Книга: Код Рублева
Назад: 7. Крест и звезда
Дальше: 9. Имена волхвов

8. Алеша Берсенев знакомится со смертью

1919 год, октябрь
Старенькая телега, за которой из кустов наблюдали четыре пары настороженных глаз, одиноко тряслась по ухабам дороги, жалобно поскрипывая колесами. Плотный рыжебородый мужик шел рядом, держа лошадь под уздцы, второй – в каком-то странном зеленом картузе – сидел на телеге и сворачивал самокрутку.
– Хорошая телега, – сказал Пирогов. – Может, остановить их?
Алеша вздохнул:
– Опасно. Вдруг они махновцы?
Пирогов внимательно вгляделся в мужичков и покачал всклокоченной головой:
– Да нет, не похожи. Те все в черном, наглые и уверенные. А эти просто деревенские оборванцы. Как думаете, идальго? Выйти к ним?
– Можно и выйти, – равнодушно произнес артист. – Но риск, конечно, есть.
– А, будь что будет! – сказал Пирогов и раздвинул кусты рукой.
Мужики вскинули головы на шум.
– Здорово, мужики! – поприветствовал их Пирогов, шагая к телеге. – Далеко ли путь держите?
Мужики переглянулись.
– В деревню идем, – сказал рыжебородый.
Алеша, артист и Евгений Александрович вышли из кустов. Мужики смотрели на них, раскрыв рты.
– А вы кто ж такие будете? – спросил один из них, справившись с удивлением.
– Мы странствующие артисты, – ответил за всех Пирогов. – Даем представления в деревнях и городах.
Мужики снова переглянулись.
– Издалека странствуете? – поинтересовался, прищуриваясь, один.
– Издалека, – ответил ему Пирогов. – А как до вашей деревни, далеко?
– Верст пять будет. А что?
– Не подвезете нас?
Мужик в зеленом картузе обвел четверку угрюмым взглядом и с сомнением произнес:
– Уж больно вас много. Все не уместитесь.
– Всем и не надо, – сказал Пирогов. – У нас тут один ногу подвернул, его бы посадить. А мы рядышком пойдем.
Евгений Александрович, опираясь на сучковатую палку, выдвинулся вперед, виновато улыбнулся и сказал:
– Сам не знаю, как так вышло… – И грустно посмотрел на травмированную ногу.
– Так как, возьмете нас? – осведомился Пирогов.
– Отчего же не взять. Возьмем.
Пирогов и артист подвели страдальчески вздыхающего Миронова и помогли ему взобраться на подводу.
– Ну как, Евгений Александрович? – спросил Алеша. – Вам удобно?
– Вполне, – смиренно ответил бывший учитель.
– Может, вам дерюжку подстелить? – поинтересовался Зеленый Картуз.
– Нет-нет, друзья, все в порядке, – поспешно заверил его Миронов. – Прошу вас, не обращайте на меня внимания. Вы сделали все, что могли, чтобы облегчить мои страдания.
– Ну как знаете. Н-но, пошла!
Мужик хлестнул лошадку вожжами по тощему крупу, и она снова зашевелила копытами. Артист, Пирогов, Алеша и рыжебородый мужик шли рядом с телегой. Рыжебородый искоса на них поглядывал.
Евгений Александрович пристроил больную ногу на свернутую дерюгу. Некоторое время он смотрел на затылок мужика, правящего лошадкой, затем сказал:
– Простите, вы не подскажете, какая власть сейчас в вашей деревне?
– С утра была офицерская, – не оборачиваясь, ответил мужик. – А какая сейчас – кто ж его знает.
– А вам какая нужна? – спросил рыжебородый.
Миронов повернулся к нему:
– Да нам, собственно, без разницы. Мы, будучи артистами, стоим в стороне от политики.
Мужик усмехнулся, затем звучно высморкался в пыль дороги, вытер нос рукавом и сказал:
– Оно, конечно, дело хозяйское. Но нынче и в стороне накладно стоять. Все одно к стенке поставят – не те так другие.
– Да, свинское время, – снова подтвердил Евгений Александрович. Он слегка порозовел и приосанился от гордости, что нашел общий язык с мужиками, и со скромной горделивостью поглядывал на своих молчаливо плетущихся за подводой друзей.
– Стало быть, вы своим ремеслом на жизнь зарабатываете? – спросил мужик в зеленом картузе.
– Да, – ответил Миронов.
– И как? На пропитание хватает?
– Ну с голоду пока не умерли, – с улыбкой ответил Миронов.
– Ясно. Харчами платят али как?
– Когда как. Иногда харчами.
– А в городе, наверное, и деньгой звонкой случается получить?
– Иногда случается, – сказал Миронов. Но тут же, смущаясь, добавил: – Впрочем, редко. Весьма редко.
– Да-а, – протянул мужик. – В наше время много не заработаешь. Скоро своим трудом зарабатывать совсем разучатся. Будут только друг у дружки отбирать. У кого ружье, за тем и правда. Так ведь?
Евгений Александрович вздохнул:
– Вы правы. Тяжелое время. Античеловеческое.
Зеленый Картуз обернулся и посмотрел на рыжебородого. Тот незаметно кивнул.
– Тут неподалеку ручей, – сказал рыжебородый. – Надо бы лошадь напоить. Вы как, не шибко торопитесь?
– Нет, – ответил Миронов.
– Тогда свернем ненадолго. Заодно и сами передохнем.
Держа лошадь под уздцы, рыжебородый свернул подводу на едва заметную лесную тропу. Минут пять шли молча.
– Тпру! – сказал вдруг мужик в зеленом картузе.
Лошадка остановилась.
– Что случилось? – встревожился Алеша.
– В самом деле, почему встали? – спросил, утирая пот с толстого, усталого лица, Пирогов. Он повертел головой и недовольно добавил: – Я что-то не вижу тут никакого ручья.
– А его тута нема, – сказал мужик в зеленом картузе.
– Как нема? А где же он?
– А нигде.
Щербато усмехнувшись, мужик достал из-под полы обрез и наставил его на Пирогова. Рыжебородый последовал его примеру, и теперь уже два обреза смотрели воронеными дулами на путешественников. Артист потихоньку полез рукой в карман, но рыжебородый приметил это.
– А ну, вынай руку из кармана! И подойди к другим. Живо!
Артист повиновался.
– Господа, – жалобно заговорил Миронов. – Но это же глупо. Нам с вами нечего делить. Я взываю к вашему разуму!
– Тебя забыли спросить. А ну, господа хорошие, выворачивай карманы! – Зеленый Картуз направил обрез на артиста. – Ты первый, шляпа!
Артист вынул из кармана револьвер и положил его на телегу. Рыжебородый присвистнул.
– Таперича отойди! – прикрикнул он.
Артист отошел. Мужик взял револьвер и взвесил его на ладони.
– Добрый «маузер», – одобрительно сказал он. Откинул барабан, посмотрел на медные головки патронов и защелкнул его обратно. – Добрый «маузер», – повторил он. – С полным барабаном. – Мужик ткнул револьвером в сторону Пирогова. – Теперь ты.
Пирогов вынул из кармана амбарный ключ и сморщенную маленькую картофелину и положил все это на телегу.
– Одежу тоже сымай, – приказал мужик.
– Не понял.
– Сымай, говорю, одежу.
Пирогов насупился; нехотя стянул с себя бархатный камзол и положил его на подводу, оставшись в грязной белой рубашке.
– Теперь ты, хлопчик.
Алеша выложил из карманов носовой платок, огрызок яблока, несколько медных монеток.
– Шо? Это все?
– Все, – кивнул Алеша.
– Фуражку клади.
Алеша снял фуражку и положил на дерюгу.
Зеленый Картуз покосился на кучку вещей, лежащих на дерюге, и дернул уголком рта:
– Негусто. Что ж вы такие бедные, господа артисты? А еще говорили, что вам звонкой монетой платят.
Артист и Пирогов посмотрели на Миронова. Евгений Александрович покраснел и дрогнувшей рукой поправил очки.
– Друзья, это я так, к слову… – промямлил он.
– «К слову», – передразнил его мужик. – Надо ж понимать, чего можно говорить, а чего нельзя. Ну что нам теперь с вами делать?
– В самом деле, – хмуро и тихо сказал Миронову Пирогов. – До седых волос дожили, а не знаете, что за свои слова нужно отвечать.
Евгений Александрович потупился. Он выглядел совершенно несчастным.
– Ну ладно, ребята, – забасил Пирогов. – Вы забрали все, что у нас было, – это ваш улов. У нас возражений нет. Теперь мы можем идти?
– Нет, не можете. Стойте здесь, а нам с кумом надо перекинуться парой словечек.
Рыжебородый подошел к Зеленому Картузу и стал тихо с ним переговариваться. Однако, несмотря на предосторожности мужиков, путешественникам было слышно каждое их слово.
– Что будем с ними делать? – спросил рыжебородый.
– Отпускать нельзя, – ответил Зеленый Картуз. – Паны из благородных, офицерам пожалуются.
– Пожалуются, – подтвердил рыжебородый. Он покосился на путешественников и сказал: – Придется здесь оставить.
– Да. Придется, видать.
Рыжебородый повернулся к путешественникам.
– А ну-ка, господа хорошие, встаньте кучней.
– Друзья мои, вы совершаете ошибку! – дрогнувшим голосом воскликнул Евгений Александрович. – Мы вам не враги!
– Да я ж с тобой, пан, и не спорю, – добродушно сказал рыжебородый. – Ты, может, и хороший человек, но время нынче такое.
– Идальго, сделайте что-нибудь, – в отчаянии проговорил Алеша. – Они ведь нас убьют.
– Похоже на то, – ответил артист.
– Эй! – прикрикнул Зеленый Картуз. – А ну, кончай шептать!
Алеша повернулся к Пирогову:
– Пирогов, а вы-то что стоите?
– А что я могу сделать? – развел руками тот. – У них оружие.
– Свечку-то хоть за нас в церкви поставите? – громко спросил у мужиков артист.
– Будьте уверены, – с ухмылкой ответил ему Зеленый Картуз. – За упокой, как и полагается. Ну прощевайте, господа.
Мужик вскинул обрез. В тот же миг что-то просвистело, и мужик хрипло выдохнул: «Кхах!».
Артист одним прыжком перемахнул через подводу и оказался за спиной у рыжебородого. В его руке блеснул нож. Рыжебородый дернулся, выронил обрез и схватился руками за горло. Между его судорожно сжатыми пальцами показалась кровь. Артист оттолкнул мужика от себя, и тот упал ничком в траву.
Зеленый Картуз по-прежнему стоял возле телеги, опустив ружье, и изумленно таращился на белую рукоять ножа, торчащую у него из груди. Вокруг рукояти ножа расползалось темное пятно.
– Это что же… – тихо проговорил Зеленый Картуз и поднял взгляд на артиста: – Ты что же… меня убил?
Мужик покачнулся, загреб рукой воздух и, не удержав равновесия, тяжело повалился на землю. Несколько секунд из его открытого рта вырывались хриплые вздохи, потом он затих.
Артист вытер нож об одежду рыжебородого, обернулся и коротко сказал:
– Надо спрятать тела.
– Они мертвы? – с ужасом прошептал Евгений Александрович.
– Надеюсь, что да, – ответил артист.
– Вы их… убили? – не то спросил, не то констатировал Алеша.
– Вы удивительно прозорливы. – Артист наклонился, схватил рыжебородого за ноги и, пятясь задом, потащил его в кусты. – Пирогов, берите второго! Да смотрите, не испачкайтесь кровью.
Пирогов не двинулся с места. Он стоял, ошеломленно глядя на мужика, из груди которого торчала белая рукоять ножа.
– Черт бы вас побрал, Пирогов! – яростно крикнул артист. – Да беритесь же!
Пирогов вышел наконец из оцепенения и двинулся к лежащему на траве телу.
* * *
– Это было ужасно, – тихо проговорил Миронов. – И эта кровь… Как много в человеке крови…
– Да, немало, – также тихо ответил ему Пирогов. Он покосился на артиста и сказал: – А идальго молодец. Ловко управился.
– Дождался, значит, благодарности-то? – с усмешкой произнес артист. – А то небось в звери меня записали.
– Что вы, идальго, мы же понимаем… – Алеша встретился с ним взглядом и тут же отвел глаза. – Вы себя нормально чувствуете?
– Для того, кто только что убил двоих человек, вполне прилично, – ответил артист. – Почему вы так на меня посмотрели?
– Просто… Вы сделали это так, как будто и раньше… – Алеша запнулся.
– Убивал людей? – договорил за него артист. – Нет. Я никогда прежде не убивал людей. Это в первый раз. Теперь вам спокойней?
Алеша сглотнул слюну и тихо произнес:
– Вы не должны себя ни в чем винить, господин Браккато. Это была вынужденная мера.
– Они бы нас точно жалеть не стали, – неуверенно поддакнул Евгений Александрович.
– Полно вам о них говорить, – поморщился Пирогов. – Умоляю, господа, выберите для разговора другую тему, от этой уже тошно. Вы знаете, когда-то, лет пять назад, будучи в Париже, я влюбился в артистку кабаре. Я увидел ее на сцене и буквально потерял голову. Я послал ей корзину белых роз и… – Пирогов осекся. – Что с вами, господин Берсенев? Вы плачете?
Алеша вытер рукавом глаза.
– Нет, вам показалось.
Далеко впереди послышался топот копыт.
– Черт, – с досадой проговорил Пирогов. – И спрятаться-то некуда. Что будем делать, идальго?
– Остановите лошадь, – сказал артист.
Пирогов натянул вожжи, и лошадка встала.
– Что теперь?
– Полезайте под дерюгу и ведите себя тихо. Так, будто вы покойник. Вы, Миронов, берите в руки вожжи. Алеша – прочь с телеги.
Когда ватага всадников приблизилась, Пирогов смирно лежал под дерюгой, а прочие стояли рядом с телегой, напустив на себя печальный вид. Атаман в сбитой набок черной папахе осадил коня.
– Что везете? – хрипло крикнул атаман.
– Тела убитых солдат, – сказал артист, сняв шляпу и смиренно прижав ее к груди. – Везем на родину хоронить.
– А ну, хлопцы, шапки долой! – скомандовал атаман.
Он сдернул папаху и осенил себя крестом. Остальные всадники последовали его примеру.
– Если хотите, можем вас сопроводить, – предложил атаман.
Артист вздохнул и грустно ответил:
– Да нет, не стоит. Нам тут недалеко.
– Ну как хотите! С богом, хлопцы!
Атаман стегнул коня, и отряд умчался, подняв за собой облако пыли.
Как только стук копыт стих вдали, дерюга зашевелилась, и из-под нее выглянула пухлая физиономия Пирогова.
– Ушли? – настороженно спросил он.
– Да, – ответил Алеша. – Ускакали.
– Фу ты черт. Думал, и впрямь в труп превращусь. Хорошо хоть заглянуть под дерюжку не догадались. Кто это был?
– А черт их знает, – ответил артист, нахлобучивая шляпу на голову. – Какая-то банда. Нынче их много развелось.
Пирогов выбрался из-под дерюги, выбил ладонью из камзола пыль и чихнул.
– Ну спасибо вам, господин итальянец, – сказал он, утирая платком нос. – В мертвецы меня записать – каково, а?
– Между прочим, он спас вам жизнь, – напомнил Алеша.
– Ну да, спас, – нехотя согласился Пирогов. – Впрочем, это они из страха уважают мертвецов. Обидеть мертвеца – плохая примета.
– Почему?
– Да потому что мертвец может отомстить. Придет во время боя и сделает так, что шальная пуля полетит тебе прямиком в лоб.
Алеша нахмурил брови и с сомнением спросил:
– Как же он это сделает?
– А я откуда знаю? – пожал медвежьими плечами Пирогов. – Как-нибудь сделает. Может, дунет на нее.
– На летящую пулю? – продолжал сомневаться Алеша.
Пирогов кивнул:
– Ну да. Мертвецы не подчиняются законам физики. А лихие люди очень суеверны. Каждый день ведь под смертью ходят.
Пирогов быстро перекрестился. Алеша посмотрел на него и вздохнул.
– Вы, Пирогов, неглупый с виду человек, а верите во всякую чушь, – сказал он.
– Может, чушь, может, нет, – ответил Пирогов. – Кто знает? Вот и товарищи бандиты предпочитают подстраховаться. Ох, матушки Пресвятые Угодницы, когда же все это кончится…
И Пирогов снова перекрестился, еще истовее, чем прежде.
* * *
Пегая лошадка постукивала по дороге копытами. Телега, поскрипывая, катилась вперед. Мерное поскрипывание настроило друзей на философский лад, и вот уже десять минут Алеша и артист вели друг с другом задушевный разговор.
– Я избегаю мыслить, – говорил артист. – От чрезмерных размышлений человек тупеет.
– В этом есть рациональное зерно, – соглашался с ним Алеша. – Но это касается только сухого, логического размышления. А если размышление прочувствовано?
– Тем более, – отвечал артист. – Если в сухом размышлении есть хоть какая-то польза, то прочувствованные размышления заводят человека в тупик. Чувствующий человек всегда пессимист, и рано или поздно он натыкается на стену и сознает себя обманутым.
– Только если не приходит к Богу, – сказал Алеша. – Я, впрочем, тоже не люблю думать. У меня бывают какие-то тонкие чувства, но я никак не могу их ухватить и заключить в оболочку мысли. Все остается на уровне ощущений. Даже не ощущений, а… как бы это лучше сказать… предощущений.
Артист неопределенно хмыкнул и осведомился:
– Так вы, стало быть, поэт?
– Очень хотел бы им быть, – краснея, признался Алеша. – Но бог не дал таланта.
– Недостаток таланта легко возмещается усердием и трудолюбием, – ответил на это артист. – В нашем мире чугунная задница предпочтительнее чуткого уха. А другого мира еще никто не придумал.
Лошадка, понуро повесив несоразмерно большую голову, уныло перебирала копытами по пыльной дороге. Повозку потряхивало на камнях и выбоинах.
– Вот взять хотя бы нынешнюю ситуацию в России, – после непродолжительного молчания вновь заговорил артист. – Что, по-вашему, движет большевиками – сухой расчет или чувства?
Алеша подумал и ответил:
– Думаю, им с избытком хватает и того, и другого. Черные чувства, а вместе с ними – злобный, мстительный расчет. Обида, тщеславие, жажда разрушения…
– Вот видите: выходит, черные чувства самые сильные, они и впрямь способны перевернуть мир, – сказал артист таким голосом, словно Алеша подтвердил его мысли. – Тогда как светлые не выходят дальше персональной человеческой души. Именно поэтому мрачные души так легко делаются политиками, а на пути к успеху и вовсе избавляются от чувств, заключая себя в прочный панцирь мыслительных рассуждений. А светлые пишут никому не нужные стишки, а потом умирают – разочарованные, опустошенные, недовольные собой и окружающим миром.
– Это вы так говорите, потому что в вашей душе нет веры, – сказал Алеша, замечая, что начинает сердиться, и удивляясь этому.
Артист, однако, ответил без всякой насмешки, а как бы даже с тихой, потаенной грустью:
– Что поделать. Веру не заказывают по почте и не получают в виде красиво упакованных бандеролек. Вера обычно сваливается человеку на голову неожиданно. Как кирпич.
– Вы ждете, что свалится и на вас?
Идальго покачал головой:
– Нет. Вероятность такого попадания слишком мала. Нужно дойти до высшей степени отчаяния, благости или злодейства, чтобы заслужить такой подарок.
– Странно вы говорите, – задумчиво заметил Алеша. – Ну отчаяние и благость я еще понимаю, но как же злодейство?
– Вы еще молоды, чтобы это понять, – сказал артист. – Бог любит злодеев. Не ухмыляйтесь, господин гимназист, это так и есть. Если душа способна достичь крайней степени зла, то она способна достичь и крайней степени добра. Той самой благости, о которой вы говорили.
– Это у вас не душа, а какой-то адский маятник получается, – возмущенно сказал Алеша. – То влево, то вправо, то к греху, то к святости.
Артист пожал плечами:
– Да ведь так и есть. Во времена эллинов душа человеческая находилась в относительном равновесии. Понадобилось придумать христианство, чтобы основательно ее раскачать.
– Простите, что вмешиваюсь, господин идальго, – скромно сказал Евгений Александрович и поправил сползшие на нос очки. – Но, по-вашему, получается, что христианская религия – это что-то вроде грандиозного эксперимента над человеческой душой.
– А разве не так? – вскинул бровь артист. – Впрочем, господа, я устал от этого разговора и не слишком желаю его продолжать.
Артист демонстративно зевнул и надвинул шляпу на глаза.
– Вот это дело! – отозвался притихший Пирогов, который чувствовал себя во время «умных разговоров» чрезвычайно неуютно. – По мне, господа, весь ваш спор не стоит выеденного яйца. Все теории – одинаковое дерьмо! И мыслительные, и чувственные. Переустраивать мир? Благодарю покорно, мы теперь и сами грамотные. Нужно просто держаться устоев и жить так, как жили наши предки. Как говаривала моя покойная матушка, царствие ей небесное, «поигрались – и будет». Так-то. Н-но, старая дохлятина! Пошевеливай копытами, пока не продали татарам на колбасу!

 

Когда стало вечереть, съехали с дороги в лес. Продрались сквозь заросли на небольшую лужайку, окруженную с трех сторон колючим кустарником, там и расположились. Неподалеку нашли небольшой ручеек. Напились сами, напоили лошадку. После долгих колебаний и споров решились разжечь костер.
– Господа, я вас умоляю – не переусердствуйте, – просил осторожный Пирогов. – И жгите только сухой хворост, иначе будет много дыму.
Поначалу Пирогов пытался прикрывать языки пламени своим камзолом, но когда от камзола потянуло жженой вонью, прекратил это занятие, вздохнул и, обреченно бросив: «Будь что будет», совершенно успокоился. А вскоре артисту даже пришлось осаживать толстяка, чтобы тот, охочий до тепла, не спалил весь собранный хворост разом.
Артист нашел в телеге котелок. Евгений Александрович нарвал смородиновых листьев и мяты для чая. А Алеша, побродив с полчаса по окрестностям, насобирал грибов.
Грибы пожарили на веточках, которые очень ловко выстругал артист, и съели. Потом пришла очередь чая. Пить пришлось прямо из котелка, пуская его по кругу, но это обстоятельство никого не расстроило.
– Ох, господа, как же я люблю тепло, – сказал Пирогов, напившись чаю и развалившись перед костром. Лицо у него было потным и довольным. – Помню, когда маленький был, в доме натопят так, что мухи дохнут, а я под двумя одеялами сплю. Самому жарко, а ничего, терплю – уж больно уютно под пуховыми одеялами спать.
– А я любил на печке спать, – мечтательно произнес Евгений Александрович, поблескивая стеклышками очков, по которым пробегали рыжие всполохи пламени. – У нас в доме была огромная печь. Поначалу там детвора спала, а потом, когда дети с женой уехали, сам перебрался. Мне ведь уже за сорок, господа. Я совсем старый человек. Кстати, никто не знает, который сейчас час?
Пирогов достал откуда-то небольшие серебряные часы и сказал:
– Два часа ночи.
– Что это у вас? – поинтересовался артист.
– Часы, как видите, – ответил Пирогов.
– Роскошная вещица.
– Вы находите? – Пирогов пожал плечами. – Да, мне и самому так кажется. Люблю, знаете ли, красивые вещи. А эта вещь обладает для меня двойной ценностью. Это, господа, память о большой любви.
– Я давно подозревал, что вы пользуетесь успехом у слабой половины человечества, – заметил артист и подмигнул Алеше.
Пирогов, однако, не заметил иронии.
– Да, господа. Что есть, то есть, – ответил он, выпятив грудь и слегка подбоченясь. – Глупо отрицать очевидное.
– Удивительно, как у вас бандиты их не забрали? – раздумчиво проговорил артист.
– Часы-то? А у меня есть потайной кармашек… Только умоляю, господа, не просите меня сказать, где. Все равно не скажу.
– Да уж, – согласился артист. – Я заметил, что вы чрезвычайно предусмотрительный человек. Вот и картофелину от общества про запас укрыли.
– Да какая уж там картофелина, – ничуть не смутившись, ответил Пирогов. – Так, пустячок… Таким и таракана не накормишь.
Минут пять болтали о разном, потом как-то так получилось, что Алеша и артист заговорили о религии. Артист был настроен в этом вопросе скептически.
– Любая религия, даже ваше хваленое христианство, пытается прежде всего напугать человека, – доказывал он Алеше. – Внушить человеческому стаду ужас перед грехом. Для того-то и понадобился Страшный суд. Фигура судьи всегда выглядит несколько зловеще, не правда ли?
Алеша покачал головой:
– Нет, неправда. И насчет стада вы неправду говорите. Потому и Суд, что судья имеет дело с человеком. С человеком, а не с толпой. Толпа неподсудна, это теперь всякому известно. Толпа всегда права, даже когда она творит гнусные и ужасные вещи. Бог не интересуется толпой, его интересует человек – конкретный, индивидуальный. Господь как судья рассматривает каждого человека в отдельности и выслушивает каждого в отдельности. Потому-то у каждого человека на земле личные отношения с Богом. Потому-то каждый и может сказать ему «Ты». Ибо знает, догадывается, что будет услышан.
– Интересная теория. – Артист усмехнулся. – Значит, это хорошо, что Бог – судья?
– Конечно! – с жаром ответил Алеша.
– А кто же на этом процессе адвокат?
– Известно кто – дьявол! Этот всему найдет оправдание, потому он нам и ближе, потому и теплее.
Артист помолчал, потом проговорил с непонятным раздражением:
– Слишком уж ваш Бог холоден да суров.
– Он принял за нас смерть на кресте и вправе требовать, – горячо сказал Алеша. – Своей смертью Он дал нам второй шанс и, кроме того, четкие указания – как нам поступать. Дальше все зависит от своеволия человека. Мы вольны в выборе своих поступков, разве не так?
Артист внимательно посмотрел на Алешу и покачал головой, как бы говоря: «Далеко же тебя, брат, занесло».
Некоторое время сидели молча, глядя на догорающие угли. Потом заговорил Евгений Александрович – тихим, грустным голосом:
– Знаете, Алеша, а я ведь до всей этой заварухи учителем работал. Впрочем, я вам уже говорил. Да-с… И начальство меня ценило. Посудите сами: водку я не пил, на товарищей не доносил. Ну и по финансовой части… Одним словом, был «на хорошем счету». Смешно, правда?
– Почему смешно? Вовсе не смешно! Да если хотите знать, Россия на таких, как вы, держится! На честных, ответственных и умных!
– Умный возит, а дурак наверху елозит, – сказал артист, ковыряя щепкой в зубах.
– Глупости! – фыркнул Алеша. – И откуда вы только берете все эти ваши пошлые присказки?
– Отсюда, – сказал артист и постучал себя щепкой по лбу. – Видите ли, молодой человек, когда я был таким же юным и наивным, как вы, я тоже верил в человеческую доброту. Мне пришлось здорово обжечься, чтобы поумнеть. Думаете, я всегда был циником? – Артист покачал головой. – Уверяю вас, нет. Когда-то я даже писал стихи.
– Вы? – недоверчиво проговорил Алеша.
– А что – непохоже? «Ночь пахнет лавром и лимоном…» Все мы в молодости мним себя поэтами.
– Вот и сочиняли бы себе про лавры и лимоны. Пошлости-то эти к чему? «Умный возит, дурак елозит»… Срам.
Алеша поворошил палкой угли. Евгений Александрович посмотрел на искорки, взлетающие кверху, и сказал:
– Алеша, как вы считаете – этот ужас когда-нибудь кончится?
– Должен кончиться, – убежденно ответил Алеша.
Евгений Александрович улыбнулся.
– Я тоже так думаю. Но это может растянуться на долгие годы. А мы с вами, к сожалению, можем и не дожить. – Он тяжело вздохнул. – Я, видите ли, не верю в то, что доживу до старости. Натуры, подобные мне, умирают в молодом возрасте. Вы помните Лермонтова? Как это он сказал?.. «Теперь остынувшим умом разуверяюсь я во всем». Вот что-то подобное происходит и со мной.
– За все, как турок иль татарин,
Судьбе я равно благодарен.
У Бога счастья не прошу
И молча зло переношу. —

подал вдруг голос артист.
– Да, вы правы, – сказал Миронов. – Как бы я хотел обладать вашим умением воспринимать все стойко и объективно, господин идальго. Но нет… Видно, моя планида движется по иной траектории.
Евгений Александрович вздохнул и поднялся на ноги.
– Пойду пройдусь. А вы, Алеша, ложитесь спать. Завтра будет тяжелый день.
Миронов повернулся и неспешно направился к черным деревьям.
– Далеко не ходите, – сказал ему вслед артист. – Заблудитесь – ищи вас потом.
– Не волнуйтесь, господин идальго, я не настолько беспомощен, чтобы заблудиться в трех соснах.
Одинок я, нет отрады.
Стены голые кругом,
Тускло светит луч лампады
Умирающим огнем… —

раздался из тьмы голос Миронова.
Вскоре голос затих. Артист и Алеша немного посидели молча. Несмотря на то что рядом жизнерадостно и беспечно похрапывал Пирогов, на душе у обоих было мрачно и тревожно.
Артист взял палку и поворошил угли. Отбросил палку и сказал:
– Учитель прав. Эта власть еще долго продержится, попомните мое слово. И на наш век хватит, и нашим детям останется. Если они у нас когда-нибудь народятся, конечно.
– Вы думаете, народ и дальше будет терпеть такие издевательства? – спросил, не глядя на него, Алеша.
– Еще как будет. Наш народ сто изморов перетерпит. И еще спасибо комиссарам будет говорить за то, что не до конца убили.
– Вы ядовитый человек, идальго. Ваши слова могут отравить самую высокую душу. Вам вообще лучше поменьше говорить.
– Что я и делаю, – равнодушно произнес артист.
Алеша помолчал. Затем кашлянул в кулак и тихо сказал:
– Можно вас спросить?
– Валяйте.
– Почему вы вступились за меня? Там, в шинке.
Артист усмехнулся.
– Признаться, и сам не знаю. Слишком уж противная харя была у этого Белаша. Я, видите ли, не переношу самодовольства в любых его проявлениях. Ладно, господин Берсенев, давайте-ка ложиться спать.
– А Евгения Александровича не дождемся?
– К чему? Мне кажется, он хочет побыть один. В любом случае далеко ходить он не станет. Тем более с хромой ногой.
– Да, это вряд ли, – согласился Алеша. – Что ж, давайте спать.
* * *
Евгений Александрович сидел на корточках под высоким кленом со страдальчески сморщившимся лицом. Последние годы он испытывал сильные проблемы с пищеварением, но своим новым товарищам об этом, понятное дело, рассказывать не стал. Стыдно. Даже ушел подальше, чтобы они, не дай бог, чего-нибудь не услышали.
Боль была такая резкая, что бывший учитель еле сдерживался, чтобы не застонать.
«Вот ведь напасть, – думал он. – И какая постыдная напасть. У других болезни как болезни, а у меня… Что же я за человек такой… Что же за неудачное создание…»
Встав минут через десять и застегнув ремень на брюках, Миронов немного прошелся, чтобы разогнать кровь в затекших ногах. Левая вывихнутая нога еще немного побаливала, но уже не так сильно, как два часа назад.
Привалившись плечом к дереву, Евгений Александрович задрал голову и посмотрел на черные ветви деревьев, заслонявшие темно-синий небосвод с мириадами звезд.
– Одинок я, нет отрады… – тихо прошептал он. – Для чего мы созданы на свете? Куда идем? И почему так много зла причиняем друг другу вместо того, чтобы совместно бороться с одиночеством и холодом жизни?
Небо, как всегда, хранило молчание: равнодушно мерцали далекие, непостижимые звезды. Дунул ветер, и Евгений Александрович поежился. «Надо возвращаться», – подумал он. Евгений Александрович обернулся и внезапно ему сделалось страшно. Черные деревья обступали его стеной со всех сторон без единого просвета. И тут Евгений Александрович с изумлением понял, что он забыл направление, в котором ему следует идти.
«Главное не паниковать, – твердо сказал он себе. – Я не мог отойти далеко. Костер ведь где-то рядом».
Евгений Александрович снова оглянулся по сторонам, и ему показалось, что он узнал старую ель, мимо которой проходил, когда шел сюда. Немного поколебавшись, Миронов двинулся в направлении ели, миновал ее и побрел, тяжело опираясь на палку, дальше. Растительность становилась все гуще, так что ему приходилось уже продираться сквозь молодую поросль. Потом он наткнулся на огромные заросли каких-то колючих кустов и в недоумении остановился.
– Этих кустов здесь быть не должно, – сказал себе Евгений Александрович. – Однако же они есть. Это значит, что я иду неправильно. Куда же мне следует идти?
Бывший учитель снова посмотрел по сторонам. Подумал и опять сказал вслух, стараясь подбодрить себя уверенным голосом:
– Нужно вернуться к тому месту, откуда я начал. К той самой полянке. Там я быстро разберусь.
Евгений Александрович повернул обратно. Он шел минут пять или чуть более, полянка должна была появиться, но отчего-то не появлялась. Наткнувшись на кустарник, бывший учитель остановился. Кустарник был поразительно похож на тот самый, от которого он так стремительно удалялся. «Не тот ли самый это кустарник?» – подумал Евгений Александрович и вдруг испытал прилив панического ужаса. Он вспомнил деревенские легенды о том, что лесные ведьмы кружат странников на одном и том же месте, пока те не потеряют силы.
«Но я в любом случае не мог уйти далеко от нашего лагеря, – убежденно сказал себе Миронов. – В конце концов я могу покричать. Меня наверняка услышат».
Эта мысль ободрила бывшего учителя. Евгений Александрович уже собрался было крикнуть, даже воздуху в легкие набрал, но вдруг представил себе ухмыляющиеся лица Пирогова и артиста и поспешно закрыл рот. Евгению Александровичу была невыносима мысль о том, что товарищи станут думать о нем как о слабом и ничтожном человеке. Мало того, что подвернул ногу и им пришлось тащить его на себе несколько верст, так еще и заблудился в трех соснах. Позор, настоящий позор. Нет, кричать совершенно невозможно. По крайней мере, до тех пор, пока есть надежда выйти к лагерю самостоятельно.
И Евгений Александрович снова пошел, избрав направление почти наугад. Он шел очень долго – полчаса или даже больше, пристально всматриваясь во тьму и надеясь увидеть отблески костра. Потом свернул и пошел в другую сторону и шел еще с полчаса.
В конце концов, окончательно утомившись, он остановился и присел на траву. Ужас в сердце сменился глухим отчаянием.
«Зря я тогда не крикнул, – чуть не плача от сознания своего бессилия, подумал Евгений Александрович. – А теперь и кричать бесполезно. Я забрел так далеко, что никто не услышит».
Однако, несмотря на такие пессимистические мысли, сердце еще хранило надежду, а потому Евгений Александрович поспешно встал, набрал полную грудь воздуха и крикнул что есть мочи:
– А-а-а-у-у-у! Пирого-ов! Алеша-а! Отзовите-есь!
Эхо ужасающим гулом прокатилось по ночному лесу, и Миронов замер с похолодевшим сердцем. Где-то во тьме захохотал филин, и бывший учитель почувствовал, как по коже его забегали ледяные мурашки.
– Господи, что же делать… – тихо простонал он.
Оставаться на месте было совершенно невыносимо. «Нужно идти. Когда долго идешь, обязательно куда-нибудь придешь».
И Евгений Александрович снова пошел. Он шел не останавливаясь, шел долго и упорно. Блуждание по ночному лесу совершенно измотало его. Нога опять распухла и каждый раз, когда он ступал на нее, протестовала острой болью. Лицо бывшего учителя было расцарапано ветками. Очки все время сползали по мокрой от пота переносице на самый кончик носа и норовили упасть.
Страх придавал Евгению Александровичу силы, однако в конце концов Миронов почувствовал, что не может больше идти. Он решил сесть на траву и подождать рассвета. Благо до него оставалось недолго.
«Главное – не отчаиваться, – убеждал себя, привалившись спиной к дереву и хрипло дыша, Евгений Александрович. – Когда рассветет, ориентироваться станет проще. Куда-нибудь да выйду. Человек всегда куда-нибудь выходит».
Он снял очки, протер их полой пиджака и снова водрузил на нос. И тут сердце Евгения Александровича радостно подпрыгнуло. Вдалеке он увидел слабый отблеск огня. Отблеск исчез, но Миронов напряженно вглядывался во тьму, и вскоре опять его увидел. Сомнений быть не могло – примерно в полуверсте от Евгения Александровича кто-то жег костер. Наверняка это были его друзья. Слава богу, они не потушили костер на ночь. А ведь артист собирался. Да нет, они, конечно же, специально этого не сделали. Они давно хватились Евгения Александровича и теперь ищут его. Волнуются. Алеша, наверное, места себе не находит. Да и артист тоже. Он хоть и разыгрывает из себя жестокого и сурового воина, на самом деле человек добрый и отзывчивый.
Евгений Александрович поднялся на ноги и, опираясь на палку, заковылял на огонь. Пройдя немного, он вдруг подумал, что друзья наверняка ищут его, обыскивают каждый куст. Нужно им покричать. Непременно покричать. Теперь-то уже стыдиться нечего.
Евгений Александрович набрал полную грудь воздуха и крикнул:
– Алеша! Я здесь! Это вы?!
– Да-а, – пронеслось по черной листве деревьев, словно это сам ветер выдохнул. – Идите к на-ам! Сюда-а!
Звали явно с той стороны, где был костер.
– Я иду! – крикнул Евгений Александрович и радостно заковылял к костру, не обращая внимания на хлещущие по лицу ветки. – Иду!
Языки пламени были отчетливо видны в предрассветной синей мгле. Вдруг костер вспыхнул ярко-ярко, словно в него специально подбросили сухих веток. «Друзья облегчают мне задачу, – понял Евгений Александрович. – Сомнений нет. Какие молодцы!»
Теперь уже не страх и отчаяние, а радость и предвкушение встречи с друзьями прибавили Евгению Александровичу сил. Наконец он раздвинул ветви деревьев и вывалился из темноты леса на широкую, освещенную светом костра поляну. От костра к нему двинулись люди, подхватили его под руки и, спотыкающегося, почти потерявшего от усталости сознание, подвели к костру.
– Господа… – бормотал, улыбаясь, словно пьяный, Евгений Александрович. Слезы застили ему глаза. – Как я рад… Алеша, идальго…
Его усадили на какое-то бревно. Туман перед глазами слегка рассеялся. Евгений Александрович посмотрел на друзей и вдруг оцепенел.
– Э-э… – нечленораздельно проговорил он, с изумлением оглядывая незнакомые лица.
– Не бойтесь, вы среди друзей. – Говорящий был худощав и бледен. Он нагнулся и внимательно разглядывал лицо Миронова неподвижными, как у змеи, глазами. – Вы потеряли много сил, – сказал незнакомец, – выпейте это.
В губы Евгению Александровичу ткнулось железное горлышко фляги, в рот что-то потекло, горячая волна обожгла язык и горло. Миронов закашлялся и слабой рукой отстранил от себя фляжку.
– Не надо… больше… – пробормотал он, откашлявшись.
– Вам лучше? – осведомился незнакомец.
Миронов кивнул:
– Да.
– Кто вы? Куда направляетесь?
– Я… заблудился.
– Отбились от своих?
– Да, – снова кивнул Евгений Александрович. – То есть… нет. Не отбился. Я был один. Пошел по грибы и потерялся.
– Как вас зовут? – поинтересовался незнакомец.
– Евгений Александрович Миронов… Я бывший сельский учитель.
– А что, Евгений Александрович, нынче так принято у бывших учителей – ночью в лесу грибы искать?
– Я не собирался искать их ночью, – промямлил Евгений Александрович. – Когда я вышел, был день. Но потом так внезапно стемнело… Я думаю, это просто счастье, что я на вас наткнулся.
– Конечно, счастье, – подтвердил незнакомец. – И для вас, и для нас. Меня зовут комиссар Глазнек. Не видели ли вы кого в лесу, Евгений Александрович?
Только теперь Миронов признал в незнакомце таинственного всадника, который напустил такого страху на Алешу. Бледное, костистое лицо комиссара покрывали резкие морщины. Глаза, утонувшие в глубоких впадинах, смотрели пристально и неподвижно.
– В ле… в лесу? – снова промямлил Евгений Александрович. – А кого я там мог увидеть? Там, кроме деревьев, ничего нет.
Комиссар Глазнек усмехнулся.
– А мне вот доподлинно известно, что в лес вы свернули не один, – сказал он. – С вами были еще трое. Могу я узнать, куда они подевались?
Евгений Александрович почувствовал такой ужас, что у него похолодели ладони, однако сделал над собой усилие и сказал почти спокойным голосом:
– Не понимаю, о чем вы говорите, господин комиссар. Я был один.
– Один, значит? Забавно. – Комиссар посмотрел на черный неприступный ряд деревьев, затем снова повернулся к Миронову и, усмехаясь, изрек: – Человек приходит в мир одиноким и уходит одиноким. Скажите, Евгений Александрович, вы смерти боитесь?
– Кто же ее не боится, – ответил, слегка заикаясь, бывший учитель.
– Что страшного вы в ней находите?
– Что и все – неизвестность.
Комиссар кивнул:
– Да, на этот счет ни у кого из смертных не может быть уверенности. А вы хотели бы знать, что находится по ту сторону?
– По ту сторону чего? – не понял Евгений Александрович.
– По ту сторону смерти, разумеется.
– Э-э… Конечно… Как всякий человек…
– Я вам предоставлю такую возможность, – без всякого юмора сказал комиссар.
– Я вас не пони…
– Сейчас поймете.
Глазнек размахнулся и ударил Миронова по лицу нагайкой. Миронов вскрикнул и закрыл лицо руками. Комиссар хлестнул его нагайкой по рукам, а потом еще раз и еще.
– Хватит! – взмолился бывший учитель. – Умоляю, хватит!
Но комиссара этот крик не остановил, он продолжал избивать Евгения Александровича. Миронов повалился на землю, но град ударов не прекратился. Лицо, волосы, шея и руки Евгения Александровича были в крови. Нагайка била хлестко… Наконец комиссар остановился, но вовсе не затем, чтобы перевести дух. Он выглядел бодрым и неуставшим. Казалось, упражнения с нагайкой взбодрили его, влили в его бледное тело очередную порцию жизненной силы.
– Ну? – спокойно поинтересовался он. – Теперь вы расскажете мне о своих друзьях? Или предпочитаете молчать?
– Господи, – заплакал бывший учитель. – Я ничего… ничего не знаю…
Глазнек внимательно посмотрел на Миронова и вдруг спросил:
– Вы когда-нибудь слышали, как с людей снимают перчатки?
– Что?.. Перчатки?
– Это очень просто, но в то же время эффективно. Сначала в котелке кипятят воду. Потом руки пленника опускают в кипящую воду. Кожа на руках начинает…
– Хватит! – простонал Евгений Александрович. – Ради бога, хватит!
– Да, – неожиданно согласился комиссар. – В самом деле, зачем рассказывать вам теорию, если можно ознакомить вас с практикой? Товарищ Чепурнов! – позвал он.
– Я тут! – ответил невысокий кряжистый человек в такой же, как и у комиссара, кожаной фуражке, подходя ближе к костру.
– Поставьте на огонь котелок с водой.
– Зачем?
– Поставьте!
– Сделаем.
Кряжистый повернулся, чтоб идти, но комиссару, видимо, пришла в голову новая идея.
– Хотя нет… – сказал он. – Лучше свяжите этого упрямца и подвесьте к дереву. И позовите ко мне Свиридова. Надеюсь, он еще не разучился работать палкой. Да, и одолжите ему свой черкесский нож – авось пригодится.
– Ножом я бы и сам мог, – сказал Чепурнов.
Комиссар покачал головой.
– Нет. У вас он со второго удара дух испустит. Тут нужен настоящий мастер. Давайте, товарищи, займитесь. Мне надо, чтобы через пятнадцать минут он мне на все вопросы ответил и еще умолял бы его выслушать.
– Сделаем, – снова пообещал Чепурнов.
Он взял плачущего и постанывающего Евгения Александровича за плечи и рывком поднял с бревна, а комиссар Глазнек отошел в темень и закурил.
* * *
Солнце палило нестерпимо, совсем не по-осеннему. Роса с пожухлой травы совершенно испарилась. Кострище из черных обугленных палок и каких-то несгоревших тряпок выглядело жалко и наводило на мысли о пожаре и разорении.
Артист наклонился и поднял с земли разбитые круглые очки. Показал их Алеше и сказал:
– Он был здесь.
Алеша взял очки, но тут же выронил их. Посмотрел на артиста испуганно и тихо проговорил:
– Это что же? На них кровь?
– Да, – ответил артист и добавил: – Похоже, его сильно избили. Или даже пытали.
– Как пытали? – холодея от ужаса, прошептал Алеша.
– Обыкновенно. Видите эти пятна на траве? Это кровь. Отсюда его тащили… – Артист проследил взглядом по траве примятый след. – Вон к тому дереву. – Он показал пальцем в сторону старого дуба, росшего почти на самом краю обрыва.
Алеша немного постоял, словно собирался с духом, затем нерешительно направился к дубу. Спокойный артист и молчаливый, растерянный Пирогов поплелись за ним. Они подошли к дубу. Алеша посмотрел на толстые ветви, на пятна крови под дубом и тихо спросил:
– Что было потом?
– Потом? – Артист испытующе посмотрел на Алешу. – Вы точно хотите это знать?
– Да.
– Судя по всему… его сбросили с обрыва в реку.
Алеша пристально посмотрел на артиста, словно отказывался верить в такую жестокость, затем шагнул к краю обрыва и вгляделся в воду.
– Здесь быстрое течение, – сказал, медленно подходя, артист. – Его наверняка отнесло. Если только они не привязали к его ногам камень. В любом случае искать не имеет смысла.
– Он умер?
– А вы как думаете?!
Подошел хмурый и встрепанный Пирогов.
– Алеша, идальго прав, – пробасил он виновато, но в то же время настойчиво. – Мы не сможем его найти. К тому же здесь небезопасно. Его мучители могут быть где-то рядом.
Алеша вытер грязным кулаком сухие, блестящие глаза. Повернулся и резко спросил:
– Зачем они его пытали?
– Кто знает? – пожал плечами артист. – Может, расспрашивали о нас. Мы ведь с вами беглые преступники. А может, просто куражились.
– Как это – куражились? – с ужасом спросил Алеша.
– Просто. Выпили горилки и…
– Помолчите, идальго, – оборвал его Пирогов. Он обнял Алешу за плечи и мягко сказал: – Идемте, мой друг. Мы ничем уже не сможем ему помочь. Идемте.
Они медленно побрели к телеге. Поравнявшись с телегой, Пирогов обернулся к артисту и вдруг сказал:
– Зря вы велели потушить костер.
– Вот как? – Артист дернул уголком рта. – Кажется, это вы пытались прикрыть пламя своим роскошным опереточным камзолом.
– Я понял всю бесполезность этой затеи и оставил костер в покое. А вы…
– Перестаньте, господа, – попросил Алеша.
Пирогов замолчал. Но молчал он недолго. Покосившись на артиста и заметив, что тот усмехается в усы, Пирогов налился кровью и презрительно проговорил:
– Давно хотел вам сказать, господин итальянец, не так уж вы и сильны. Вся ваша сила в ножичках да в этом вашем пистолетике. Без них вы ничто. Зеро. Абсолютный нуль.
– Вы в самом деле так думаете? – спокойно осведомился артист.
Пирогов не удостоил его ответом, лишь сплюнул себе под ноги. Артист и на этот раз остался невозмутим, но его губы слегка побелели, а на щеках проступили пятна румянца.
– Вот что, Пирогов, – спокойно и устрашающе внятно проговорил артист, – вы сейчас же заберете свои слова обратно.
– Я? Обратно? – Пирогов усмехнулся и проговорил, сощурив глаза: – А жирно вам не будет, господин циркач?
На этот раз гневная бледность тронула и щеки артиста.
– Сейчас я покажу вам пару фокусов без ножей и пистолетов, – сказал он.
– Сделайте милость! – ответил Пирогов.
Артист снял с головы шляпу и отбросил ее в сторону. Пирогов широко расставил ноги, приняв боевую стойку, и слегка пригнул голову, глядя на артиста пылающими глазами. Он почти на голову возвышался над противником, но тот, несмотря на худощавую фигуру, был очень широк в плечах и мускулист.
Артист сделал слабое движение рукой, и этого оказалось достаточно, чтобы Пирогов, взревев, как медведь, ринулся в атаку. Он с разбегу налетел на артиста, сшиб его с ног и подмял под себя. Но в последний момент, уже коснувшись спиной земли, артист как-то сумел извернуться и выскользнуть из-под огромной туши. Он в мгновение ока вскочил на ноги и нанес Пирогову сокрушительный удар кулаком в голову. Любого другого такой удар мог бы если и не убить, то лишить сознания, но череп Пирогова был сделан из чрезвычайно крепкого материала. Пошатнувшись, он снова ринулся в атаку.
Алеша смотрел на дерущихся удивленно, затем удивление сменилось полным равнодушием; он повернулся и опять отошел к реке. Сел на краю обрыва и стал смотреть на воду. У него за спиной слышались пыхтенье противников и звуки наносимых ударов.
– У Бога счастья не прошу и молча зло переношу, – тихо проговорил Алеша, глядя на серую воду.
Минут через десять Алеша поднялся на ноги, отряхнул штаны и побрел к телеге. Противники все еще боролись. Правда, борьба их носила теперь весьма специфический характер. Сцепившись мертвой хваткой и тяжело дыша, они смотрели друг другу в глаза. Лица обоих бойцов были перепачканы кровью. Одежда потемнела от грязи. Но сдаваться ни один из них, похоже, не собирался. Алеша остановился возле противников, равнодушно на них посмотрел и поинтересовался:
– Долго еще?
– Скоро… закончим… – свирепо пообещал, пыхтя и обливаясь потом, Пирогов.
– Да… Недолго осталось… – так же свирепо подтвердил артист.
– Как хотите, – пожал плечами Алеша. – Можете оставаться здесь хоть до второго пришествия.
Он отвернулся и отошел от них. Еще около минуты противники стояли в полном молчании. Первым заговорил артист.
– Господин Пирогов… – сказал он, хрипло дыша, – прошу прощения, что отнимаю вас от столь важного дела… но… вам не кажется, что мы выглядим несколько… нелепо.
– Кажется… – так же хрипло ответил ему Пирогов.
– Возможно, нам стоит… временно прервать турнир… и заключить перемирие?
– Я не против, – ответил Пирогов.
– Можете ли вы гарантировать, что если я расцеплю руки, вы тут же последуете моему примеру?
– Можете на меня рассчитывать.
Противники расцепили объятия и выпрямились. Некоторое время они стояли друг против друга, восстанавливая сбившееся дыхание, затем артист произнес:
– Позвольте вам заметить, господин Пирогов… Если вы станете рассказывать о том, что ходили на медведя в одиночку, я этому поверю.
– Со своей стороны я утверждаю, что вы просто рождены для подобной охоты, – сказал Пирогов.
Обменявшись таким образом комплиментами, бывшие противники пожали друг другу руки и вместе отправились к реке – смывать с лица и с одежды следы недавней битвы.
Алеша посмотрел им вслед и тихо всхлипнул.
– И они говорят, что я ребенок, – проговорил он дрогнувшим голосом. – Миронова убили, замучили до смерти, а их не интересует ничего, кроме собственных амбиций. Они уже забыли о нем. Словно его никогда не было. Словно он не надеялся на них, не рассчитывал на их защиту… Как же так?
Алеша отвернулся.
За спиной послышались голоса. Артист и Пирогов возвращались с реки, весело и беззаботно беседуя.
– Ну что, мой юный друг, пора в дорогу! – сказал, подходя к телеге, Пирогов.
– Да, Алеша, пора убираться отсюда, – поддакнул артист. – Мы и так задержались здесь. С вами все в порядке? – Артист внимательно всмотрелся в лицо Алеши.
Алеша ничего не ответил. Артист и Пирогов переглянулись.
– Алеша, – снова заговорил артист, – если вы думаете, что я забыл о Евгении Александровиче, вы глубоко ошибаетесь. Надеюсь, что мне еще представится шанс доказать вам это.
– Не надо ничего доказывать. – Алеша вытер рукавом мокрые глаза. – Евгений Александрович был хорошим, но очень беззащитным человеком. Он на нас рассчитывал, а мы… Мы не смогли его уберечь.
За спиной у Алеши глубоко и мучительно вздохнул Пирогов.
– Ладно, – сказал Алеша. – Ладно, господа. Пора ехать.
Назад: 7. Крест и звезда
Дальше: 9. Имена волхвов