14. Петроград. Исчезновение Петра Ивановича
Март, 1918 г.

В эту ночь в городе было тихо, нигде не стреляли. На морозном черном небе зажглись звезды. Федор стоял во дворе у парадного, задрав голову, изумленно глядя на далекий мерцающий свет, который все эти долгие месяцы, казалось, был тоже под запретом, как и многое другое из той прежней привычной и такой далекой жизни. Все закончилось, оборвалось, осталось в прошлом, а страшное настоящее диктовало свои, недоступные для его, Федора, понимания правила игры. Каждый прожитый день преподносил что-то совершенно новое, еще более чудовищное, чем было вчера. Это как Дантовы круги ада, когда, преодолев первый, страшишься подумать о том, что ждет тебя дальше.

«Как все это произошло? С чего началось? Когда?» – часто спрашивал себя Федор, вороша в памяти события последних полутора-двух лет. Быть может, предвестником нынешнего кошмара стало как раз убийство Распутина или же этой вехой явились февральские беспорядки, вслед за которыми наступило 2 марта, и император подписал отречение… А может, разгул стихии и все эти бесконечные манифестации, митинги с лузганьем семечек родились под воздействием демагогических речей Керенского. Хотя, пожалуй, самая безобразная вакханалия началась позднее, осенью, после пьяного фарса с арестом Временного правительства и разграблением Зимнего… В листовках, расклеенных по городу, они называли себя какими-то «советами».

Никогда прежде Федор не интересовался политикой. Молодежные кружки не посещал, на собрания, а уж тем более на митинги не ходил. В бытность его студентом Федору не раз пеняли, что, мол, он не современен, потому что защищает старый «прогнивший режим», и, мол, России нужны перемены. Вот и получите теперь сполна. Политика сама стучится в дверь! Куда ни посмотри – всюду перемены! Голод, тиф, обыски, аресты, перестрелки, грабежи, электричество отключено, сломан водопровод, не работает отопление. На улицах – мерзлые навозные кучи и толпы праздношатаек, словно вырвавшихся из клетки, наглых, пьяных, расхристанных, задирающих прохожих, а еще матерный рев, разухабистая гармонь и смрадный дым от костров…

Федор старался смотреть на происходящее как на страшный сон, ночной кошмар, который скоро пройдет. Но сон оказался долгим, бесконечно долгим, затягивающим, и никак не кончался. Что делать – времена не выбирают, и жизнь, какая бы она ни была, продолжалась. Тем более что теперь он, Федор, был в ответе не только за себя, но и за жизнь отца, который от всего случившегося как-то сразу вмиг состарился, ну а самое главное, за Капочку – Капитолину Сергеевну Мельгунову.

Они обвенчались еще весной 17-го, в церкви Исидора Юрьевского, по соседству с домом. Свадьба прошла скромно, тихо. На праздничный, насколько это было возможно, обед пригласили только самых близких. Были Капитолинины мать, сестра, Олимпий Иванович, несколько товарищей Федора. Разумеется, был приглашен и Серж Потапов, который пробыл совсем недолго – его часть в тот день отправляли на фронт. Петр Иванович пригласил еще двух своих давних приятелей, знавших Федора с младенчества.

Мельгунов-старший страшно переживал из-за отсутствия подобающих случаю торжеств, ругал на чем свет стоит Временное правительство и марширующих под окнами оборванцев с винтовками:

– Вот уж никак не думал, что свадьба единственного сына будет проходить в такой аскетической обстановке.

Но жениха и невесту скромное застолье не смущало. Несмотря на военно-революционные вихри, их семейное счастье до поры было безоблачным и полным. Любовь, молодость, радость быть вместе помогали забыть о трудностях. Жили они беспокойно, собственно, как и все вокруг, но очень дружно. Мельгунов-старший всей душой привязался к невестке и полюбил ее как родную дочь. Он даже начал строить планы, как они все втроем отправятся путешествовать на Восток, «когда все уляжется». Вместе с Капитолиной они могли часами рассматривать карты, составляя маршрут будущей поездки, или обсуждать прочитанные книги. Радуясь новой благодарной слушательнице, Петр Иванович охотно рассказывал ей о своей коллекции, о раскопках. Капа же, посчитав, что в семье Мельгуновых стыдно не знать персидский, засела за учебники, понятное дело, в учителях нехватки не было. Вместе с тем она не забывала и об обязанностях хозяйки дома. Все в ее ловких руках спорилось – могла и прибрать, и стол накрыть. Тем более что горничная Шура с началом в городе беспорядков уехала к себе в деревню, а пожилой Семеновне было трудно управляться одной. Она все больше ворчала, жаловалась на дороговизну и страшные очереди за продуктами. Положение с продовольствием в городе становилось по-настоящему катастрофическим. В июне, поддавшись общему настроению, мать и сестра Капитолины перебрались на дачу в Ваммельсу, в Финляндию, разумно рассудив, что вдали от войны и революционного хаоса и с продуктами лучше, и живется спокойней. Звали с собой Мельгуновых. Но Петр Иванович не любил дачи, а Федор посчитал, что бросать отца одного в городе несправедливо. И вообще, он был так влюблен и так счастлив, что многого просто не замечал.

Часто, просыпаясь по утрам и с нежностью глядя на лежащую рядом Капочку, он думал: «Что еще нужно человеку для счастья?»

«Что нужно», он понял позже, в сентябре, когда Капочка объявила, что ждет ребенка. Все вокруг засуетились, забегали, стали строить планы, дом погрузился в томительное ожидание. А потом… счастье закончилось, потому что пришла СТРАШНАЯ болезнь.

Конечно, она проявилась не вдруг, не сразу, а медленно зрела, таилась, пока наконец с пугающей очевидностью не вырвалась наружу.

Впрочем, некоторые «симптомы» болезни, говоря на медицинском языке, Федор замечал у отца и прежде, не мог не замечать. Но тогда это слово ему даже в голову не пришло, он просто отметил, что в поведении отца появились некоторые странности.

Ни с того ни с сего Петр Иванович, который всегда отличался превосходной памятью, стал путать и забывать имена, фамилии, дни недели. Капочку он упорно звал Лидочкой, дворника Семена – Самсоном, а с утра в пятницу отправлялся к воскресной заутрене. Опять же ни с того ни с сего у него появилась манера закрывать свой кабинет на ключ. Вот так новость! Зачем? От кого? Иногда, проходя мимо закрытой двери, Федор слышал, или ему только казалось, что отец будто разговаривает сам с собой. Припомнились Федору и жалобы Семеновны, что, мол, «старый барин совсем сон потерял, приходит к ней в кухню и все говорит, говорит, говорит, сиречь прорвало его…».

– Я-то знай себе сижу, слушаю, а он, мол, побудь со мной, Семеновна, а у самого сна ни в одном глазу… а еще вроде барину одному оставаться боязно…

Федор и сам часто замечал, что по ночам отец подолгу не уходит к себе, бродит по дому, по десять раз проверяя, заперты ли двери. Ну и что – стариковская бессонница дело обычное, равно как и страсть поговорить. С некоторых пор на Петра Ивановича нападала странная говорливость. Речь его делалась громкой, быстрой, движения порывисты, суетливы. Все чаще во время своих монологов он говорил об «ответственности». Своей персональной ответственности за все и вся. Эта тема в монологах отца приобретала по-настоящему болезненный характер. Петр Иванович винил себя во всем, о чем только мог вспомнить. Даже то, что происходило на улицах города, явилось, как он говорил, следствием какой-то его ошибки. Попытки Федора или Капы разубедить его, успокоить вызывали бурный протест, он обижался, замыкался в себе, и на смену говорливости приходило угрюмое молчание…

До поры отцовские чудачества казались все же безобидными, Федор списывал их на возраст, на пережитые потрясения (тут и у молодого могут сдать нервы) и не придавал им значения.

Но однажды о странном поведении отца с ним заговорил Шерышев. Липа так же часто, уже на правах родственника, бывал у них в доме и, быть может, даже больше, чем сам Федор, общался с Мельгуновым-старшим – они вместе работали над очередной книгой. Именно об их совместной работе и заговорил Олимпий Иванович, но рассказ его почему-то свернул в другое русло. Вновь зазвучала болезненная тема ответственности. Видно, Липе тоже досталось. Его вопрос прозвучал как гром среди ясного неба, пугающе-неожиданно. Федор попытался было возразить, но тотчас понял, что деликатный Шерышев никогда не стал бы его тревожить необоснованными подозрениями. Перед глазами Федора замелькали воспоминания. Все эти мелочи, пустяки, несуразности в поведении отца, которым он не придавал значения, стремительно соединились в его воображении в устрашающую картину, заставившую его содрогнуться. Навязчивая идея, мания, душевная болезнь, помешательство… то, что всю жизнь так пугало отца, чего он боялся больше всего…

Федора бросило в жар, он стоял, бессмысленно глядя на Липу, и не мог произнести ни слова, фразы будто застряли у него в горле. Прошло несколько минут, прежде чем он, справившись с потрясением, хрипло выдавил из себя:

– Липа, боже мой… что нам теперь делать?

– Думаю, нужна консультация врача. Для начала можно обратиться к доктору Домнову… он вхож в дом, его визит не вызовет у Петра Ивановича лишних вопросов.

– Да-да, это ты правильно… хотя он же интернист, а тут нужен… – Федор остановился, не решаясь произнести слово «психиатр».

– Федя, я постараюсь, обещаю, постараюсь найти опытного специалиста. Сам понимаешь, нынче это затруднительно.

Вслед за визитом доктора Домнова пришел его старинный университетский однокашник, специализирующийся на душевных болезнях. Выводы были неутешительны. Сознавая свое бессилие, Федор, Капа и Шерышев смирились с ужасным, но неизбежным…

К ночи мороз усилился, но Федор продолжал стоять на ступенях у парадного, все никак не решаясь вернуться домой, и напряженно вглядывался в темноту. Перед ним были заснеженный двор и пустынная улица. Чтобы согреться, он похлопал себя руками по плечам и попрыгал с ноги на ногу. Но вот в неясном свете луны мелькнул силуэт человека. Под ногами захрустел снег.

– Отец, – негромко крикнул Федор.

– Это я, я, сынок, – донесся из темноты голос того.

Торопливым шагом Петр Иванович прошел через двор и приблизился к Федору.

– Отец, ну где же ты был? Мы тебя совсем потеряли, измучились, не знаем, что и думать! Семеновна искала тебя у Липы. Господи! А где твоя шапка?

Петр Иванович запыхался от быстрой ходьбы и тяжело дышал, он был очень оживлен и даже попытался шутить:

– Эх, Федя, Федя, была бы голова, а тюбетейка найдется.

– Папа, мороз под тридцать, какая тюбетейка? Пойдем скорее в дом, простудишься. – Федор обнял отца за плечи и повел его в подъезд. – Уходишь из дому, никого не предупредив, пропадаешь неизвестно где. Ну что за ребячество! Посмотри, что в городе делается!

Уже не в первый раз Федор бранился и выговаривал отцу за его непонятные отлучки из дому, которые стали происходить все чаще и чаще. Сегодня его не было почти целый день. И они с Капой места себе не находили. Федор обошел всех соседей, Семеновна ходила к Шерышеву, тот сбегал в университет и еще по двум адресам…

– Папа, да что с тобой, наконец! Ты будто меня вовсе не слышишь! – закричал Федор на него.

– Феденька, не кричи. Видишь, я цел и невредим. Смотри-ка, что я Капе принес. – Петр Иванович извлек из кармана пальто несколько картофелин и луковицу и с довольной улыбкой посмотрел на сына. Слезящиеся от мороза глаза его лучились счастьем. – Видишь, я тоже кое на что еще гожусь… не все одной Семеновне на толкучке мерзнуть.

– Это все, что дали за твой бобровый «пирожок»?

– Отчего же! Еще кулек крупы!

– Папа, обещай мне, пожалуйста, что ты больше не будешь без предупреждения уходить из дома.

– Конечно-конечно, Феденька, обещаю. Ты, друг мой, только не расстраивайся. Я ведь понимаю, что со мной вам с Капой одни хлопоты. Прости меня, сынок. Бессмысленный я какой-то стал, бессмысленный, бестолковый и вздорный старик…

– Папа, не то, не то ты говоришь! Мы же волнуемся, – перебил его Федор и, заметив, что отцу тяжело идти, предложил остановиться и перевести дух. – Отдышись, папа, давай постоим.

– Хорошо, сынок, постоим, постоим… поглядим друг на друга. Какой ты, однако, у меня взрослый стал. Мне почему-то кажется, что мы с тобой давно не виделись…

– Папа, опять не то! – попытался возразить Федор.

– Нет, Феденька, ты не перебивай. Я понимаю, что все это мне только кажется. Просто ты очень занят и слушать меня не хочешь… А мне, знаешь ли, давно надо с тобой поговорить… об одном деле. Даже очень хорошо, что мы теперь тут с тобой одни. Я же ведь, Федя, очень виноват перед тобой и перед Капой, разумеется, тоже… – Жалкий и какой-то униженный вид отца, просящие интонации в его голосе не оставляли шанса возразить. И, несмотря на зреющий внутренний протест, так как он уже не раз выслушивал эти так называемые признания Мельгунова-старшего, Федор был не в силах ему отказать и приготовился слушать.

– Вот и славно. Только теперь не соображу, с чего хотел начать… Боже ты мой! Тяжело, знаешь ли, признаваться в том, что подлец. Да-да, ведь отец твой совершенно бесчестный человек, по-другому не назовешь. Помнишь ту золотую вещицу, что я из последней экспедиции-то притащил? – Отец заговорщицки придвинулся ближе, губы его растянулись в саркастической улыбке, смотреть на которую Федор не смог и прикрыл глаза. – Запятнал я ею руки, сынок, можно сказать, украл! Оттого она и карман теперь жжет. Не простая эта вещь оказалась. Признаться, я и сам сразу не догадался. Но все зло от нее пошло. С ноября 16-го, когда вы с Липой меня на вокзале встречали. Неужели не помнишь? Разве я мог предвидеть, что такое начнется? Впрочем, индульгенций себе не прошу, вся вина только на мне.

– Довольно, папа, остановись, – с ужасом глядя на него, проговорил Федор.

– Нет! Не довольно! – грозно выкрикнул Мельгунов-старший, гримаса гнева исказила его лицо. – Ты ведь и сам, казалось бы, должен все понимать, не первый день в археологии! Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, что экспонат этот, не хотелось бы лишний раз называть его по имени, есть носитель абсолютного зла! Легкомыслие твое преступно! Стоит к нему прикоснуться… Разве ты забыл? Ваша глупая гадалка, и тот форточник?.. Эх, Федор, Федор… – но, успокоившись, он прибавил: – Прости меня, сын! Прости, что кричу на тебя! Не хотел, сорвался… Откровенно говоря, я уже нашел выход из положения. Теперь все кончено. Все! Из земли пришел, в земле и сгинул. Видишь, как… а ларчик-то просто открывался! Ларчик-то, Феденька, просто открывался! – И отец засмеялся искренне, радостно, задорно. Потом смех его перешел в кашель.

– Отец, пойдем домой, ты совсем замерз!

– Пойдем, сынок, пойдем… Главное, что ты понял. Скоро все наладится, сынок, все будет хорошо! По-старому, как раньше, я убежден. Однако холодно здесь. Пойдем-ка домой. – И старик бодро похлопал сына по плечу.

Через неделю Петр Иванович исчез. Как всегда, ушел из дому, никого не предупредив, и не вернулся… Но холодной весной 1918-го это уже никого не удивляло. Позже в ящике его письменного стола Липа нашел конверт, адресованный сыну.