Глава 7

Это последняя запись в моем дневнике. Я твердо уверен, что после того, как будут описаны события сегодняшнего дня, в нем больше не появится ни строчки. И я знаю, какими станут последние слова в этой истрепавшейся, с пожелтевшими страницами, тетради.

Бог мой! Воистину, если ты хочешь наказать человека, то ты лишаешь его разума. Не знаю, за какие прегрешения на нас была послана эта страшная кара. Господь лишил разума нас обоих – меня и Риту.

Даже когда началась оккупация, нам все еще казалось: с «нашими» евреями не произойдет ничего подобного. Это «немецких» евреев уничтожают нацисты, а во Франции это невозможно.

Мы были слишком беспечны! И не понимали, какой смысл вкладывают офицеры СС в свой лозунг «Deutschland uber Alles».

То, что происходило в Германии, с точностью перенеслось в Париж. Евреям запретили распоряжаться своей собственностью и занимать государственные должности. Появлялись все новые и новые законы, запрещающие «израилитам» ходить в театры и кино. Даже магазины они имели право посещать лишь с трех до четырех часов дня. К этому времени полуголодный Париж уже сметал с прилавков все продукты. Нас это до поры до времени не касалось – ведь собственником Ритиной галереи формально являлся я, чистокровный француз. Мы отправили сыновей, Антуан Лорана и Франсуа, в Швейцарию к Иосифу, а сами вернулись в Париж. Моя трудолюбивая, хозяйственная Рита! Она приходила в ужас от одной мысли, что придется покинуть наш дом, галерею.

Не знаю, кто донес на мою жену в гестапо.

Я вернулся вечером домой и не застал ее. Все было кончено.

После долгих расспросов выяснилось: ее отправили в Дранси.

Я помчался в Сен-Дени, этот северо-восточный пригород Парижа, и то, что я там увидел, не забуду до конца моих дней.

Обнесенные проволокой бараки шевелились. Тысячи людей расположились прямо под открытым небом. Надрывались от плача дети. Помню одну молодую женщину. Она помешивала какую-то еду в котелке, и стоило ей лишь на миг отвести взгляд от небольшого костра – как прямо в огонь потянулась чья-то рука. Запахло паленой кожей, и раскаленный котелок быстро исчез в голосящей, плачущей, воющей людской массе.

О Господи! Моя Рита, хрупкая, элегантная Рита, где-то здесь, в безграничном месиве тел. Да что же это такое, этого не может быть…

Я метался в толпе таких же обезумевших от горя родственников и узнавал новые леденящие душу подробности.

– Говорят, скоро их отправят в Освенцим, – прошептала невысокая женщина и неистово перекрестилась.

Я не знал, что такое Освенцим, и она объяснила. Лагерь смерти. Газовые камеры. А потом – крематории.

Господи! Господи!! Господи!!!

Только тогда, перед забором концентрационного лагеря Дранси, я все понял. Да я же люблю Риту до безумия! Люблю свою жену, не загадочную неуловимую химеру, не колдовские ароматы, не призрак! Она вытащила меня из нищеты, родила мне детей, и я люблю ее так сильно, что если не спасу из этого ада, то сойду с ума. Но я справлюсь. Я помогу. Должен помочь.

«Рита, потерпи, – твердил я сквозь зубы и гнал автомобиль в Париж что было сил. – У меня есть план. Он должен сработать. Габриэль все вспомнит. К тому же эти мерзкие наци без ума от моих духов. Ничтожества! От каждого мундира за версту несет „Chanel № 5“, они зачем-то выливают на себя по полфлакона женского парфюма. Я уже ненавижу этот запах! Он стал символом побежденного Парижа. Габриэль должна помочь. Она знается с офицерами СС. Рита, потерпи совсем немного. Шанель не составит никакого труда вытащить тебя из Дранси…»

Газеты с гневом писали перед самым началом войны: Коко Шанель закрывает свой Дом моды. Увольняет всех работниц. «Время платьев прошло, – объяснила она свой поступок репортеру. – Будет работать только бутик, торгующий духами».

Из сообщений прессы я знал: Габриэль, оставив свою квартиру на рю Камбон, перебралась в находившийся неподалеку отель «Ритц».

Я давил на газ, выжимая все, что можно, из захлебывающегося «Ситроена», говорил мысленно с Ритой. И молился о том, чтобы добраться на Вандомскую площадь хотя бы за пару минут до наступления комендантского часа. Иначе меня арестуют, и я не смогу помочь жене.

В холле отеля «Ритц» толпились немцы. Запах их немытых тел приглушали все те же «Chanel № 5». Я спросил у портье, могу ли я видеть мадемуазель Шанель, и молодой паренек заколебался.

– Вообще-то у нее сейчас Ганс Гюнтер фон Динклаге, – сообщил он, неуверенно оглядывая меня с ног до головы.

– Это очень срочно, – сказал я и почему-то добавил: – Мне нужно ей кое-что сообщить о духах.

Духи. Они покоряют людей. Интригуют, манят. Открывают сердца. И двери…

Через пять минут я уже шел за портье по длинному коридору отеля.

Что сказать об этой женщине? Лицо Габриэль завораживало красотой. Она не пользовалась духами, ее окутывали запахи мыла и накрахмаленного полотна, волосы едва уловимо отдавали мятой. Ее немецкий кавалер, видимо, предпочел удалиться через черный ход. Гостиная, куда меня провели, выглядела совсем просто. Впрочем, я почти не смотрел по сторонам.

Я пытался растопить лед в глазах, которые любил более двадцати лет. И с отчаянием говорил о Грассе, о том, как утратил обоняние, как сочинил духи, отражавшие ее душу, шарм, красоту.

Она оживилась, поднялась с дивана, заходила по комнате.

– Надо же. Так Эрнест присвоил вашу работу. А я еще платила ему столько денег! – В ее голосе звучала обида.

Мне было не до денег. Моя жена мучилась в Дранси, не сегодня-завтра ее могли отправить в Освенцим, и ей требовалась помощь.

– Не думаю, что могу что-нибудь для вас сделать. Мне было любопытно поболтать с вами, – сказала Шанель равнодушно. Ее тонкая рука машинально взметнулась в направлении двери. – Прощайте…

Да будь ты проклята, Габриэль!!!