Глава 4
Ники был восхитителен…
Теперь он мой! Цесаревич мой, целиком и полностью. Его губы мои, они ласкали мне грудь, пьяно, ненасытно. Его пальцы, длинные и тонкие, они тоже мои. Мне давно хотелось их целовать. Но я, конечно, этого не делала, даже когда они нежно скользили по моей шее, а потом гладили волосы. Только после того, как Ники уснул, я прижалась к ним губами. И к груди, заросшей темными курчавыми волосиками, и к впалому животику, и к выступающим косточкам по бокам.
Ники был восхитителен! Как много счастья он мне дал. Радость рвется из меня фонтаном его нежного шепота, торопливых ласк, дрожащего от возбуждения божественного, самого лучшего на свете тела. Я разрешу себе эту радость – думать о нем, вспоминать. Любить… Да, любить. Несмотря на всю ту боль, которую Ники причинил мне и еще причинит.
Потом все будет иначе. Я уничтожу эти записи. Конечно же, мне предстоит издать настоящие мемуары, уж теперь-то нет ни малейшего сомнения. Я напишу книгу, напишу о Ники. Но никогда в ней не появится ни слова о той долгой унизительной борьбе, которую я вела за цесаревича.
Итак, эти записи. Два часа счастья и любви. А потом – в огонь. Никто не должен знать, как низко нужно пасть, чтобы вознестись к короткому яркому счастью…
Никогда не забуду тот день, когда я попалась в плен дивных, ласкающе-грустных очей Ники.
23 марта 1890 года.
Выпускной экзамен нашего училища. Волнение неимоверное, в Михайловском театре будет присутствовать Его Императорское Величество. Нас, балерин, слишком много: каждую осень в театральное училище приходит 60—70 девочек. Долгие годы постоянных экзерсисов, кровь на пуантах, отказ от вкусного обеда. И даже стакана воды нельзя позволить перед исполнением на сцене па-де-де. А что потом? В Императорский театр отбирают лучших, примами становятся лучшие из лучших, но даже они могут сезонами не получать ролей. В Александринском танцуют француженки, итальянки, и лишь затем очередь доходит до русских балерин. Или не доходит.
Но я? Как же я? Что ждет меня? Смогу ли я вырваться вперед, оставив позади соперниц и получив то, что всем нам надо больше всего на свете? Сцену! Сцену, позволяющую танцевать, летать… жить…
Природа пожалела для меня красоты. Я понимала это во время каждого занятия, видя отражавшиеся в зеркалах свои короткие полные ноги, широковатые плечи, лишенные изящества руки. Только глаза, большие, темные, с длинными черными ресницами, да волосы, тяжелые и густые, были по-настоящему хороши. Но эти тонкие губы, делающиеся почти незаметными, когда я улыбаюсь. Острый длинноватый нос, вялый подбородок…
У меня нет лица прима-балерины. У меня нет фигуры королевы сцены. Поэтому я могу рассчитывать в лучшем случае на кордебалет. Но что такое кода для моей страсти к танцу?! Мелочь, милостыня и жалкая подачка!
Я ведь полюбила театр с детства. Мой папочка, лучший во всем Петербурге танцовщик мазурки, обожал брать меня с собой в уборную. Его менявшееся от грима лицо, яркие костюмы, сказочное ожидание чуда, того самого мига, когда в зале гаснет свет, звучит музыка, и по сцене течет, летит, кружит танец… Восхитительно! Весь день я вертелась перед зеркалом, делая первые неумелые еще гранд-плие, с нетерпением дожидаясь, когда папа поедет на репетицию.
Мой папочка. Конечно же, он не мог отказать своей любимой Малечке и отдал меня в училище. Да, он знал: танцовщику легче. Мужчина может выходить на сцену хоть до шестидесяти. У балерины времени меньше: в семнадцать мы покидаем училище, а в тридцать становимся пенсионерками. Контракты после тридцати предлагаются единицам: даже в кордебалет уже дожидаются очереди молодые.
Но папочка так любил меня. Он так верил в мою удачу, мой талант, в меня.
А мне было всего восемь лет, когда я первый раз оказалась у станка в большой зале, где занимались девочки. Мне безумно понравился балетмейстер Лев Иванович Иванов, аккомпанировавший нам на скрипке. Пальцы ног моих сбиты в кровь, а душа поет от счастья, я сделаюсь балериной. О, господи, что еще можно понимать в столь юные годы! Я помню только восторг от первых па-де-ша и па-де-сизо.
Редко, но все же нам доводилось выступать перед настоящей публикой. В такие дни, чтобы доставить нас на репетицию или спектакль, в ворота училища заезжала старомодная закрытая карета. И хотя от Театральной улицы, где находилось училище, до Александринского театра с его знаменитыми конями, обращенными в сторону Невского проспекта, можно было легко добраться пешком, нас всегда возили в этой забавной карете.
Какое это было наслаждение – подсматривать, как репетируют взрослые балерины, как флиртуют со своими поклонниками. С деланым равнодушием принимали они цветы и подарки, а сами ревниво наблюдали, кому же достались самые роскошные букеты.
Я не помню лица той балерины, только ее ловкий кабриоль запечатлелся в моей памяти. Поскольку я была недовольна своим кабриолем, то попросила ее показать мне движения. Она рассмеялась, воспарила в прыжке, а потом потрепала меня по щеке:
– Конечно, малышка, тебе только и остается, что работать над техникой. С таким личиком тебе никогда не найти себе покровителя!
Я была так поражена ее словами, что даже не обиделась. Покровителя?! Зачем? При чем тут какой-то покровитель?
А к окончанию училища все мы уже знали, что руководство Императорского театра благоволит фавориткам. За примерами далеко ходить было не нужно. Авдотья Истомина, любовница графа Шереметьева; Екатерина Телешова, которая была близка с графом Милорадовичем, – как только они обзаводились знатными покровителями, их репертуар расширялся. Да даже Елена Андреянова – у той вообще были ноги дугой, но стала любовницей директора театра Гедеонова и танцевала лучшие роли в лучших спектаклях…
Конечно же, я упорно работала, очень упорно. В плане техники мне много дал Иогансон, обрусевший швед, который имел обыкновение не заканчивать занятие до тех пор, пока не добьется идеальных движений своих учениц. Но я очень быстро поняла, что, при всех преимуществах русской школы, наших балерин вытесняют иностранки за счет своих уникальных приемов. И тогда я стала заниматься и у миланца Чекетти, пытаясь освоить виртуозное фуэте, которым так гордились итальянские танцовщицы. Узнав об этом, Иогансон поднял шум, и мне пришлось отказаться от уроков Чекетти. Но я уже успела выучиться достаточно для того, чтобы продолжить занятия в итальянской манере самостоятельно.
Я совершенствовала технику и… ждала… Мы все работали и надеялись на чудо – произвести впечатление, обратить внимание, зацепиться хотя бы за возможность стать фавориткой.
23 сентября 1890 года у нас, выпускниц, было два злейших врага – Рыхлакова и Скорсюк. Двух этих выскочек, подхалимок… впрочем, танцевали они прилично… но мы все танцуем хорошо, а я, разумеется, танцую лучше всех!.. Но именно их удостоили чести быть представленными семье государя. А я буду стоять на втором плане, жалко улыбаясь, как бездомная заискивающая собачонка…
Но в этот день сами небеса благоволили мне. Конечно же, я удачно подобрала костюм – легкое платье розового шелка, делающее цвет моего лица необыкновенно свежим. Вдохновленная страстным грациозным танцем великой Дзукки, я решила танцевать па-де-де из «Тщетной предосторожности», исполнявшееся под дивную мелодию неаполитанской песни. И еще хотелось, безумно хотелось выступить хорошо, поразить всех своим очарованием.
Не помню, что происходило на сцене. Под звуки музыки кружился вихрь моей души, мои надежды, желания, моя жизнь…
После выступления нас всех собрали в репетиционном зале театра. Передо мной стал директор Императорского театра Иван Александрович Всеволожский, и за его высокой массивной фигурой я смогла разглядеть только входящего в зал Государя, ведущего под руку улыбающуюся императрицу Марию Федоровну.
Накануне мы репетировали встречу с Государем, а потому я знала: сейчас начнут представлять учениц, но прежде к императорской семье подведут этих выскочек, Рыхлакову и Скорсюк. И вот теперь это случится. От такой несправедливости сердце мое больно кольнуло.
– А где же мадемуазель Кшесинская?!
В глазах моих потемнело. То был голос самого Государя!!!
Как часто представляла я восхищение воображаемых поклонников! Придумывала слова, которые могли быть сказаны.
– Поражен вашим танцем!
– Вы прелестно танцуете!
– Необычайная грация!
И вот случилось то, чего я и представить не могла, на меня обратил внимание сам Государь! От волнения я едва не лишилась чувств.
В ту же секунду Всеволожский отошел в сторону, я увидела перед собой императора и присела перед ним в глубоком реверансе.
То, что было произнесено потом, снова превзошло все мои самые дерзкие мечты.
– Вы будете красой и гордостью нашего балета, – сказал Александр III.
Я! Буду! Гордостью балета!
Конечно. Буду. Может, я не лучше. Но я сильнее. И больше всего на свете этого хочу.
Хочу, хочу…
Мой взгляд затем коснулся твоего лица, Ники. И все, кроме него, перестало быть важным.
Завороженная, ослепленная, любовалась я каждой черточкой и понимала, что внешность твоя безупречна и самый взыскательный взгляд не обнаружит в тебе ни единого недостатка.
Русые волосы, чуть выгоревшие на солнце. Гладкая нежная кожа, правильный овал лица. На этой основе узор любых черт был бы хорош, но тебе достались самые прекрасные. И ровный нос, и четко очерченные вишневые губы. А еще пленительнейшие глаза, ярко-синие, огромные. Под безмятежной гладью озера, в пронзительном весеннем небе, я угадала тем не менее всю твою тоску. Хотя и не знала еще, по ком ты тоскуешь…
А вот гусарский мундир недостаточно хорош для тебя, Ники. Любая одежда мешает оценить идеальные пропорции твоего тела. Тогда я поняла лишь, что ты высок, строен. Господи, Ники, но как же ты красив без мундира! Не думала я, что столько совершенства может таиться в линиях и формах!
То был мой день. Мне хочется сказать «наш», и в мемуарах я обязательно напишу «наш». Пусть никто не знает, пускай все завидуют!
Но сейчас притворяться бессмысленно… Мы оба все помним, правда? Когда Государь за обедом усадил меня рядом с тобой и шутливо погрозил пальцем: «Не флиртуйте», мое огромное счастье столкнулось с таким же огромным твоим равнодушием.
– А дома вы, наверное, из такой посуды не кушаете? – только и смог мне сказать ты.
Твоя красота, Ники, в ту же секунду оправдала сказанную тобой глупость. За нее я все тебе простила, прощаю и буду прощать.
После той твоей фразы я растерялась. Сказать тебе, что наша семья не бедствует, у нас хорошие апартаменты, дача, и даже кабриолет имеется для выездов? И что похожий сервиз в праздничные дни всегда на нашем столе?
Ни за что! Ты сказал глупость, но если я поддержу разговор, то ты точно решишь, что я глупа, а после этого – смерть. Без твоего лица мне уже не жить!
И я заговорила о балете…
Ты помнишь, Ники? Я улыбалась, томно прикрывала глаза, а потом вдруг удивленно их распахивала. Словно случайно, осмелилась я даже коснуться твоей руки. А что было потом, ты помнишь?
Ничего не было, Ники!
Конечно же, меня сразу же зачислили в театр и дали хоть и маленькие, но уже самостоятельные роли. Но на репетициях я не понимала, чего хочет Мариус Петипа. А единственное, чего хотела я, – это получить весточку от тебя, Ники!
Как же я тебя любила, милый мой, ненаглядный, как я тебя любила! Ты думаешь, случайно я всегда ехала в кабриолете во время твоих прогулок? Ты думаешь, совпадением была встреча в парке, когда мы обменялись пылкими взглядами? И каждый раз, когда ты появлялся в царской ложе, я танцевала, как в последний раз, потому что ты приходил в театр редко, а я мучилась без тебя, я умирала.
В театре нет тайн, и случившееся, и не произошедшее, и только задуманное – решительно все становится всем известно. Директор скоро узнал, что мимолетное твое увлечение прошло, так, по сути, и не начавшись. У меня стали забирать роли. При моем появлении все разговоры прекращались, но я знала, о чем болтают девушки. О твоей любви к Алисе Гессен, жениться на которой тебе не дозволяют. О том, как меня тебе просто предложили, словно чистую игрушку. Что может случиться во время твоих пирушек с товарищами, где шампанское льется рекой? Все, что угодно! Но ты же цесаревич, тебе нельзя связаться с падшей женщиной или заболеть нехорошей болезнью. Тебя ждет престол, Империя. И вот тебе выбрали лучшую из падших женщин. Самую чистую. Меня, милый. Только воспитатели тебя вовсе не знали и не понимали, что твоя любовь к Алисе хранит тебя от всех ненужных приключений. Ты честен. Ты верен. К сожалению. И любви твоей у меня никогда не будет. Мне остается только театр…
И вот тогда, тогда я возненавидела тебя, Ники. Потому что твоя холодность преградила мне дорогу на сцену. И ничего больше уже мне не оставалось, понимаешь? Ничего. Ни любви твоей, ни балета. Хоть в Неву головой!
Но я сильная. И поклялась себе тебя получить. Мне было нужно это сделать не ради любви, для театра.
Больше двух лет прошло, пока меж нами все это случилось…
Твоя красота растопила обиду, ненависть и мою боль. Я, право же, уже почти не помню, как ты читал мне отрывки из дневников про свою Аликс Г., как плакал, когда она тебе отказала.
Твои губы – теперь мои, твои руки, невероятные глаза. Ты мой, Ники! Я снова разрешила себе тебя любить. Ненадолго, потому что завтра ты уйдешь, и я не знаю, когда дела позволят тебе вновь меня посетить. И захочешь ли ты меня посетить. Потому что в твоем сердце живет любовь только к Алисе. Ты мой, но это не моя победа. Это просто твое забытье, Ники…
…От жалости и мучительной обиды Матильда зарыдала.
– Маля? – сквозь сон пробормотал цесаревич, сбрасывая с себя одеяло.
Она долго смотрела на его плечи, слабо освещенные отблесками догорающего в камине огня. Затем соскользнула с кровати, и… не смогла не поцеловать Ники в закрытые глаза с угадывающимися под кожей век синими прожилками. А потом схватила свои записи и швырнула их на едва тлеющие головешки. Через минуту спальня в особняке на Английском проспекте озарилась ярким светом от вспыхнувшей бумаги.
Матильда поплотнее закуталась в пеньюар и грустно вздохнула. Этот особняк построил для балерины Кузнецовой великий князь Константин Николаевич. У них было пятеро детей.
«Мне с Ники такое счастье не суждено, – она всхлипнула, смахивая вновь предательски покатившиеся по щекам слезы. – У меня остается только сцена».
* * *
…Его похоронили в общей могиле, вместе с нищими и бродягами. Отпевания в церкви не было. Распухшее от яда, источавшее зловоние тело не решились занести в храм. Простой гроб на кладбище не провожали ни жена, ни друзья, ни поклонники. Дождь? Какой же это аргумент… И даже теперь отдать дань памяти невозможно – точное место захоронения неизвестно. Считается, что убийца – зависть Сальери. Ну конечно, если сам Пушкин описывает трактир, яд в бокале. Современники говорили другое. «Какая нелепость», – писал Бетховен. Нелепость, почему-то действительно кажется, что прав Бетховен, а не Пушкин. Опера Сальери «Тарар» ведь шла при переполненных залах, моцартовский «Дон Жуан» провалился. Сальери был первым капельмейстером империи, на Моцарта смотрели как на потешного шута. И потом, Сальери не мог лишить себя такого наслаждения. Восхищение чистым абсолютным гением Моцарта выше зависти. Не совершенная музыка погубила композитора – политические интриги вокруг масонства. Которое стремились поставить на место, опасаясь, что якобинская чума из Парижа перекинется на Вену. Моцарт не просто входил в ложу. Он воспевал масонство всей силой своего гения. Музыка «Волшебной флейты» убеждает в верности каждой фразы либретто Шиканедера. Это гимн, который был непростительно великолепен для того неспокойного времени…
…Хорошее исполнение позволяет показать все грани таланта Моцарта. Божественна запись 1982 года, Дрезденская госкапелла и Лейпцигский хор радио, дирижер Петер Шрайер. Дирижер Герберт фон Караян неровен, противоречив. Чудовищно звучит версия от 1963 года, с Вильмой Липп (сопрано). А поздняя работа Караяна с Венской филармонией так хороша, что дух захватывает, невероятная экспрессия, тончайшее понимание нюансов…
…Воровать противно. И непривычно, он же не вшивый карманник, в натуре! К тому же пальцы почти не гнутся. Кажется, еще миг – и девушка поймет, что молния сумки расстегнута. Или пассажиры битком набитого вагона метро заметят его руку, осторожно исследующую потайные кармашки и извлекающую в конце концов пластиковый пропуск…
… – Говори, сука, кто тебя послал?! Что здесь тебе надо?
«Быков» двое. Если бы не шрам на щеке одного из пацанов – век воли не видать, родные братья. Одинаковые широкие фигуры, бритые головы, квадратные подбородки. Они бьют его по очереди.
Тот, который без шрама.
А теперь этот, с бледной вертикальной полосой на щетинистой коже.
Очередной удар отзывается в теле глухой болью. Моцарт выныривает из наплывающих волн мыслей и отчетливо понимает, где находится. В какой-то комнате этого проклятого заведения, ошибочно принятого за кабак.
Здесь, у особняка, окруженного высоким забором, джип Андрея Захарова едва притормозил. Секунда – и ворота автоматически отъехали вправо, а потом бесшумно закрылись. Сопровождавшая джип неприметная иномарка развернулась и исчезла.
Наблюдавший за этими маневрами от ближайшего перекрестка Моцарт порадовался, что не повернул на съезд с дороги, где его слежку могли бы обнаружить. Предусмотрительно проехал еще чуть вперед, к парковке у обочины, оставил там машину. И, подумав, что Андрей явно задержится в этом доме (иначе машина с охраной дождалась бы его снаружи), решил осмотреться.
Особняк находился в глубине сквера. Наверное, летом здесь можно было встретить влюбленные парочки или соображающих «на троих» в тени мужиков. Но теперь занесенный сугробами сквер с черными скелетами чахлых деревьев выглядел мрачным и малолюдным. Впрочем, какой-то парень все же промчался мимо, явно укорачивая путь к станции метро. Осмелев, Моцарт тоже решил пройти по протоптанной вдоль забора тропинке.
Саксофон умело импровизирует джазовую композицию. Доносятся манящие запахи хорошо приготовленной еды.
«Кабак», – решил Моцарт, обогнул здание и спрятался за раскидистой елью.
Из укрытия отчетливо виднелся еще один вход. Вскоре к нему подошел мужчина, одетый в неброскую темно-синюю куртку. Поставив свой обшарпанный чемоданчик, похоже, с инструментами, на землю, он похлопал себя по карманам. Извлек какой-то предмет, приложил его к двери. Раздался щелчок, мужчина нажал на ручку и торопливо прошел за ограждение.
«Похоже, это вход для персонала. Мужик выглядит как простой работяга, – думал Моцарт, наблюдая за появившейся в сквере девушкой в яркой оранжевой шубке. – Вот был бы у меня такой пропуск».
Пропуск-то появился. Но ни к чему хорошему это не привело…
– А ты хлипкий! Не, Витек, бить не надо, и так еле дышит. Давай воды!
Лицо полоснула ледяная влажная пощечина, воздух резко закончился. Моцарту очень хотелось откашляться и высморкаться. Задыхаясь, он кашлянул, и новый вихрь боли взметнулся в животе, в груди.
– Откуда наша карточка у тебя?!
Моцарт с трудом разлепил заплывшие от ударов глаза и насмешливо посмотрел на стоявших напротив крепких пацанов. Хреновые в этом заведении «быки», ни черта допрашивать не умеют. Кто же так тупо дубасит со всей дури? Вон, они уже все в мыле. Устали, едва на ногах стоят. А ему-то, конечно, больно. Но еще не настолько, чтобы на стенку лезть, ничего не соображать и сказать все, что угодно, лишь бы отвяли. Если бы «быки» действовали по уму – может, тогда и очумел бы от боли, и все про Захарова рассказал. А так – нет, и терпеть еще можно, и сознание отрубается, хоть какой да отдых, передышка.
«И потом, не будут же они меня здесь мочить. Даже если с глушилой. Тут не закопаешь, центр. Опять-таки, с трупом по городу мотаться – риск конкретный. Я бы при таком раскладе отвез парнишу в лесочек и уж там мочканул, – подумал Моцарт и напряг примотанные к спинке стула руки. Веревка держалась многообещающе некрепко. – А если повезут куда, это же шанс ноги сделать. Буду молчать, а вдруг еще не конец?»
– Карточка откуда?! – снова заорал пацан со шрамом. И – Моцарт скосил глаза на поднесенный к лицу кулак – с парафином под кожей.
– Ну, украл.
– У кого?
– Баба вышла, в оранжевой шубе, у нее из сумки стибрил, – пробормотал Моцарт, пытаясь освободить руки и прикидывая, что потом можно будет резко выхватить волыну из кобуры «быка». – Она в метро пошла, я пристроился следом.
– А на чердак зачем полез? – уже более миролюбиво поинтересовался «бык».
– Так эти, ваши… Не успел в дом войти, подходят: кто, к кому? Я и ляпнул: «Крышу чинить». Инструмент из машины своей заранее взял, типа работяга. Сюда такой заходил уже, я видел, – веревка, чтоб ее, чуть ослабила хватку, но вытащить хотя бы одну руку не позволяла. – Короче, сказали мне, как пройти. Только поднялся, слышу – бегут по мою душу.
– Это мы уже знаем. И как ты через шахту вентиляционную тикал, всю музыку, – «бык» отчего-то заржал, – плеером своим испортил. Но ты ближе к телу, – его кулак резко ударил Моцарта по печени. – Кто послал? Зачем? На кого работаешь, ублюдок?!
«Если бы знать, куда попал, я бы сбрехал, – морщась от боли, подумал Моцарт. – Но тут, конечно, не кабак. Кабаки, даже дорогие, так не охраняют. Какой же я кретин! Я-то думал: осмотрюсь, затихарюсь, пальну да ноги сделаю. Место здесь тихое, но центр в двух шагах, а там толпень, ищи-свищи. Не вышло… Как все на свободе изменилось…»
«Быки» отошли чуть в сторону, о чем-то посовещались. Потом в руке пацана со шрамом появились плоскогубцы.
– Заболтались мы тут с тобой. Все сейчас расскажешь? Или после? Если после, то пасть раззявь!
Улыбаться распухшими окровавленными губами больно. Но идиотская ухмылка все-таки появилась на лице Моцарта.
– Стоматологи, блин, – расхохотался он. – А мне только зубы подправили. Две бабы симпатичные старались, лежишь себе в кресле, кайфуешь.
– Сейчас ты и у нас закайфуешь! Пасть раззявь, или тебе помочь?
Решение возникло мгновенно. Во всяком случае, оно позволит на секунду освободить руки. А там – или пан, или пропал.
– Мужики, зубов жалко, – простонал Моцарт и даже попытался изобразить испуг на окровавленной разбитой физиономии. – Все скажу. Через час у меня стрелка на Тверской. С кем имею дело – сам не знаю, в натуре. Назвался Витей. А мог бы Петей или Колей. По роже пацана видно – врал-заливался. Тут у вас бабы шастают. Без «крыши» работаете, наверное. Или «крышевых» ваших скинуть хотят. Через час мы с этим Витей перетереть должны. Бабки конкретные дал, а обещал еще больше. По мне работенка. Я в бригаде Героина был. Слышали про такого? Не могли не слышать, пол-Москвы положил. Мы там все отмороженные. Только вы слишком шустрыми оказались. А сейчас плоскогубцы положь. Положь и с бригадиром своим перетри!
Пацаны переглянулись.
Моцарт чувствовал каждое их движение. Связались с кем-то по рации, приготовили наручники, взяли со стола нож, и…
Драться он всегда умел и любил. А сейчас еще и повод был за все хорошее рассчитаться.
Сначала Моцарт двинул кулаком в рыло растерявшемуся «быку» со шрамом, в тот же момент врезал ногой его зашевелившемуся сзади напарнику. И, пока тот держался за хрустнувшую голень, наподдал ему еще и по роже.
«Не зря на зоне растяжку делал», – пронеслось в голове. А руки уже вытаскивали из кобуры волыну.
Со снятым с предохранителя стволом соображалось еще лучше и быстрее.
Моцарт двинул валявшимся в отключке мужикам по морде. Для профилактики, чтобы продлить их спокойный сладкий сон. Выхватил и второй пистолет, метнулся к двери, рванул на себя, от себя. Она заходила ходуном, но не открылась!
В следующую секунду – распахнул окно. Хоть что-то в этом гребаном месте открывается! Но – третий этаж…
По узкому скользкому карнизу торопиться нельзя. Только бы не сорваться, дойти до водосточной трубы. Неизвестно, удастся ли спуститься, непонятно, как перелезть через высокий забор. Все это будет важно потом. Теперь – просто дойти.
Жесть обжигающе холодная, обледенелая. За такую и здоровыми руками держаться рискованно, а уж с его суставами сорвется как пить дать…
– Стой, где стоишь! Стрелять буду!
Раздавшийся из окна этажом выше голос придал Моцарту решимости. Вцепившись изо всех сил в трубу, он сиганул вниз.
Горящие обдираемые ладони – это очень хорошо. Если больно – значит, пальцы еще не разжались.
Он прыгнул, но неудачно, не удержал равновесия и сразу же упал на расчищенную от снега жесткую дорожку. Попытался дотянуться до лежавшего рядом оружия и испугался. Кисть на правой руке сместилась в бок на пару сантиметров, пальцы не шевелились, ладонь не сжималась.
Перелом? Или просто вывих? А как же пушка?
Различив боковым зрением стремительно приближающуюся фигуру, Моцарт вскочил на ноги и помчался к забору. Возле которого, к счастью, кое-где уже различались сугробы. Ступеньки на свободу. С сугроба, может быть, удастся перемахнуть через высокое ограждение…
Удар по голове – тяжелый, аж искры из глаз посыпались.
Моцарт развернулся, намереваясь вдарить преследователю в морду своим коронным ударом ногой. Прием отработанный, мощный, вырубает любого. Моцарт как следует размахнулся. И… упал… Преследовавший его человек каким-то непостижимым образом просек намечающееся действие, отклонился. А потом именно так, ногой, ловко залепил Моцарту между глаз.
И все сначала вспыхнуло, а потом потухло…
– Волк… Волчара, кореш, ты живой?
От какого-то знакомого голоса и бывшей кликухи он пришел в себя. Понял, что перед глазами все плывет, а еще от дикой боли тянет блевать. Постанывая, перекатился на бок.
– Волчара… Ты прости, я понял, что кто-то из тех, с кем тренировался, меня сейчас вырубит. Вмазал на автопилоте, ты прости, не хотел…
* * *
«Версию угона автомобиля, которым управляла Калинина, – думал следователь Владимир Седов, вытаскивая из клетки Амнистии кормушку, – пожалуй, можно исключать. Криминалисты рвут на груди рубашку и стучат пяткой в грудь: под капотом „Porsche“ никто не ковырялся, в салоне тоже нет ни одного повреждения, свидетельствующего о попытке справиться с противоугонными системами. К тому же при повторном осмотре места происшествия нашли ключ от автомобиля. Видимо, Полина их зашвырнула подальше, когда поняла, что имеет дело с преступником. Но профессиональным угонщикам ключи не нужны. А непрофессиональный по сугробам пошарил и укатил бы спокойно. Труп Калининой обнаружили через два – два с половиной часа после наступления смерти, место там малолюдное, так что у бандита были и время, и возможность отыскать ключ. И еще один факт, который говорит не в пользу версии угона. Паша уверяет, что, судя по видео, мужик, прокалывавший колесо, на тачку не смотрел вообще. Быстро тыкнул в шину и был таков. Какой угонщик хотя бы не посмотрит: есть ли в салоне датчики сигнализации? Но все-таки грабеж со счетов сбрасывать не стоит. Для быдла пара сотен в кармане случайного прохожего – уже добыча. Тем более – содержимое сумочки прикатившей на дорогом авто девушки. Жизнь человеческая сегодня не стоит ровным счетом ничего. А пушку купить при желании можно без проблем. Если версия грабежа верна – то мне в каком-то смысле остается только ждать. Что всплывут украденные у Полины вещи, или осведомители передадут операм информацию. Искать пока некого – даже фоторобот убийцы составить невозможно…»
Амнистия корму и свежей водичке обрадовалась. Тоненько пискнув, перелетела на клетку, забралась внутрь. Через секунду шелуха посыпалась не только на поддон, но и на подоконник. Даже лежащему возле клетки настоящему человеческому черепу и тому досталось.
Негодующе хмыкнув, – все просьбы к Амнистии питаться поаккуратнее приводили к тому, что вредная птица мусорила еще больше, – Седов отодвинул череп подальше. Допросов свидетелей сегодня не намечается, впечатлять и на философский лад настраивать некого, так что пусть пожелтевшие кости лежат себе в сторонке.
Компьютер загрузился, выдав обычную порцию жалоб на свою старость, соединение с Интернетом установилось лишь с третьей попытки.
– На свалку пора эту технику выбрасывать, – пробормотал следователь, проверяя почту.
Начальник службы безопасности «Pan Zahar Group» свое слово сдержала. Во «входящих» значилось письмо от Жанны Леоновой объемом несколько мегабайт.
«Не могла заархивировать, – негодующе подумал Седов, разыскивая в столе флешку. – Ну конечно, с их продвинутой техникой и безлимитным Интернетом по выделенной линии чего такими мелочами заморачиваться».
Секретарь шефа на рабочем месте отсутствовала. Владимир сел за ее компьютер, вошел в свою почту и застонал. Это был заархивированный файл!
Потенциально недовольные конкуренты. «Персональные» маньяки Паничева и Захарова. И огромный, безразмерный перечень жаждущих внимания руководства «Pan Zahar Group» девушек!
Нет, наверное, это хорошо, что Жанна Сергеевна выявила всех барышень, делающих сайты, посвященные крутым бизнесменам, ведущие «Живые журналы» на предмет своей неземной любви, присылающие письма, подарки, караулящие объекты своей страсти у офиса. Отдельным большим списком шли девицы, видимо, имевшие доступ к телу, потому что в скобках рядом с их именами было помечено: «личные отношения».
Но как разобраться в этом массиве информации?! Совершенно непонятно! Для качественной отработки такого количества подозреваемых требуется оперативно-следственная группа из пяти-шести следователей и внушительного числа оперативников. А уж никак не один-единственный следак, у которого к тому же три «глухаря» и семеро задержанных, находящихся под стражей…
«Опустим пока Паничева и конкурентов, – решил Седов, вырезая куски текста. – Для начала попытаюсь разобраться с девчонками Захарова. Но, елки-моталки, это ж сколько надо иметь бизнесменам нервов и здоровья, чтобы жить в таком кошмаре? Однако дело даже не в этом ужасно огромном списке. Леонова, судя по всему, человек предусмотрительный и дотошный. Но и она может кого-то упустить. И эта „кто-то“ по закону бутерброда запросто имеет шанс оказаться той самой девицей, которая прислала письмо с угрозами. Или же вообще никак себя не проявила. А наняла киллера…»
Как только в приемную вошла секретарь шефа, у Седова зазвонил сотовый телефон.
– Подсиживаешь! – воскликнула девушка и шутливо погрозила кулачком. – Кто сидел на моем стуле?
Володя приложил палец к губам. Звонила судмедэксперт Наталья Писаренко, видимо, из секционной, потому что в трубке раздавался пронзительный визг вгрызающейся в кость пилы. И так плохо слышно, а когда еще над ухом щебечут и Санта-Барбару разводят…
… – приезжай срочно, у твоей Калининой кое-что обнаружили.
– Простите, я не расслышал, – схитрил Седов, догадываясь, что суть вопроса эксперт, скорее всего, не изложила. – Что там обнаружили?
– Володенька, солнышко мое, ты дурака не валяй, хорошо? – зашипела Писаренко. – Я одно вскрытие провела, и еще пара на очереди. Первый труп попался весь искромсанный, места живого не осталось! Пока я все раны опишу, утро настанет. Я не помню, когда у меня выходные были! Так что приезжай, буду работать и с тобой общаться. Что за жизнь такая, ни одной минуты свободной у меня нет, ты это понимаешь?!
Видимо, сдерживая начинающуюся истерику, Наталья отключилась.
Забыв поблагодарить секретаря, Седов вытащил из usb-порта флешку и заспешил в свой кабинет. Быстрее, быстрее! Выпить сладкого чая, сжевать булочку, купленную в магазинчике у прокуратуры. И в путь!
Привыкнуть к моргу, наверное, могут лишь судебные медики и санитары. У Владимира при виде тел со вскрытыми брюшными полостями и вытащенными наружу внутренностями невольно возникали мысли, что все-таки та смерть, которую он видит по долгу службы, не такая пугающая, как ежедневное зрелище, предстающее перед глазами судмедэксперта. Оказавшись в секционной первый раз, еще во время практики на юрфаке, он мужественно боролся с тошнотой и головокружением. С бледным как мел лицом, все-таки выдержал зрелище проводимой аутопсии, от первого касания скальпелем кожи до исследования легких, сердца, желудка. Только уже на финальной стадии, когда увидел, как мозг помещают вместе со внутренностями в брюшную полость, а черепную коробку набивают тряпками, по-настоящему испугался, что его стошнит прямо при всей группе. И выбежал в коридор. Тогда кто-то из экспертов и объяснил, что не пустой чаек надо перед такими визитами пить. А позавтракать и что-нибудь сладкое съесть. Это неверный стереотип – будто вывернет наизнанку. На пустой желудок и тошнит чаще, и сознание потерять можно… Панический ужас перед кровью, разрезанными животами, развороченными грудными клетками прошел у Седова еще в студенческие годы. Но полной эмоциональной независимости от этой картины освежеванного человеческого тела все-таки не наступило. После похода в морг Владимиру казалось, что все вокруг пропитано едкими запахами формалина и экскрементов. А еще скелет и внутренности каждого случайного прохожего, как при рентгене, почему-то виделись пугающе отчетливо.
Когда была возможность перекусить перед общением с судебными медиками в секционной, Седов всегда ею пользовался. Видимо, организму в стрессовом состоянии действительно нужен какой-то резерв энергии…
Сладкая булочка, мягкая и ароматная, колом стояла в горле. Седов сделал пару глотков чаю аж с четырьмя ложками сахара. Набросил куртку, взял портфель. И, убедившись, что все нужные бумаги убраны в сейф (а это значит, что имеющая склонность превратить протокол допроса в горстку пожеванных клочков Амнистия будет вести себя прилично), закрыл дверь кабинета.
Ему, конечно, хотелось поехать на машине. Салон «Жигулей», пусть и прокуренный, дребезжащий на каждой колдобине, все равно лучше вагона метро с утрамбованной людской массой. Но, посмотрев на часы, Седов грустно вздохнул и направился к ближайшей станции. В такое время проспекты и шоссе уже начинают закупоривать пробки.
Выиграть гонку к свободному месту в вагоне оказалось непросто. Но Седов все же успел плюхнуться на скамейку раньше шустрого худого парня с ненатурально белыми патлами.
Через стекло, в соседнем вагоне, виднелась симпатичная молодая брюнетка. Ее плечо по-хозяйски сжимала ладонь мужика, плешивого, с упитанными щеками и отвисшим подбородком. Личико девушки светилось от счастья.
«Неужели мы с Ингой выглядим так же нелепо? – поморщившись, подумал Седов. – Мне надо ее оставить – пусть устраивает свою жизнь с мужчиной, который ей больше подходит. В крайнем случае пора прекратить жрать что попало и пойти в спортзал. Хотя Инга уверяет, что ей нравится мой пузан и то, что я намного старше. Странные создания – женщины… Взять ту же Наталью Писаренко. Красивая баба. Не знаю, сколько ей лет. Встретил как-то ее с мужиком, думал, муж. А оказалось, сын. Хорошо выглядит. А рисует как отлично! Но ее профессия… Нет, в глубине души я никогда не соглашусь, что судебная медицина – это женская работа. Особенно если речь идет о красивой бабе. Но Наталья – тот еще живчик. Никогда не знаешь, чего от нее ожидать…»
Еще после звонка судмедэксперта Владимир предположил: появилась новая информация, которая может повести работу следствия в другом направлении.
Но то, что рассказала Наталья…
Непонятная, странная находка судебных медиков ничего не объяснила.
И спутала все карты…
