Белые, чуть тронутые розовинкой облака заполонили собой все пространство – и небо, и землю. Как так бывает? Где унылые, нахохлившиеся от зимы пальмы, свинцовое, бьющее наотмашь холодными волнами море, амфитеатр и агора? Где, в конце концов, вечные толпы галдящих, суетящихся людей? Как-то здесь все странно, непонятно.

Впрочем, от такого засилья бело-розовых комков не страшно. Потому что по ним носится улыбающийся и хохочущий Феликс, здоровый, разрумянившийся, с растрепанными волосами. У ног его прыгает щенок, светло-рыжий, игривый. Все ему хочется добраться до ладони Феликса, цапнуть за палец еще беззубой мягкой пастью. Не тут-то было – рука поднимается все выше, никак, вот просто никак не достать вредному шалунишке.

Точно такой же щенок, рыженький, мяконький, готовый резвиться днями напролет, жил во дворце императора Клавдия. Но бегал он там недолго – стянул кусок мяса со стола, предназначенного для пира, и сразу же издох. Пир отменили, стряпавшую еду рабыню на всякий случай закололи кинжалом, а мертвого песика куда-то снесли…

Наконец они устают от забав, Феликс и собака. Юноша садится, берет на руки щенка. Белые облака, как туман, плывут мимо них, иногда полностью скрывая красивое лицо и хитренькую мордашку. Феликс, похоже, ждет, зовет к себе нежным взглядом, мягкой улыбкой. Но вот в отдалении появляется чья-то фигура в длинной накидке. Не разобрать лица сквозь плывущие облака. Только руку видно – она все машет, манит…

– Феликс, – застонала Теренция.

Проснулась и зажала ладонью рот, который, кажется, дышит любимым именем, одновременно.

Быстро, обмирая от страха, посмотрела на ложе – никого, как хорошо, должно быть, Марк Луций Сципион ушел вскоре после полуночи, когда она задремала. Вряд ли бы ему понравилось чужое мужское имя, со счастливой улыбкой произнесенное сквозь сон. К тому же Сципион до сих пор ворчит, припоминая, как он недавно просидел на постоялом дворе до рассвета – но так никого и не дождался. Интересно, любовник действительно поверил, что с непривычки она заблудилась в многочисленных улочках Эфеса, или только сделал вид, что поверил?..

Тело, сразу вспомнившее все ласки сенатора, мучительно заболело.

Хотя накануне не было ничего плохого или особенного. Минувшая ночь, знакомая до каждого объятия, ничуть не отличалась от тех, которые раньше всегда так нравились.

И все же она оказалась ужасной. Груди, губам, вьющимся волосикам внизу живота так тошно, так противно, невыносимо гадко.

Теренция понюхала свою руку. Отбросив назад длинные ярко-медные локоны, нагнулась к тонкому колену и снова поморщилась: какой-то едкий кисловатый запашок чувствуется и там.

Наверное, это пахнут нелюбовь, тоска, разочарование. Отчаяние. Предательство. В какой-то степени – стыд…

Надо же, какая чувствительность – после лупанария, где за ночь порой приходилось принимать по десять мужчин! И никакой брезгливости не было.

Впрочем, ведь сразу, при первом взгляде на Феликса, стало понятно – теперь все будет по-другому. А так, как раньше, уже не получится жить никогда. Всего одно мгновение, короткое, будто вскрик, удар ножа, блеск молнии. И уже вся жизнь перевернута с ног на голову…

Шепотом, очень осторожно, Теренция попросила:

– Петра, просыпайся! Нагрей воды.

И все равно рабыня от страха дернулась и скатилась с ложа. Сначала эта ее манера – пугаться спросонья любого окрика – Теренцию забавляла, потом стала вызывать сочувствие. Длинные стройные ноги Петры были покрыты синяками. Нехотя она призналась, что прошлая хозяйка – жена сенатора Лепида – по утрам просыпалась злая до ужаса и всегда поколачивала, стоило лишь немного замешкаться. И от боязни удара до сих пор не удается избавиться.

Когда рабыня поставила перед ложем высокую бадью, наполненную теплой мыльной водой, Теренция с наслаждением погрузила в пену руки, плеснула на лицо, протерла шею.

Вместе с запахом любовника исчезли остатки сна, и счастье, яркое, теплое, будто летнее раскаленное солнце, засияло в душе.

Приводя в порядок волосы, девушка улыбнулась.

Как же велико желание поговорить с Петрой о Феликсе! Порадоваться: ему намного лучше, жар спал, рана на плече затянулась темно-коричневой корочкой, и оттуда уже не льется желтоватый гной.

Любимый начал понемногу вставать! Разве можно в это было поверить, когда он, беззвучно шевеля губами, едва приподнимался на ложе! Теперь – доходит, пусть и придерживаясь за стену, до прикрытого ставнями окна, жадно глотает через небольшую щель свежий воздух.

Красота любимых лица и тела по-прежнему завораживает. Смешно, наверное, было бы признаться, но – всю жизнь хочется провести, купаясь в его синих теплых глазах. Слова рядом с Феликсом не нужны, бессмысленны. Любимому не требуется говорить: возьми меня за руку, обними, поцелуй – сначала губы, а потом ямочку между ключицами. Он просто делает все это, а как угадывает или понимает – не признается. И о своей любви они в принципе почти не говорили. Сияющее счастье и нежное тепло сладко дурманят голову. И без слов все понятно. Постоянно хочется одного – улыбаться, целоваться, трогать друг друга… Впрочем, кое-что все-таки пришлось обсудить. Бывший хозяин Феликса, Сервилий, ругался на ланисту и требовал, чтобы на следующих же играх Феликса растерзал лев. Ланиста, конечно, пообещал то, что Сервилий хотел услышать. Но потом заверил: как только он получит денег, Феликс может быть свободен. Нельзя сделать его вольноотпущенником – Сервилий поднимет шум. Но вот для побега препятствий не будет. Ланисте, фактически придумавшему этот план, можно верить. Его так поразил лев, совершенно здоровый и вдруг внезапно издохший под улюлюканье распаленной толпы! Он просто боится, что, опять отправив Феликса на арену, навлечет на себя гнев богов. Впрочем, какая разница, почему решил помочь этот перепуганный человек? Главное – поможет… Да, все очень-очень непросто: денег надо много, а Марк Луций Сципион ничего пока не дает, говорит, что покупает мебель для уже снятого дома. Впрочем, у Феликса есть (ну, в смысле, припрятан в укромном месте) красивый дорогой перстень. И если его выгодно продать, может, выйдет откупиться от ланисты. Конечно, находиться в бегах, скрываться тяжелее, чем раздобыть деньги. Но просто, легко ли – какая разница. Главное, что вместе – и будь что будет!

Только вот говорить обо всем этом с Петрой – Теренция посмотрела на стоящую возле окна рабыню, пристально вглядывающуюся в серую морскую бесконечность, – не надо. Она хоть и не осуждает вслух любовь с Феликсом и отношения с Марком Луцием, но, видно же по грустному озабоченному лицу, не поддерживает! А как-то даже сказала, что надо Теренции и Феликсу не размениваться на такие пустяки, как любовь земная, а думать о жизни вечной и принять христианское крещение. Что лев, издохший по воле Господа, был знаком истинной веры, попыткой помочь неопытным душам понять всю силу и любовь Бога. «Что же тогда Иисус сам себя не спас?» – невольно вырвалось у Теренции, которая про себя уже молилась христианскому богу даже больше, чем Юпитеру и Венере, но признаваться в этом Петре не собиралась из вредности. Рабыня пожала плечами: «А по-другому разве люди в него уверовали бы? Всем нам чудо подавай, да сильное, необычное. Вот и пришлось… Люди видели муки его, смерть и воскрешение, свидетельства силы и милосердия. И только потом приняли Бога в свое сердце…»

– Госпожа, у вас, должно быть, появился новый поклонник, – Петра отошла от окна, взяла красивую палу хозяйки и стала оттирать едва заметное пятнышко засохшей грязи. – Стоит под окнами, выглядывает все, когда вы появитесь. И вчера тут торчал. Беднягу можно понять. Вы так красивы!

Теренция едва заметно кивнула. Любовь к Феликсу, должно быть, зажгла в ней такое ослепительно-яркое счастье, что это привлекает внимание. Конечно, и прежде на улице мужчины поглядывали украдкой, одобрительно цокали языками, пытались заговорить или даже коснуться руки. Но теперь – все, как один, оглядываются вслед. И это очень некстати. Не хватало еще, чтобы кто-то из друзей Марка Луция Сципиона, которым он недавно представил свою постоянную любовницу, заметил б, как подруга сенатора бегает в казарму гладиаторов…

– Ох, Петра, что-то я сегодня заспалась совсем. – Девушка сладко потянулась, поправила тунику, разыскала под ложем сандалии. – Давай мне палу, пойду в лавки выбирать домашнюю утварь.

Некрасивое, но обаятельное лицо рабыни вытянулось:

– Опять меня с собой не берете? А если случится что? Кто поможет? Какая же вы легкомысленная! И ведь знаете, что думают о женщине, которая идет одна, без рабыни, какие предложения ей делаются!

Теренция расхохоталась и показала возмущенной Петре язык. Все-таки она чудная! Предоставлена целыми днями самой себе – и еще ворчит! Сходила бы в свои любимые термы, прогулялась вдоль морского берега. Нет, работы просит, беспокоится!

– Не спорь со мной, все решено. – Теренция покачала головой. – Нечего тебе по лавкам ходить, там душно.

«Знаю я ваши лавки», – читалось в осуждающем взгляде Петры.

«А если знаешь – то зачем настаиваешь? Третий – лишний, чем мне тебя занять, пока я буду держать Феликса за руку?» – мысленно ответила девушка и, аккуратно задрапировав темно-синюю накидку, выскользнула за дверь.

Погода выдалась теплой и солнечной. Правда, в соленом дыхании моря еще не чувствовалось весеннего благодушия. Но и ледяного остервенения в нем не было тоже.

По аллее, усаженной пальмами, Теренция скоро вышла к оживленному шумному рынку.

Мимо, мимо!

Надо идти прочь от лавок с тканями – сейчас не время думать о красивой одежде.

Прочь от хозяйственной утвари, всех этих милых плошечек и кубков – в нормальном доме жить с Феликсом в ближайшее время не придется. Хотя все-таки так хочется кухоньку вон с теми симпатичными глиняными горшочками, украшенными белой каемкой, с влажно блестящими гладкопузыми сковородками, изящными чашами для вина…

А вот ювелирная лавочка – это хорошо, надо бы ее запомнить. Очень скоро она может понадобиться.

От рынка до общественного туалета, о работе в котором Феликс вскользь упомянул с нескрываемым отвращением, было всего пара минут ходьбы.

Теренция обошла невысокое прямоугольное здание, из которого доносилась заунывная музыка, с замирающим сердцем приблизилась к стене из скрепленных раствором крупных белых камней.

Оглянувшись по сторонам (свидетелей – ни души!), она присела на корточки. И, как учил Феликс, отсчитала второй ряд от земли, второй камень слева.

– Он раскрошился, в нем появилось углубление, как маленькая пещерка. Перстень там, – рассказывал любимый. – Кольцо очень красивое, думаю, за него можно много выручить.

Итак, пока все сходится: камень, выемка. Вот только… только…

Когда Теренция, устав безрезультатно шарить в пыли, уже была готова смириться с отсутствием перстня, ее пальцы вдруг нащупали среди раздробленных мелких камешков теплый металлический ободок.

Извлеченное кольцо, конечно же, в налете белой пыли, вначале не показалось ни красивым, ни дорогим. Однако когда оно было протерто краем туники, Теренция восхищенно ахнула.

Невозможно поверить, что тончайшая золотая решеточка, окаймляющая камень, ажурная, с изгибами и завитками, может быть выполнена из драгоценного металла. Линии – тоньше травинок, изящнее цветочных лепестков. Как только изготовили такую паутинку, искусную, прелестную!

А камень… Сначала казался он простым стеклом, хотя и отполированным весьма и весьма старательно, до гладкой зеркальности. Под ним помещалась овальная золотая пластина, на которой, как на монетке, был отчеканен ровный правильный профиль Венеры. Но потом вдруг солнце полоснуло по прозрачной поверхности лучом, и в камне засверкали яркие переливающиеся капли росы – синие, зеленые, желтые, красные.

– Алмаз… Спасены! – пробормотала Теренция, закрывая кулачок с перстнем складками палы. – Теперь в ювелирную мастерскую, раздобыть денег, и сразу к Феликсу.

Однако быстро продать кольцо не удалось.

– Это не золото, а медь. Не алмаз, стекляшка, – твердил толстенький торговец, едва умещающийся за прилавком. С притворной озабоченностью он чмокал губами, якобы выражая сочувствие. Глазки же его при этом хитро блестели. – Но я, так и быть, дам тебе за него хорошую цену. Не обижу такую красивую девушку, хоть и себе в убыток.

Он опустил в ладонь Теренции легкий мешочек с монетками и, довольно усмехаясь, собрался положить перстень в стоящую на прилавке большую терракотовую шкатулку.

– Забирай свои деньги! Ты что, думаешь, на дурочку напал! – Девушка метнула мешочком в торговца (тут же зазвенели рассыпавшиеся сестерции), ловко выхватила из потной лапы опешившего мужчины кольцо и выбежала на улицу.

Чуть отдышавшись, она бросила взгляд на небо и с досадой закусила губу.

Солнце миновало зенит, близится вечер. Пока разыщешь новую лавочку – будет еще не очень поздно, на постоялый двор до прихода Марка Луция Сципиона вполне можно успеть воротиться. А вот навестить Феликса – точно нет.

Представив себе долгий мучительный вечер, сначала в обществе Петры, потом постоянно требующего ласк сенатора, Теренция застонала.

Милый Феликс!

Как же хочется быть с тобой!

Темные брови, длинные, вразлет, с красивым изгибом. Глаза – прекрасное озеро. Губы все время искусанные, что за наказание, вот же дурацкая привычка: как задумается, так непременно надо рот обгрызть! Поцелуи любимого поэтому нежные, пьянящие – но с привкусом крови. Неизведанное, невообразимое прежде наслаждение – чтобы его ладонь с тонкими пальцами просто накрывала руку. Вроде бы мелочь. А голова кружится, время исчезает, только теплый сияющий свет счастья заполняет убогую каморку. И в нем хорошо. И ничего-то больше в жизни не надо…

Она очнулась, когда поняла, что уже успела добежать до казарм. Помахала рукой отчаянно рубящимся на деревянных мечах гладиаторам, заторопилась к той части серого здания, где находилась комнатка Феликса.

Все-таки хорошо, что любимый не похож на гладиаторов. Он не такой сильный, не такой отчаянный. Но, кажется, от этого только сильнее разгорается любовь к нему. Сила – она и есть сила, ей ничего больше не надо.

А Феликс, он такой милый, такой славный… Он нуждается в помощи, и благодарен, и похож на большого красивого ребенка, который слабо представляет, чего хочет.

Чего хочет, чего хочет…

Ого!

Ого!!

Ого!!!

Уткнувшаяся в смуглую гладкую грудь, сомкнувшая руки на тонкой спине, где прощупывался каждый позвонок, Теренция испуганно замерла.

Ее мальчик, любимый Феликс, он явно хочет не целовать виски, не гладить волосы, не петь на ухо, щекоча дыханием, смешную песенку. У них между животами зажато такое…

Да, Феликс очень красивый там. Когда у юноши был жар и по всему телу от неимоверной слабости струился влажный пот, врач сказал обмыть его всего. И даже помог развязать заскорузлый узел набедренной повязки. Большой, спящий, с черненькой овальной родинкой член Феликса показался самым прекрасным на свете. Но он не вызвал тем не менее даже мыслей о плотском наслаждении. Только удивление: раньше всегда до дрожи нравились мужчины с такими огромными орудиями любви; стоило только подумать о большом члене, и вспыхивало мучительное вожделение, а сейчас любые телесные утехи кажутся такими бессмысленными. Даже с Феликсом. Не это главное, не в этом суть. Любовь, чуть болезненным комком в горле, требует одного: просто видеть глаза, быть рядом, улыбаться ему, наблюдать выздоровление.

Но вот любимый поправился, и…

– Моя девочка, любимая, не бойся, я буду нежным с тобой. Ты такая красивая. – Феликс, опустив Теренцию на ложе, расстегнул накидку, развязал пояс на тунике. – Я так мечтал о тебе. Очень боялся, что не смогу любить тебя. Но вот силы вернулись. Как же мне тебя хочется, хочется, хочется. Можно? Я буду ласковым, я постараюсь, чтобы тебе было хорошо.

Она слушала его шепот и едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться.

Вся прошлая жизнь – грязное мучение.

Настоящее счастье – только объятия любимых рук.

И желание, оказывается, может закипать лавой – нежно-обжигающей…