Глава 32

Когда ожидание и нетерпение публики достигли апогея, появился виновник торжества. Домнин вошел в зал в тишине, взорвавшейся аплодисментами, и занял причитающееся ему место на возвышении. Множество устремленных на него глаз горели от предвкушения чего-то необычного, в воздухе ощущался привкус скандала.

Астра искала на лице художника следы ночной трагедии и… не находила. Домнин был слегка взволнован, но не более того, собран и воодушевлен.

– Друзья мои, – без пафоса обратился он к присутствующим. – Я благодарен вам за то, что вы пришли сюда разделить со мной радость от моей последней работы и быть первыми, кто ее увидит. Когда-то родители вывозили в свет своих дочерей на выданье, а я, по установившейся традиции, вывожу в свет свои картины. Вернее, это даже не картины, это мои роковые женщины – Дульсинеи, Лауры и Беатриче, вечные возлюбленные, владычицы моего сердца и моей кисти, музы, питающие мое вдохновение. Любуйтесь ими, загорайтесь от их огня, любите их или проклинайте… Только одного они вам не позволят – остаться безучастными, равнодушными и холодными.

Он поклонился, и в наступившем вдруг безмолвии два юноши, одетые в короткие хитоны на греческий манер, внесли убранную, словно невеста, белоснежной фатой и флердоранжем картину. Под полупрозрачными складками газа угадывалась прямоугольная рама, но на месте холста, казалось, зияла пустота.

– Феофан! – художник жестом подозвал Маслова. – Открой ей лицо .

Астра и Матвей переглянулись. Санди предусмотрительно оперлась о стену, а Баркасов всем телом подался вперед. Никто не понимал, что происходит.

Скульптор, одернув лацканы смокинга, неуклюже двинулся вперед. Слова речи, которую ему предстояло произнести, не шли в голову, перед глазами все расплывалось. Приблизившись к картине, он собрался с духом и одним махом сорвал с нее белое покрывало. Причудливый бронзово-золотой багет обрамлял… прямоугольное отверстие, сквозь которое виднелись часть стены и драпировка.

Маслов растопырил руки и обернулся, как бы спрашивая у публики: «Что это значит?» Гости остолбенели. Никто не отдавал себе отчета в происходящем, никто не знал, как реагировать.

Какая-то женщина истерически захохотала. Это была Александрина.

– Она вам нравится, друзья мои? – как ни в чем не бывало спросил художник. – Неправда ли, вы поражены?

– Он рехнулся, – шепнула Астра на ухо Карелину. – Тронулся умом, когда увидел в мастерской растерзанное полотно. Поэтому и не отменил презентацию. Что делать?

– Ждать…

Пока она пыталась сообразить, как себя вести в сложившейся ситуации, Матвей пристально наблюдал за знакомыми лицами.

Маслов растерялся, но за этой растерянностью скрывалось злорадное торжество. Еще бы! Новый «шедевр» Домнина явно говорил не просто о творческом кризисе, как у него самого, а о полном провале, позорном фиаско. Наконец-то чемпион сошел с дистанции, спекся.

Баркасов, подобно большинству приглашенных, в недоумении таращился на пустую раму, которая и без картины являла собой произведение искусства. В его лице боролись сочувствие и странное удовлетворение. Высокий бархатный воротник, закрывающий его шею, наводил на размышления. «Что, если экстравагантная деталь туалета прячет синяк или ссадину, полученную ночью от бруска, метко запущенного моей рукой?» – подумал Матвей.

– У Маслова – шейный платок! – приникнув к нему вплотную, сообщила Астра.

Их мысли работали в унисон. Действительно, шелковый платок, небрежно повязанный скульптором, совершенно не шел к смокингу.

– Богема! Им все дозволено, – ответил Матвей. – Не торопись с выводами. У Домнина тоже блуза с пышным жабо до подбородка. Да и другие одеты не менее оригинально.

Александрина приободрилась, на ее щеки вернулся румянец. Она гордо выпрямилась и с двусмысленной улыбкой захлопала в ладоши. Ее усилия не пропали даром! Наглый, бессовестный пасынок сломлен, раздавлен. Он не в себе и продолжает ломать жалкую комедию, когда пора закрывать занавес. Финита, финал, финиш…

– Почему ты молчишь, друг? – обратился между тем художник к Маслову. – Тебе нечего сказать?

Тот овладел собой, приосанился и произнес, указывая на массивную раму:

– Это не «Черный квадрат» Малевича, господа! Это нечто куда более мистическое и… гениальное. Это истинное лицо женщины, неуловимое и вечно изменчивое, в котором заключается для нас, мужчин, целый мир. То, что рама пуста, – иллюзия нашего ума, одурманенного предрассудками и ложными мнениями. Игорь Домнин представил нам глубочайшую философскую концепцию женского и человеческого естества, суть которого – зеркальное отражение.

Феофан сделал эффектную паузу, устремив взгляд на слушателей.

– Язык у него здорово подвешен! – восхищенно присвистнул Матвей.

– А король-то голый! – выкрикнул какой-то мужчина.

На него зашикали. По залу пронесся смешок.

– Перед нами – лучшее зеркало, когда-либо созданное кистью живописца! – продолжал оратор. – Вершина мастерства художника, ничего не добавляющего к картине природы, а только взявшего в раму часть божественного творения. Каждый может увидеть в ней то, что подсказывает ему собственное воображение. Каждый мужчина может увидеть здесь свою возлюбленную, каждая женщина, – себя, а боги – гобелен, сотканный их фантазиями. Это лицо Вселенной, господа! – патетически воздел он руки к потолку.

Дамы бешено зааплодировали, мужчины прятали улыбки. Зал охватила нервная лихорадка, истерическое возбуждение.

– Что за прикол? – удивился молодой человек рядом с Астрой. – Нас разыгрывают?

Художник в темно-бордовых обтягивающих брюках и того же цвета блузе с широкими рукавами при своем среднем росте казался на фоне Маслова гигантом. Он поднял руку, и воцарилась тишина. Слышно было лишь учащенное дыхание женщин, треск свечей и шорох вечерних платьев.

Домнин заговорил:

– Не думайте, что я выжил из ума, помешался на почве искусства. Отчасти я признаю свое безумие, как признавал его великий Франсиско Гойя. «Я проклят, – говорил он. – И имя моему проклятию – живопись». Готов подписаться под его словами! Меня обычно сравнивают с Климтом, но я бы назвал себя «новым Гойей». Впрочем, заглядывая в себя, я нахожу там всех великих художников всех времен – по капле, по искорке, по отзвуку. Они все здесь, во мне!

Он прижал руки к груди и на миг закрыл глаза, будто прислушиваясь к каким-то внутренним голосам.

– Домнин патологически нескромен, – пробормотал Матвей. – Представляю, как это бесит его собратьев по кисти и критиков.

«Да… Феофан знает Игоря Домнина как свои пять пальцев, – подумала Астра. – И Санди, видимо, тоже. Недаром она нарядилась на испанский манер: искусствоведческое и женское чутье подсказало ей, что следует надеть. Она вызывает пасынка на эмоциональную дуэль, жмет на его самые чувствительные точки, добивает. «Новый Гойя»! Смело сказано!»

Она приподнялась на цыпочки и шепнула Карелину:

– Этот зал, полный гостей, – идеальное место для убийства. Сфинкс среди присутствующих, я уверена! Ищи его.

– Интересно как? Кого он собирается отправить на тот свет, по-твоему? Домнина?

Астра не успела ответить – ее внимательный взгляд наткнулся на женщину с осанкой балерины. Та была одета в черное платье, приколотая к прическе вуаль закрывала верхнюю часть лица. Но эта уловка не обманула Астру. Инга?! Вдову Теплинского выдали прямая спина и особая посадка головы, выработанная годами упражнений.

– Инга, – показала Астра на женщину в черном. – Видишь? Вон там, сбоку. Она опоздала и проскользнула незамеченной. Пришла все-таки.

Инга слегка повернула голову в сторону Александрины и наблюдала за той из-под вуали. Беспутная красавица, поглощенная своими мыслями и снедаемая беспокойством, не обращала внимания ни на что, кроме художника и его картины, вернее пустой рамы.

Игорь ведет себя так, словно все идет по плану: презентация состоялась, с его картиной ничего не случилось, и вообще, он по-прежнему гений, кумир и важная персона. Он помешался! Мелькнувшую было жалость к художнику вытеснил острый приступ ненависти. А вдруг ему опять удалось оставить ее в дураках?

– Я не позволю тебе торжествовать, – закипая яростью, шептала Санди. – На сей раз нет!

– Дорогой друг, – громко произнес Домнин и тепло приобнял Феофана за плечи, тем самым приковывая к себе внимание публики. – Благодарю за высокую оценку моих способностей. Вынужден огорчить и тебя, и всех собравшихся здесь почитателей моего творчества: моя кисть недостаточно искусна, а краски уступают палитре богов по чистоте тона, блеску и богатству оттенков…

Маслов почувствовал подвох, но продолжал улыбаться и делать восхищенно-заинтересованный вид.

– …посему моя возвышенная мечта запечатлеть на холсте лик Вселенной пока не осуществилась! – закончил свою мысль художник. – Но собрать вас только для того, чтобы показать пустую раму, я бы не рискнул. Это была всего лишь попытка живописца признать первенство божественного перед человеческим.

В зале раздались шепот и хихиканье. Маслов сконфузился, втянул голову в плечи, его лысина багровела, как переспелый помидор.

Астра оглянулась на Санди, та, казалось, вот-вот упадет в обморок. Матвей сопроводил ее взгляд, тихонько сказал:

– Мадам, вероятно, страдает от головной боли… Она бледна, как русалка.

– Но я все же осмелюсь представить на ваш суд свое лучшее произведение! – провозгласил Домнин. – Ничего более совершенного я не создавал…

«…и не создам, – едва не сорвалось с его языка. А в уме возник навязчивый вопрос: Когда ты умрешь? Отгадай!»

Он сложил руки на груди и замер. Юноши в коротких туниках, изображавшие Эротов, давно внесли в зал с другой стороны и установили на возвышении – точной копией того, на котором все началось, – картину в такой же раме, как и первая. Люди просто не заметили, как это произошло: их внимание, не сговариваясь, классически отвлекли художник и скульптор.

Эроты поднесли к губам два рога, стилизованных под раковины, и затрубили.

– Прошу обернуться, господа! – воскликнул Домнин, враз преобразившись из флегматика и философа в пылкого и страстного мужчину. – И приветствовать «Обнаженную Маху»!

Все, ошеломленные, повернулись назад и обмерли. Ничем не прикрытая золотоволосая амазонка с венком на распущенных кудрях, сидя на лошади по-мужски, неслась им навстречу из звездных глубин…

– А-а-а-ах! – раскатилось по залу.

– Ай да Домнин – промолвил кто-то рядом с Астрой и Матвеем. – Ему бы в шуты податься, а не в живописцы.

Баркасов? Оказывается, он перебрался поближе к «коллекционеру» и его даме, не найдя никого, с кем можно поделиться мнением. Санди как будто больна: вспыльчива неимоверно, так и пышет огнем, хоть прикуривай. Маслов со своим панегириком сел в калошу… теперь к нему не подходи – укусит.

– Намудрил, Игорек, чертяка! – хохотнул артист. – Любит выкрутасы. Нет, чтобы степенно, традиционно провести презентацию, целый спектакль разыграл. А мне по душе такие злостные нарушители правил! Без них жизнь стала бы невыносимо скучна. Ну-ка… ну-ка, поглядим, что там сотворил… новый Гойя.

Близорукий Баркасов прищурился, разглядывая картину. Десятки жадных взглядов в буквальном смысле пожирали полотно, сопровождая процесс бурного созерцания вздохами и короткими репликами.

– Маха… – пробормотал комик. – Почему на лошади? По-моему, она – вылитая Санди. Если уж проводить параллели с Гойей, то испанец писал этих распущенных красоток-простолюдинок и в одежде, и без… но верхом? Ей-богу, не припоминаю. А вы? – обратился он к Карелину.

Тот кивнул с видом знатока, и Баркасов, довольный поддержкой, расплылся в улыбке.

– Маха! – эхом повторила Астра.

– За такую картину, выставленную на всеобщее обозрение, великого Франсиско сожгли бы на костре. Инквизиция! Блюстители нравов запрещали изображать женщин нагими. – Артист скорчил страшную гримасу. – Гойя свою «Маху обнаженную» публике не демонстрировал. Одни говорят, сама герцогиня Альба позировала ему; другие отрицают. Капризная и порочная, она околдовала художника, стала его злым духом.

– Вы прекрасно разбираетесь в искусстве, – заметил Матвей.

– Лошади и живопись – мое хобби. А на этом полотне Игорь их объединил. Хороша всадница невероятно! Темный фон… дьявольски соблазнительные формы… А как переданы бархат и шелк кожи, ее мерцающий цвет?! В этом, правда, есть нечто от Гойи, его раскованной кисти, жемчужного мазка… Но какова наездница, ее глаза, губы… лицо! Ничего лучшего написать нельзя… Игорь прав.

Маха вышла из-под рук Домнина неправдоподобно прекрасной – бесстыдной, горячей и равнодушно-отчужденной к направленным на нее взорам. Ее адская красота несла в себе неизъяснимое блаженство, разрушение и гибель. Поза женщины в сияющем ореоле медно-золотых волос была бы откровенно непристойной, не посади Домнин ее на лошадь.

«Вначалезолотоволосая богиня выглядела по-другому, – подумала Астра. – Художник кое-что изменил, добавил лошадь. Он, несомненно, хочет выразить некую идею в этом своем творении. Какую? О чем говорит этот странный, дикий, чарующий, магнетический и жутковатый образ?»

– Бабочка, – шепнул Матвей, пожимая локоть Астры. – Там, где ей и положено быть.

– Вот куда ты смотришь? – съязвила она.

Маслов очнулся и затараторил, как в бреду, восхваляя картину и пересыпая быструю речь историей испанских мах и махо – разнузданных щеголих и щеголей из простонародья, с их гордым, вспыльчивым нравом и знойным темпераментом, с их зажигательными танцами и песнями, тамбуринами, кастаньетами и гитарами. Мужчины-махо за широкими поясами прятали нож; дамы засовывали короткий кинжал под подвязку, прикрытую яркой пышной юбкой. Не те же ли корни имеет модное нынче словечко – мачо?

– Заблуждаешься, друг! – бесцеремонно прервал его излияния художник. – Моя Маха родилась не под синими небесами Андалузии. Она пришла из древних ирландских саг. Это дочь короля Аэда, которую звали Маха. У нее была рыжая грива, и ее считали воплощением кельтской богини войны и раздоров. Перед вами – Маха рыжеволосая, солнцеликая королева-воительница, которой герои посвящали головы врагов, отрубленные во время боя. Ее изображали с развевающимися золотыми кудрями, скачущей верхом на священной кобыле. Отголоском этой легенды является культ солнечной лошади.

«Сфинкс Мертвая Голова! – мысленно подхватила Астра. – Вот он, намек. Вот она, подсказка. Остается расположить фрагменты истории со Сфинксом в нужном порядке, и…»

Следующие слова, произнесенные Домниным, переключили ее внимание.

– У каждого из нас есть двойник… там, за пределами смерти, – выразительно изрек художник. – На той стороне или натом берегу . Существует и вторая Маха – владычица Другого Мира. Обе Махи похожи, как две капли воды: одинаково неистовые, одинаково прелестные, с одинаково огненными волосами. Их невозможно отличить.

Только теперь Астра пристальнее всмотрелась в картину и заметила позади рыжекудрой всадницы призрачный силуэт, повторяющий очертания ее фигуры. Вероятно, остальная публика тоже увидела «вторую Маху» – в зале началось оживление, послышались реплики, приглушенный говор. Присутствующие обменивались впечатлениями.

– Дочь короля Аэда, – задумчиво вымолвил Баркасов. – Признаться, я не знаток ирландских саг. А вторая наездница в глаза не бросается, я вообще принял ее за световой эффект – Игорь большой мастер подобных штук. Сейчас пошла мода добавлять в краски разные химические соединения, и он быстро освоил новшество, даже привнес свое ноу-хау.

– Какое именно?

– Это его секрет.

– Двойник на заднем плане, – хмыкнул Карелин. – Интересный прием.

«Аэд, — рассуждала в уме Астра. – Почти Аид – у древних греков повелитель подземного царства, правитель мира мертвых. Неужели все мифы вырастают из одного корня и питаются одними соками, как листья древа жизни?»

– Сфинкс не даст ему шанса, – прошептала она Матвею.

– Кому?

– Домнину. Он пророк. Поэтому обошлось без загадки.

– Что ты имеешь в виду?

Карелин совершенно забыл о Ларисе. Зато она постоянно бросала на него ревнивые взгляды.

– Браво! – закричала она, как в театре, и громко зааплодировала. – Маха восхитительна!

Картина ей понравилась, но она выражала бурный восторг с одной целью: обратить на себя внимание Матвея. Лариса не настолько любила живопись, чтобы хоть на секунду отвлечься от мыслей о любовнике. Тот и бровью не повел. Она сильно прикусила губу – даже солоноватый вкус крови не отрезвил ее.

Астра поискала глазами Маслова: того нигде не было. Оратор не вынес провала своих славословий или триумфа ненавистного друга? Куда он подевался? Где-то прячется, заливая досаду коньяком, или улизнул по-английски, не попрощавшись?

Александрина, ни жива ни мертва, находилась на грани обморока. Все ее усилия оказались напрасны. Домнин, негодяй, оставил в мастерской не ту картину… нарочно, чтобы в очередной раз повеселиться. Бешенство и обида на свою глупость мутили ее рассудок. Боль в затылке возобновилась, от нее подступала к горлу тошнота.

Приглашенные обрушили на художника шквал аплодисментов и восторженных криков. Мэтр принимал поздравления, благодарил. Он не смотрел на мачеху.

Инга Теплинская, наоборот, не спускала с нее глаз.

Публика сгрудилась возле полотна, громко обсуждая неподражаемую манеру живописи Домнина, игру света и тени, загадочное мерцание красок и, главное, мощную и темную эротику его женских образов. В их прихотливой безудержной чувственности таилась смерть.

Возня и пьяные крики у входа заставили Астру насторожиться.

– Что там случилось?