскольку ты останешься в Париже. Ах, как же благодарен будет мне мой Франсуа! Этим я верну ему свой долг.

— В своем ли ты уме, Камилла! Ты хочешь пробраться в лагерь Конде и предупредить его об опасности?

— Вот именно, моя дорогая!

— Это очень рискованно. Ведь если тебя схватят, то тебе уже не удастся вырваться живой из их лап, и ты погибнешь!

— Лучше погибнуть, чем знать обо всем этом и сидеть, сложа руки. Выслушай меня, Диана. Ты первая, кому я изолью свою душу, и, быть может, последняя… Я возненавидела католицизм. Мне противны гнусные рожи церковников, мне претят их лицемерие, ложь и фальшь. Я разуверилась в догматах католицизма, меня тошнит от того, что мне приходится слушать мессу. Я побывала в грязных лапах этих изуверов-палачей, называющих себя защитниками христианской веры и блюстителями законов Божьих, которые они попирают и извращают по собственному усмотрению. Я перестаю быть католичкой, Диана, а раз так, то я становлюсь протестанткой. Это мой протест против этих фанатиков, обманщиков и лжецов, трусливых и продажных приспешников сатаны с римским папой во главе. Их карманы набиты деньгами обманутого и запуганного ими народа, их руки по локоть в крови невинных жертв. Лучшие умы, которые восстают против поповского мракобесия, они сжигают за это на кострах. Поэтому я буду с ними, с теми, кому сейчас тяжело, кто бесправен и гоним по воле Ватикана, кто восстает против инквизиторов, прикрывающих свои преступления и кровавые злодеяния учением Христа и называющих себя при этом истинными сынами единственно правильной римско-апостольской веры. Я буду с теми, Диана, против кого выступило войско короля!

Диана горячо обняла подругу:

— Хорошо, что этого никто не слышал, Камилла, нас тут же объявили бы еретичками. Но какая ты у меня все же храбрая и великодушная! Ах, и зачем только я тебе об этом рассказала…

— Не бойся за меня, Диана, я буду осторожна. Но если даже со мной что-то и случится, знай, я перенесу любые пытки, но не выдам ни тебя, ни нашей тайны.

И все же Диана не могла согласиться с подругой. Сердце подсказывало ей, что это может привести к печальным последствиям. Она продолжала отговаривать Камиллу и привела еще один довод, почему это путешествие казалось ей невозможным:

— На твой след могут напасть агенты инквизиции, после убийства Барреса они ищут тебя по всему Парижу.

— Мы доедем с тобой в твоей карете до заставы Сен-Жак и там расстанемся. Вряд ли кто посмеет остановить королевскую карету, а если это и случится, то тот, кто заглянет внутрь, увидит там герцогиню Ангулемскую, дочь покойного короля Генриха Валуа, и ее слугу, чернокожего мавра.

Диана внезапно рассмеялась: ее привел в восторг дерзкий план подруги.

Но Диана все еще опасалась за благополучный исход дела и сказала, что не отпустит Камиллу одну в такое опасное путешествие по дорогам Франции, кишащим разбойниками и воинственно настроенными католиками и гугенотами.

Они долго еще обсуждали предстоящее мероприятие и, наконец, пришли к обоюдному согласию, решив, что доедут до Фонтенбло, а оттуда повернут к замку герцогини Д'Этамп. Герцогиня, ныне ревностная протестантка, едва узнает о цели поездки, даст Камилле свой личный экипаж и человек двадцать охраны. Католики, увидя на дороге карету в сопровождении двадцати всадников, не заподозрят, что в карете с гербом могут быть гугеноты, а те, вздумав напасть, тотчас поймут свою ошибку, да еще и предложат помощь любовнице Конде (такую роль отвели для Камиллы). Разбойники просто не осмелятся нападать на отряд из двадцати вооруженных до зубов всадников. Что касается Дианы, то она вернется в Париж с тем же числом сопровождающих ее людей, не вызвав никаких подозрений.

Теперь, когда все детали были уточнены, обе подруги с удвоенной энергией принялись претворять в жизнь задуманный ими план.

Рано утром следующего дня карета с королевским гербом в сопровождении десяти верховых во главе с Бетизаком выехала из ворот дворца Монморанси. Миновав оба моста, связывающие Сите с Городом и Университетом, она загромыхала по улице Сен-Жак и через некоторое время остановилась близ церкви Сент-Этьен-де-Гре. Из нее вышла женщина вместе со своим слугой-мавром. В сопровождении четырех гвардейцев из своей охраны она направилась в сторону аббатства Святой Женевьевы.

Предстоящее мероприятие было рискованным, и подруги решили прочитать молитву и поклониться праху Хлодвига, упокоившегося здесь в 511 году рядом со святой Женевьевой, почитаемой и боготворимой парижанами с начала VI века.

В 498 году, в день Рождества, Хлодвиг крестился в Реймсе, в соборе Святой Марии, в баптистерии, расположенном в северной части кафедрального собора. Рядом с ним были его сподвижники, Женевьева и его жена Клотильда. Все они «спустились по ступеням крестильной купели и были крещены во имя Отца, Сына и Святого Духа». С тех пор Хлодвиг очень привязался к Женевьеве, а его жена настолько сильно полюбила ее, что велела похоронить своего мужа рядом с ней в базилике святых апостолов Петра и Павла на вершине холма, который отныне зовется холмом Святой Женевьевы. Эту базилику, ставшую впоследствии собором, а потом церковью Святой Женевьевы, построил Хлодвиг в 502 году в окраинном некрополе левого берега Сены, там, где была похоронена Святая Дева. А толчком к этому послужило желание самого Хлодвига добавить к богатому монументальному наследию римлян (бывших некогда властителями города и оставивших по себе память в виде преториума в Сите, — бывшего дворца римских наместников, — Терм Юлиана, арен на левом берегу, базилик, некрополей и церквей) свой вклад. Аббатство Святой Женевьевы построено гораздо позже рядом с церковью, которую основал Хлодвиг. Кстати, Клотильда, безмерно любившая своего мужа и Женевьеву, тридцать три года спустя после смерти Хлодвига велела похоронить себя рядом с ними, в той же самой базилике.

Именно здесь, перед мраморным саркофагом, накрытым плитой, на котором латинскими буквами были выгравированы имена тех, чей прах покоился, внутри, и остановились Диана и Камилла. Обе преклонили колени и, сложив руки на груди, принялись читать молитвы во славу Господа и просить заступничества и удачи у святой Женевьевы, у Хлодвига и жены его Клотильды.

Камилла, пока они пробирались сюда по улице Сент-Этьен-де-Гре, заранее вытерла с лица сажу и столь усердно просила помощи и поддержки у святых, что это вызвало одобрение священника и монахов, наблюдавших издалека эту сцену. Они дружно закивали головами, и осенив себя крестным знамением, от души пожелали успеха в делах этому незнакомцу рядом с благородной дамой. Если бы знали церковники, ради какого дела пришли сюда просить заступничества у святых эти женщины, если бы могли вообразить, кому и для чего они сами желают удачи и блага! Закончив молиться, богатая дама сделала щедрое пожертвование святой обители, и монахи, обрадованные, проводили ее и сопровождавшего ее человека до самых ворот аббатства.

Через несколько минут дамы вновь уселись в карету, она тронулась и почти сразу же остановилась у ворот Сен-Жак.

Увидя королевский герб, стражники не посмели приблизиться к экипажу, но офицер, командовавший ими, бесцеремонно подошел и положил руку на дверцу, собираясь ее открыть.

И тут на него налетел всадник:

— Как вы смеете приближаться к королевской карете! — крикнул Бетизак. — Или вам дан приказ обыскивать всех, вплоть до сестры короля?

В это время шторки раздвинулись и в окошке показалось удивленное лицо Дианы:

— В чем дело, Бетизак, почему мы не едем?

— Потому что нас остановили, ваше высочество, — ответил гвардеец, склонившись с седла в поклоне.

— Остановили? Это невозможно! Кто посмел это сделать? — возмутилась Диана.

— Нам преградила дорогу стража во главе с этим офицером, — был ответ.

Диана окинула начальника караула презрительным взглядом:

— Кто вы такой, сударь, и по какому праву задерживаете карету принцессы Ангулемской? Разве с нынешнего дня запрещено выезжать из города?

— Прошу простить меня, ваше высочество, — произнес офицер, сдержанно поклонившись, — но я обязан пропускать экипажи, выезжающие из города, только после тщательного досмотра. Таков приказ короля.

— И вы осмелитесь заглянуть даже внутрь кареты?

— Я никогда бы не позволил себе этого, если бы не имел на этот счет надлежащих указаний.

— Что ж, смотрите, сударь, хотя ваше любопытство граничит с нахальством.

Офицер открыл дверцу.

— Кто это с вами? — спросил он, указывая глазами на арапа, молча сидевшего в углу кареты.

— Мой слуга.

— Кажется, это мавр?

— Вам желательно узнать что-нибудь еще или вы на столько перестали дорожить своим местом, что вынуждаете меня вернуться в Лувр и рассказать его величеству о вашем бесцеремонном поведении по отношению к членам королевской семьи?

Офицер захлопнул дверцу и, смутясь, почтительно сделал шаг назад.

— Прошу простить меня, ваше высочество, — ответил он с поклоном, — но я должен сосчитать ваших людей.

— Что ж, считайте, да побыстрее.

Офицер обвел взглядом эскорт кареты и снова повернулся к Диане:

— И последний вопрос. Я должен знать, куда вы едете. Меня будут спрашивать о том, куда направлялся экипаж.

— В Фонтенбло.

Офицер повернулся и приказал стражникам:

— Откройте ворота.

И когда карета под охраной всадников миновала заставу, из глубины ее послышался голос Камиллы де Савуази:

— Благодарю тебя, святая Женевьева!

Они действительно направились в Фонтенбло, загородную резиденцию французских королей. Здесь жила дальняя родственница Дианы по линии матери, и экипаж остановился против ее великолепного двухэтажного особняка с башенками по углам.

Через час с небольшим, сделав необходимые пояснения своей родственнице о причинах и продолжительности своего визита, Диана дала сигнал к отъезду, и карета помчалась в сторону Этампа. Теперь их было пятнадцать человек: двенадцать всадников вместе с Бетизаком, один кучер верхом на козлах и две женщины. Двенадцатый был один из гвардейцев, который забрался под сиденье напротив дам и остался невидимым для стражи. На обратном пути этот гвардеец должен стать «арапом», чтобы численность кавалькады осталась прежней, хотя в карете уже не будет баронессы де Савуази.

Через два часа с небольшим, экипаж остановился перед стенами замка, в котором жила всеми забытая, исключая, впрочем, гугенотов, стареющая, но все еще деятельная в отношении оппозиции лагерю католиков герцогиня Д'Этамп.

Герцогиня приветливо встретила гостей и провела их в свои апартаменты. Она знала позицию Дианы Ангулемской и ее непримиримость к религиозным войнам, ей было известно также о симпатии Дианы к протестантам, как униженным и гонимым, но она настороженно поглядывала на баронессу, не зная, как вести себя в ее присутствии, но уже догадываясь, что Камилла является ее соратницей по партии. Как же велико было ее разочарование, когда ей стало ясно, что баронесса исповедует католическую религию. Однако, едва она узнала о цели ее путешествия и услышала о том, кем является ее супруг и что претерпела она сама от отцов инквизиторов, как тут же успокоилась. А после того, как Диана поведала ей о их давней и бескорыстной дружбе, она и вовсе заулыбалась и протянула руку Камилле, но все же спросила:

— Что же заставило вас, мадам, решиться на такой шаг? Почему вы решили помочь принцу Конде?

— Потому что больше это сделать некому, — уклончиво ответила баронесса.

Видно было, что герцогиню Д'Этамп не совсем удовлетворил ответ. Почувствовав это, Камилла пояснила, не раскрывая, впрочем, до конца душу:

— Потому что он вождь гугенотов, а мой муж, как известно, протестант, хотя и переменил веру; однако вовсе не из религиозных побуждений. Помогая принцу, я помогаю, таким образом, своему мужу. Что скажет он, когда узнает, что я не предприняла ничего, едва мне стало известно о заговоре против Конде? К тому же протестанты — партия обиженных и угнетенных, а сердце всякой женщины не может оставаться равнодушным к тем, кого обижают.

Герцогиня Д'Этамп, не мигая, смотрела в глаза баронессы, не говоря ни слова в ответ. По ее молчанию, означавшему больше, нежели последующие вопросы, Камилла поняла, что умная герцогиня этим не удовлетворена, и решила высказаться до конца:

— Сохраняя свою католическую веру, я все же помогаю протестантам еще из желания отомстить за те унижения, которым подверг меня кардинал, заточив под стражу в монастырь Нотр-Дам. Моя борьба — это оппозиция королевской власти, позволившей себе такое обращение со мной.

Герцогиня кивнула: вот теперь в собеседнице заговорила оскорбленная женщина, которой незачем таиться и лгать.

— А вы сами, мадам, — продолжала баронесса, — разве не теми же мотивами руководствовались, когда стали помогать протестантам?

Анна Д'Этамп прикрыла глаза и печально улыбнулась, вспоминая, видимо, давно ушедшее и признавая справедливость слов гостьи.

Диана поцеловала Камиллу в щеку, в знак безмерной любви и безграничного доверия, демонстрируя тем самым герцогине свое отношение. Но у той уже не осталось никаких сомнений, и она спросила, чем может помочь баронессе де Савуази.

Камилла ответила, что ей нужен эскорт всадников человек в двадцать. Все должны быть гугеноты. С их помощью она без опаски доберется до Кастильона, где находится Конде.

— Я дам вам эти два десятка человек, — сказала Анна Д'Этамп, — но обещайте, что они вернутся обратно. Как только началась война, мой славный Матиньон покинул меня, а с ним вместе ушли почти все мои гугеноты. Они бросились защищать знамя истинной веры и оставили в одиночестве свою хозяйку, которая оказалась совершенно беззащитной перед лицом опасности, вздумай католики неожиданно напасть на меня. Эти два десятка человек — последние, что у меня остались. Остальные — горничные и прислуга — не в счет.

Камилла схватила руки герцогини и пожала их:

— Клянусь вам, мадам, как только я выполню свою миссию, я тотчас вернусь в Париж, а по пути верну вам ваших людей.

— Зачем вам возвращаться в Париж? — резонно возразила Анна Д'Этамп. — Да еще и вторично подставлять под удар мадам де Франс. Разве агенты инквизиции не рыщут по городу, разыскивая вас? Или вам мало тех ужасов, что вы претерпели, побывав в лапах этих изуверов?

Камилла опешила. В самом деле, они даже не подумали об этом. Но куда же ей в таком случае деваться? Вернуться в свой родовой замок и очутиться в руках епископа Ле Мана, который не преминет сдать ее властям за хорошенькую сумму? Или остаться в лагере гугенотов? Но что она, католичка, будет там делать? А если паписты возьмут город и найдут ее там?

Но решение пришло быстро, как бы само по себе. Так бывает, когда у людей возникает полное единодушие не только во взглядах, но и в мыслях.

— Оставайтесь у меня, — предложила герцогиня и мило улыбнулась. — Сюда они не сунутся, а мне одной уже не будет так скучно, ведь вы расскажете мне столько интересного, не правда ли?

— Ах, мадам, вы так добры! Лучшего и вообразить нельзя.

И обе подруги в порыве переполнивших их обеих благодарных чувств бросились в объятия старой герцогини. Она прижала их головы к своей груди, и слезы радости, похожие на слезы матери, обнимающей двух своих дочерей, с которыми она не виделась много лет, полились из ее глаз. Она и в самом деле годилась им в матери, ибо была на добрых три десятка лет старше любой из них.

Утром 10 марта Камилла в сопровождении эскорта всадников и в карете герцогини Д'Этамп выехала из замка и направилась по дороге, ведущей на Бурж и далее через Лимож на Кастильон, а Диана вернулась в Париж.

Глава 3
Камилла и Конде

Примерно в то же время, когда произошла встреча принцев с Агриппой Д'Обинье, вдовствующая королева Екатерина Медичи отправилась в Мец; оттуда ей удобно было наблюдать за протестантскими войсками герцога Цвайбрюкенского и в случае чего сразу же сообщить об этом своему сыну Генриху Анжуйскому, стоящему с войском в Пуату и ожидающему помощи от Таванна и герцога Саксонского. Одновременно она распорядилась укрепить Мец на случай внезапного нападения противника, сама же поселилась в замке близ церкви Сен-Пьер-О-Нонне.

В начале марта Екатерина внезапно заболела, и ее сын Генрих был в отчаянии, так как не знал на что решиться: дело в том, что к нему только что прибыло подкрепление, это были рейтары Вильгельма Саксонского. Пора было выступать в поход, но он все медлил, ожидая выздоровления матери и ее совета. Наконец, по рекомендации своих маршалов, он двинулся на юг Франции.

Но почти в то же время в лагерь адмирала прибыл гонец с известием, что католики проснулись после зимней спячки, получили подкрепление из Германии и теперь готовятся к наступлению. Не раздумывая, имея в своем распоряжении, помимо своих солдат, еще англичан и их пушки, адмирал дал сигнал к выступлению; надеясь на нерешительность Генриха, он рассчитывает застать его врасплох, но сначала решил обойти с юга Коньяк, дабы не опоздать. Он не знал, что армия брата короля уже в походе.

10 марта протестантское войско под командованием адмирала Колиньи покинуло Ла Рошель и ускоренным маршем устремилось на Коньяк. Полки противников встретились у городка Жарнак на левом берегу Шаранты.

Оба войска увидели друг друга в шесть часов вечера, но решили отложить сражение до утра. Ночью 12 марта герцог Анжуйский форсировал реку и с рассветом напал на ничего не подозревающих гугенотов. Началось кровопролитное сражение.

Что касается Конде, то он ждал в Периге вождей южных гугенотских областей с войсками, а затем намеревался идти навстречу герцогу Баварскому. Таков был их с адмиралом план. О начавшемся сражении принц еще не знал, ожидая известия от адмирала.

Тем временем баронесса де Савуази одиннадцатого вечером въехала в ворота Периге. Провожающие Камиллу солдаты из местного ополчения указали ей на дом, в котором находилась штаб-квартира Конде.

Принц был в комнате один. При виде вошедшей дамы он поначалу замер, потом шагнув навстречу гостье, припал к ее руке жарким поцелуем.

— Бог мой, могу ли я верить своим глазам! Это вы, баронесса де Савуази!.. Впрочем, теперь уже госпожа де Лесдигьер. Но каким чудом, мадам? Чего ради вы оказались здесь, да еще в такую смутную пору? Уж не запоздалое ли сожаление о недостатке внимания к Людовику Бурбону привело вас сюда? — И он лукаво улыбнулся.

— Ах, ваше высочество, вы все так же неотразимы в обращении с дамами, каким я знала вас когда-то в Лувре.

— Увы, мадам, меняются времена, чередуются события, но люди остаются теми же, что и были, с той лишь разницей, что имеют слабость умирать.

— Я как раз, поэтому и приехала сюда, ваше высочество…

— Называйте меня просто принц.

— Чтобы поговорить с вами о…

— О смерти? Не находите ли вы это пустым занятием, годящимся только для священников и монахов, без конца трезвонящих с амвонов о жизни загробной, о рае на небесах или аде, но в конечном счете все о той же смерти? Полно, мадам, тема эта не для нас. Поговорим лучше о том, как я здесь ужасно скучаю; ваш приезд для меня будто луч света, пронзивший мрак этого жилища, осветивший все вокруг и заискрившийся на стенах и золоченых рамах этих картин причудливыми отблесками и узорами, услаждающими глаз. Боже мой, — Конде снова склонился и поцеловал ручку Камиллы, — кто бы мог подумать, что баронесса де Савуази собственной персоной пожалует в гости к принцу Конде!

Камилла молча, выслушала бурные словоизлияния принца, потом, погасив дежурную улыбку, быстро, без всякого перехода, спросила:

— Известно ли вам, что не сегодня завтра начнется битва близ Коньяка?

На принца будто вылили ушат холодной воды. Он сразу посуровел, веселость пропала, и он озабоченно спросил:

— Битва?.. Прошу простить меня, мадам, — внезапно добавил он, — но я начинаю понимать, что вы приехали ко мне не ради забавы.

— Я рада, что вы догадались об этом.

Она поискала глазами, куда бы сесть. Конде с готовностью пододвинул ей кресло с высокой спинкой, сам сел напротив.

— Итак, я слушаю вас, мадам. Но прежде всего, откуда вы? Кто вас послал?

— Меня послала моя совесть, долг чести, обязывающий меня если и не вступать в ряды гонимых и оскорбленных, то хотя бы помочь им. Меня послала принцесса Диана Ангулемская, затем герцогиня Д'Этамп и, наконец, меня послали гугеноты всей страны, готовые отдать свои жизни за единую жизнь их вождя.

Конде нахмурился и произнес:

— Говорите, баронесса, и если дело действительно столь серьезно, как вам представляется, мы вместе подумаем, что предпринять.

И Камилла рассказала Конде все, что ей было известно о готовящемся заговоре против него.

— Нет, это просто уму непостижимо! — воскликнул он, меряя шагам комнату, сложив руки на груди. — Да Колиньи лучше даст изорвать себя на куски, но не обратится ко мне за помощью, уж мне-то это известно! Я, признаться, был бы удивлен, если ба так случилось на самом деде.

— Почему же это? Разве у гугенотов не принято помогать друг другу?

— Это дело чести, мадам. Имея армию почти в пятнадцать тысяч солдат, стыдно звать на помощь человека, у которого их не наберется и пятисот.

— И все же король рассчитывает на это; он уверен, что вы не усидите на месте, едва узнаете о начавшемся сражении.

— Сейчас я думаю не об этом. Наша дружба с адмиралом в последнее время разладилась, и именно по этой причине он и не позовет меня, чтобы в случае победы присвоить всю славу себе. Но он может позвать меня с другой целью, чтобы, прикрываясь мною, как щитом, ускользнуть с остатками армии в случае поражения.

— Вы полагаете, он может пожертвовать вами, принцем крови?

— Сможет. И опять лавры достанутся ему, поскольку он сумел сберечь войско.

— Это чудовищно! Как вы можете бороться против общего врага, если между вами нет единства?

Принц ничего не ответил, только мрачно усмехнулся.

— Что же стало причиной вашей внезапно появившейся неприязни друг к другу? — спросила Камилла.

— Это произошло не внезапно. Он зол на меня за мое легкомыслие в обращении с женщинами — вероятно, потому что сам напрочь этого лишен — и каждый раз повторяет мне, что полководец должен быть суровым и серьезным, иметь холодный ум и горячее сердце. В противном случае он просто фигляр, на которого жалко смотреть.

— И он не признает за вами ни одного из этих качеств?

— Только последнее. Да и то, по его словам, оно годится лишь для женщин. К сожалению, наши с ним разногласия по этому поводу начались давно, когда мы жили еще в Париже и были дружны с королем, но король уже тогда знал о них. Именно эту больную струну он и тронул сейчас, вернее, его мать. Она прекрасно понимает, что я немедленно помчусь на помощь адмиралу и поэтому посылает ко мне гонца якобы от его имени. Екатерина Медичи выиграет в случае, если мне удастся прорваться через ее заслоны, и гугеноты победят. Адмирал не простит мне вмешательства в сражение, которого он у меня не просил. Она выиграет и в том случае, если меня схватят по дороге, так как одним врагом станет меньше. Останутся только Колиньи и наваррская королева. С этими ей справиться будет легче, достаточно обратиться к Испании и взять Наварру в кольцо. Оставшись один, Колиньи будет обречен.

— Что вы предпримете, когда приедет Ламевиль? — спросила Камилла.

— Очень просто: я тотчас повешу его.

— А сами останетесь в крепости?

— Разумеется. Совершенно бессмысленно бросать в гущу сражения, состоящую из тридцати тысяч человек, триста всадников, которые у меня остались. К тому же я не желаю попадать в ловушку, расставленную Немуром.

— Что же вы будете делать?

— Сидеть и ждать, когда мое войско значительно увеличится за счет протестантов южных областей. Мне нужна конница, без нее я — ничто.

— А вы уверены, что они прибудут?

— Они уже в пути.

— Что ж, в таком случае, принц, мне здесь больше делать нечего. Свою миссию я выполнила и теперь меня ждет только одно — дорога в Этамп. — И Камилла поднялась с кресла. Но Конде с улыбкой преградил ей путь.

— Мадам, я оказался бы последним негодяем, если бы позволил вам уехать на ночь глядя. Вы поедете утром. Это решено, если только вы не пожелаете остаться здесь, чтобы скрасить мое одиночество.

Камилла рассмеялась:

— А вы сами хотите, чтобы я осталась?

— Баронесса, это мое самое заветное желание. Вы спасаете мне жизнь, и сейчас любой ваш каприз для меня — закон. Приказывайте, я — ваш должник, но долго оставаться в долгу не люблю, вы можете спросить об этом у Лесдигьера.

— Кстати, ваше высочество, если вам вдруг случится встретить его, будьте добры, передайте моему супругу, чтобы он искал меня в замке герцогини Анны Д'Этамп.

— Вы все-таки возвращаетесь?

— Я дала герцогине слово.

— Я сделаю все, что вы пожелаете. Теперь говорите, чего вы хотите сейчас?

— Только одного. Поужинать.

Конде трижды хлопнул в ладоши. В дверях тотчас появился дворянин.

— Де Куршак, сходи на кухню, пусть нам с баронессой приготовят ужин, пусть это будет самый лучший ужин в моей жизни, ты меня слышишь?

— Да, монсиньор.

— Позови сюда повара. Госпожа баронесса сама закажет блюда.

Дворянин поклонился и ушел.

Конде секунду-другую постоял в раздумии, глядя ему вслед, потом медленно, не поворачивая головы и внезапно нахмурясь, проговорил про себя:

— Кажется, этот ужин будет для меня последним.

— Последним?! — воскликнула Камилла, услышавшая все же эти слова, в безотчетном порыве схватив принца за руку.

Он вздрогнул, повернул к ней красивое лицо, улыбнулся обворожительно, поцеловав ей руку, ответил:

— С вами, мадам… с вами.

Глава 4
Роковая встреча

Ночью гугеноты рассредоточились вдоль левого берега Шаранты, и адмирал, едва узнав о переходе армии католиков через реку, спешно начал восстанавливать боевой порядок и сгруппировывать полки ближе к мосту, через который переправился противник. Однако гугеноты замешкались. Одни считали приказ адмирала ошибочным и предпочитали оставаться на прежних, более удобных, позициях, другие обвиняли адмирала и начальников в головотяпстве за то, что те пропустили неприятеля через реку. Третьи вообще ничего не понимали, растерянно глядя друг на друга, не зная, чьи приказы выполнять: адмирала или своих начальников, которые размышляли, правилен ли приказ Колиньи и не лучше ли сделать так, как им казалось удобнее.

Пока продолжались эти волнения, момент был упущен, и войско католиков всей своей лавиной стремительно обрушилось на гугенотов, тесня их в обе стороны по берегам реки и продвигаясь в глубь территории. Но вскоре многие отряды успели сойтись и поставили плотный заслон на пути движения неприятеля. Здесь и началось основное сражение, а те немногочисленные группы, которые не сумели вовремя отойти от реки и присоединиться к основной массе, где находился адмирал, были безжалостно истреблены, несмотря на их самоотверженность и героическое сопротивление.

И все же уничтожение передовых отрядов на берегу реки пока еще ни о чем не говорило и не могло предрекать скорой победы католиков. Бывали случаи, когда противник быстро перестраивался, производил нужный или обманный маневр и в свою очередь начинал теснить неприятеля, несмотря на свою малочисленность.

К сожаленью, Колиньи был, застигнут врасплох и, не имея уже возможности использовать пехоту, которая падала под пиками и мечами всадников, бросил свою конницу на врага. Но Таванн, мигом разгадав замысел адмирала, защитил пехоту кавалерией и пушками, чего не успел сделать Колиньи, и теперь аркебузиры Гиза спокойно и методично расстреливали всадников Ла Ну, связанных боем с конницей Таванна.

Видя, что его отряд стремительно тает, Ла Ну дал команду отступить в сторону одной из деревень. Туда уже отошел к тому времени адмирал с пехотой, в уверенности, что отступление — это лишь один из военных маневров, благодаря которому можно перегруппироваться и изменить течение боя.

Они укрепились там, сюда же подошли другие отряды пехотинцев, и теперь аркебузиры, спрятавшись за деревьями и домами, стали в упор расстреливать конницу Таванна.

Этого никто не ожидал. Кони падали, подминая под себя людей, всадники валились с седел на полном скаку, а аркебузиры Ларошфуко, сменяя один другого, продолжали хладнокровно убивать их из своих укрытий. За их спинами уже стояли наготове копьеносцы с копьями на случай внезапного прорыва конницы. С флангов деревня тоже ощетинилась копьями и мушкетами, а пушечные ядра герцога де Монпансье только крошили стены домов, не нанося ощутимого урона противнику, артиллерия же Колиньи, напротив, косила католиков у самых ног брата короля.

Таванн был ранен, его унесли в палатку; Монпансье продолжал осыпать ядрами деревню, пытаясь пробить брешь в обороне врага. Его высочество Генрих Анжуйский и его светлость герцог де Риз молча, сидели на своих лошадях в отдалении на холме и, хмуро глядя на сражение, думали, что предпринять.

Рано утром 12 марта Камилла покинула Периге и, дабы не быть захваченной в плен герцогом Немурским, отправилась в обратный путь по дороге на Лимож. И все, казалось бы, должно сложиться благополучно, и она надеялась, что вскоре они, достигнут Аржантона, как вдруг невдалеке от города дорогу им преградил вооруженный отряд всадников. По их воинственному виду и по доносившимся выкрикам Камилла подумала, что это католики, направляющиеся на помощь герцогу Анжуйскому. Она уже соображала, что сказать, чтобы они поверили ей и пропустили, как вдруг старшина отряда громко скомандовал: «Шпаги наголо!» Все пятьдесят всадников мигом обнажили оружие и бросились на врага. Увидев, что их собираются атаковать, охранники баронессы вытащили шпаги из ножен и с криками «За Конде!», «За веру!», «За королеву Наваррскую!» выстроились в ряд, готовые защитить баронессу.

И вдруг нападающие остановились в пяти шагах от кавалькады, будто перед ними выросла стена.

— Вы сказали «За Конде»? — обратился старшина отряда к тому, в ком он без труда распознал командующего группой де Конжи.

— Да, именно так мы сказали! — с вызовом ответил тот.

— А потом добавили «За королеву Наваррскую»?

— И это правда.

— Слава богу! — с улыбкой сказал старшина и вложил шпагу в ножны: — А мы приняли вас за католиков и собирались всех перебить!

Все пятьдесят человек, как по команде, дружно взмахнули шляпами, убрав клинки.

— Так, значит, вы тоже протестанты? — Конжи облегченно вздохнул. — Признаться, мы думали, что напоролись на засаду.

— Это было бы и немудрено, — ответил старшина по имени Ла Брие. — Шайки этих фанатиков повсюду рыскают в поисках легкой добычи. Совсем недавно у нас произошла стычка с подобным сбродом.

— Надеюсь, вы одержали победу?

— Как видите! Мы разбросали их, как ветер разносит по полю скошенную сухую траву. Похоже, они направлялись в армию к брату короля, теперь их тела стали добычей воронов и волков. Но скажите, куда вы держите путь? Если хотите помочь адмиралу, то присоединяйтесь к нам.

— С удовольствием составил бы вам компанию, мсье, — ответил Конжи, — но вынужден исполнять обязанности конвоира и защитника своей госпожи.

— А кто ваша госпожа?

— Герцогиня Д'Этамп.

Гугеноты одобрительно загудели, было ясно, что им известно о причастности герцогини к Реформации.

— Так это она сидит в этой карете? Позвольте же нам выразить ей свои симпатии и почтение.

— Нет, мсье, это баронесса де Савуази, нам приказано было сопровождать ее к принцу Конде.

— Так вы побывали у принца Конде? Вы видели его самого и говорили с ним?

— Нет, мне довелось увидеть его только издали.

— Надеемся, он в добром здравии?

— В таком же, как и мы с вами, мсье.

— Слава принцу Конде! — крикнул де Брие.

— Слава! Слава! — хором закричали ополченцы из его отряда.

— Но почему же принц сам не участвует в сражении? — спросил де Брие.

— Этого я не знаю, — пожал плечами Конжи, — но, думаю, что наш адмирал и один справится; незачем рисковать двумя головами сразу.

— Это верно, — согласился Ла Брие. — Значит, вы не едете с нами?

— Нет, мсье, к нашему сожалению, мы должны вернуться в замок герцогини и доставить туда живой и невредимой госпожу баронессу.

В это время Камилла отдернула штору и выглянула из кареты. Ла Брие увидел ее, подъехал поближе и склонился в поклоне, не слезая с лошади:

— Мадам, примите наши уверения в самом нижайшем почтении к вам. Вы едете к герцогине Д'Этамп? Передайте ей наши самые сердечные приветствия. Пусть Бог продлит ее дни и пусть она вспомнит о нас в своих молитвах Господу.

— А как вас зовут, сударь?

— С вашего позволения отставной сержант де Ла Брие, списанный из армии по ранению. Мы все здесь такие, — и он обвел рукой свое воинство, — но, если наш адмирал бьется за веру, наш долг — быть в рядах его защитников, невзирая на возраст, раны и увечья.

И только тут Конжи обратил внимание на солдат, которых вел за собой Ла Брие. Это были уже старики и совсем еще юноши, которых их матери, обливаясь слезами, отправили в войско адмирала сражаться за веру. Многим из них, вероятно, не исполнилось еще и шестнадцати. Ветераны почти все были калеками: у кого-то не было руки и он держал меч в другой; кто-то был крив на один глаз, у некоторых были перевязаны головы, руки и ноги, а пропитанные кровью повязки красноречиво говорили о том, какие муки приходилось терпеть борцам за идеи Реформации. Что касается самого Ла Брие, то у него отсутствовала левая нога по самое колено, что и помешало ему слезть с лошади, когда он приветствовал даму из экипажа.

Они все, эти патриоты своей отчизны, ехали на поле брани, заведомо зная, что вряд ли вернутся живыми, но свято веря, что их жизнь или смерть принесут пользу общему делу, борьбе за истинную веру.

— Так, значит, битва уже началась? — с замирающим сердцем спросила Камилла, но думая теперь не о Конде, для кого она сделала все, что смогла, а о Лесдигьере, которого она уже давно не видела и не имела о нем никаких известий.

— Она продолжается, мадам, — ответил Ла Брие, — и, судя по всему, конец ее близок, ибо войско короля понесло огромные потери. Но оно еще держится, как сообщил вестовой, который прискакал в наш городок…

— Понесло огромные потери?.. — переспросила его Камилла и сердце ее упало.

Она побледнела и ухватилась рукой за дверцу кареты. Ее Лесдигьер… Она думала теперь только о нем. Что, если он погиб под копытами вражеских коней? А если ранен и о нем некому позаботиться? Нет, он должен остаться в живых ради нее, ради их любви, ради маленького ребенка, который остался сейчас во дворце Монморанси!..

Эта отважная, великодушная, бескорыстная женщина даже в минуту смертельной опасности и перед лицом неминуемой гибели, которая может настичь ее в любой момент, думала не о себе, а о том, кто был ей близок и дорог, кого она любила всем сердцем, кто в данную минуту, быть может, умирал и мучился оттого, что не может сказать ей последнего прощального слова.

Сержант, не обращая внимания на смертельную бледность Камиллы, продолжал:

— Так вот, он призывает всех, способных держать в руках оружие, помочь нашему адмиралу быстрее добить врага. Это близ городка Жарнак. Он давно уже ускакал, а мы теперь отправляемся вслед за ним. Прощайте, мадам, счастливой вам дороги. А нам надо спешить.

Оба отряда распрощались и уже было разъехались, как вдруг Камилла громко сказала, обращаясь к Ла Брие:

— Сержант, мы едем с вами!

— Но, мадам… ведь мы должны вернуться… — опешил от удивления Конжи.

Она решительно тряхнула головой:

— Что ж, возвращайтесь, я поеду одна.

— Черт возьми, сударыня, мы не можем оставить вас одну и вернуться в замок. Что мы скажем герцогине?

— Значит, — обрадовалась Камилла, — мы едем все вместе?

— Еще бы, мадам, ведь мы обязаны вас защищать!

— Браво, мсье! — воскликнула баронесса. — Но мы едем не для того, чтобы принять участие в битве, наша цель — убедиться воочию в том… в чем заверил нас сержант. А потом мы тотчас повернем на Этамп. Вас это устраивает?

Все двадцать окружавшие карету гугенотов, слышавшие этот разговор, громко выразили баронессе свое восхищение, а Конжи, склонившись с седла и припав к руке Камиллы, произнес:

— Мадам, милее этих слов я не слышал ничего на свете, но я был бы в десять раз счастливее, если бы вы позволили нам обнажить оружие за нашу веру. — И громко крикнул: — Ведите нас, Ла Брие, мы едем с вами!

И небольшое войско численностью в семьдесят человек окружило карету и с шумом направилось по дороге на Коньяк.

По своей последней дороге, ведущей их всех в небытие…

Глава 5
Последний долг Людовика Конде

Около полудня в Периге из Жарнака прибыл гонец от адмирала. Это был Ламевиль. Конде хорошо знал его: он состоял при штабе гугенотов, выполняя отдельные поручения.

Его привел Матиньон, который, конечно же, обо всем знал. Отойдя на два шага в сторону, он молча и с презрением смотрел на предателя, готовый в любую минуту по знаку принца броситься на него и задушить.

Конде сидел за столом и, облокотясь рукой о подлокотник кресла, исподлобья наблюдал за Ламевилем, внимательно слушая его сообщение о ходе битвы. Наконец, когда рассказчик умолк, принц холодно спросил:

— Значит, ты утверждаешь, что гугеноты терпят поражение?

— Да, монсиньор, их осталось уже меньше одной трети.

— И дела настолько плохи, что адмирал послал тебя ко мне за подмогой?

Ламевиль кивнул.

— А известно ли адмиралу о численности моих солдат?

— Полагаю, что да, монсиньор.

— А тебе известно?

Ламевиль уже открыл рот, собираясь сказать «конечно», но вовремя спохватился:

— Нет.

— Тогда я тебе скажу: триста всадников. Новобранцы не в счет, все они без лошадей. А теперь подумай, могу ли я с такими силами помочь адмиралу, если только он не вздумал заведомо погубить меня?

— Несомненно можете, монсиньор! Одно ваше появление вселит дух бодрости в наших братьев, вызовет в них порыв энтузиазма и придаст им сил для борьбы. Так считает наш адмирал.

— Прекрасно! И по какой же дороге я должен поехать?

— Я полагаю, по одной из двух, которые ведут на Коньяк и Ангулем.

И вдруг Ламевиль насторожился: слишком уж спокойно вел себя принц при известии о поражении адмирала. Зная вспыльчивый нрав Конде, он надеялся, что тот тут же прикажет седлать коней и во главе своих солдат помчится навстречу своей погибели. Вместо этого принц переглянулся с Матиньоном и остался сидеть.

— А что, если меня там ждет засада? — внезапно спросил он, не сводя глаз с посланца.

— Но, монсиньор, — развел руками Ламевиль с невинным выражением лица, — ведь я сам ехал этой дорогой и никто меня не остановил.

После некоторого раздумья Конде, все так же пристально глядя на вестового, внезапно объявил:

— Так вот, мы поедем другой дорогой, той, что идет на Лимож, а оттуда повернем на Жарнак.

— Но эта дорога длиннее! — горячо запротестовал Ламевиль. — Вы потеряете много времени, монсеньор, а между тем адмирал уже выбивается из последних сил.

— И все-таки я выбираю именно этот путь, ибо он безопаснее, Лучше приехать позже, чем не приехать совсем.

— Позвольте заметить, монсеньор, — заметно волнуясь, твердил свое Ламевиль, — что в этом деле дорога каждая минута, уносящая жизни наших братьев, и дорога на Коньяк будет самой короткой!

— Вот ты и заволновался, — осклабился Конде. — Нет, пожалуй, я совсем никуда не поеду, — неожиданно заявил он и откинулся на спинку кресла, с любопытством наблюдая за выражением и цветом лица посыльного, принимающее оттенки от землисто-серого до мертвецки бледного.

— Святой боже! Монсеньор, да вы ли это? Что скажут наши братья, когда узнают о вашем отказе прийти к ним на помощь?

— Что-то не замечал я раньше за тобой такой манеры разговаривать с принцем крови! — воскликнул Матиньон, пристально глядя на дрожащего Ламевиля. — С чего это вдруг ты так осмелел?

— Да как же… — залепетал тот, — выходит, я не выполнил своего поручения…

— И зря подсчитывал заранее барыши, которые надеялся получить за предательство, — закончил за него принц.

Ламевиль растерянно заморгал:

— О бог мой, монсиньор, как вы могли такое подумать? Разве я не был всегда вашим преданным слугой и не служил верой и правдой нашему делу? Кто мог оклеветать меня, который только что вырвался из самой гущи сражения?..

— В котором ты не был, — оборвал его Конде. — Для солдата у тебя слишком бравый и опрятный вид.

— Монсеньор, вы наговариваете на меня. — Ламевиль стал потихоньку пятиться к двери, рука его потянулась к эфесу шпаги. — Я не знаю, чем прогневил Бога и почему вы мне не доверяете… Пожалуй, я вернусь к адмиралу, ибо мой долг — защищать его. Однако что мне сказать ему, когда я вернусь?

— Тебе не придется ничего говорить, потому что ты останешься здесь навсегда, — послышался за его спиной жесткий голос Матиньона, похожий на приговор.

— Ламевиль порывисто обернулся:

— Как!.. Вы все еще думаете, что я…

Конде не дал ему договорить:

— Гнусный предатель, которого повесят сию минуту на воротах крепости.

Ламевиль понял, что ему отсюда уже не уйти. Он быстро вытащил шпагу, собираясь подороже продать свою жизнь, но Матиньон был начеку. Не успел Ламевиль замахнуться, как старый воин мощным ударом кулака свалил его на пол. Потом бросился на него и скрутил ему руки за спиной.

— Пощадите, монсиньор! — закричал предатель. — Помилуйте! Я искуплю свою вину! Я все скажу, только пощадите меня!

Но не было прощения во взгляде принца и пленник понял, что обречен.

— Кто послал тебя? — громко спросил Конде. — Кому ты продал жизнь принца королевской крови?

Ламевиль поднял голову. По лицу его текли слезы. Во взгляде — слабый луч надежды. На него жалко было смотреть. Прерывающимся от страха голосом, пересохшими губами пленник произнес:

— Екатерина Медичи.

Матиньон бросил взгляд на принца. Конде кивнул и сказал:

— Пусть знают все, что ждет того, кто предает нашу святую веру.

Услышав это, Ламевиль дико закричал. Матиньон зажал ему рот рукой и потащил во двор, где отдал в руки палача.

Прошло всего четверть часа, и принцу доложили, что из-под Жарнака прибыл какой-то человек с важным сообщением.

— Как! Еще один? — воскликнул Конде. — Нет, положительно, они всерьез взялись за меня, коли посылают своих шпионов одного за другим. Матиньон, приведи сюда этого посланца, и если он станет уговаривать меня так же, как и первый, то тебе придется повесить и его.

— Те, что в засаде, наверное, порядком заждались вас, принц, — усмехнулся Матиньон, — потому и выслали второго нарочного.

— Как бы там ни было, послушаем, что он скажет.

— А виселиц для них у нас хватит, — сказал Матиньон и вышел.

Но этот посланник был совсем не тот, о котором они думали. Он был весь забрызган кровью и дорожной грязью, одежда его была вся изодрана, лицо пересекал от самого лба до подбородка багровый рубец, все еще сочившийся кровью, а сам он выглядел таким изможденным, что едва держался на ногах. Матиньон поддерживал его под руку, иначе он, вероятно, упал бы.

— Этот, похоже, настоящий, — произнес Конде, глядя на гонца. — В чем дело, сударь? — нахмурясь спросил он. — Откуда вы, как вас зовут и какое известие вы нам привезли?

— Меня зовут Арно де Конжи, — прерывающимся от волнения голосом заговорил вошедший. — Я — один из двадцати всадников в охране кареты баронессы де Савуази.

Конде подался вперед:

— Что случилось с баронессой?!

— Ее арестовали.

Конде вскочил с места:

— Кто?

— Герцог де Монпансье.

— Как это случилось?

— По дороге близ Лиможа мы встретили отряд гугенотов в полсотни человек. Они сообщили нам, что католики терпят поражение и армия маршала Таванна разбита. Муж баронессы, как оказалось, капитан гвардейцев Таванна. Узнав о том, что отряд гугенотов направляется к Жарнаку, чтобы помочь адмиралу добить врага, наша подопечная выразила желание поехать вместе с ними к месту сражения. Должно быть, она волновалась за своего супруга. Когда мы прибыли туда, то картина предстала совсем другой, нежели нам ее обрисовали. Войско адмирала разбито, гугеноты терпят поражение. Едва мы оказались на виду, как на нас тут же напало человек триста всадников. Мы отчаянно сопротивлялись, но их было больше, и они перебили всех наших. Увидя баронессу, герцог объявил, что отныне она его пленница и он отвезет ее в Париж на суд короля. Он предъявил ей обвинение в предательстве и сказал, что теперь ее будут судить церковь и светский суд.

— А Лесдигьер? Где был в это время ее муж?

— Этого я не знаю. Но войско католиков сильно разбросано. Мы напоролись на герцога Монпансье, что касается Таванна, то он, надо полагать, находился со своей армией в другом крыле сражения, там, где был адмирал.

— А герцог Анжуйский?

— Видимо, он там же, где Таванн.

— Выходит, вся охрана баронессы перебита?

— Да, монсиньор. Мне чудом удалось спастись. Они взяли нас в кольцо, но я прорвался. Они выслали погоню, но, поняв, что я направляюсь к вам, она отстала.

— Значит, ты скакал сюда по Ангулемской дороге?

— Видимо, так.

— И тебя никто не остановил?

— Нет, монсиньор.

— Странно.

— Ничего нет странного, мой принц, — произнес Матиньон. — Они поняли, что этот всадник едет за помощью в Периге и пропустили его. Это было им на руку.

Конде схватил шпагу и стремительно направился к двери:

— Как бы там ни было, Матиньон, мы немедленно отправляемся в Жарнак! Я спасу баронессу де Савуази, я вырву ее из лап этого Монпансье, так велит мне мой долг чести!

— Но, принц, вы забыли про засаду! Конде остановился.

— Дьявол их забери!.. Что же делать, Матиньон? Старый воин поразмыслил немного и сказал:

— Относительно этого у меня есть кое-какие соображения.

— Говори! Да поскорее, винная твоя душа!

— Если мы отправимся кружным путем через Лимож, мы потеряем много времени, и отряды католиков успеют объединиться, тогда уж нам ни за что не отбить у них баронессу.

— Это я без тебя знаю.

— Но мы сделаем по-другому. Среди новобранцев наверняка есть человек, знающий тайные тропы через лес. Они живут в этих местах и не могут не знать этого.

— Я понял тебя. Скорее туда! Спеши, Матиньон, и найди этого человека!

Матиньон оказался прав. И через четверть часа триста всадников во главе с Конде помчались через Ангулемский лес по мало кому известной тропе в сторону Жарнака.

Поначалу все, казалось бы, удачно складывалось для гугенотов, и еще запасной полк Д'Андело имел Колиньи, но тут-то, решив, что победа уже за ним, адмирал и допустил ошибку. Полагая, что всадники Д'Андело находятся у него за спиной у стен древнего аббатства и не потрудившись проверить это самому, адмирал бросил в бой конницу де Ла Ну — единственную ударную силу, которая у него еще оставалась. Ла Ну вывел из деревни всю свою кавалерию и смело бросился преследовать отступающее в беспорядке войско Таванна. Молодой герцог Гиз бросил пехоту на деревню, и аркебузиры гугенотов, лишенные прикрытия, вместе с их адмиралом вынуждены были отступить. Д'Андело был далеко, у стен Коньяка, и сражался с правым крылом конницы Таванна. О том, что творилось у Колиньи, он ничего не знал.

Герцог Гиз и Генрих Анжуйский тем временем выдвинули свою пехоту в тыл коннице Ла Ну, и она стала стрелять в спины всадникам. В довершение всего кавалерия Гиза охватила оба крыла вражеского войска, и конница Ла Ну оказалась, таким образом, в ловушке. Поняв, что Ла Ну обречен и получив известие, что Д'Андело, покинув поле битвы, торопится с остатками своих полков сюда, к основным силам, адмирал устремился навстречу брату.

И все же Ла Ну с горсткой смельчаков удалось прорвать кольцо окружения, и он умчался вслед за адмиралом. Католики уже торжествовали победу, укрепившись в деревне, но конница все еще находилась в отдалении. Этим и воспользовались гугеноты. Откуда ни возьмись, как вихрь налетел на католиков Д'Андело вместе с Ла Ну и вмиг разметал их по деревне. Но Генрих Анжуйский, наскоро обсудив на военном совете положение дел, бросил на них всю свою армию, предварительно начав обстрел неприятеля из пушек.

И снова деревня оказалась в руках у католиков. Гугеноты, понеся значительные потери, были вынуждены отступить. А на помощь католикам в это время двигалась часть конницы Таванна, связанная недавно боем с Д'Андело под стенами Коньяка.

Видя отступление протестантов в сторону Дордони по дороге на Кастильон, Гиз бросился за ними в погоню. А Генрих Анжуйский, упиваясь своим успехом, тем временем во главе ста всадников принялся спокойно объезжать место сражения с юга, добивая еще остававшихся в живых.

И вдруг как снег на голову рядом с Ангулемской дорогой показался отряд всадников, мчащийся во весь опор прямо на него. Анжу, быстро окинув их встревоженным взглядом, понял, что это могли быть только гугеноты, и ведет их не кто иной, как сам Конде, его дядя и было их не меньше трехсот.

Первым стремлением Генриха было бежать под защиту герцога Монпансье, расположившегося с остатком войска в деревне, но Конде вихрем налетел на него, не дав ему времени для маневра.

Сражение было кровопролитным, но недолгим. Гугеноты горели жаждой мщения; католики в панике сгрудились вокруг своего вождя, только защищаясь и моля Бога, чтобы Монпансье пришел им на выручку. Но помощь не шла: герцог никак не мог собрать своих солдат, разбредшихся по всей деревне. Он видел, что в отдалении близ холма происходит какое-то сражение, не зная, что там находится брат короля, а сам выступить не мог, располагая ничтожными силами в двадцать-тридцать кавалеристов.

В большинстве случаев победа в сражении достается тому, кто первый напал, да еще и неожиданно. С Месье — так называли Генриха Анжуйского современники — остался всего десяток бойцов, когда принц, выбив оружие из рук племянника, приставил острие шпаги к его горлу.

Все кругом замерли, ожидая неминуемой развязки, но Конде громко воскликнул:

— Сдавайся, Валуа, или ты будешь убит! Бурбон одержал верх над тобой, и теперь ты мой пленник!

Месье, смертельно побледнев и не на шутку перепугавшись, ответил:

— Что ж, здесь мне не повезло, дядя, и, кажется, ваша взяла. Но я не желаю быть вашим пленником и хочу купить себе свободу любой ценой, какую вы только назовете.

Сейчас для него важно было выиграть время. Он все еще надеялся на расторопность Монпансье и знал, что вот-вот должна прибыть конница Таванна. Но, едва он сдастся в плен, Конде тут же увезет его на юг. По дороге они вдвоем с Колиньи разобьют Гиза, а сами укроются в одной из южных крепостей, откуда потом их будет не достать. Да к тому же к ним вот-вот должны прибыть немецкие рейтары и южные вожди.

Конде следовало быть осторожнее, однако он не выполнил еще всего, чего хотел, а потому сразу же заявил:

— Ты немедленно дашь приказ убраться отсюда своим войскам и признаешь свое поражение. А потом скажешь своей матери, что купил мир в королевстве на условиях, которые мы тебе впоследствии продиктуем.

И, видя, что Генрих колеблется, все еще надеясь на чудо, он вскричал:

— Ну же! Соглашайся, иначе, клянусь всеми твоими святыми, я перережу тебе горло!

И он надавил на шпагу. По шее герцога поползла алая струйка крови.

А Конде неумолимо продолжал:

— Считаю до трех: раз! два!..

Видя, как перекосилось лицо дяди и понимая, еще секунда — и он приведет в исполнение свой приговор, Месье проговорил:

— Сдаюсь. Я согласен отвести войска в Париж.

— Клянешься ли ты больше не поднимать руки на своего дядю?

— Клянусь. Словом брата короля.

— Так держи его, Анжу, и не забывай, что сегодня я подарил тебе жизнь, хотя мог бы и отнять ее у тебя.

— Я не забуду этого и обещаю вернуть свой долг.

— Хорошо. Я верю тебе. Но это еще не все, — продолжал Конде, не убирая клинка от горла племянника. — Ты сейчас же скажешь мне, где находится карета с баронессой де Савуази, которую вы взяли в плен.

Анжу изобразил на лице недоумение. Карета? Но при чем здесь он? Он и в глаза ее не видел. Потом вспомнил. Кажется, ему недавно докладывали о каком-то трофее герцога Монпансье; видимо, это и имел в виду принц.

— Не я ее пленил, а герцог Монпансье, — ответил брат короля.

— Где она? — повторил Конде.

Герцог Анжуйский пожал плечами и указал рукой в сторону восточного края деревни. Видно было, что собственная судьба беспокоит его гораздо больше, чем судьба какой-то баронессы.

— Кто ее охраняет?

— Люди герцога.

— Сколько человек?

— Не знаю точно, но думаю, их не больше нескольких десятков.

— А теперь уезжай. И помни свое обещание.

Месье повернул коня и в сопровождении десяти-пятнадцати человек поехал прочь.

Конде взмахнул шпагой, указывая направление, и его всадники быстро помчались туда, куда указал герцог Анжуйский. Последний не солгал: карета в окружении всего лишь дюжины солдат действительно находилась там. Это была ровная поляна с прошлогодней пожухлой травой и хорошо просматриваемая со всех сторон. Вокруг нее отдельными группами росли невысокие деревья, еще не одевшиеся листвой.

Увидя принца Конде во главе большого отряда, стражники баронессы тотчас оставили карету и бросились наутек. Их не стали преследовать.

Конде на всем скаку соскочил с лошади, распахнул дверцу и заглянул внутрь кареты. Оттуда смотрело на него бледное и испуганное лицо Камиллы.

— Святой боже! Принц, это вы! — воскликнула несчастная баронесса и, едва ступив на землю, упала в объятия Конде, заливаясь слезами.

— Кому же еще здесь быть? — улыбаясь, произнес Конде.

— Боже мой, я ничего не понимаю, ведь мне сказали, что гугеноты побеждают, и я повернула сюда, чтобы… чтобы…

Но принц знал причину ее скоропалительного решения и не дал ей договорить:

— Ах, мадам, ну можно ли быть такой беспечной? Ведь вы отправились в Этамп, а вместо этого стоите сейчас здесь и дрожите в моих объятиях.

— Я все еще дрожу? — пролепетала Камилла, не поднимая головы.

— Дрожите, мадам, но, клянусь рясой Кальвина, вас это ничуть не портит.

Его спешившиеся всадники, молча, наблюдали за этой сценой, пряча улыбки в глубине усов.

— Но как же вы здесь оказались? — спросила Камилла, придя в себя и отстраняясь от своего спасителя. — Ведь вы остались в Периге!

— Ах, мадам, — с поклоном ответил Конде, — чего не сделаешь ради женщины, терпящей бедствие подобно кораблю в бурю, да еще такой очаровательной, как вы. Ради такой Андромеды стоит пожертвовать и последним взглядом Медузы.

Лицо Камиллы слегка заалелось.

— Но если серьезно, — прибавил Конде — то весть о постигшем вас несчастье привез один из ваших людей, его зовут Арно де Конжи.

— Так он спасся? — всплеснула руками Камилла. — Боже, благодарю Тебя за то, что Ты сохранил ему жизнь. Но остальные… Ах, я не забуду до конца моих дней, как они сражались, старики и калеки… и совсем еще юные, почти дети… Господи, упокой души этих несчастных! — И она осенила себя крестом.

Все присутствующие тут же сняли шляпы и шлемы и зашептали начальные слова поминального псалома.

Подняв глаза на принца, Камилла снова спросила:

— Но как вы смогли проехать по дороге, ведь там вас ждала засада!

— О, это пустяки для такого рыцаря, как я, — ответил Конде. — Знайте, мадам, если Бурбон хочет куда-то проехать, он это сделает, несмотря на все ухищрения его врагов. А если еще к тому же речь идет о любви…

— О любви? — Ее глаза выразили безграничное удивление. — Но, монсиньор, как можете вы говорить так, я не давала вам никакого повода, и помните, я замужем.

— Разве посмел бы я когда-нибудь посягать на узы вашего брака, мадам? Ни единым своим поступком. Уверен, господин Лесдигьер простит мне эту маленькую шалость по отношению к вам. Он сделает это хотя бы потому, что я, рискуя моими солдатами и собственной жизнью, вырвал вас из рук врагов.

— Ах, принц, я все еще не могу забыть той дуэли, случившейся из-за меня. Помните, это было около пяти лет тому назад.

— С тех пор прошло много времени, и мне не удавалось увидеться с вами, — вздохнул Конде. — Потому нынче пользуюсь случаем и прошу у вас прощения за свое бестактное поведение, как просил его в свое время у вашего супруга.

Камилла опустила глаза.

— Монсиньор, я, право, смущена… Вы, принц королевской крови, в присутствии ваших солдат просите прощения у меня… а я всего лишь простая дворянка.

— Мои солдаты — народ не щепетильный, когда дело касается прекрасного пола, — лукаво произнес принц.

Громкий одобрительный гул послужил подтверждением его слов.

— И знайте отныне, мадам, — продолжил Конде, — когда рядом с вами Бурбон, то он прежде всего дворянин и солдат… а потом уже все остальное.

Камилла мило улыбнулась, оценив его умение постоять за себя, не затрагивая при этом своей чести. И вдруг встрепенулась:

— Но почему мы стоим здесь и не слышим шума битвы? Разве она уже закончилась?

— Да, мадам, я взял слово с Генриха Анжуйского, что он тотчас уведет свои войска с поля битвы.

— Вы видели брата короля?

— Я взял его в плен.

— Святой боже! Вы? В это трудно поверить.

— Почему же? Разве я не Бурбон и не могу взять в плен собственного племянника?

— Это, конечно, так, но… Но где же он сейчас?

— Этот юнец? Отправляется домой к своей мамочке.

— А его солдаты? Всадники Таванна? Уходят вместе с ним?

— Надо полагать, что так, мадам. Ведь не посмеет же брат короля и мой племянник нарушить собственное слово.

— А мой супруг? Вы не встречали его?

— Нет, мадам, — пожал плечами Конде.

— Быть может, он тоже на пути в Париж?

— Этого я не могу сказать, баронесса, потому что не видел конницы Таванна и не знаю, что с ней стало. Пожалуй, на ваш вопрос мог бы ответить Колиньи, но он сейчас далеко.

Конде не знал еще, что Колиньи, отступая, видел, как он летел навстречу опасности, но не помог ему, решив пожертвовать принцем крови, чтобы спасти от полного истребления свою армию.

Конде не знал, что адмирал уже напоролся на засаду, устроенную для него самого, и теперь стремительно терял остатки своих полков, зажатый с обеих сторон герцогом Немурским и Генрихом Гизом. Он не мог знать, что, когда у адмирала останется всего пятьсот человек и гибель его будет уже неминуема, к нему неожиданно придут на помощь Бельевр и Лонгвилль во главе двухтысячного войска гугенотов Гаскони и Лангедока.

Конде не догадывался, что эта вынужденная остановка на поляне на восточном краю деревни, в сущности, уже решила его судьбу.

Теперь, когда волею случая ему довелось спасти Камиллу, он не собирался отпускать ее в замок герцогини, боясь за нее, принял решение взять баронессу под свою защиту. Не имея представления, где остатки армии гугенотов, и поверив на слово брату короля, принц беспечно полагал, что ему покуда некуда торопиться, не подозревая о темных тучах, уже сгустившихся над его головой.

Камилла молчала, глядя куда-то вдаль, и смутное, тревожное предчувствие вдруг до боли сжало ей сердце. Не замечая ее настроения, Конде, улыбаясь, говорил:

— Черт возьми, вы не поверите, баронесса, как жаль, что во время сражения с племянником поблизости не было тех женщин, которые когда-то любили меня. Ни одна из них не видела меня в битве, но каждая хотела этого. Представляю себе их сияющие восторгом личики при виде плененного мною герцога Анжуйского! Ах, женщины, ну не ради ли ваших прелестных глазок мы часто совершаем безумства, которые порою меняют ход истории? А ведь однажды Нострадамус предсказал мне, что меня погубит женщина…

— Ах, монсиньор, — внезапно нахмурилась Камилла и указала рукой куда-то за спину Конде, — посмотрите… вон там, видите… что это? Будто бы какое-то войско движется сюда…

Конде обернулся и застыл на месте.

Глава 6
Камилла и Конде

Принц сразу же узнал королевские знамена, полоскавшиеся на ветру, и понял, что его провели. Анжу вновь успел собрать армию и теперь шел сюда, чтобы поквитаться со своим дядей за недавнее поражение.

— На коней! — крикнул Конде и прыгнул в седло. — Матиньон! Ты видишь того подлеца, который скачет впереди всех? Ну скажи, разве можно после этого верить слову брата короля? Но больше ты уже не совершишь подлости, Валуа! Вперед, мои храбрые гугеноты, за веру, за отечество!

Неожиданно он обернулся:

— А вы, мадам, быстрее уезжайте отсюда! Сейчас здесь станет жарко, слишком жарко для вас! Возьмите любую лошадь и скачите в Этамп к вашей герцогине, бросьте вы к чертям вашу карету!

— Нет, я не оставлю вас, я должна все видеть! — воскликнула Камилла, но Конде уже не слышал ее. Дав шпоры коню, он бросился вперед, увлекая за собой своих гугенотов.

Они отъехали недалеко, всего на какие-нибудь двести шагов, как Генрих Анжуйский навалился на них со всем своим двухтысячным войском. И, как ни храбро бились гугеноты, какие чудеса героизма ни проявляли, они вынуждены были отступить под давлением превосходящих сил противника.

Конде рубился в первых рядах и уже был ранен пулей в бедро. Пулей был сражен и Матиньон, лежащий теперь неподалеку в прошлогодней траве. Однако, превозмогая боль, принц пытался добраться до Генриха Анжуйского, когда один из врагов вдруг разрубил ему левую руку, державшую копье. Конде в ответ полоснул его шпагой по горлу, и тот упал лицом вверх. Им оказался герцог Монпансье. Но дальше рубиться не имело смысла: у католиков было явное превосходство. Видя, как его маленькая армия стремительно тает, Конде дал приказ отступить.

И остатки отряда гугенотов медленно отходили туда, где одиноко стояла Камилла, держа в поводу коня. Видя надвигающуюся опасность, она быстро села в седло, но тут, обернувшись, она внезапно увидела Лесдигьера во главе отряда гвардейцев. Они плотной массой окружили Конде и, для виду махая шпагами, не давали пробиться католикам к принцу.

И вдруг Лесдигьер вырвался вперед. Через несколько секунд он на всем скаку спрыгнул с коня прямо у ног баронессы.

— Камилла! Это ты! — вскричал он и бросился к ней. — Моя Беатриче!

Она ничего не ответила, потому что слезы счастья не дали ей говорить.

— Ты жив! Ты жив! — только и повторяла она, наконец, подняв к нему свое залитое слезами лицо. Нет, не исход битвы волновал ее сейчас и не судьба гугенотов беспокоила ее в эту минуту. Безмерная радость от встречи с любимым человеком заглушила в ней все остальные чувства.

И он понял, прочел это в глазах Камиллы. Но сейчас было не время для бурных проявлений чувств. Конде в опасности, вот что беспокоило сейчас Лесдигьера больше всего. Он тут же сказал ей об этом и, вскочив на коня, бросился туда, к своему вождю, приказав супруге укрыться за каретой от шальной пули.

Капитан успел вовремя: его роту стали теснить напиравшие сзади католики. Кончилось тем, что конь принца упал и придавил ему простреленную ногу. Конде закричал от нестерпимой боли. Его гугеноты, выставив шпаги вперед, окружили принца плотным кольцом, готовые умереть за него и за свою веру. Некоторые уже читали молитвы. Среди них были Генрих Наваррский, юный Конде, который бросился к отцу, пытаясь помочь ему подняться, и Агриппа Д'Обинье.

Их было всего пятьдесят человек, и на них уже были наведены аркебузы, как вдруг перед ними, подняв на дыбы свою белую лошадь, предстал всадник со шпагой наголо.

Это был Лесдигьер.

— Запрещаю вам трогать принца крови! — закричал он. — Он мой пленник, и отныне я отвечаю за его жизнь. Кто ослушается, будет тотчас убит на месте за невыполнение военного приказа!

Его гвардейцы встали у него за спиной, готовые по первому же знаку своего командира любого разорвать на куски.

— А с этими что делать? — спросил один из аркебузиров, указывая дулом ружья на окруживших Конде гугенотов.

— Пусть убираются, они уже не смогут причинить нам вреда, — и капитан, незаметно подмигнув Генриху Наваррскому и юному Конде, зычно крикнул: — Отправляйтесь по домам и не смейте больше подымать оружие против вашего короля! В случае неповиновения вы будете убиты, ваши дома сожжены, а семьи безжалостно истреблены. Это говорю вам я, капитан гвардии его величества Франсуа де Лесдигьер!

Гугеноты под недовольный ропот католиков с трудом разорвали кольцо, посовещались и затем, дав шпоры своим скакунам, исчезли в ближайшей роще. Только Генрих Конде остался подле своего отца.

Во время этой сцены Лесдигьер потихоньку шепнул своим гвардейцам, тем немногим, что были склонны к Реформации:

— Сейчас здесь будет герцог Анжуйский. Если что-нибудь случится с отцом этого юноши, — он повел головой в сторону Конде, — немедленно хватайте юного принца и уезжайте с ним в Ла Рошель или Коньяк. Дорога туда свободна. Я вышлю за вами погоню, но она не будет слишком торопиться.

Потом Лесдигьер подошел к принцу, вдвоем с его сыном он помог ему подняться. Конде был бледен, по его лицу с крупными каплями пота на лбу было видно, каких неимоверных усилий стоило ему держаться на ногах. Лесдигьер поддерживал его под руку.

— Как вы здесь оказались, мсье? — вполголоса спросил Конде. — Черт возьми, вы всегда появляетесь в нужное время.

— Вам ведь известно, монсеньор, что теперь я католик, а значит, мой долг — быть в королевской армии… и одновременно возле вас, — так же тихо ответил Лесдигьер.

— Как бы там ни было, я опять у вас в неоплатном долгу, ведь вы снова спасли мне жизнь. Боюсь, что теперь мне с вами не рассчитаться, а потому с сожалением думаю о смерти.

— Я спасу вас, монсиньор, но и вы берегите себя. Я говорю это как ваш брат по партии, ибо католик я по принуждению, но по убеждениям остаюсь протестантом.

— Я знаю об этом, Лесдигьер. Вы были и всегда останетесь одним из моих друзей. Я, в свою очередь, в любое время к вашим услугам. А теперь выполняйте свой долг, но помните, что, убивая гугенотов, вы пускаете кровь французской нации.

— Монсиньор, я никогда не поднимал руки на гугенота, во всяком случае, никого не убивал. Больше того, видя, как ваша партия претерпевает гонения, я испытываю сильное желание вернуться к вам и иметь возможность погибнуть в бою как протестант, закрыв вас или адмирала своей грудью. Не знаю, что меня удерживает до сих пор от этого шага.

— Поберегите свою грудь, капитан, она еще пригодится вам, ибо в ней бьется сердце истинного патриота. Но, как только вы вновь станете нашим, приходите ко мне, и я заключу вас в свои объятия, если, конечно, мне удастся выкарабкаться.

— Господин Лесдигьер, — произнес юный Конде, стоявший по другую руку отца и слышавший весь разговор, — я даю вам клятву, что отныне вы будете в числе моих лучших друзей. Я говорю так, зная, что отец никогда не стал бы так разговаривать с человеком, к которому не испытывает дружеских чувств.

— Весьма польщен вашим доверием и вниманием к моей особе и всегда готов предоставить себя в ваше распоряжение, принц, — слегка наклонил голову в ответ Лесдигьер. — Я говорю так, потому что мне не случалось еще видеть такую любовь к себе со стороны особ королевской крови, хотя королева-мать и уверяет, что любит меня как сына, а король — как брата.

Конде нахмурился:

— Берегитесь, нет ничего лживее этих слов.

— Об этом же предупреждал меня Крийон, ныне один из моих друзей.

— Дорожите его дружбой, он искренний и честный солдат и исполняет свой долг независимо от того, кто будет на троне: католик или протестант. Он с таким же успехом будет служить королю Людовику XIII, — вы знаете, что именно так меня называют, — как сейчас служит Карлу IX. Он — страж королей.

— Я знаю об этом, его убеждения мне симпатичны, и мы схожи с ним в этом, хотя я и не считаю своим хозяином короля.

— Кого же?

— Вы ведь знаете, я служу маршалу Монморанси.

— Но он служит королю.

— Он служит Франции.

— Значит, у короля другие побуждения?

Конде кивнул, хотел переступить с ноги на ногу, но, почувствовав острую боль, только горько усмехнулся. Потом посмотрел в сторону моря, туда, где была Ла Рошель:

— Жаль, что некому разбить этого подонка Анжу; я пощадил его, а теперь расплачиваюсь за свою глупость…

— Как! Самого Месье? И вы его отпустили?! Что вы наделали!

— Он дал мне честное слово дворянина, что уберется отсюда… Но гаденыш обхитрил меня.

Едва он успел это произнести, как показался Генрих Анжуйский в окружении своих слуг, оруженосцев и остальной части войска.

— Что здесь происходит? — спросил он, выезжая вперед и обращаясь к Лесдигьеру как к старшему по званию.

— Монсеньор, — ответил капитан, — мы только что взяли в плен его высочество принца Конде. Позвольте мне лично с моими гвардейцами сопровождать его по дороге в Париж.

— Вот как? — блаженно осклабился Месье, — Браво, капитан, хвалю вас. Но куда же подевались остальные гугеноты?

— Они разбиты и почти все полегли. Удалось спастись лишь нескольким, мы не стали их преследовать.

— Ну, что вы теперь скажете, дядя? — криво усмехнулся Анжу, свысока глядя на Конде. — Какие вы теперь поставите мне условия?

— А ты, как видно, уже успел собрать войско, дорогой племянничек, в то время как я, заручившись твоим честным словом, оставил в живых тебя и твоих людей, — дерзко ответил Конде.

— На войне все средства хороши, — парировал брат короля, — если они служат достижению цели и победе над врагом.

— Даже такой низкой победе, которую ты купил, запятнав свою дворянскую честь?

— Полно вам, дорогой дядюшка, вздор молоть! Умейте признать свое поражение, если проиграли. Теперь вы у меня в плену, и укоротите свой язык, иначе здорово навредите вашей шее. Видите, теперь пришла моя очередь диктовать вам свои условия. — Он подъехал к принцу и с издевательской улыбкой медленно поднес острие шпаги к его горлу.

— Да ведь ты дал мне слово! — не выдержал Конде и рванулся вперед, но его удержал Лесдигьер.

— Это верно, — протянул Генрих, — но что значит слово, если у тебя его вырывают силой, приставив к горлу клинок? Что же мне было делать, коли я хотел сохранить свою жизнь? Вот я не буду брать с вас никакого слова, я просто проткну вас шпагой, и вы останетесь лежать здесь и ждать, пока вороны выклюют вам глаза. Вы слишком хлопотный и опасный враг, дорогой дядя, чтобы оставлять вас в живых.

— Ты подлый обманщик! — воскликнул Конде.

— Кто обманет, тот победит, — со смехом возразил Анжу.

— Кто обманет, тот будет наказан.

— Оставим пустословия, любезный дядя. Я не фараон, а вы не Моисей, но мне вскоре царствовать, а вот вам уже никогда.

И он, не слезая с лошади, подался всем телом вперед, собираясь вонзить клинок в горло Конде, но Лесдигьер, мгновенно разгадав его намерение, отступил на шаг, увлекая за собой принца.

Шпага Месье пронзила пустоту.

— В чем дело, сударь? — накинулся он на Лесдигьера, раздув ноздри и выпучив глаза. — По какому праву вы вмешиваетесь? Как вы смеете перечить брату короля!

— Это право дало мне звание дворянина! — с вызовом ответил Лесдигьер, чувствуя, как от негодования закипает кровь. — И оно не позволяет мне спокойно наблюдать, как вы позорите свою дворянскую честь и ваш королевский род столь бесчестным поступком, как нарушением собственного слова и нападением на безоружного и беззащитного, к тому же раненого человека.

— Ты просто негодяй! — крикнул Конде в лицо герцогу Анжуйскому. — Сопливый, гадкий подонок, место, которому на виселице, а не на родовом древе французских королей!

— Еще одно слово — и я прикажу отрубить вам голову прямо здесь же, сейчас! — рассвирепел тот, багровея от гнева и привстав в стременах.

— Будь ты проклят, мерзкий гаденыш! Ты, и все твое семейство до последнего колена!.. — И Конде, превозмогая боль, сделал шаг вперед. Анжу побледнел и попятился вместе с лошадью. Потом порывисто обернулся. Рядом с ним оказался капитан из войска Таванна.

— Стреляйте в него, Монтескье! — бешено заорал герцог. — Стреляйте же! Я приказываю!

Монтескье нацелился в грудь Конде, но Лесдигьер опередил, нажав на курок своего пистолета, направленного на Монтескье. Но… выстрела не последовало. Пистолет дал осечку, видимо, отсырел порох. И тут же прогремел выстрел Монтескье. Конде охнул и упал на одно колено. Из груди его фонтанчиком брызнула кровь. Лесдигьер выхватил из-за пояса второй пистолет, но разрядить его не успел. Монтескье был начеку и выстрелил второй раз. Конде упал лицом вниз: пуля пробила ему сердце.

Но, не успело еще умолкнуть эхо от выстрела, как Монтескье пошатнулся в седле и замертво свалился с коня: пуля Лесдигьера вошла ему чуть выше переносицы и раздробила череп.

— Убийца! Убийца! Подлый убийца! — вскричал юный Конде и бросился с кинжалом на своего кузена, но тот взмахнул шпагой и рассек ему плечо.

Лесдигьер схватил принца и быстро передал его своим гвардейцам. Те мигом подхватили раненого, усадили на лошадь и поскакали в направлении Коньяка.

— Ты и в самом деле гнусный негодяй и подлый убийца! — бросил в лицо Месье Лесдигьер и вскочил на коня. — Будь же ты проклят, я презираю тебя!

— Схватить его! — закричал герцог Анжуйский.

Но Лесдигьер уже дал шпоры и, зарубив по пути двух человек, мешавших ему проехать, помчался в сторону Коньяка. Однако ему не повезло. Его конь споткнулся и упал на передние ноги. Лесдигьер вылетел из седла и распластался на земле, больно ударившись головой о кочку. На него тут же набросились солдаты герцога, но на них налетели гвардейцы Лесдигьера, решившие спасти своего капитана. Лесдигьер, приподнявшись на локте, крикнул:

— Спасайте принца! — И повторил, видя, что они застыли в нерешительности: — Я вам приказываю!

Приказы должно исполнять, такова заповедь воина. И вся рота как один бросилась вслед за юным принцем Конде.

Остался один Шомберг. Он сохранял полнейшее равнодушие во время убийства Конде, ибо был католиком и все это его не касалось. Но как только его друг оказался в опасности, он выхватил шпагу и принялся щедро раздавать удары направо и налево швейцарцам и рейтарам, окружившим лежащего Лесдигьера со всех сторон.

— Так это был его отпрыск! — воскликнул Анжу, услышав слова Лесдигьера. — Немедленно догоните его! — приказал он солдатам. — Взять его живого или мертвого и доставить сюда!

Гвардейцы Лесдигьера, почуяв погоню, как по команде остановились, повернули коней и дали залп из аркебуз и пистолетов. Преследователи, потеряв около половины убитыми и ранеными, вздыбив лошадей, замерли на месте. Ряды их смешались. Пока они соображали, что им предпринять, гвардейцы дали второй залп. Потеряв еще часть людей, швейцарцы и рейтары в беспорядке ретировались.

— Как вы посмели не выполнить мой приказ? — заорал герцог Анжуйский.

— Ваше высочество, — ответил один, по-видимому старший, — нас осталось слишком мало, они уложили добрую половину наших…

— Так берите еще людей и догоняйте! Теперь им нечем будет стрелять.

— Напротив, они наверняка успели перезарядить свои ружья и пистолеты. Кто же рискнет теперь оказаться в числе первых ста убитых? Да и ушли они уже далеко, не догнать… Там кругом гугеноты.

— Трусы! Жалкие трусы! — в бешенстве вскричал герцог, в бессилии рубя шпагой невысокий кустарник рядом с ним. — Черт знает что такое! Целый еретический выводок был у нас под самым носом! А где тот дерзкий нахал? Его поймали?

— Его уже ведут сюда.

— Я отвезу его на суд короля, а потом ему отрубят голову как изменнику и еретику.

Увидя, как его рота стремительно удаляется, Лесдигьер нашел в себе силы, чтобы встать и поднять шпагу. Но врагов было слишком много, он не мог выдержать такого натиска. Он уложил еще троих, когда кто-то подобрался сзади и ударил его по голове прикладом аркебузы. Лесдигьер покачнулся и, теряя сознание, упал. На него тут же набросились и связали руки за спиной.

Шомберг дрался как лев и был уже весь в крови, своей и чужой. Не меньше десятка резаных и колотых ран появилось на его могучем теле, как у Кассия Сцевы. Теряя кровь, он слабел и стал все чаще пропускать удары. После одного из них он упал на колени и, получив еще один удар алебардой по спине, ткнулся лицом в траву рядом со своим другом, сжимая в руке, подобно Сцеве, рукоять окровавленной шпаги.

И тут неожиданно среди всей этой свалки появилась молодая женщина, по виду дворянка. Это, конечно же, была Камилла. Увидя лежащего на земле со связанными руками Лесдигьера, из головы, которого, не переставая, сочилась кровь, она бросилась к мужу и, упав на колени, загородила от врагов своим телом.

— Жалкие, грязные убийцы! — закричала она на них вся в слезах, прижимая голову Лесдигьера к своей груди. — Подлые негодяи и трусы! Сто на одного! Поглядела бы я на вас, если бы вы осмелились встретиться с ним в честном поединке! Трусы! Жалкие трусы! Убейте и меня вместе с ним! Что стоит вам убить беззащитную женщину, как вы только что убили его! Я не отдам его, убирайтесь прочь, мерзкие скоты!

Солдаты, опешив, расступились и сконфуженно глядели себе под ноги. В самом деле, велика ли храбрость наброситься в таком количестве на одного? Они явно не знали, как поступить, как вдруг подъехал Генрих Анжуйский со свитой и гневно спросил, ни к кому не обращаясь:

— Кто эта женщина и что ей здесь надо?

Один из тех, кто был с ним, сообщил:

— Ваше высочество, это баронесса де Савуази, я узнал ее. Она супруга этого офицера.

— А-а, любящие супруги — Кефал и Прокрида! — воскликнул герцог. — Какого черта вы здесь делаете, сударыня? Пришли полюбоваться на вашего муженька? Что ж, поглядите на него в последний раз, пока голова еще держится у него на плечах.

Камилла резко обернулась, поднялась и, глядя прямо в глаза этому бессовестному восемнадцатилетнему юнцу, громко воскликнула:

— Подлый и низкий хвастун! Ты умрешь в таких же мучениях, в каких будут корчиться все твои братья! Да будет проклят твой род, и ты, последний из Валуа! Я видела все твои гнусные проделки, и я плюю на тебя!..

Она не договорила. Один из дворян, которому герцог подал знак, вытащил пистолет и выстрелил ей в грудь. Не произнеся ни звука, Камилла тихо улыбнулась, поглядела на Лесдигьера и, распластав руки, упала на него, обнимая его из последних сил и закрывая его от врагов своим хрупким телом.

— Оставьте их обоих здесь, — приказал Анжу, — кажется, им есть о чем поговорить.

— Монсиньор, офицер еще жив, — сказали ему.

— Очень хорошо, — Месье криво усмехнулся, — тогда бросьте его в карету. Тем слаще будет зрелище его смерти. Живому или мертвому, я все равно отрублю ему голову. А что касается моего дорогого дядюшки Конде… Де Мансо, сходи-ка посмотри, точно ли он мертв или еще жив.

Через несколько минут дворянин вернулся и сообщил, что принц Конде мертв.

— Отлично! Разденьте его!

Солдаты с явной неохотой стали исполнять это приказание. Видно было, что они не одобряют такое отношение молодого герцога к поверженному врагу, тем более к принцу крови. Но то, что они услышали дальше, и вовсе вызвало в них смятение и недовольный ропот. Такое мог придумать лишь человек без совести и чести.

— Посадить этого вояку на осла и отвезти в Жарнак!

Когда они, скрепя сердце, выполнили это приказание, Анжу, глядя на мертвого всадника верхом на осле, деланно рассмеялся и воскликнул:

— Ну вот, Бурбон, ты и сел на осла, которого когда-то водил за собою.

В Жарнаке он приказал обнаженный труп Конде водрузить на маленькую деревянную лошадь так, чтобы ноги всадника почти лежали на земле, вложить ему в руки метлу и выставить на посмешище перед всем войском в течение двух дней. Так герцог представлял себе гибель всех протестантов, заставляя солдат наглядным примером поверить в это.

Но они, старые и закаленные в боях ветераны, никогда не слышавшие о подобном позоре и не видевшие никого, кто смог бы учинить такое издевательство над поверженным противником, только хмурились и качали головами, глядя на обезображенный труп одного из великих полководцев своего времени и на самодовольную физиономию одержимого тщеславием юнца, с победной улыбкой стоящего рядом.

Глава 7
Суд чести

Через три дня герцогу Анжуйскому доложили, что Колиньи после схватки с Немуром на Орлеанской дороге укрылся с войском в Коньяке, и Месье решил добыть себе вторую победу, на крыльях которой он и собирался предстать перед очами своей матушки. Он отправился на штурм Коньяка, но встретил такой мощный отпор, что вынужден был снять осаду и отступить.

Потерпев неудачу и решив, что на первых порах для него достаточно и одной победы, Анжу во главе пятидесяти всадников и прихватив с собой карету госпожи Д'Этамп как трофей, помчался в Мец, где королева пребывала со всем двором. Ну не глупость ли — пересечь всю Францию поперек с юго-запада на северо-восток только ради того, чтобы похвастаться перед всеми своей победой и погреться в лучах славы! Однако, будучи не в меру тщеславным, он все же предпринял это путешествие, ибо не мог усидеть на месте от распиравшей его жажды заслужить одобрение своей деятельности как полководца.

А королева во время своего очередного бреда, которые с нею часто случались во сне, увидела однажды воочию картину битвы при Жарнаке. И при всех присутствовавших здесь дамах и господах она, не открывая глаз, громко закричала:

«Посмотрите, как они бегут! Мой сын победил! О, господи, он упал! Поднимите моего сына! Смотрите, смотрите, там, у изгороди, мертвый принц Конде!»

Одни недоуменно пожимали плечами и вздыхали, но другие знали причину нервного приступа. Екатерина занималась колдовством и, видимо, во сне увидела результаты своих колдовских чар. Может быть, ей привиделся страшный очаг в каморке Руджиери, где они вместе резали жертвенных кур и непорочных младенцев и на их крови гадали о жизни или смерти того или иного избранника. Возможно, она увидела капельку крови, выступившую на восковой фигурке Конде в том месте, где иголка была воткнута в ее сердце. Именно так еще с полгода назад она пыталась призвать смерть на головы своих врагов: Колиньи, Конде и Д'Андело. Ежедневно с помощью астролябии Руджиери составлял гороскопы этих троих и время от времени переставлял иголки с места на место. Не была ли смерть Конде результатом этих заклинаний, тем более что кровь она увидела однажды при мерцающем от пламени очага свете на сердце фигурки принца именно там, куда попала вторая пуля Монтескье? Если бы ей сказали сейчас об этом, она возблагодарила бы дьявола и всю его черную науку, которые помогли ей избавиться от одного из смертельных врагов, и еще усерднее принялась бы ворожить дальше, чтобы так же извести двух других.

Всю жизнь Екатерина Медичи оставалась верна магическим заклинаниям и колдовским опытам, особенно после того, как ей сообщат о смерти сначала Д'Андело, потом Колиньи, но утратит веру в магию тогда, когда умрет предпоследний ее сын, а последний, так и оставшись бездетным, растеряв остатки своей власти и популярности в народе, станет искать союза с ненавистным Беарнцем, который и унаследует королевство вопреки всем ее колдовским чарам.

На другой день по всему замку пронесся слух, что ее видение сбылось и герцог Анжуйский уже спешит к королеве-матери, дабы сообщить о своей победе.

— А принц Конде? — с замиранием сердца спросила она, когда сын рассказал ей о битве при Жарнаке.

— Он мертв, матушка.

— От чего он умер?

— От пули.

— Куда она попала?

— В сердце.

Она с любовью и благодарностью подумала об итальянце Руджиери, колдующем на самом верху Луврской башни.

— А остальные двое?

— Им удалось спастись.

— Ничего, мы доберемся и до них. Моя наука поможет нам. Кто же застрелил Конде, назови мне имя этого Персея?

— Его зовут Монтескье.

Екатерина сразу же вспомнила сцену, которая произошла в Лувре в прошлом году.

— Передай ему, что я хочу поблагодарить его и жду у себя.

— Его больше нет, матушка, он убит.

— Вот как. Что ж, я думаю, Гера уготовила для него особое место в саду Гесперид. Как-нибудь мы помолимся за упокой его души. Он погиб в сражении?

— Нет, пуля угодила в лоб.

— Кто же убил его?

— Господин Лесдигьер, капитан гвардии вашего королевского величества, — и герцог Анжуйский, растянув рот в улыбке, с поклоном повернулся к королю.

— Лесдигьер?! — воскликнули Екатерина и Карл одновременно.

— Да, ваше величество, это случилось на моих глазах.

Королева покачала головой, и легкая улыбка тронула ее губы. Какая-то дерзкая мысль пронеслась у нее в голове в это время, глаза ее загадочно заблестели, улыбка стала двусмысленной. Подняв высоко брови и выражая этим сожаление, она проговорила:

— Что ж, надо признаться, он избавил меня от лишних хлопот по отношению к этому Монтескье.

Юный полководец с удивлением посмотрел на мать.

— И какие же меры вы приняли, сын мой? — снова с любопытством спросила она.

— Я арестовал его.

— Хм! И не боитесь, что он убежит, пока вы будете отсутствовать?

— Не боюсь, потому что я привез его сюда.

Екатерина искренне удивилась, и неожиданный румянец заалел на ее щеках.

— Сюда, в Мец? — спросила она.

— Он находится в карете, которую охраняют мои всадники.

— Браво! — воскликнул Карл Лотарингский и от радости даже захлопал в ладоши. — Вот теперь мы точно отрубим ему голову. Ведь налицо тот факт, что он переметнулся в стан врага, коли публично застрелил капитана Монтескье, храброго и доброго католика.

Екатерина уничтожающим взглядом смерила кардинала:

— Дай вам волю, ваше преосвященство, вы всем отсечете головы, оставив лишь тех, кто принадлежит к семейству Гизов. Почем вы знаете, быть может, у них личная вражда?

— А вы, кажется, собираетесь защищать этого убийцу и изменника?

— Во всяком случае, вина его еще не доказана.

— Как, разве убийство Монтескье не служит доказательством его вины?

— Екатерина устало поглядела на него, потом перевела взгляд на Карла.

— Не забывайтесь, кардинал! — воскликнул Карл IX. — Вы все-таки говорите с королевой, а не с ее фрейлиной. Матушка права, надо выслушать господина Лесдигьера, а уже потом принимать решение. Анри, прикажите своим людям, чтобы привели пленника сюда.

Генрих Анжуйский отдал распоряжение, и через несколько минут Лесдигьера со связанными за спиной руками ввели в зал.

Каждый воспринял его появление по-своему. Придворные дамы и кавалеры с любопытством и страхом глядели на человека, о котором слагались легенды, чье имя уже несколько лет было у всех на устах. Королева Екатерина Медичи, подперев голову рукой, хитрыми, чуть сощуренными глазами глядела, на него не поднимая головы, но вскинув брови; Карл IX, по привычке склонив голову на правое плечо, предался размышлениям; лицо Карла Лотарингского выражало ненависть, а из глаз, кажется, вот-вот посыпятся отравленные стрелы на Лесдигьера. Герцог Анжуйский сжал губы и хмуро глядел на пленника, готовый согласиться с любым решением, которое примет его мать, но все же радевший за справедливость по отношению к такому опасному преступнику. Взгляд Франциска Алансонского не выражал ровным счетом ничего, даже любопытства, а Маргарита Валуа упивалась зрелищем такого мужчины, о котором она втайне давно мечтала. Ее широко раскрытые глаза выражали безграничный интерес к рыцарю чести и шпаги, о котором она столько слышала, а раскрытые ярко-красные губы словно сложились в ожидании жаркого поцелуя.

Окинув взглядом присутствующих и догадавшись по выражению их лиц, что у кого на уме, Екатерина вновь обратила взор на пленника и тут заметила, что его руки сложены за спиной. Стоять в такой позе перед королем не подобало.

— Развяжите ему руки, — приказала она. — Я даже не беру с вас слова, капитан, что вы не сбежите, ибо уверена, что вы себе этого не позволите.

Лесдигьеру развязали руки.

— Благодарю вас, ваше величество. Кажется, в этом зале вы единственная, кто имеет сострадание к пленнику.

Ее, как женщину, не могли не тронуть эти слова.

— Не думаю, — ответила она, вспомнив о бархатных глазках и алых губках принцессы Маргариты. — Но речь сейчас о другом. Господин Лесдигьер, я сердита на вас.

— Я догадываюсь об этом, государыня.

— И ничего не хотите сказать в свое оправдание?

— Я не собираюсь оправдываться за тот поступок, который совершил. Если вы считаете, что он требует наказания, то я готов со спокойной душой выслушать ваш приговор, каким бы он ни был.

В зале послышались голоса с нотками восхищения. Иных слов от Лесдигьера никто и не ожидал.

— Почему вы убили Монтескье?

— Потому, что он имел наглость поднять руку на принца крови, принадлежащего к семейству Бурбонов, имеющему родственные связи с домом Валуа, ваше величество.

— Браво, капитан! — воскликнул Карл IX. — Честное слово, я поражаюсь, матушка, как можем мы судить человека, отомстившего за нашего родственника?

— Это я приказал Монтескье стрелять в Конде! — воскликнул герцог Анжуйский. — Этот родственник был нашим врагом! — гневно произнес он, повернувшись к брату.

— Он был моим дядей, как, впрочем, и вашим, братец.

— Разве дядя не может быть врагом?

— Вы обязаны были доставить принца сюда, на наш суд, а не приказывать стрелять в него из пистолета кому-либо из подданных. Вы совершили бесчестный поступок и должны быть наказаны за это.

— Я, который разбил гугенотов при Жарнаке! — вскричал Анжу с побагровевшим от гнева лицом. — Я, который проехал через всю Францию, чтобы сообщить вам об этой победе? Честное слово, брат, слушая вас, начинаешь сомневаться в справедливости ваших решений.

— Вы смеете оспаривать решения короля?! — вспылил Карл. — Крийон!

Перед герцогом Анжуйским, словно из-под земли вырос верный страж королей.

— Я здесь, ваше величество.

— Крийон, видите этого человека? — и Карл указал рукой на своего брата. — Если он произнесет еще хоть слово, затрагивающее особу короля, я разрешаю вам арестовать его!

Невозмутимый Крийон молча, поклонился.

— Прекратите немедленно! — воскликнула Екатерина, вставая с места и глядя с укором на сыновей. — Вы забываете о том, что мы собрались здесь не для того, чтобы обсуждать действия принца или короля.

Все замолчали. Крийон почтительно отошел от герцога на один шаг.

Немного успокоившись, Екатерина снова села.

— Скажите мне, Лесдигьер, — снова спросила она, — если бы на месте Монтескье оказался герцог Анжуйский, вы так же выстрелили бы в него, как и в капитана?

Вот так вопрос! Все замерли.

Маргарита наклонилась к самому уху Карла и, не сводя глаз с пленника, прошептала:

— Если он скажет «нет», он спасен.

Карл кивнул и так же тихо ответил ей, чуть повернувшись:

— Не волнуйся, он так и скажет. Не враг же он, в самом деле, самому себе.

— Я поступил бы точно так же, ваше величество, — среди гробового молчания прозвучал голос Лесдигьера.

— Прикажите немедленно казнить его! — взвился Карл Лотарингский, бегая по залу с развевающимися полами своей фиолетовой мантии. — Он же богохульствует, разве вы не слышите? Он готов поднять руку даже на особу короля, помазанного на царствование самим Господом!

— Перестаньте бегать, кардинал, — вскинула на него глаза королева-мать. — Ваши антипатии к обвиняемому давно известны.

И она снова перевела взгляд на Лесдигьера, молча и невозмутимо стоящего перед ними всеми.

— Значит, причиной убийства капитана Монтескье явилась не личная месть?

— Нет, мадам. Я отомстил ему за смерть своего собрата по партии.

— Бывшего собрата, хотели вы сказать?

— Ваше величество, я рожден в семье гугенота, и переменить для меня религию вовсе не означало отречься от веры наших отцов и соратников по оружию. Я стал католиком, потому что вы этого захотели, но в душе я остался гугенотом, и смерть принца Конде для меня была равносильна смерти собственного брата, которого я горячо любил.

— Он признался, признался! — снова вскочил кардинал. — Он сделал это для того, чтобы завладеть наследством госпожи де Савуази, а потом передать его гугенотам!

Екатерина понимала, что стоило ей спросить, прав ли кардинал, как участь Лесдигьера будет решена, потому что он скажет правду.

Помня предсказания итальянских астрологов, она не стала задавать этого вопроса.

Кардинал же не унимался.

— Ну скажите, разве я не прав? — верещал он, бегая вокруг пленника и пытливо заглядывая ему в лицо. — Скажите же, скажите им! Что же вы молчите? Боитесь сказать правду?

Лесдигьер так посмотрел на него, что кардинал в смятении отшатнулся.

— Я буду отвечать только моему королю и вдовствующей королеве.

— Ваш вопрос неуместен, кардинал, — произнесла Екатерина. — Вы ворошите дело прошлогодней давности, о нем все уже забыли.

— Но о нем не забыла святая инквизиция, которая все еще разыскивает убийц преподобного отца Барреса.

— Полно, кардинал, вы ведь знаете, что в этом деле замешаны какие-то бродяги, обычные ночные разбойники. Следов их не обнаружили, но нашлись очевидцы, утверждавшие, что все было именно так. Кардинал не сдавался:

— Да, но кто может утверждать, что эти бродяги не были подкуплены самим Лесдигьером? А эти очевидцы? Может быть, их тоже подкупили, чтобы они дали заведомо ложные показания?

— Вы имеете тому доказательства?

— К сожалению, нет… Но при желании их можно добыть.

Екатерина усмехнулась, вздохнула и произнесла, бросив взгляд на сына:

— С вашим аналитическим умом, ваше преосвященство, быть вам только великим магистром ордена святой инквизиции, либо, на худой конец, одним из его членов. Только там, насколько мне известно, судят человека без всяких доказательств его вины, а если они требуются, их выдумывают сами.

Кардинал вдруг вскочил с места и тут же оказался рядом с Карлом IX.

— Спросите его вы, сир! Ведь Лесдигьер отдал золото баронессы гугенотам, которые воспользовались им для борьбы с вами! Спросите его, так ли это?

Но Екатерина не зря с минуту тому назад поглядела на Карла. Научившись распознавать эти взгляды и читать в глазах матери то, чего она не могла сказать, Карл мгновенно понял ее, ударил по столу рукой и высокомерно произнес:

— С каких это пор, господин кардинал, вы приказываете королю Франции!

Кардинал побагровел и сделал шаг назад. Карл в свою очередь шагнул вперед.

— Или власть церковная с некоторых пор в нашем государстве стала выше власти светской? Власти короля!

Кардинал добрался до своего места и тяжело сел, почти уничтоженный. Король вплотную подошел к нему и, что называется, «добил»:

— И какое вам, собственно, дело до золота госпожи де Савуази? Уж не собирались ли вы сами воспользоваться им, для чего и прибегли к услугам инквизиции, которая обвинила баронессу в колдовстве и пособничестве гугенотам?

— Клянусь вам, сир, если это и так, то я собирался использовать эти деньги исключительно в целях блага государства…

— Кто вам поверит?

Возгласы одобрения прокатились по рядам слушателей, стоявших в отдалении. Воодушевленный этим, король продолжал:

— Замолчите, господин кардинал, иначе я отправлю вас на войну, и вы будете отстреливаться, сидя в окопе, от неприятельской пехоты. Только оттуда, боюсь, вам вряд ли удастся вернуться живым.

Кардинал, наконец, замолчал и уже надолго. Воевать он не любил и не хотел, это было всем известно.

Карл IX вернулся на свое место. Проходя мимо Лесдигьера, он остановился. Их взгляды встретились. Все еще взбешенный только что произошедшей сценой, Карл повернулся к кардиналу:

— Господин Лесдигьер — солдат и патриот своей родины, всё его тело в шрамах, всю свою жизнь он провел на полях сражений, а где провели ее вы?

И он чуть было не выкрикнул: «В постели моей матери!» Он уже раскрыл рот, собираясь в безотчетном порыве бешенства произнести именно эти слова, но Маргарита, угадав намерение брата, крикнула:

— Карл!..

Король повернулся, увидел ее взгляд и все понял. Екатерина Медичи облегченно вздохнула, ее дети тоже. Карл сел на свое место, рядом с Марго. Взгляд матери, обращенный на него, выражал бесконечную благодарность и любовь.

— Ты молодец, брат, — шепнула ему на ухо Марго.

Окрыленный этими словами, Карл чуть было опять не пошел на кардинала, но сестра удержала его за руку.

— Однако убит был все же Монтескье, — громко произнесла Екатерина, — а мой сын вернулся живым и невредимым, да еще с победой над нашим общим врагом. Это радостное событие, я полагаю, не стоит омрачать судом над человеком, вся вина которого состоит в том, что он честно исполнял свой долг солдата по отношению к своему единоверцу, пусть даже нашему врагу.

Неожиданное резюме, и вызвано оно было тем, что она, женщина суеверная, боялась противиться предсказаниям астрологов в отношении судьбы Лесдигьера.

— Но нельзя забывать и того, что принц Конде был моим дядей, — поддержал ее король, — и, убив Монтескье, господин Лесдигьер, таким образом, отомстил убийце одного из членов нашего королевского дома. Я от души прощаю своему дяде его былые прегрешения против дома Валуа, он был веселый и добрый человек, душа его уже на небесах, Бог позаботится о ней. И я прощаю господину Лесдигьеру убийство какого-то негодяя, посмевшего поднять руку на принца королевской крови, вместо того чтобы взять его в плен и привезти на наш суд.

И тут Генрих Анжуйский не выдержал. Ему бы промолчать, чтобы не омрачать день собственного торжества, но Анжу вспомнил об обидах, ему нанесенных, и горячо заговорил:

— Честное слово, просто диву даешься! Можно подумать, мы собрались здесь только для того, чтобы поносить друг друга и оправдать мятежника, посмевшего публично оскорбить особу брата короля!

Все замерли. Это было новое обвинение. Человеку, посмевшему оскорбить принца королевской крови, грозило публичное наказание кнутом на площади, лишение его дворянского звания и титулов и длительное тюремное заключение.

Кардинал, услышав это, поднял голову и потер руки, убеждая себя, что это еще не конец.

Король подался вперед и уставился на пленника, не веря своим ушам.

— Это правда, капитан? — спросил он. — Вы действительно оскорбили моего брата?

— Да, государь, — ответил Лесдигьер.

Карл переглянулся с матерью. Она побледнела. Такого поворота событий она не ожидала. Приходилось начинать все сначала.

Король был даже рад этому и от души поблагодарил бы Лесдигьера, окажись они с ним наедине. Но нельзя было оставлять безнаказанным такой проступок в присутствии всего двора, это весьма дурно могло сказаться на чести членов королевской семьи, которую король всегда должен был свято блюсти.

Маргарита, зная об этом, с досады стукнула кулачком по подлокотнику кресла. Король откинулся назад, слова не шли у него с языка. Франсуа Алансонский только криво усмехнулся. Теперь за дело пришлось браться самой Екатерине. Но она не была бы истинной флорентийкой, если бы позволила признать себя побежденной. И, пользуясь правом адвоката — как выражаются судейские — «выворачивать факты наизнанку», она в полной тишине спросила:

— Что же это были за оскорбления, господин Лесдигьер? Можете ли вы повторить их?

— Позвольте мне ответить за него, — торопливо произнес Генрих Анжуйский, но Екатерина остановила его движением руки:

— Нет, сын мой, говорить будет обвиняемый. Это его право, и мы не смеем ему в этом отказать. Говорите, капитан.

— Я назвал его гнусным негодяем и подлым убийцей, а потом проклял его. Если позволите, ваше величество, я расскажу вам вкратце все то, что этому предшествовало.

И он рассказал о том, как Конде пленил ее сына, как взял с него честное слово и как подло и с чьего согласия был убит, — одним словом, поведал все то, что недавно случилось.

Лесдигьер говорил долго. Никто не посмел прервать его ни словом, ни жестом. Когда он закончил, тишина в зале стояла такая, будто он давно был необитаем, как во времена Меровингов.

Екатерина понимала, что ее сын был здесь неправ и не решалась вступаться за него, боясь навлечь на себя справедливый гнев Карла, Марго и доброй половины зала. Чувство матери не позволило ей сделать этого. Но она не стала вступаться и за Лесдигьера.

Поэтому Екатерина молчала, предоставляя все решать королю. И Карл, который за долгие годы научился правильно так понимать молчание матери, обрушил свой кулак на стол, отчего половина стеклянных бокалов, стоявших на нем, попадала и разбилась вдребезги.

Карл встал из-за стола и пошел на брата. Глаза его выкатились из орбит, жилы на висках и на шее вздулись и бешено пульсировали.

Месье, побледнев, сделал шаг назад. Крийон неусыпным оком наблюдал за малейшими движениями Анжу, готовый в случае опасности для жизни его хозяина немедленно схватить принца и заковать его в железо.

— И ты посмел нарушить дворянское слово?! — продолжал наступать король на брата.

— Я сделал это ради победы! — оправдывался тот. — Я сделал это во славу римско-апостольской веры!

— И как же ты отплатил человеку, подарившему тебе жизнь? Приказал расстрелять его в упор какому-то мерзавцу и сам едва не проколол его шпагой, беззащитного и безоружного!

Анжу уперся спиной в стену. Дальше отступать было некуда. Теперь братьев разделял всего шаг; их дыхание смешивалось.

— Ты просто подлец, братец, и недостоин чести дворянина! — вскричал Карл, и лицо его побагровело от гнева.

Он повернулся к пленнику:

— Господин Лесдигьер, мне искренне жаль, что ваш пистолет дал осечку. Если бы не это, я уверен, вы не дали бы в обиду принца королевской крови.

— Нам пришлось бы тогда скрестить оружие с вашим братом, сир, — ответил Лесдигьер.

— И я искренне был бы рад такому поединку! — воскликнул король. — С мертвых спросу нет. Во всяком случае, мне не пришлось бы тогда краснеть перед всеми за моего брата.

— Государь, — продолжал Лесдигьер, — мне не хотелось бы заставлять вас краснеть вторично, но мой долг солдата обязывает меня рассказать вам о том, как поступил герцог Анжуйский с трупом поверженного врага.

Карл побледнел, медленно подошел к пленнику и заглянул ему в глаза:

— Разве он увез его с собой?

— Да, сир, в Жарнак, так же как и меня.

— И что же… как он поступил с ним?

И Лесдигьер рассказал о том, что видел из окна кареты в Жарнаке. Когда он закончил историю о гнусном издевательстве герцога Анжуйского над трупом принца Конде, то даже Екатерине стало не по себе из-за такого вопиющего и позорного поступка сына по отношению к прославленному полководцу, хотя и врагу. Присутствовавшие в зале фрейлины укоризненно качали головами, а мужчины сжимали кулаки и хмуро глядели на герцога Анжуйского.

Один Франциск Алансонский ничему не удивлялся и с любопытством ждал, гадая, как же брату удастся выкрутиться из такой дурацкой ситуации, в которую он сам же себя и поставил.

Но герцог и не думал оправдываться, ибо все это было правдой. Он видел, как на него вновь стремительно и неумолимо надвигается фигура короля и теперь уже от души жалел, что затеял этот разговор. Пусть уж все закончилось бы одним Монтескье, тогда и Лесдигьер, конечно, не стал бы ничего рассказывать. Но как он мог предполагать, что эта история произведет такой эффект, да еще и на короля, с которым они воспитывались вместе у одних и тех же негодяев? Но он забыл о кормилице Карла, протестантке, которая тайком обучала своего питомца правилам чести и человеческому достоинству.

Карл подошел к брату и вцепился обеими руками в камзол на его груди.

— Ты к тому же еще и мерзавец!.. Кто учил тебя так поступать с поверженными врагами? Разве тебе мало было того, что он уже мертв, ужели надо было устраивать еще и посмешище над ним? Позорное посмешище!!! — вдруг закричал Карл, топнув ногой. — Ибо этим ты опозорил всю королевскую семью! Что станут теперь говорить про короля, чей брат позволяет себе так обращаться с побежденным противником?

Герцог Анжуйский понял, что проиграл. Из героя дня он вмиг превратился в бесчестного и презренного негодяя. Даже мать отвернулась от него, не желая с ним разговаривать. Он неожиданно вырвался из рук короля, бросился на колени к ее ногам.

— Матушка, неужели мой поступок действительно заслуживает такого порицания? Ведь речь идет о нашем общем враге, а я привез вам известие о победе над ним! Я ради этого пересек всю Францию, а король не желает слушать меня! Матушка, неужели вы останетесь глухи к мольбам своего сына и не уговорите короля быть ко мне снисходительнее?

Сердце Екатерины на миг дрогнуло, но, держась по-прежнему ранее занятой позиции, она сухо ответила:

— Во Франции все решает король.

И тогда Месье понял, что помощи ему ждать неоткуда, а на милосердие короля полагаться бессмысленно. Но что же выходит? Он превратился в изгоя, а Лесдигьер из пленника — в героя дня? Так не бывать же этому! И герцог, дабы омрачить Лесдигьеру триумф, дабы к своим подлостям добавить еще одну, перед тем как уйти, громко заявил, обращаясь к пленнику:

— Так знайте же, несчастный супруг, что мои подвиги на этом не закончились, и ваша радость преждевременна. Вам больше никогда не увидеть баронессы де Савуази.

Лесдигьер вздрогнул и побледнел. Недоброе предчувствие охватило его.

— Что ты с нею сделал?! Что ты еще натворил? — вскричал он, готовый кинуться и задушить юного брата короля.

Герцог предусмотрительно отошел к швейцарцам, стоявшим в отдалении, и оттуда злобно проговорил:

— Она посмела оскорбить меня, увидев безжизненное тело мужа, и я приказал убить ее. Всякое оскорбление, наносимое царственным особам, не должно оставаться безнаказанным!

Лесдигьер бросился вперед. Еще немного, и он вцепился бы в горло герцогу Анжуйскому, но путь ему преградили швейцарцы. Он раскидал в стороны их алебарды и сделал еще один стремительный рывок. Месье побледнел и попятился к дверям, но стражники набросились на пленника и повисли у него на руках. Лесдигьер, не в силах совладать с ними, упал, увлекая их за собой.

Герцог улыбнулся. Но тут на него коршуном налетел разъяренный король.

— Подлости ваши переполнили чашу даже моего терпения, братец, а потому немедленно убирайтесь отсюда! Уезжайте сейчас же в свое войско и не смейте больше показываться мне на глаза. Если вы тотчас не подчинитесь, я прикажу арестовать вас!

Крийон встал рядом с королем и положил руку на эфес шпаги, готовый, как пружина, к немедленному действию. Месье злорадно усмехнулся в ответ:

— Что ж, я ухожу, брат. Но не ждите, что я прощу вам эту обиду, которую уношу с собой. — И он ушел, оставив всех присутствующих в оцепенении и тягостном молчании.

Карл взглянул туда, где все еще продолжалась борьба на полу.

— Оставьте его! — приказал он солдатам.

Швейцарцы, услышав голос короля, мгновенно расступились, оставив пленника одного.

— Ах, матушка, вот настоящий рыцарь! — восхищенно произнесла принцесса Маргарита. — Не то, что наш братец, который дошел до того, что стал убивать женщин.

— Замолчите, дочь моя, — сурово посмотрела на нее королева. — Не ваша забота встревать в мужские дела, которые к тому же вас не касаются.

— Бедняга, мне его искренне жаль, — вздохнула Маргарита и глазами, полными сочувствия, уставилась на пленника.

Карл подошел к Лесдигьеру, все еще бледному и дрожащему от негодования, обвел взглядом присутствующих и в наступившей тишине громко проговорил:

— Мсье Лесдигьер, я возвращаю вам свободу. Я, король Карл IX, приношу вам извинения за действия моего брата, направленные против вас и позорящие особу брата короля и честь дворянина. Я объявляю вам, что отныне вы вольны в своих действиях и вправе рассчитывать на мою защиту и поддержку в тех случаях, когда это не будет затрагивать лиц ныне царствующего королевского дома.

— Браво, Карл! — захлопала в ладоши юная принцесса.

— Марго! — прикрикнула на нее мать. Но дочь не унималась:

— Ты настоящий и справедливый король! — провозгласила она восторженно.

— Идите же, господин Лесдигьер. Крийон, позаботьтесь о том, чтобы капитану выдали его одежду, соответствующую его дворянскому званию и чину.

— Слушаюсь, сир.

Лесдигьер повернулся и, ни на кого не глядя, медленно пошел через весь зал к выходу, опустив голову. Придворные, искренне жалея этого человека и одновременно завидуя ему, почтительно расступались перед ним под бдительным взглядом короля.

Но еще раньше, никем не замеченный, из зала исчез кардинал.

Лесдигьер ушел, а Карл тем временем подозвал к себе Крийона и что-то тихо сказал ему на ухо.

Едва Лесдигьер опустился этажом ниже, как у самых перил лестницы его окружил отряд швейцарцев, вооруженных шпагами и алебардами. Впереди них стоял герцог Анжуйский.

— Вам удалось избежать справедливого суда короля, — криво усмехаясь, произнес он, — но мой суд не будет столь гуманным, ведь в конце концов вы мой пленник, а не его. Взять его!

— Ни с места! — раздался вдруг рядом чей-то громкий голос, и между Лесдигьером и герцогом выросла могучая фигура невозмутимого Крийона. — Первого, кто посмеет тронуть этого человека, я убью на месте.

— Что вы себе позволяете, сударь! — воскликнул герцог. — Вы забываете, что перед вами принц королевской династии!

— Я помню об этом, ваше высочество, но я имею приказ короля обеспечить охрану господина капитана, и я сделаю это, убив на месте любого, кто посмеет помешать мне.

— Даже брата короля?

— Приказ не делает исключения ни для кого.

— И вы один собираетесь противостоять моим солдатам? — засмеялся герцог, кивая головой на полтора десятка швейцарцев, стоящих за его спиной.

Крийон взмахнул рукой, и тотчас их обступило десятка два вооруженных гвардейцев короля.

— Как это понимать? — протянул герцог с потухшей улыбкой.

— Очень просто, — ответил Крийон. — Я повинуюсь приказам короля и ничьим больше. Если будете королем вы, я буду повиноваться только вам. А теперь дорогу господину капитану! Посторонитесь, ваше высочество, и не мешайте ему пройти.

Герцог знал, что Крийон шутить не любил и тотчас арестовал бы его, ибо Карл и впрямь был на него зол. Без приказа короля Крийон не стал самовольничать бы. И он отступил, хмуро глядя вслед Лесдигьеру и думая о том, что снискать себе славу в очередной победе над протестантами несравненно заманчивее, нежели попасть в опалу к собственному брату и находиться под арестом в одном из королевских замков.

Лесдигьер, весь во власти тягостных дум, оставив позади лестничный марш, медленно двинулся по галерее к выходу. Но у самых дверей его вновь окружили какие-то вооруженные люди, по виду похожие скорее на разбойников, нежели на придворных или солдат.

— Шевалье де Лесдигьер, не вздумайте сопротивляться, — провозгласил кардинал, возглавлявший этот отряд, — это только нанесет вам вред. Вы арестованы! Теперь вы в моей власти, и никто вам не поможет, даже сам король.

— Именно король и его верные слуги помогут тому, кого вы намереваетесь считать своим пленником, господин кардинал, — прозвучал за спиной Карла Лотарингского чей-то уверенный голос.

Кардинал недоуменно обернулся: с лестницы стремительно спускались гвардейцы во главе с Крийоном.

— Что вы хотите этим сказать, господин королевский стражник? — надменно спросил кардинал, отступив на всякий случай под защиту своих людей.

— Только то, что мне надлежит отвечать за безопасность мсье Лесдигьера.

— И вы осмелитесь утверждать, что получили такой приказ?

— Мне его дал сам король, — невозмутимо ответил Крийон, прокладывая шпагой дорогу к Лесдигьеру.

— И вы осмелитесь противоречить мне, кардиналу Карлу Лотарингскому?

— Осмелюсь, ваше преосвященство, ибо желание короля для меня превыше всего.

— Что же вы предпримете в случае моего неповиновения?

— Я выпровожу отсюда ваших храбрецов, а если они не подчинятся, прикажу убить их на месте. Вас же, ваше преосвященство, именем короля я арестую за неповиновение его приказу.

— Вы далеко пойдете, господин Крийон. Ваше рвение похвально, но короли не вечны, да и вы тоже сделаны не из железа, — прошипел кардинал.

— Ваше преосвященство, прикажите своим людям убраться отсюда, — холодно проговорил Крийон.

И гвардейцы по знаку своего начальника тотчас вытащили шпаги из ножен.

— Вы наживаете себе большого врага, господин Крийон. Берегитесь, это может вам здорово навредить.

Поняв, что вынужден подчиниться, кардинал дал знак. Его солдаты, видя такой оборот дела, тотчас разошлись в стороны.

— Вот так будет лучше, — спокойно произнес Крийон. — А теперь, капитан, следуйте за мной, ибо без моей охраны, боюсь, вам не пробраться по дворцу. Видно, ваша голова чересчур дорого стоит, коли ее хотят заполучить такие охотники. Пойдемте, мне надлежит до конца выполнить приказ, данный мне его величеством.

Через некоторое время они уже прощались у ворот замка. Крийон держал в поводу коня. Лесдигьер, опустив голову, стоял рядом.

— Куда же ты теперь, Франсуа? — спросил Крийон.

— В Ла Рошель.

— Но ведь там гугеноты.

— Вот и отлично. Я был и останусь одним из них.

— Ты переменишь веру?

— Я сохранил в душе веру моего отца, теперь уже открыто вернусь к ней.

— Это твое последнее слово?

— Да. Моего отца уже нет в живых, его замок разграбили католики, а самого повесили. К чему мне теперь месса, Луи? Мою жену убили, Шомберг погиб у меня на глазах, принца Конде, этого бесстрашного воина и полководца, убил этот негодяй герцог Анжуйский, по моим собственным следам крадется инквизиция. А потому я отправляюсь в Ла Рошель к Жанне Д'Альбре. Отныне я буду служить ей, теперь она — моя королева.

— Черт побери, Франсуа, — растроганно проговорил Крийон, — ей-богу, я отправился бы с тобой, но я дал клятву королю и не могу нарушить своего слова, не поступившись при этом своей честью.

— Прощай, Луи, быть может, мы с тобой еще встретимся.

— Прощай.

Они от души обнялись. Лесдигьер вскочил в седло и помчался по дороге, ведущей в Ла Рошель.

Эпилог

Осталось досказать немногое. В Ла Рошели Лесдигьер узнал, что Камиллу похоронили в семейной усыпальнице замка Савуази. Оба юных принца, живые и невредимые, присутствовали там при погребении. Генрих Наваррский рассказал, как вернулся из леса со своим маленьким отрядом, взял тела Шомберга и Камиллы и отвез их в Коньяк. Камилла была уже мертва, пуля попала ей в сердце, но Шомберга удалось спасти, несмотря на то, что на теле его не осталось живого места. Узнав об этом, Лесдигьер тут же поехал в Коньяк. Какова же была его радость, когда он увидел лежащего в постели Шомберга! Он горячо обнял его, несмотря на все протесты врачей, и сел рядом, у его изголовья. Оба плакали, не стыдясь своих слез, ибо каждый, оставшись один, искренне горевал о потере горячо любимого друга.

Узнав о решении Лесдигьера, Шомберг ответил ему:

— Я не оставлю тебя, Франсуа, и пойду с тобой. Совсем недавно я узнал, что мою возлюбленную Жанну убили солдаты где-то близ Парижа; мой хозяин, старый коннетабль Монморанси, давно умер, мой лучший друг вновь станет кальвинистом… так зачем мне быть католиком? Чтобы служить этому негодяю герцогу Анжуйскому? Я предпочитаю быть рядом с тобой и отдать за тебя жизнь, когда потребуется?

Лесдигьер склонился к руке Шомберга и поцеловал ее. Шомберг отвернулся к стене, тщетно пытаясь заглушить рыдания.

На следующий день Лесдигьер отправился в замок барона де Савуази.

Назад: Глава 3 Королевские дети

Дальше: Часть четвертая Год мира, свадеб и любви. 1570

Глава 1 Агриппа д'Обинье

Глава 2 Две подруги

Глава 3 Камилла и Конде

Глава 4 Роковая встреча

Глава 5 Последний долг Людовика Конде

Глава 6 Камилла и Конде

Глава 7 Суд чести

Эпилог