На следующий день после свадьбы Сергею едва удалось переговорить с отцом: в этот день Софья уезжала с мужем в Москву. Надо было их провожать. Улучив минуту, молодой князь обратился к отцу с такими словами:

— Отец, ты говорил с губернатором?

— Насчёт чего?

— Относительно Николая.

— Отстань, пожалуйста. Мне теперь не до того.

— Как не до того? Если бы ты знал…

— Ничего я не знаю и знать не хочу! Поделом вору и мука — пусть посидит. Ещё не то бы с ним надо сделать, — горячился Владимир Иванович, — столько хлопот, а ты ко мне пристаёшь. Ах, Боже мой, я совсем забыл распорядиться об укладке приданого.

И старый князь поспешил на двор. Там уже запрягали лошадей, выносили и укладывали вещи молодых.

«Что же мне делать? Что делать? Открыть отцу, кто Николай? Это невозможно, а между тем нужно чем-нибудь его убедить; пожалуй, по злобе Николай скажет, кто он. Тогда срам, позор! Вот положение-то!» — быстро расхаживая по кабинету, думал князь Сергей.

К нему вошёл Пётр Петрович.

— Ты что это маршируешь? — спросил он у князя.

— Представь, Николай пойман и сидит под арестом на гауптвахте.

— Как?

— Как он угодил под арест, я подробно не знаю, знаю только, что его забрали сыщики в Москве…

— Надо постараться его освободить. А то, чёрт возьми, неловко!

— Вот в том-то и дело, что трудно!

— Губернатор приятель твоему отцу, попроси, он, наверное, освободит.

— Просил: говорит, что нельзя. Для отца бы губернатор сделал, но он не хочет просить, ссылаясь на виновность Николая.

— Виновен он точно, но всё-таки нельзя же оставлять его под арестом.

— Я вот о чём хочу просить тебя, Пётр Петрович: я еду провожать сестру и вернусь в Каменки дней через пять. Съезди, пожалуйста, ты в Кострому и повидайся с Николаем, расспроси его подробно обо всём.

— А меня допустят? — спросил у князя Пётр Петрович.

— Я напишу губернатору, он разрешит тебе свидание с Николаем.

— А когда мне ехать?

— Поезжай завтра. Прикажи запрячь себе тройку и поезжай.

— Как это — прикажи? Я тут не хозяин.

— Полно, Пётр Петрович, в доме моего отца всё к твоим услугам. Распоряжайся как хочешь…

Софья уехала со своим мужем в Москву, князь Сергей поехал провожать их. Проводить молодых собрались также почти все крестьяне из Каменков; провожали их с хлебом и солью и с пожеланиями счастья. Старый князь и княгиня со слезами несколько раз принимались крестить свою дочь.

— Леонид Николаевич, любите мою дочь, она стоит вашей любви, — крепко пожимая руки Прозорова, взволнованным голосом говорил князь Владимир Иванович. — Берегите её, голубчик, прошу вас.

— Напрасно просите: для счастия Софьи я готов отдать свою жизнь, — с чувством ответил Прозоров.

Тихо ехал экипаж «молодых» по княжескому двору, двор весь был запружён крестьянами, которые пришли проститься со своею «радельницей», некоторые бабы плакали и причитали. Так велика была любовь крепостных князя Гарина к Софье.

— Тише вы, что под лошадей-то лезете! — кричал на мужиков кучер, осаживая лошадей. — Сторонись, задавлю! Сторонись!

Народ расступился, кучер ударил по лошадям вожжами, те рванули и понеслись по утрамбованной мелким камнем дороге к Москве.

В тот же день в княжеской усадьбе произошло нечто особенное. Едва только проводили «молодых» и старый князь, усевшись в своём кабинете, стал читать какую-то книгу, как к нему вошёл старик Федотыч и тихо проговорил:

— Князинька, баба какая-то пришла и убедительно просила о себе доложить вашему сиятельству.

— Какая баба? — удивился князь.

— Кто её знает, лицо у ней что-то мне знакомо. Я видал её, князинька, а где — не припомню.

— Что ей надо?

— Не сказывает, только просит о себе доложить.

— Странно! Не из крепостных она? — задумчиво спросил князь у Федотыча.

— Нет, князинька, не из наших, вишь, дальняя она, из Москвы.

— Ну, впусти её, Федотыч.

В кабинет князя вошла Марья, мать Цыганова, бледная, встревоженная, с опухшими от слёз глазами. Она робко остановилась у двери, опустив свою голову.

Князь её не узнал: более двадцати лет не видал он Марьи, легко забыть в такое время. Когда он расстался с Марьей, она была молодая, черноокая красавица, а теперь перед ним стоит какая-то исхудалая женщина с истомлённым лицом, с глазами, выражающими страдание; во всей фигуре Марьи виднелось много горя и отчаяния.

Прозоров хоть и обещал старому князю не начинать дело о поисках Николая Цыганова, но по дороге в Москву заехал в Кострому к губернатору Сухову и просил его распорядиться о розыске Цыганова; губернатор обещал отыскать. Он знал, что Леонид Николаевич занимает в Москве довольно видное место, и постарался перед ним выслужиться, показать свою энергию в распорядительности. Он отрядил несколько сыщиков в Москву; тем удалось напасть на след молодого человека, жившего с матерью в окрестностях города, в маленькой квартирке. Сыщики, имея предписание от костромского губернатора о немедленном аресте Цыганова, просили у московской полиции содействия к поимке и аресту преступника; в глухую полночь нагрянули к Николаю Цыганову в гости и, не мешкая, увезли под конвоем в Кострому. Бедная Марья чуть не лишилась ума от горя. Она, стоя на коленях, со слезами просила не отрывать от её сердца единственного сына. Но сыщики и полицейские были неумолимы; сознавая, что слёзы матери не тронут их чёрствое сердце, она стала упрашивать хоть сказать ей, за что арестуют её сына; один из сыщиков, вероятно тронутый несчастием матери, сказал ей следующее:

— Он у важного князя Гарина выкрал дочь и держал её взаперти, за это твоего сына предадут суду, а если ты хочешь спасти его от наказания, иди к князю Гарину и проси у него милости.

Это для бедной женщины было новым ударом. Её сын, вся её надежда, оказался преступником. Его может спасти один только князь Гарин, отец Николая.

Марья, не мешкая, отправилась в Каменки. Сколько выстрадала она, переступая порог княжеского дома…

«Господи, подкрепи меня, дай мне силы! Что я скажу князю? Как посмотрю на него? Он, чай, давно меня забыл. Как стану просить его за Николая? Неужели я должна сказать князю, что мой сын — и его сын? Если и скажу, то поверит ли? Пусть не верит, только бы спас сынка-то; чай, в острог посадили; ему, сердечному, острог-то хуже смерти кажется», — так думала Марья, идя за Федотычем по роскошным залам княжеского дома.

— Что тебе надо? — ласково спросил у Марьи князь.

— Князь, ваше сиятельство, спаси мне сына, — захлёбываясь слезами, сказала бедная женщина, опускаясь на колени перед князем.

— Встань, я не люблю поклонов.

— Не встану, ваше сиятельство, до тех пор, пока ты не скажешь мне милостивого слова.

— Встань и расскажи, какого сына спасти?..

— Моего, князь, сына — Николая.

— Какого Николая? — не догадываясь, спросил у Марьи князь.

— Того, что жил в твоей княжеской усадьбе.

— Как, Цыганов твой сын? — с удивлением воскликнул князь.

— Сын, единая моя отрада — спаси его, ваше сиятельство!

— А знаешь ли ты, что он сделал?

— Знаю, князь, всё знаю, вот и пришла я просить у тебя милости!

— Напрасно просишь, я не потатчик негодяям: он примет должное ему наказание.

— Смилуйся, ваше сиятельство!

— И не проси! Да я и не могу, он в руках у властей. Иди в суд и проси. А я ничего не могу для тебя сделать.

— Не можешь, ваше сиятельство, не можешь! — не сказала, а простонала бедная Марья.

— Да, не могу.

— Не хотела я говорить, а придётся. Вышли, князь, старика из горницы, — твёрдым голосом проговорила Марья.

— Это зачем?

— Так надо, ваше сиятельство, слово у меня к тебе есть, такое, что при других его сказать нельзя, зазорно будет.

— Ступай, Федотыч, нужен будешь — позову.

Старик камердинер тихо вышел.

— Ну, говори же, что у тебя за слово до меня?

— Сейчас, ваше сиятельство, сейчас. Господи, подкрепи, помилуй… — Марья усердно перекрестилась. Князь с удивлением на неё посмотрел и сказал:

— Мне недосуг, если есть что говорить, говори!

— Николай-приёмыш — твой сын, князь, — чуть слышно сказала Марья.

— Что, что такое? Повтори! — не веря своим ушам, спросил князь.

— Говорю, Николай — твой сын.

— Ты или полоумная, или злая обманщица, пройдоха! Кто ты? Говори! — выходя из себя, крикнул Владимир Иванович.

— Не узнал, князь?

— Я совсем тебя не знаю.

— Видно, за двадцать годов много переменилась. Эх, ваше сиятельство, постарела я, не признал ты Марью…

— Марью… Тебя звать Марьей? Неужели!.. — князь не договорил, он задыхался от волнения.

— Марья, князь, та, что была женой твоего садовника Никиты, припомни.

— Теперь вспомнил; ты Марья, а Николай?..

— Наш сын, ваше сиятельство.

— Постой, постой, я помню, ты писала, что наш сын умер и похоронен; я это хорошо помню.

— Схоронен не он, а другой, ваше сиятельство, а Николая подкинули к твоим княжеским воротам.

— Боже, Боже! Я думал, ты и наш сын давно померли. Я просто не могу прийти в себя! Николай, приёмыш — мой сын, тот самый Николай, который хотел силою жениться на Софье, на своей сестре. Что же это? Я просто с ума сойду. Ты — Марья. Да, я теперь тебя узнал. Что же ты в двадцать лет не дала ни одной о себе весточки?..

— Зачем, князь?

— Как зачем? Я… я любил тебя. Я верю тебе, твои глаза не могут лгать. Я освобожу Николая… нашего сына. Сейчас же иди… поезжай в Кострому Я тоже поеду. Я хочу видеть Николая, — прерывистым голосом говорил князь.

— Спасибо, ваше сиятельство, Господь тебе воздаст.

Марья вышла из кабинета князя с радостию на сердце. Князь обещал возвратить ей сына: что может быть больше радости для её материнского сердца? Она в Каменках подрядила подводу до Костромы. А князь Владимир Иванович, между тем, сильно волновался и быстро расхаживал по кабинету. Да и было с чего ему волноваться! Сын, которого он считал умершим, нашёлся. Двадцать лет Николай жил в Каменках, и князь не знал, что это его сын. В продолжение этого долгого времени он не многим отличал Николая от прочих дворовых, а в его жилах тоже течёт кровь князей Гариных.

— В продолжение долгих лет я чуть не всякий день видел Николая и не знал, что он мой сын; хоть многим он отличался от других моих дворовых, но я не мог его отличить. Николай одарён природным умом, пылким сердцем, он герой — за храбрость получил чин и крест. А его поступок с Софьей надо приписать увлечению, пылкому сердцу. Он весь в меня, и я, в былое время, не прочь был поухаживать… Я постараюсь исправить несправедливость и свою ошибку, я окружу довольством и Николая, и его мать. А как переменилась Марья… Я бы её не узнал, если бы она не сказала; хорошая она, добрая, покорная… — говорил старый князь.

Вошёл камердинер Федотыч.

— Федотыч, чтобы сейчас была готова тройка. Я еду в Кострому.

— Слушаю, князинька.

— Знаешь ли, старый, кто сейчас у меня был? — спросил у старика князь.

— Знаю, ваше сиятельство: Марья была, — не моргнув глазом, ответил старик.

— Узнал, старый, узнал! Мы с тобой думали — она померла, а она живёхонька.

— Только уж больно она переменилась, не скоро признаешь. Куда подевалась её краса писаная? С первого раза и я не признал её, ваше сиятельство, а как заговорила она, тут только и догадался, что за гостья.

— А красавица в своё время была Марья!

— Что говорить, баба красы писаной.

— Пожил с ней я всласть… Есть чем былое вспомянуть!..

— Как сейчас помню наши поездки на мельницу к Федоту. Вы, князинька, бывало, в горницу к мельнику, а там давно голубка ждёт, а я дремлю на козлах.

— Хорошее было житьё, старина! Теперь не то, постарели мы с тобой, Федотыч!

— Постарели, князинька, — с вздохом отвечает князю его верный слуга.

— Умирать, старина, надо.

— Смерть придёт — умрём, ваше сиятельство.

— И похоронят нас, словом добрым помянут; а может, и слезой горячей.

— Помянут, князинька: всяк человек, зная вашу доброту беспримерную, помянет вас молитвою к Господу и добрым словом!

Спустя несколько времени после того князь Владимир Иванович выехал на тройке лихих коней в Кострому. Его сопровождал старик Федотыч.