Из дневника Николь Жерарди, 1767 год, Париж
Мадам Ивонн послала за мной в неурочное время. Я была у отца. Он умирал, смерть его могла наступить со дня на день, но он так цеплялся за жизнь… Наш дом наводнили врачи и сиделки. Теперь он перестал жалеть деньги, он швырял их направо и налево, и я даже чуточку забеспокоилась: этак от моего наследства очень скоро ничего не останется. Попыталась следить за платежами докторам, но за отцом уследишь, пожалуй! И тут прибежала девочка от мадам Ивонн. Я в первый раз не обрадовалась ее приглашению. Еще болели раны на спине. Еще болела душа, я впервые в жизни чувствовала себя грешницей, ужасной грешницей. Но я все же пошла к мадам Ивонн – предчувствие чего-то ужасного погнало меня. И я не ошиблась.
Оказывается, Себастьян приходил снова!
О нет, ему не нужна была очередная непорочная дева, которой он намеревался овладеть на ступеньках храма. Он хотел меня. Только меня. Но теперь уже не в храме.
Он жаждал продолжения. Продолжения! И какого!
Видимо, он получал от Клод достаточно денег, если мог сделать такое предложение мадам: взять меня на содержание. Да, он готов был заплатить мадам Ивонн неустойку – любую сумму, которую она потребует! – только бы заполучить Мари.
– Он назвал тебя Мари, – пояснила мадам Ивонн, заметив мое изумление.
– Ну да, он же был уверен, что обладает самой Девой Марией, нечестивец и богохульник! Тьфу! – закричала я в ярости и в ужасе.
Не передать, какое отвращение я к нему чувствовала.
– Да я лучше никогда не лягу в постель с мужчиной и сама приму постриг, чем снова отдамся этому греховоднику, этому лживому святоше! – закричала я вновь. – Никогда! Ни за что!
– Успокойся, дитя мое, – сказала мадам Ивонн. – Я и сама не собиралась тебя отдавать ему, но подумала, вдруг ты захочешь… вдруг он тебе полюбился…
Я только плюнула с отвращением.
На другой день мадам снова позвала меня, опять же не для работы. На сей раз я была почти уверена, что дело в Себастьяне. И ее мрачное лицо открыло мне, что я и теперь не ошиблась.
– Проклятый монах приходил снова! – почти вскричала она. – Он хочет тебя, и уговорить его невозможно. Он бредит тобой. Готов на все, только бы снова заполучить тебя. Он вообще спятил! Плел тут какую-то галиматью, что сложит с себя монашеский сан и женится на тебе. Но потом, а сначала он хочет поселить тебя в доме своего отца, познакомить с сестрами…
Тут лицо мадам Ивонн как-то странно отдалилось от меня и расплылось во внезапно нахлынувшем тумане. А когда туман рассеялся, я обнаружила, что не стою перед ней, а полулежу на козетке.
– Что с тобой? – испуганно вопрошала мадам, склоняясь надо мной. – Николь, милашка моя, ты упала в обморок. В обморок! Ты что, беременна, что ли? Да как ты могла быть такой неосторожной?! Ну ничего. У меня есть одно бургундское зелье…
– Не волнуйтесь, мадам, я ничуточки не беременна. Вам и повитуха подтвердит, нас же осматривали недавно. Так что не надо мне никакого зелья, – с трудом выговорила я. – И если меня тошнит, то только от этих разговоров про вашего монаха.
– Моего?! – возопила уже мадам, воздевая руки. – Мария Магдалина, покровительница падших девиц, ты слышишь? Моего! Да он твой, его ты приворожила-очаровала, без тебя он жить не может. А я – я мучаюсь, не знаю, как от него отвязаться.
– Но вы сказали ему, что я его видеть не хочу?
– Сказала, – махнула рукой мадам Ивонн. – Да что толку? Он меня просто не услышал. Твердит свое: Мари да Мари ему подавай.
– Надо было сказать, что Мари его ненавидит! – воскликнула я.
Можешь не сомневаться, что именно так я и сказала. А он начал мне угрожать. Сказал, что на исповеди признается своему аббату в совершенном грехе. И скажет, что не сам сюда, ко мне, пришел, а его искусила блудница на ступеньках собора, где он молился. И он впал не только во грех прелюбодейства, но и святотатство совершил. Назовет тебя и меня. А его аббат женщин ненавидит уже за то, что они существуют. Тем паче – веселых девушек вроде нас. И он очень влиятельное лицо, влиятельней просто некуда. Его брат – прево Парижа!
Я только ахнула. Если Себастьян натравит на нас прево Парижа, нам придет конец! Нас затравят, предадут анафеме. И еще бы полбеды, я не больно-то верила в истерические вопли монахов. Но куда хуже, что нас могут взять под стражу за растление общества. Нас заточат в Консьержери!А то и в колонии сошлют, как сослали уже многих проституток. И разве только мы пострадаем? Сколько девушек будет опозорено, а то и в тюрьму брошено! И все из-за моего похотливого, лицемерного брата!
Был только один способ остановить Себастьяна – сказать ему, кто я. Признаться во всем. Но именно этого я не могла сделать. Никак не могла. Тогда он точно нас погубит. Пойдет на все, чтобы уничтожить людей, которые ввергли его в грех кровосмесительства. Он уже нас обвинил. Нас, а не себя, не свою плотскую жадность! Да он нас не просто затравит – с лица земли сотрет. И еще нажалуется отцу, чтобы тот лишил меня наследства…
Я не стала говорить мадам о главной причине, по которой для меня было немыслимо принять предложение Себастьяна. Я ее понимала: она не столько обо мне заботилась, сколько о себе. Со мной она теряла источник немалого и постоянного дохода, а деньги властвовали над ее сердцем. Одно дело, если бы я хотела уйти к Себастьяну. Тогда она содрала бы с него немалые отступные. Но я не хотела, а значит, нужно было избавиться от докучливого и опасного поклонника. Именно поэтому она размышляла о спасении так напряженно, что даже лоб наморщила, а ведь она очень остерегалась морщиться, хмуриться, сводить брови, даже улыбалась очень аккуратно, округляя рот, – чтобы не образовывались складочки у губ, чтобы не обвисала кожа и не старело лицо. Но сейчас ей было не до заботы о красоте.
Мадам думала, хмурилась, качала головой и наконец сказала с ненавистью:
– Ну, он сам довел меня, этот паршивый ханжа. Я знаю, что мы сделаем, крошка моя Николь. Только ты сначала выслушай меня, хорошо? А потом начнешь причитать.
– А почему вы думаете, что я буду причитать? – угрюмо спросила я.
– Будешь, будешь, – сердито усмехнулась мадам. – Будешь причитать и умолять не отягощать твою бедную душу новым грехом – грехом смертным…
– Вы что, решили убить монаха? – холодно спросила я, и мадам даже отпрянула, изумленная моей догадливостью:
– Как ты поняла?
– А что тут понимать? – пожала я плечами. – Нам больше ничего не остается. Или он нас со свету сживет, или мы его.
– Конечно, конечно, – воодушевленно подхватила мадам. – Конечно! Он сам нас вынуждает так поступить. Вот послушай, что мы сделаем. Я скажу ему, будто согласна отдать тебя, но ты противишься. И предложу вам еще раз встретиться и побыть вдвоем. Скажу, что он был груб с тобой там, возле собора, у тебя спина болит до сих пор, и удовольствия ты никакого не получила, так что на сей раз пусть он будет нежен и щедр, пусть говорит тебе всякие глупости, которые так любят молоденькие глупенькие девушки. Он с радостью согласится, не сомневаюсь. Я подыщу уединенное место… то есть я знаю один такой дом… Он придет туда, а там ты встретишь его. И пустишь в ход то снадобье… из одного гриба, помнишь, я давала тебе? – И она заговорщически подмигнула.
– О нет, мадам Ивонн, – сказала я холодно, скрестив на груди руки. – Нет… Я на все согласна: согласна притворяться и заманить монаха в ловушку, но убивать я никого не буду. Это должен сделать кто-то другой.
Дитя мое, я не ждала от тебя такого малодушия, – отвечала она лукаво. – Ты уже навешала на себя столько грехов… Твоя тоненькая шейка гнется от них, словно от слишком тяжелого ожерелья. И бояться такой мелочи, как убийство? Глупости. Ведь таково средство достигнуть свободы, избавиться от страха, вернуть себе власть над миром…
Ее глаза сверкали. Она и вообще-то очень красивая женщина, несмотря на года, а может быть, как это ни странно, и благодаря им, но тут я просто ахнула. Она была необыкновенна! Наверное, ей не раз приходилось убивать. Можно подумать, души ее жертв отдали ей свою жизненную силу. Наверное, мадам Ивонн тоже была ведьма, как и ее бургундская бабка.
Я даже почувствовала к себе нечто вроде презрения, что не могу вот так же легко освободиться от условностей и божьих заповедей, как она. Но кровь гуще воды… Да, кровь гуще воды!
Можно было бы оправдаться перед мадам, если открыть ей все. Но даже думать о том, что я вступила в кровосмесительную связь с братом, мне было тошно, а уж вслух-то высказать…
Поэтому я стояла на своем: убивать монаха не буду.
– Ну и ладно, – пожала наконец плечами мадам Ивонн. – Я пришлю человека. Он подстережет его в темном коридоре с ножом и… – Она сделала резкий жест. – Правда, тебе потом придется проследить, чтобы не осталось следов крови на полу и на дорожке в саду. А за изгородью там сразу Сена, так что все будет шито-крыто.
И тут меня словно ударило тем же самым ножом. Что происходит? Что я делаю? Я хладнокровно обдумываю убийство родного брата? Пусть его совершит кто-то другой, но убит будет мой брат!
Да, Себастьян кощунник и святотатец, но он же мой родной брат!
Меня даже замутило от ужаса. Меня чуть не вывернуло наизнанку! Я зажала рот руками и кинулась вон.
Не помню, как добежала до дома. От свежего воздуха мне стало легче, я смогла успокоиться, приступ ненависти к мадам Ивонн прошел. И мысли стали ясные. Все-таки паника – плохой советчик. А мы запаниковали, когда надо было просто– напросто все спокойно обдумать.
Нужно сделать вот что: мне пока не появляться у мадам Ивонн. Неделю, две, три, а если понадобится, то даже месяц, пока все не успокоится. Конечно, будет тяжело, я вообще не знаю, как смогу жить без той свободы распоряжаться чужими желаниями, без той радости подчинять себе людей, которые я обрела и к которым привыкла в последнее время, как буду обходиться без плотских радостей… Но придется потерпеть. А мадам Ивонн скажет Себастьяну, что я исчезла, сбежала невесть куда, она, мол, знать не знает, где я есть. Он не поверит, конечно, и, может быть, даже станет следить за ее домом. Ну и пусть следит! В конце концов ему надоест. Он уйдет, и тогда я смогу вернуться.
Мне казалось, что это une bonne idée – хорошая мысль. Но я забыла о главном… Забыла, что, если даже Себастьян перестанет ходить к мадам Ивонн, все равно есть место, где мы с ним можем встретиться. Я так привыкла, что он не появляется дома. И думать не думала, что он может вернуться в любой момент, тем паче теперь, когда отцу становилось все хуже и хуже.
И этот момент настал.
