Осенью того же года снова появился на дворцовом горизонте второй Зубов, Валериан, хотя и в очень печальном виде.

Посланный в Польшу для получения чинов и орденов, ничего там, конечно, серьезного не делая, Валериан во время какой-то разведки наткнулся на отступающий польский отряд.

Небольшое ядро, пущенное поляками, ударило по ногам ему и ехавшему рядом с Валерианом офицеру.

Левая нога Зубова и правая офицера были раздроблены.

Собрались доктора. Все внимание обратили на Зубова. А когда подошли к офицеру, оказалось, что он истек кровью и умер…

Валериан, конечно, был спасен.

Екатерина плакала, когда узнала о несчастии «писаного мальчика». Она послала ему удобную коляску для возвращения в Петербург, десять тысяч червонцев на дорогу, ленту Андрея Первозванного для утешения в горе, чин генерал-майора ему, юноше двадцати лет… Триста тысяч рублей затем были даны ему на погашение всех долгов…

Милости посыпались без конца…

Когда Валериан в кресле появился в покоях Екатерины, она искренно плакала от печали, но тут же заметила, что он очень возмужал и стал куда красивее брата… Сохранилась даже записка, полученная Валерианом, в которой сказано: «Весьма рада, что понравилась вам накануне…»

Но Платон и брату не позволил занять много места в сердце своей покровительницы. После разных колебаний именно Валериану было поручено главное начальство над армией, отправляемой на Кавказ и дальше – в Персию, в Тибет.

«Вон из глаз – вон из сердца», – совершенно основательно полагал Платон.

И он не ошибся.

Начало широко задуманной, почти несбыточной кампании было довольно счастливо, несмотря на многие недочеты. Правда, Валериану на руки было дано три миллиона рублей, но он скоро все истратил и стал требовать новых денег, припасов и людей… Однако дело шло хотя бы потому, что сопротивляться на местах было некому.

15 февраля 1796 года обвенчали Константина с такой же очень юной принцессой Анной Кобургской, едва достигшей четырнадцатилетнего возраста. Муж и жена ссорились, и новобрачный даже щипал и бил свою молодую, если очень выходил из себя. Бабушка не только должна была мирить детей, но и брала Константина из Шепелевского дворца, отведенного новобрачным, под свою строгую опеку, поселяла в покоях Зимнего дворца…

Только таким образом можно было смирить причудливого юношу, который заряжал живыми крысами пушку в дворцовом манеже и стрелял этим необычайного свойства ядром в намеченную цель… Да и людям приходилось много выносить от юношеской жестокости и необузданности молодого великого князя…

И только императрица могла укрощать эту неподатливую натуру.

В конце мая гром пушек возвестил столице о первой победе, одержанной на Кавказе индийской армией ее величества. Валериан Зубов взял Дербент, возобновив победу Петра Великого, которому этот город однажды уже сдавал свои ключи.

25 июня у Павла родился третий сын – Николай.

Платон Зубов по поводу всякой новой радости или сюрпризом получал какую-нибудь милость от Екатерины или прямо выпрашивал то, чего желал…

Обладая титулом светлейшего князя, получив главное начальство над Черноморским флотом, этот «бескровный» победитель, домашний герой не знал даже, чего ему больше желать.

Последний план, намеченный им вместе с Екатериной относительно брака молодого шведского короля Густава Адольфа с внучкой императрицы Александрой Павловной, неожиданно также принял весьма благоприятный оборот.

Сначала и сам Густав, и опекун его, жадный, хитрый герцог Зюдерманландский, были против этого союза.

Но усилия официальных русских дипломатов и частных агентов Екатерины, покладливость регента, полагавшего, что товар надо отдавать тому, кто больше платит, – все это помогло Екатерине и фавориту поставить на своем.

14 августа прибыли в Петербург два шведских графа: Ваза и Гага, дядя-регент и племянник-король, который через несколько месяцев, по достижении совершеннолетия, сам должен был приняться за управление страной. Желанные гости остановились у шведского посланника Штединга. Екатерина, еще проживавшая в Таврическом, в своей осенней резиденции, приехала утром в Зимний дворец.

Торжественный вид имела первая встреча короля и княжны Александры.

Парадный зал был почти переполнен придворными и высшей знатью, допущенными к участию в большом выходе императрицы.

Широко распахнулись двери, и Екатерина II показалась рука об руку с Густавом IV.

Семнадцатилетний король, высокий, стройный, со своими золотистыми, длинными кудрями, в черном шведском костюме, казался олицетворением рыцарской красоты и ловкости. А его манера – серьезная и важная, истинно королевская – еще усиливала впечатление, какое производил он на окружающих.

Екатерина всегда умела носить свой сан. А теперь, довольная, радостная, словно помолодевшая на много лет, она была просто великолепна столько же своей осанкой, гордым постановом головы, блеском глаз, сколько и роскошью царских одежд и регалий.

Особой группой стоит вся «гатчинская семья»: цесаревич с Марией Федоровной, обе великие княжны, Александра и Елена – девочка двенадцати лет.

Взоры всех направились в эту сторону, когда императрица подвела гостя к Павлу, к его семье, и наступил момент первого знакомства между двумя юными существами, которых задумали соединить навеки еще раньше того, чем они увидали друг друга.

От этого мгновенья зависело так много…

О том, что Густав, красивый, юный, озаренный величием королевского сана, может не понравиться невесте, – об этом никто и не думал.

Давно при дворе известен был забавный случай: бабушка-императрица взяла на колени малютку-княжну Александру и стала ей показывать портреты юных принцев, собранные со всех концов Европы, потом ласково спросила ребенка:

– Ну какой же тебе нравится из них больше всего? За кого я выдам тебя, скажи, малютка?

После небольшого серьезного раздумья, еще раз переглядев некоторые особенно приглянувшиеся ей лица, девочка, застенчиво оглядевшись, не смотрит ли кто-нибудь еще, кроме доброй бабушки, указала на портрет шведского принца…

И теперь этот красавец – выросший, возмужалый, уже не принц, а король – явился сюда, словно по велению доброй феи из сказок.

То вспыхивает яркой краской лицо девушки, то бледнеет она и незаметно касается плеча сестры, стоящей рядом, как будто боится упасть от слабости.

Опущены глаза у княжны. Но ей сдается, она видит, как он, герой ее заветных мечтаний и снов, легкой и гордой походкой скользит по паркету, озаренный лучами ясного осеннего солнца, проникающего в зал…

Дыхание занимается у девушки.

Вот он заговорил.

Этот молодой, но решительный, сильный звук голоса положительно заставил ее затрепетать, как от удара электрической волны.

Она что-то лепечет в ответ на официальное приветствие, когда умолк голос отца и перестала говорить великая княгиня – мать…

Видя, что делается с дочерью, великая княгиня снова обратилась к гостю, желая отвлечь его внимание от девушки:

– Благополучно ли был совершен переезд? Нравится ли графу столица империи?

И еще два-три общих, избитых вопроса…

Густав отвечает. Он тоже понял, что девушка слишком сильно смущена, и старается не глядеть в ее сторону. Но, словно против воли, его ясные, какие-то холодные, но вместе с тем и пронизывающие, горящие стальным блеском глаза с особенным вниманием и любопытством скользят по девушке, словно ощупывают ее с ног до головы незримыми щупальцами.

«Недурна собой, но и не красавица… Еще немного тонковата, но это ничего, пройдет… – думал искушенный уже во многом жених. – Прелестный рот, глаза… Улыбается так мило, грустно немножко, но по-детски… И… вот не могу понять: что это есть еще в девушке, что так привлекает глаза и мысль? Надо будет разобрать…»

Так думал про себя наблюдательный, не по летам зрелый и вдумчивый юноша. Он не знал, что сила, влекущая его, таилась в любви, сразу и бесповоротно вспыхнувшей в душе, во всем теле здоровой, чистой девушки.

Сама того не сознавая, в эту минуту первой встречи княжна полюбила еще не нареченного ей жениха, вся потянулась к нему, как тянется в засуху цветок навстречу первым каплям дождя, упавшим с потемнелого неба…

Не чуяла бедная малютка, что эта первая, весенняя буря надломит ее навсегда. Не думал об этом и принц.

Его лицо приняло менее холодный, не такой королевски-надменный вид. Даже более мягким блеском загорелись светлые глаза, упорный взгляд которых напоминал выражение глаз у полупомешанных иллюминатов или фанатиков-северян, которые еще недавно в России запирались целыми толпами в деревянных срубах и там сжигали себя с женами и детьми, испепеляя тела ради спасения души.

На один миг даже насмешливая улыбка, как серая змейка, скользнула у него по молодым, но строго сомкнутым губам, когда от невесты король перевел взор на Павла и Марию Федоровну.

Трудно было придумать пару, более не подходящую друг к другу.

Худенький, маленький, нервный, весь словно покалываемый изнутри и волнующийся от того, вибрирующий, стоит Павел. Рядом с женой он кажется совсем юношей, недоростком. Его некрасивое лицо теперь особенно неприятно, так как Павел весь одеревенел в строго величественной позе. Неудачная попытка делает совсем забавным Павла.

Болезненно самолюбивый, чуткий порою до ясновидения, он словно ловит скрытые улыбки, переглядыванье, слышит легкое перешептыванье и колкости, которые кое-где, по углам срываются на его счет…

Гнев подымается в узкой, чахлой груди Павла, стянутой парадным мундиром.

Он едва сдерживается, чтобы не запыхтеть, не зафыркать, как делает это дома, если недоволен, раздражен чем-нибудь…

Только выпученные, как у лягушки, глаза бегают быстрее обычного да скулы шевелятся от напряжения на этом забавно строгом, одеревенелом лице…

Крупная, полная, любезная, уступчивая, даже сентиментальная до слезливости на вид, великая княгиня смотрела так кротко и наивно, чему особенно помогали ее светлые, высоко приподнятые брови, придавая пухлому лицу выражение постоянного изумления.

Но за этой расплывчатой внешностью таилась немецкая холодная рассудительность, упорная настойчивость, которую часто проявляла княгиня при осуществлении своих желаний. Выдержка и такт этой женщины в конце концов дали ей известного рода влияние и над необузданным Павлом, хотя он того не сознавал, а жена старалась тщательно маскировать свою силу под личиной покорности и личного безволия.

Не совсем ясно, но такие же соображения мелькнули в голове Густава, когда он быстрым и внимательным взором всмотрелся в великую княгиню.

«Дети совсем не похожи на него, – окидывая взором обоих великих князей и двух сестер-княжон, решил Густав. – Это хорошо… Вот только разве этот мальчик…»

Король остановился на мгновенье на Константине, схожем с Павлом, но по фигуре и манерам напоминающим скорее мать, чем отца.

Неожиданно самая неподходящая, дикая мысль мелькнула в причудливом мозгу юного короля: «У княгини такой пышный бюст… Как он может обнять жену своими коротенькими, тоненькими руками?.. Должно быть, это ему не удастся никогда!»

И, словно желая глубже спрятать эту глупую догадку, Густав с самым серьезным и почтительным видом обратился к великому князю:

– Ваше высочество, я так много слыхал о вашей любви к армии и к военному делу вообще… Надеюсь, вы не откажете познакомить меня с ходом ваших занятий.

– Для меня нет ничего интереснее военных наук и упражнений.

С некрасивым, одеревенелым лицом Павла мгновенно совершилось полное превращение.

Выпяченные, крепко сжатые губы сложились в искреннюю улыбку, такую наивную, детскую, какой нельзя было, казалось, увидеть на лице некрасивого, желчного человека сорока двух лет. Вокруг глаз, тоже проясненных и подобревших теперь, сбежались лучами тонкие морщинки; две глубокие складки по бокам носа пролегли еще глубже, так что получилась странная смесь: детская добрая улыбка на злом лице старика.

Умышленно или случайно, но юный король сделал очень удачный ход и сразу завоевал расположение Павла.

– Милости просим, когда угодно. Буду рад вас видеть… Если не поскучаете в моем тихом уголке! – ласково кивая Густаву, своим резким голосом сказал Павел.

Откланявшись великому князю, Густав невольно обратился к императрице.

Екатерина все время, пока король знакомился с внучкой, говорил с ее невесткой и сыном, так же пристально, даже не маскируясь, наблюдала за юным гостем.

Ей хотелось, конечно, вперед угадать, какое впечатление на юношу произвела девушка, а вместе с тем видеть, как сделает свои первые шаги при чужом дворе, в большом незнакомом обществе этот юноша король, о котором уже ходило столько разноречивых слухов.

Экзамен был выдержан превосходно.

Густав, обернувшись, встретил лучистый, ясный взгляд императрицы, такой живой, юный, что его странно было наблюдать на брюзглом, старом лице этой женщины шестидесяти семи лет, как ни молодилась она вообще, как ни оживлена была приятной картиной, которая развернулась перед ней теперь.

– Главное сделано, милый кузен. Теперь я вам представлю моих ближайших друзей, – сказала Екатерина. – А между прочим, должна вам сознаться, будь я моложе, право, сама бы полюбила вас, sire!

– Одним только могу ответить, ваше величество: прошу позволения поцеловать руку одной из величайших монархинь нашего времени…

– О, нет, нет… Я не могу забыть… никогда не забуду, что граф Гага – король!

– О, если вы не допускаете, чтобы я коснулся руки императрицы, дозвольте поцеловать руку дамы, к которой я давно чувствую глубокое почтение и удивление неподдельное…

– Вы умеете говорить… Приходится вам уступить! – смеясь, согласилась императрица, затем они сделали шаг к толпе близких к Екатерине придворных, стоящих впереди других групп…

А общее внимание теперь естественным образом перешло на спутника короля, на графа Вазу, как он называл себя; вернее, на регента, опекуна юного короля, на герцога Зюдерманландского.

Он составлял такую же противоположность племяннику, как Павел своей жене. Маленький, толстенький, с одутловатым, красным лицом, он вдобавок сильно косил глазами. Но глаза эти бегающие искрились весельем, хитростью, умом.

Влажные, красные губы сердечком часто складывались в лукавую, веселую улыбку. Тонкие ноги-спички как-то забавно торчали из-под нависающего большого брюшка и даже словно гнулись под его тяжестью.

Уже не молодой, с седеющими волосами, регент отличался живостью и ловкостью движений, составляя полную противоположность с королем, который словно рассчитывал каждый свой шаг, каждое движение.

Одна особенность сразу кинулась в глаза придворным: в разговоре регент свою шляпу держал перед собою, тульей вниз, как держат бродячие артисты, обходя публику для сбора добровольных лепт.

В то же время его маслянистые, вечно смеющиеся, острые глазки с особенным вниманием останавливались на самых свежих и хорошеньких личиках придворных дам, казалось, скользили по их шейкам, спускались по линиям декольтированного лифа, словно стараясь лучше разгадать все прелести, скрытые под кружевами и плотными тканями.

Первый обратил на это внимание грубовато-насмешливый Константин Павлович:

– Посмотри на этого щелкунчика, Александр, – обратился он к брату, – вот забавная фигура. Особенно когда стоит рядом с королем. Если бы уметь рисовать, новая картина была бы: Гамлет, печальный принц, и Санхо-Панхо… А как он пятит свой животик… А как пялит глазки косые… Вон теперь прилип к вашей Варе Голицыной… Так, сдается, и норовит крысой юркнуть ей за лиф, да и не вылез бы из теплого места… Ха-ха-ха… Губа не дура, выбрал самую хорошенькую… А шляпу, шляпу как держит! «Подайте на бедность!..» Жаль, что рублевки со мной нет, так и кинул бы ему, словно нечаянно, в шляпу… Порадовался бы раскосый швед!

Все это было сказано почти вслух, а громкий смех привлек общее внимание.

Старший брат укоризненно покачал головой и отошел.

Павел весь побагровел, но ничего не сказал. Воспитание сыновей было отнято у отца, и Павел даже с некоторым злорадством смотрел, как юноша семнадцати лет, женатый великий князь несдержанно ведет себя в такую торжественную минуту.

Подошел Салтыков, что-то пошептал Константину.

– Что же я делаю? – почти громко ответил Константин. – Или теперь такое печальное собрание, что и посмеяться не…

Он не докончил.

Екатерина, давно заметившая, что ее младший внук, по своему обыкновению, держит себя слишком непринужденно, сначала делала вид, что не слышала хохота, не замечает тревоги, поднятой молодым великим князем.

Но тот не унимался.

Оставя короля беседовать с Зубовым, который все время стоял за ее плечом, в расстоянии полушага, и с графиней Шуваловой, Екатерина подошла к Марии Федоровне, словно желая ей что-то сообщить, а по дороге только подняла строгий, тяжелый взгляд на расшалившегося внука.

Тот сразу умолк, даже не договорив начатой фразы, и незаметно стал подвигаться к выходу, не дожидаясь, пока уйдет императрица, давая тем знак, что прием кончен…

После приема, который своим многолюдством, блеском, богатством обстановки и нарядов произвел впечатление и на юного гордеца Густава, начался ряд праздников у первых богачей и вельмож, у посланников и великих князей, сменяясь приемами и балами во дворцах – Зимнем, Тавричевском; давались концерты и спектакли в Эрмитаже, сжигались блестящие фейерверки, гремела музыка на парадах, и стройно шли рядами лучшие полки гвардии, потревоженные ради высокого гостя от своей ленивой, веселой жизни, поставленные напоказ, как цвет русского войска…

Графы Остерман, Строганов, Безбородко и Самойлов, затем Лев Нарышкин, пользуясь хорошими днями, давали роскошные балы, сжигали тысячи потешных огней у себя на богатых дачах, не уступающих дворцам столицы.

Оживление охватило всех. Даже в мрачном Павловске и молчаливой Гатчине словно зашевелилось, затрепетало что-то.

Правда, Павел, упорный в своем одиночестве и отчуждении от «большого» двора, почти не показывался нигде. Но Мария Федоровна поневоле изменила обычный образ жизни.

Два-три раза в неделю, а то и чаще она отвозила дочь в Таврический дворец или в Эрмитаж, смотря по тому, где в этот день пребывала императрица, какой бал назначался там, полусельский или дворцовый, в галереях и залах Зимнего дворца, в театре или в покоях уютного Эрмитажа.

Часто великая княжна с матерью оставались ночевать в Петербурге, где для этого были отведены особые покои в Таврическом и Зимнем дворцах.

Тогда курьеры мчались от жены к мужу, передавали частые, короткие записочки, в которых Мария Федоровна извещала Павла обо всех событиях дня, бросая искры веселья и радости в серые сумерки, какие умел создать вокруг себя подозрительный, вечно раздраженный и озлобленный цесаревич.

В обычное время придворный Петербург представлял из себя странное и запутанное зрелище.

Он делился не только на «большой» и «малый» двор Екатерины и Павла, был еще двор цесаревича Александра, «молодой» так называемый, но уже имеющий значение благодаря той особенной любви, какую питала бабушка к своему старшему внуку и «наследнику», как добавляли недруги Павла, хорошо осведомленные в этом отношении.

Был недавно образованный «константиновский» двор, очень немногочисленный и незначительный пока, во главе которого стоял гофмаршал, полковник гвардии князь Борис Голицын.

Затем, кроме «заднего» двора, или basse cjui самой Екатерины, в виде ее любимой Перекусихиной, Нарышкиной, Протасовых, Захара и других незаметных, но очень влиятельных людей, у Платона Зубова тоже составился свой «птичник», главным лицом в котором был граф Морков, как «свой», но не менее сильными считались и некоторые иностранцы вроде графа Эстергази, пройдохи Альтести, дельца де Рибаса и других, кончая поэтом, певцом Фелицы Державиным, стихотворцем Эмином и секретарем Грибовским.

Конечно, все эти «главные» дворы, дворики, задворки и всякие придворные закоулки соперничали между собой, подкапывались друг под друга плотными рядами и в одиночку, старались урвать как можно больше из той лавины милостей и земных благ, какие сыпались из рук щедрой хозяйки всего царства, из рук Екатерины.

Кроме такого явного переплета интересов и столкновения страстей, существовали тут и другие, более скрытые, но еще более связующие отношения.

Лица, служащие при разных, словно бы и враждебных один другому лицах и дворах, были одного класса, имели общие интересы, несмотря на кажущуюся взаимную враждебность. Большинство состояло в родственных или давних дружеских связях… Случайно открывалась вакансия при каком-либо дворе или дворике.

Уж чужой туда мог попасть очень редко, по воле необычайного случая…

А всегда вакансии замещали своими.

Дядя служил при императрице, племянники и племянницы при Павле или при юных великих князьях…

По фронту велась показная война. Придворные Павла старались на глазах у него даже не разговаривать с приближенными Екатерины. А между тем и Павлу исправно переносилось все, что делается при «большом» дворе, и самые близкие к нему люди служили агентами Екатерины, оправдывая себя лишь тем, что они так поступают для блага великого князя, который сам не понимает своей пользы, вредит сам себе неосторожными поступками, поправить которые и стараются эти непрошеные друзья-предатели…

Разумеется, со временем все тайное делалось явным, и тяжело дышалось зачастую при блестящем дворе Екатерины…

С появлением коронованного гостя сразу все изменилось.

Мелкие по большей части, но тем более жгучие пререкания, столкновения разных интересов, переплет интриг и встречных подвохов на время как бы оборвался, вытесняемый одним новым, общим, крупным интересом – удачным исходом такого необычайного сватовства.

Екатерина могла по праву торжествовать и забыть всякие домашние дрязги, неурядицы, семейный и иной разлад.

Король шведский и принц-регент явились к ней как два посланца ото всей Европы, подтверждающих огромное значение и силу этой государыни среди других властителей мира.

Правда, до сих пор, желая женить внуков и сына, она вызывала в столицу своего царства иностранных принцесс и делала выбор.

Одиннадцать таких невест для одного жениха – Константина – еще недавно вызвала она поочередно сюда. И те приехали, выдержали смотрины и уехали, одаренные, правда, но все же с клеймом неудачных невест, не подошедших для русского великого князя, а главное, забракованных его великой бабушкой…

И только одиннадцатая, бедная, но высокородовитая Юлиана Саксен-Заальфельд-Кобургская удостоилась избрания.

Теперь же к Семирамиде Севера явился настоящий король древней династии, пришел на поклон и просил руки одной из внучек императрицы.

И забыты стали другие злобы дня. Пиры затевались за пирами. Все были рады, что можно снять будничные одежды, отказаться от обычной, показной или искренней, утомляющей душу вражды, можно проявить неподдельное или даже показное, но радующее душу дружелюбие и приязнь…

Так самые ожесточенные враги, две армии, беспощадно истребляющие друг друг целыми месяцами в ежедневных стычках, пользуясь часами перемирия, убирают раненых и мертвых, братаются друг с другом, как истинные храбрецы, и вместо смертельных ударов, свинца и огня несут друг другу все, что сохранилось лучшего в обозах обеих армий, правят одну братскую тризну по убитым…

Платон Зубов тоже веселился и считал себя вправе радоваться чуть ли не наравне с Екатериной. До сих пор он только принимал милости, изливаемые на него государыней, упрочить старался личное положение и устранить врагов, из которых даже самый крупный – Потемкин не устоял и не пережил тяжелого падения…

Нового фаворита скорее боялись, чем любили окружающие. И он это понимал, хотя наружно окружающие наперерыв выражали временщику самую беспредельную преданность, холопскую угодливость.

Александр, осторожный, мягкий и такой податливый ко всему, что исходит от бабушки-императрицы, явно старался быть приятным Зубову.

Несдержанный с лицами, зависящими от него, с теми, кто слабее, необузданный Константин в душе был очень робок, любил себя и все радости, все удобства жизни, боялся строгих мер, какие могли принять против него, был вежлив со всяким из окружающих, если тот умел проявить силу характера и самостоятельность.

А перед Зубовым юноша склонялся без разговоров. Он прибегал к его поддержке в случае нужды, выказывал ему открытое расположение, хотя искренно любил отца и знал, как тяжело приходится порою Павлу от влияния Зубова.

Но Зубов был тут налицо. Зубов был почти всемогущ при дворе.

А отца великие князья видали с самого рожденья очень редко. Павел не мог вызвать их к себе, не справясь предварительно у Салтыкова, как императрица решит на этот счет, удобно ли в данную минуту свидание.

И буквально случалось, что в продолжение целого года отец не больше разу видел и говорил со своими двумя сыновьями.

Не удивительно казалось окружающим, что и оба великих князя подчинились влиянию Зубова.

И теперь, обезопасив себя, Платон Зубов как бы начал проявлять другого рода деятельность. Он строил завоевательные и династические планы… И эти планы пока удавались – по крайней мере поначалу.

Индо-персидский поход, конечно, требовал больших денег. Но начался при хороших предзнаменованиях.

После Дербента и Баку стояло на очереди взятие Шемахи, как о том пришли недавно вести от Валериана.

Правда, и об этих победах, и о всем походе недруги фаворита немало злословили между собой.

Говорили, что Дербент, лишенный защиты, сдался сам без боя, и пришлось разыграть русским войскам комедию приступа и боя, чтобы усилить заслугу, чтобы можно было получить побольше наград… Вспоминали и старый, полузабытый, известный лишь близким к Екатерине людям, «секретный» проект Потемкина.

Еще лет пятнадцать тому назад светлейший предлагал императрице, пользуясь «персидскими неустройствами», занять Баку и Дербент, присоединить Гилянскую провинцию и все это назвать Албанским княжеством, посадив там великого князя Константина как претендента на престол Византии, в ожидании, пока его полки войдут с распущенными знаменами в древний град Константина…

Но одно дело задумать, другое – осуществить широкие замыслы.

И невзрачный, такой мелкий, как казалось всем, Платон Зубов приступил к осуществлению великих дел, достойных Екатерины и ее царства…

Теперь второе: брак короля с внучкой императрицы…

Эта мирная победа – нравственное завоевание сулило, пожалуй, не меньше, чем далекие завоевания в горах Кавказа, в равнинах Индостана, оплаченные русской кровью, миллионами русских денег…

И здесь тоже пока удача улыбается фавориту.

Он сам и его доверенный секретарь Морков ведут переговоры об условиях предстоящего союза.

Решительное слово не сказано еще Густавом. Но девушка ему понравилась.

Он не стал сразу на дыбы, не отказался от всяких переговоров, как можно было ожидать от взбалмошного и упорного юноши.

Об этих качествах кое-что стало слышно уже и при русском дворе.

Дядя-опекун, как бы желая свалить с себя всякую ответственность на случай возможной неудачи, не постеснялся выдать некоторые семейные тайны, рисующие характер Густава не совсем в розовом свете.

Но Зубов только улыбнулся любезно в ответ.

– Наша государыня сумеет смягчить и не такого юного льва, если понадобится! – заметил он.

– Дай Бог! Очень желаю скорейшего и благого конца, – отозвался регент и перешел к другим вопросам, к разным подробностям предстоящего брачного договора.

О ходе переговоров, конечно, извещают Екатерину и Густава.

И только когда он примет основания договора и сделает предложение невесте официальным образом, можно будет считать дело поконченным.

Однако никто почти не сомневался, что все так и будет. А Платон Зубов – менее всех.

И весел, рад от души, гордится своей дипломатической удачей фаворит.

Он хотел бы перестать быть забавой, игрушкой старой повелительницы, хотел бы явиться ее настоящим помощником в делах правления, правителем не ради прихоти, а по праву ума и гения…

Как будто налаживается все это…

Даже Екатерина с большим вниманием прислушивается к каждому слову, к планам и советам любимца, которого раньше только тешила и баловала, как пожилые мужья тешат молодых, причудливых жен…

Довольный таким положением вещей, Зубов вместе со всеми отдается широкой волне веселья, охватившей двор.

Клонится к закату солнце, и вот уже пурпурным, пылающим диском на краю зеленовато-голубых небес повисло над далекой линией горизонта, где темнеющая гладь воды переливается в прозрачную даль неба.

По зеркальной глади Невы мчится большой, тяжелый катер с красивыми парусами, с богатым навесом, устроенным на палубе.

Пенится, закипает прозрачная вода под ударами сильных весел. Легкой зыбью разбегается волна, поднятая грудью баркаса, режущего зеркальную гладь…

Зубов, окруженный своими приближенными, сидит под навесом.

Он весел, смеется, сыплет шутками, против обыкновения.

Вот, глядясь в спокойные воды, затемнели очертания богатой дачи графа Строганова. Нездоровье задержало его дня на два дома, и теперь фаворит едет лично навестить друга императрицы и «привести его к ней живого или мертвого», как был отдан шутливый приказ.

На даче уже знают о прибытии незваных, но желанных гостей. Многочисленная челядь в лучшей ливрее толпится у пристани.

Пушки, из которых обычно салютуют в разные торжественные минуты, заряжены. Пушкари на местах.

Не доезжая до причалов, катер стал бортом и дал полный залп из нескольких орудий, которыми он вооружен.

Сейчас же с берега ответили ему другим залпом…

Еще, еще… Катер пристает к берегу. Сидящие высыпают толпой, идут на приступ.

Хозяин встречает нападающих на террасе, поддерживаемый еще ради слабости…

Клубы дыма, свиваясь и тая на воздухе, несутся вдоль по реке…

Нападающие берут в плен хозяина, садятся в катер и при новых залпах плывут обратно…

Солнце село. Легкий пар клубится над Невой…

Кутается в меха старый граф и говорит:

– Что поделаешь! Матушка наша из гроба подымет человека, ежели пожелает… Ваш пленник… Увижу ее, авось сразу лучше станет.

Плывет богато убранный катер. Шелестят ткани, плещут волны, вокочут весла, ударяя по воде. Полный месяц все ярче и ярче вырезается на потемнелом далеком небе.

Во дворце свет, веселье, музыка, танцы, игра.

Завтра – у Безбородко, потом у Кобенцеля, у Штединга…

Клубится веселье волной.

И только один Павел стоит непоколебим в стороне от этого веселья, не меняя свой затворнический, полумонашеский, полулагерный образ жизни в Гатчине.

Пришлось заглянуть сюда и приезжим гостям.

Племянник и дядя явились к Павлу почти безо всякой свиты, запросто, задолго до большого бала, который, согласно расписанию, пришлось дать великому князю у себя.

Если шумный блеск двора Екатерины не ослепил молодого короля, то совсем не понравился ему уклад жизни в резиденции Павла.

Тихий, мрачный дворец, прямые линии, бедность, сквозящая повсюду… Оклики часовых, рокот барабанов, заменяющий сладкие звуки камерных музыкантов и певцов, – все это нагоняло печальное настроение на юного, живого, впечатлительного короля. Сначала его забавлял вид длинных кафтанов старинного прусского покроя, узкие галстуки, огромные шпаги, подвешенные сзади между фалдами, и большие пудреные букли, в которых, согласно здешним правилам, явились к отцу оба великих князя, Александр и Константин, обычно блистающие у бабушки в роскошных кафтанах с кружевами.

Но оба они держались здесь так неловко, принужденно, что становилось неприятно за них. Даже сорванец Константин едва решался поднимать глаза на отца и отвечал по военному артикулу: кратко и отрывисто.

Только присутствие очаровательной княжны Александры Павловны и живой болтушки княжны Елены Павловны скрасило эти часы долгого вынужденного визита.

Даже громкий вздох облегчения вырвался у юноши короля, когда опустился за его коляской шлагбаум гатчинского шоссе, когда темный, печальный дворец остался совсем позади.

– Как будто вам не совсем здесь понравилось, мой друг? – осторожно задал вопрос регент, чуть щуря свои хитрые, вечно смеющиеся косые глаза.

– А вам так понравилось, что вы, пожалуй, не прочь и еще побывать в этом веселом уголке у веселых хозяев? – задал встречный вопрос король.

– Хочешь не хочешь, а придется еще посетить и летнюю резиденцию этого строгого папаши – Павловск. Мы же обещали… И на этот раз с ним будет все покончено. А вот на будущее время если?

– Что «если»? Как не люблю я эти ваши полуслова, дядя… Говорите прямо. Только раздражаете меня из-за каждого пустяка.

– А вы, мой друг, не раздражайтесь по пустякам. Это вредно и молодым, и старым. Особенно короли должны помнить об этом. Сколько пустяков им приходится обходить всегда! Уж не говоря о серьезных препятствиях… Ну, ну, я сейчас скажу, о чем начал перед этим. Узел, очевидно, завязывается крепче, чем мы ожидали сначала. Вам не надо напоминать, как пришлось пуститься в далекий путь? Мне, как регенту, выбор предстоял не из легких: или ехать сватать для вас принцессу, или война… Хотя русские теперь не очень сильны, но и мы совсем не готовы к войне. Надо было выиграть время… надо было…

– Знаю прекрасно, что было надо… И мы здесь…

– Вот, вот… Время выиграно. Та же императрица, которая не величала меня иначе как разбойником с большой дороги, теперь сажает рядом с собой и угощает самыми изысканными комплиментами, представляет самых красивых дам своего двора и не мешает мне ухаживать за ними. А вам приготовила очаровательнейший бутон, который, как видно, понравился и племянничку моему… А?..

– Дальше, дальше…

– Вот, кстати, есть свободное время, обсудим, что можно выиграть, что можно потерять. Прежде всего – суровый папаша. Вы успели очаровать его, милый племянничек, как и всех здесь… Если он воцарится, не худо иметь преданного союзника и тестя в лице русского императора… Если же, как здесь сильно говорят, завещание сделано на имя Александра… Это совеем приятный молодой человек и, как видно, любит свою сестру… Значит, шаг будет сделан не напрасно… Сватовство, начатое чуть ли не под жерлом русских пушек, принесет много выгоды той же нашей родине, которую мы оба очень любим, мой друг. Я это знаю… И «лилипутская страна», как называет ее фаворит…

– Этот наглец смеет?..

– Да, мне говорили. Но и он пока нам нужен… и работает за нас, – конечно, ради собственных выгод. А пока жива императрица…

– Как вы думаете, дядя, долго она проживет?

– Сейчас сказать трудно. Штединг говорит, что ее узнать нельзя со времени нашего приезда: она окрепла, помолодела даже… А то все хворала… Но перейдем и к браку. Самый главный вопрос – о вере, в какой должна быть будущая королева Швеции.

– Конечно, в вере отцов моих.

– Вот это главный вопрос. Императрица, пожалуй, сама не придала бы значения тому, что внучка ее перестанет креститься по-гречески. Но… я знаю наверное, что почтенный родитель вместе с попами и простой народ восстанут против этого. А императрица никогда еще в жизни не делала того, что могут осудить все, особенно в делах политических, где не касается ее сердечных интересов. И потому…

– Значит, нечего и думать об этом браке. Так ей объявите, и будем собираться домой.

– А за нами явится русский флот и вся армия? Разумна ли такая поспешность? Попробуем еще, поборемся, поищем выхода. Тем более что у нас публика не так уж строго будет справляться, какой катехизис исповедует молодая королева… если внешним образом она будет чтить обряды нашей святой церкви.

– Так вы полагаете?..

– Мы еще поторгуемся… Но в случае крайности пусть верит по-гречески про себя. А для публики, особенно у нас, мы обойдем молчанием щекотливый вопрос.

– Понимаю, понимаю… Но скажите, ведь мы сюда явились без прямых обязательств сделать предложение… Неужели мой отказ неизбежно вызовет войну?

– Это зависит от обстоятельств, как выйдет дело. Тут я еще веду кое-какие переговоры с лондонским двором. И если оттуда обещают сильную поддержку, мы тверже начнем разговаривать с нашими любезными хозяевами. А пока…

– Угу… Хорошо, поглядим. Девушка мне нравится. Но что-то странное творится кругом… Этот роскошный двор, где военные, генералы и полковники щеголяют в бархате и атласе, где фаворит управляет государством… Все это сверкает только на вид. И тут же рядом двор наследника, бедный, печальный, напоминающий простые казармы моей столицы… Почему это так? Можно ли доверить свою судьбу этой старой императрице, которую зовут Великой, но больше за пределами царства, чем дома, в народе?.. Мне сдается, что какой-то шумный, широкий, сверкающий, но не глубокий поток катится перед моими глазами. А наперерез этому блестящему водопаду протянулась холодная, темная струйка мертвой воды из Гатчинского дворца… И они мешают один другому… И неизвестно, который победит…

– Нет, можно и теперь уже сказать, что будет после смерти императрицы. Если ваш тесть успеет взойти на трон, то первый – веселый, шумный – поток как в землю уйдет, его не станет. И разольется холодная, мутная струя военной дисциплины, бережливости, слепого деспотизма… Как держит он в страхе этих больших сыновей еще при жизни бабушки, так будет держать в страхе все царство. Но вам, мой друг, повторяю: бояться нечего. В союзе с Германией вы сможете осуществить втроем много больших планов, о которых теперь мечтает ваша юная голова, желая затмить даже Карла XII. Хе-хе-хе… Думаете, никто не знает ваших маленьких секретов, большой честолюбец семнадцати лет! Ничего, ничего. Все придет в свою пору. А пока будем благоразумны… Сегодня у меня назначено свидание с Морковым – именно по вопросу об исповедании принцессы. Я сообщу вам о наших переговорах. А вы веселитесь. Чаруйте мужчин и женщин… старых и молодых, как настоящий герой. Хе-хе-хе… В обман все-таки мы себя не дадим!..

Петербург веселился без перерыва.

Король и регент участвовали во всех увеселениях, затеянных главным образом в честь желанных гостей, и обычно в числе последних уходили на покой.

А утром, в семь часов, вместе с регентом в сопровождении одного слуги, немного знающего по-русски, они совершали продолжительные прогулки, знакомились со всей столицей не только с лицевой ее стороной, но и с народной тяжелой жизнью, приглядывались к порядкам, к обычаям, часто заглядывали к купцам-шведам и немцам, давно здесь живущим, и толковали подолгу, узнавая много такого, чего, конечно, не услыхали бы в стенах дворцов Екатерины.

Они узнали, что простой народ изнывал от налогов, глухо волновался и жаловался на истощение, вызванное частыми усиленными поборами. Все осуждали расточительную пышность двора, слабость Екатерины к фавориту, особенно предосудительную в ее преклонные годы. Смеялись над «полковниками», которые зимой щеголяли в шубах и с муфтами – по примеру изнеженных мушкетеров французского двора… Затеянная ради персидского похода перечеканка медной монеты служила поводом для новых недовольств. Бумажные деньги пали наполовину в цене. Сахар и другие продукты удорожились тоже почти что вдвое: пуд сахару раньше стоил двадцать три рубля, теперь за него платили сорок. Даже в зажиточных классах слышалось недовольство существующими порядками.

Все это принимали к сведению племянник и дядя.

Так прошло около десяти дней.

На 24 августа назначен был вечер у шведского посланника Штединга.

Конечно, хозяином на этом празднике являлся юный король, как бы желавший принять и чествовать у себя императрицу, ее семью, всех вельмож и иностранных резидентов, которые так радушно и тепло встретили его на берегах холодной Невы.

Понятно, в высоких, больших покоях шведского посла нельзя было встретить такой роскоши, блеска позолоты и редкой, дорогой обстановки, какими отличались дворцы Екатерины, палаты ее министров и богачей вельмож. Но строгое, выдержанное убранство в темных тонах, отмеченное вкусом и полное удобств, придавало жилищу, занятому теперь королем и регентом, какой-то особый, благородный характер, чуждый крикливой, показной роскоши, ласкающей и тревожной в одно и то же время.

Буфеты и столы не гнулись под тяжестью золотых и серебряных сервизов, но питья и еды было приготовлено в изобилии. Угощение было устроено в нескольких местах, чтобы без суеты и давки каждый мог подойти и получить, чего желал.

У подъезда, почти до середины улицы, был устроен красивый намет вроде шатра, приподнятые стены которого давали возможность въезжать свободно коляскам, каретам, придворным экипажам, запряженным восьмеркой лошадей.

Гайдуки, скороходы, лакеи стояли внизу и по лестнице, установленной пальмами и лавровыми деревьями, на этот вечер присланными из великолепных оранжерей Таврического дворца. Слуги с курильницами уже обходили покои, готовые к приему гостей.

Важный, осанистый мажордом-швед уже раза два подходил к дверям кабинета, за которыми слышались громкие, возбужденные голоса, и не решался постучать. С минуты на минуту к подъезду могли подкатить первые экипажи, и некому было бы даже встретить почетных гостей.

Кабинет с опущенными занавесями и портьерами был освещен так же ярко, как остальные комнаты. Старинные фамильные портреты, висящие по стенам, потемнелые от времени, озаренные необычно ярким светом, словно выступали из тяжелых резных рам. Шкапы с книгами, столы, заваленные большими томами, фолиантами, тонкими брошюрами, сложенными стопочками, чертежами и планами, придавали комнате деловой вид.

В тяжелом резном кресле у письменного стола сидел регент, почти утопая всей своей незначительной фигуркой в глубине дедовского кресла. Голова его, откинутая на спинку, оставалась в тени, бросаемой рядом стоящей этажеркой для деловых папок с бумагами.

Особенно озарено было светом его выпуклое брюшко, прикрытое парадным камзолом. Он теперь напоминал спрута, ушедшего во мглу, выжидающего жертв.

По бокам стола темнело еще два высоких тяжелых кресла.

Сидя на ручке одного из них, озаренный светом люстры, висящей среди потолка, Густав в своем обычном траурном и красивом наряде весь обрисовался на темно-вишневом фоне тисненой кожи, которой обита была мебель. А лицо его, сейчас напряженное и бледное, резким светлым пятном бросалось в глаза в рамке мягких, ниспадающих на плечи кудрей.

Глаза короля, потемнелые от напряженной мысли, глядели в одну точку. Губы были плотно сжаты. Рука нервно потрагивала кольца золотой орденской цепи, скользящей легким извивом от шеи вдоль груди и обратно. Мелодичное, легкое позвякиванье как будто успокоительно влияло на короля, и он прислушивался к нему, пока говорили другие, слушал и во время своих речей. Только тогда, словно в такт, резче, отрывистее звучали золотые звенья, задеваемые тонкими нервными пальцами юноши мечтателя, одаренного в то же время расчетливым умом старого дельца.

На другом конце стола, перед вторым креслом, стоит хозяин дома Штединг.

С почтительным, но полным достоинства видом делает он свой доклад, стараясь, чтобы его обращение относилось к обеим высоким особам – королю и регенту, для чего и поворачивает слегка голову то к одному, то к другому. Но главным образом хочется убедить ему юношу. Штедингу давно известно, что только «золотые силлогизмы» лучше всего убеждают старого интригана. Подозревает посол, что и сейчас старик играет двойную роль. Не напрасно английский посланник лорд Уайтворт так часто и подолгу имел совещания с регентом наедине… Но главное значение, конечно, имеют решения самого Густава. А червонцы русской императрицы, с которыми хорошо знаком Штединг и два его старших советника, сидящие тут же, допущенные в это совещание, – эти червонцы весят не меньше, чем ливры и стерлинги британского короля…

– Конечно, ваше величество… ваше высочество… в душу людей, в глубины ее может проникнуть единый Господь. Но за верное могут сказать: императрица искренно желала бы пойти на всякие уступки, каких вы пожелаете, если это в ее власти. Даже в вопросе о вере будущей королевы нашей… Вчера еще призывала она главного митрополита и после разных объяснений прямо поставила вопрос: «Может ли внучка моя из греческой веры перейти в иное христианское исповедание без потрясений особенных?..» Хитрый поп не дал прямого ответа. Он, подумав, одно только сказал: «Ваше величество, вы всемогущи! Ваша воля, ваша и власть, данная от Господа. Я, раб смиренный, исполню, как приказать изволите…» Императрица поняла хитрую уловку. Попы все против. Народ и подавно. Значит, думают свалить на государыню последствия. А этого не допускает государственная мудрость. Вот отчего нельзя исполнить законного и естественного желания вашего величества – видеть жену единоверной себе. И нисколько не играют тут роли какие-либо посторонние соображения, политические и личные, как, может быть, кто-либо докладывал вашему величеству…

– Нет, мне никто… Я сам думал, что гордая Екатерина и все эти грубые, самонадеянные люди, окружающие ее, решили за меня… Хотят предписывать законы мне и моей стране – «лилипутскому царству», как зовут ее советники императрицы. Но у нас есть острые мечи, и они еще в сильных руках, благодарение Богу. Однако, если вы говорите… ручаетесь…

Густав вопросительно посмотрел на регента, хранящего загадочное молчание. Тот заговорил:

– Я тоже слышал о разговоре с митрополитом. Что касается фанатизма русских в своей вере – это старая вещь. И если случалось русским принцессам вступать в брак с западными государствами… как Анне Ярославне с французским королем, как дочери князя московского, выданной за польского короля, – они оставались в греческой вере, имели даже своих попов, эти иконы… Молились по-своему. Только не очень напоказ… Это еще можно бы как-нибудь устроить. Но вы, Штединг, не сказали еще одного, не менее важного… а по политическим условиям, пожалуй, более значительного, чем вопрос о вере…

– Что? Что такое, Штединг?

– Вот именно об этом я и хотел сейчас, ваше величество… ваше высочество… Речь идет, конечно, о секретном пункте, о помощи, которую мы должны дать русскому двору против Франции, в случае если Австрия с Россией…

– Против Франции? Никогда. Мы же подписали тайный договор… Даже часть субсидии поступила в нашу казну… Да разве мы можем?!

– Успокойтесь, ваше величество, – заговорил мягко регент. – Конечно, об этом пункте и толковать нельзя. Но мне думается, что он нам предъявлен с особой целью. Именно здешнему двору хочется выведать основания тайного договора Швеции с Францией, и потому…

– В самом деле… Это усложняет вопрос… Как же быть?

– Позвольте мне сказать, ваше величество, – торопливо заговорил Штединг, желая предупредить регента.

– Пожалуйста. Я слушаю.

– Конечно, пункт неприемлем. Но мне сдается… прошу прощения у вашего высочества… смею думать: здесь не хитрость, не желание только выведать наши отношения к Франции. Императрице желательно наперед обеспечить себя и свою политику с разных сторон. Но я взял на себя смелость уже после общей беседы нашей с Морковым и Зубовым в присутствии его высочества регента… я решился еще поговорить на этот счет… Безбородко видел государыню, говорил ей… Думаю, на этом секретном пункте особенно настаивать не будут.

– А вместо него потребуют иных уступок… Как полагаете, Штединг?

– Не знаю, ваше высочество, отгадчик я плохой, – сдерживая свое раздражение, ответил посол.

– Что же, тогда, значит, надо подождать, как дело дальше пойдет? Или прямо им отрезать, чтобы скорее все привести к концу? Как думаете, герцог? А вы, господа? Скажите ваше мнение. Вы слышали все.

– Слышали, ваше величество. Мнение наше известно и герцогу, и графу… Союз, предлагаемый вам, послужит на благо и величие Швеции. Так что ради этого можно пойти и на некоторые уступки… А затем воля вашего величества…

– Мое мнение такое же, – отозвался и второй советник, отдавая поклон регенту и королю.

– Я тоже полагаю, что на известного рода уступки можно пойти из уважения к религиозному фанатизму, к предрассудкам русского народа. Можно не требовать от княжны явного отречения от греческой веры.

– В этом вопросе, как я вижу, между нами царит полное единодушие… Кроме вас, дядя?

– Нет, нет. Я тоже за союз… только при соблюдении известных условий. Мне думается, входя в родство с императрицей, надо не забывать и остальных государей, влияние которых может быть полезно или вредно нашей родине…

– Ах! – быстро подхватил Штединг, довольный, что подвернулся случай поддеть старого хитреца. – Ваше высочество, наверное желаете сообщить что-нибудь о том, что несколько раз и подолгу обсуждал с вами лорд Уайтворт? Конечно, мнение британской короны для нас важно…

Густав вопросительно посмотрел на регента, и даже открытое изумление выразилось на его лице.

– Переговоры с Уайтвортом… Но, ваше высочество…

– Раньше нечего было сообщить, мой друг, – сладко отозвался регент, при словах Штединга даже привскочивший с места и севший теперь прямо, причем руки его с досадливым жестом сжали головы резных львов, которыми заканчивались ручки старинного кресла. – Но, Штединг, если не ошибаюсь, там уже подъезжают экипажи… Кто будет встречать гостей? Идите. Мы обсудили главное… Остальное еще впереди. Мы выйдем позже, когда придется встречать высоких гостей. Не так ли, ваше величество?

– Конечно, конечно, идите, Штединг, – согласился Густав, сразу сообразив, что дядя желает наедине передать ему, о чем шли переговоры с лордом Уайтвортом.

Почтительно откланявшись, вышел Штединг из кабинета. Оба советника последовали за ним.

Предупреждая вопросы племянника, регент с наигранной, веселой откровенностью заговорил:

– Вот теперь потолкуем и об англичанине. Это, пожалуй, будет не так красиво выглядывать, как русская молоденькая принцесса с ее бриллиантами, но довольно интересно. Виделись мы, собственно, несколько раз, но все нащупывали друг друга… И только два последних свидания толковали напрямоту…

Пока тот говорил, Густав своим упорным, тяжелым взором старался поймать взгляд дяди. Но косоглазие выручало старого хитреца, и он хотя уставился лицом в лицо юноше, однако глаза его смотрели совсем в иную сторону. Тогда Густав машинально, словно сам не замечая, придвинулся вправо, влево и успел уловить бегающий, неверный взгляд дяди – на один миг только, правда. Но уж вывод был сделан. Густав успел изучить лицо регента. Совершенно так же он смотрел и говорил, когда ему бросили в лицо обвинение, что герцог скрыл и уничтожил завещание покойного короля, в котором, кроме самого герцога, назначены были регентами-соправителями графы Армфельд и Таубе.

«Будет лгать. Что-то скрывает, в чем-то плутует!» – подумал Густав, но лицо его не изменилось. Спокойно и холодно он слушал торопливую, увертливую речь дяди.

– Так вот, на убеждения лорда я возразил, показал, как предстоящий союз выгоден для Швеции… Наконец сказал и о том, что он сам знает: выбора нет. Или свадьба, или война… «Сватовство!» – поправил меня лорд и пояснил, что между сватовством и свадьбой проходит немало времени, случается много такого, чего не ожидает никто. Подробнее пояснить этой мысли он не пожелал. Мы, положим, и сами понимаем, друг мой, что случиться может многое. Но я задал еще вопрос: «Что за выгода нам выжидать? Что выиграем мы этим?» – «Союз с Англией, и на очень хороших условиях!» – прямо отрезал лорд. Я пожал плечами. И только ответил: «Интересно, на каких?..» И тут же, чтобы эти условия были как можно выгоднее, чтобы показать, как дело зашло далеко, как трудно его переиначить, с сожалением добавил: «А знаете, лорд, дело обстоит тем хуже для вас, что мой король влюбился в эту глупую малютку с ее невинным личиком, большими глазами и худенькими ручками…» Он только посмотрел на меня и сказал: «Мой курьер послан давно… На днях жду ответа от министра, а может быть, и собственноручное письмо короля. Тогда еще потолкуем…» Вот о чем много раз и подолгу толковали мы с лордом Уайтвортом… Довольны, мой друг?

Теперь уже, наоборот, косящие глазки дяди искали взора юноши. А тот, потупясь, словно глубоко задумался о чем-то. И вдруг по лицу его пробежала насмешливая, даже глумливая улыбка. Вызывающе подняв голову, он возбужденно проговорил:

– Вы просто отгадчик, дядя. Дело действительно может принять неожиданный оборот. Ведь я и взаправду, как бы это… ну, мне сильно нравится малютка. И можно, пожалуй, кой-чем поступиться ради ее худеньких ручек и больших глаз… Что скажете, герцог?

Мгновенно что-то странное произошло с герцогом Зюдерманландским. Он сразу выпрямился, раскрыл рот, как, должно быть, вытягивается и раскрывает ядовитую пасть змея, которой больно прищемят хвост. Лицо перекосилось гневом, глазки загорелись зеленым огоньком, но моментально все исчезло, потухло.

Сдержанный, хитрый дипломат сумел удержать крик возмущения, злую насмешку, готовую сорваться с его языка. Он сразу вспомнил болезненное, дикое упорство, каким отличался Густав. Неосторожное слово могло подстрекнуть юношу на самые неожиданные и серьезные шаги.

И, меняя выражение лица с быстротой калейдоскопа, герцог состроил самую добродушную гримасу, раскатился дробным, деланным, гортанным хихиканьем:

– Хи-хи-хи-хи!.. Готово! Вот что значит семнадцать лет и жаркая осень!.. Король влюблен. Ну, слава Господу, мой холодный, рассудительный племянник хоть в чем-нибудь проявил человеческую слабость, перестал быть королем Божией милостью, тенью деда Карла XII на земле. Мне, право, лучше нравится видеть вас человеком, таким же, как и все…

– Да?.. Очень рад! – озадаченный неожиданным смехом и выражением такого удовольствия, пробормотал Густав. – Только плохо понимаю причину вашего веселья.

– Да как же! Король и регент Швеции отправились в путь, чтобы заключить на выгодных условиях приличный союз или отказаться от него, если того потребует государственный разум. А в дело вмешался малютка Амур. И этот каналья важное историческое представление собирается превратить в веселую свадебную комедию… Да это же очень мило… И я так рад, что сердце в моем племяннике так же громко заявляет о своих человеческих правах, как и его корона – о правах народа и трона.

Густав чуял иронию в словах дяди. Но она была так хорошо укрыта и оборотом фраз, и добродушно-веселым тоном, что придраться не было к чему.

– И я доволен, если вы рады. Значит, пока дело ясно. И мы можем…

– Нет, нет, нет. Еще два слова… Или, вернее, одна просьба… И одно маленькое предостережение. Ваше полное согласие на брак, когда бы вы его ни объявили, слишком порадует наших добрых хозяев. Поэтому, прошу вас, не сразу говорите решительное «да», как я же просил вас не сразу говорить «нет». Ухаживайте на доброе здоровье за малюткой, если она в самом деле вам нравится… Правда, приласкать свеженькую, невинную принцессу крови – это не каждый день приходится даже вам, королям!.. Это не графиня Бьелке или Армфельд с ее красными щеками и сумасшедшим смехом в самую неподходящую минуту… Не краснейте, мой друг! Молодость имеет свои права, и укорять вас маленькими похождениями с нашими дамами я вовсе не намерен. А затем верьте моей опытности: самое сладкое в браке – это поцелуи невесты. Они никогда не отягощают, как слишком сдобные поцелуи жены. Поэтому не укорачивайте сами для себя сладких часов жениховства…

– Вы сегодня неподражаемы, дядя, в своих заботах и попечениях о моем благе!

– О неблагодарный… Нет, влюбленный! Этим будет все сказано. Теперь – предостережение… Надо вам знать, что лорд Уайтворт тоже большой ценитель женской красоты. Но – в другом духе. Ему нравятся полненькие, пухленькие, темнокудрые, веселые… вот вроде…

– Гофмейстерины Жеребцовой, сестры фаворита?

– Угу! Вам уже доложили? Должно быть, всеведущий здесь Штединг? Так точно. Брат любит сестру и ничего почти от нее не скрывает, особенно если той хочется что-либо узнать. Сестра любит лорда. Так можно думать… И его золото – в этом и сомневаться нельзя… И если хочется что-нибудь лорду узнать от сестры, то…

– Он это знает? Я даже допускаю… Что же он узнал? И что касается нас?.. Меня?..

– Нас вообще и вашего величества – особенно. Это верно. Когда зашел разговор между государыней и фаворитом о тех трудностях, с которыми связано настоящее сватовство, – фаворит заявил: «Там, чтобы ни говорилось на словах… но подвести бы лишь мальчика…» Простите, ваше величество, я передаю точно чужие слова… Подвести бы его к подписанию договора да к обрученью… Как будто ждать его к делу; придет последний час – и можно дать к подпису все, что следует. Тогда духу не хватит у мальчика… назад попятиться… Так в переговорах, мол, можно быть и поуступчивей! Так он сказал, мой друг…

– А… что же… что отвечала она? – едва переводя дух от нахлынувшего негодования, спросил Густав.

– Помолчала, покачала головой и сказала: «Может, ты и прав. Посмотрим, как дело будет».

– Да? Она ему не сказала, что он бездельник? Ну, хорошо. «Посмотрим, как дело будет», милый дядя. Идемте встречать дорогих гостей.

– Простите, один вопрос… Если речь зайдет о деле – а нынче здесь будет и государыня, и все ее советники с Зубовым во главе, – как желаете вы ответить, мой друг? – мягко, вкрадчиво спросил регент. – Мне это надо знать лишь для того, чтобы и самому не поступать вразрез с вашей волей и решением…

– Понимаю, понимаю. Вам незачем извинять своего вопроса, милый дядя, – с обычным спокойным, бесстрастным видом заговорил овладевший собою король. – Я отвечу правду. Да, да. Повторю то, что сказал четверть часа назад: на некоторые уступки ради суеверия здешнего народа я согласен. И больше ничего. А там ваше будет дело выяснять, как далеко можно зайти в этих уступках. Словом, я только скажу, что удалил все сомнения, возникшие у меня по вопросу о религии. Ясно?

– Превосходно, Густав. Лучшего ответа придумать нельзя… уж хотя бы потому, что он будет звучать правдой. А правда невольно подкупает людей…

– Которых нельзя подкупить червонцами? О, вы мудрый политик, герцог. Я люблю учиться у вас государственной мудрости и надеюсь заслужить ваше одобрение…

– Вперед даю его, мой король… Проходите… Хотите, чтобы я раньше? Извольте. Правда, тут уже люди в соседней комнате… Слышите – движение, голоса… Идем!

Подавляя самодовольную улыбку, регент понюхал табаку и двинулся к дверям.

В то самое время, когда король со своими советниками обсуждал вопрос о том, как ему дальше поступать, императрица в своей спальной убирала бриллиантами прическу и туалет внучки, которую вместе с матерью собралась повезти на бал к предполагаемому жениху.

Мария Федоровна была тут же и своим добрым, тягучим голосом сообщала императрице новости гатчинской жизни, говорила о Павле, который по нездоровью сам не может выезжать на балы, о дочерях…

Императрица слушала, покачивала головой, но мысли ее были далеко, а глаза даже с некоторой тревогой обращались к личику княжны, сильно изменившемуся за последние дни.

Фигурой княжна напоминала мать, только в более законченном, изящном виде. Несмотря на молодые годы, ее высокая, прелестно сформированная грудь была почти развита. Плечи и руки, обнаженные бальным платьем, отличались красотой линий, как и тонкая шейка. Личико, свежее, здоровое, всегда поражающее своей белизной и румянцем, сейчас носило какое-то особое выражение.

С него не исчезнул оттенок детской наивности и чистоты, каким оно отличалось и пленяло окружающих всегда. Но теперь вокруг больших, доверчиво глядящих глаз легли какие-то легкие тени, словно синева усталости. Однако горели теперь ее глаза много ярче, чем до сих пор. И блеск их был особенный. Не оживление, не предвкушение радости загоралось в них. А словно они видели вдалеке нечто незримое другим, непонятное и самой княжне… Что-то большое, грозное, пугающее даже, но в то же время манящее, как влечет душу тьма пропасти, чернеющая у самых ног…

И робкая покорность, безропотная готовность встретить и перенести это неотразимое светилась в глазах, в новой, необычной для девушки улыбке, какой время от времени озарялось ее лицо, трогая одни розовые, нежные губы, когда глаза оставались задумчивыми и серьезными.

Такой, должно быть, рисовалась Мадонна после Благовещенья глазам Джотто и других старых вдохновенных мастеров, судя по их созданиям…

Несказанная радость, неизбежная мука – так на человеческом языке можно было бы выразить то, что смутно реяло в душе девушки, маня и пугая ее радужным, переливчатым миражем первой, девичьей любви…

Покорно поворачивалась княжна по мановению бабушки, нагибала голову, давала свои нежные, гибкие руки украшать золотыми змеями браслетов, горящих огнями дорогих камней… А сама глядела перед собой и думала.

– Chere Alexandrine, о чем это ты замечталась так? – вдруг внушительно, почти резко обратилась к ней мать. – Бабушка тебе говорит, а ты и не отвечаешь…

– Прости, бабуся, виновата… Я, право… Я… – вся розовея, залепетала княжна. – Папа там болен, один… Я думала…

– Э, матушка, поди, болезнь не опасна. Вчера делал свой парад. Завтра опять станет делать… Бал вон у вас через три дня назначен. И не отменяет он его. Просто, знаю я, не любит он из своей Гатчины выезжать. Оно и лучше. Мы тут без него повеселимся на свободе – не правда ли, милочка моя? Я говорила, что ты совсем у меня расцвела… И как скоро… Вот что значит…

Екатерина не договорила, видя, что внучка вспыхнула до самого корня своих густых, красивых волос, пышно убранных теперь и увенчанных легкой диадемой из крупных бриллиантов.

– Ну, ну, молчу. Не хочу тебя смущать. Вон и строгая ваша Шарлотта Карловна поглядывала на меня с укоризной. Зачем толкую, мол, девочке о том, чего не надо…

Екатерина кивнула в сторону воспитательницы княжон, генеральши Ливен, которая с немым протестом только воздела кверху свои мягкие, белые руки.

– Ну, подымайся с колен. Все готово. И мне помоги встать. О-о-ох, засиделась… Посмотрю на тебя издали, как выглядишь в уборе, милочка…

Быстро поднялась княжна, отодвинула скамеечку, на которую опиралась коленями, взяла под руку императрицу, которая другой рукой тяжело оперлась на свою трость, и твердое, упругое дерево сильно изогнулось под давлением этой руки.

Встав на ноги, Екатерина слегка потерла себе колени, скрывая гримасу, вызванную чувством боли в ослабелых ногах, но сейчас же лицо ее снова прояснилось, озарилось веселой, молодой улыбкой.

– Стань против света… Так… Прелесть… И бриллианты пасуют перед нами. Глазки сверкают сильней, право, Мари! Дурак будет тот, кто не оценит такое сокровище! Ну, поезжайте… Ты с мамой. И с Шарлоттой Карловной своей, конечно… А мы с вами, генерал, – обратилась она к Зубову, который тут же беседовал в глубине комнаты с графиней Протасовой и Анной Никитишной Нарышкиной.

– Готов, сударыня. Мне доложили: карета давно подана.

– И я сейчас готова. С Богом, малютка. Танцуй, веселись!..

Нежно привлекла к себе внучку Екатерина и осторожно коснулась поцелуем лба, чтобы не смять прическу, не осыпать пудры, по требованию моды покрывающей волосы княжны.

Парадная золотая карета, запряженная восемью великолепными лошадьми, с зеркальными стеклами, с неграми-гайдуками назади и скороходами по бокам, стояла у малого подъезда, выходящего на Неву.

– А вечер свежий, – спускаясь по лестнице, заметила императрица, запахивая полы дорогого мехового салопа, наброшенного на плечи. – Вы не зябнете, генерал? Пожалуйста, не храбритесь. В карете я укутаю вас тоже… Простудиться легко! – с материнской заботливостью обратилась она к фавориту.

В то время когда Зубов и дежурный офицер помогали ей сесть в карету, Екатерина подняла глаза к небу, поглядела по направлению к крепостному шпицу.

Небо было чисто. Луна еще не всходила, и на темном просторе среди бледных, северных звезд ясно вырезались очертания кометы, как раз в это время появившейся на горизонте Европы.

Грузно опустившись на подушки кареты, поставя к стороне свою неразлучную трость, Екатерина подобрала меховую накидку, чтобы дать больше места Зубову, а сама в раздумье медленно покачала головой.

Кони с места плавно пошли вперед. Карета мягко заколыхалась на своих упругих старомодных рессорах, к которым привешен был весь кузов, словно люлька на ремнях.

Зубов уловил жест императрицы.

– Вас все беспокоит это небесное явление, государыня, – своим мягким, вкрадчивым голосом заговорил фаворит. – Не понимаю: отчего?

– Нет, я не тревожусь… Только пришло на ум: отчего такое совпадение? Вот перед смертью покойной императрицы тоже явилась комета…

– Немудрено, государыня: эти бродячие тела являются периодически… И уже немало лет…

– Да, не было ее двадцать семь лет!.. Двадцать семь… – в раздумье повторила Екатерина.

– А кроме того, не одни печальные события предвещают эти хвостатые звезды, даже если верить старым преданиям и народным толкам… Перед рождением великих государей бывают такие предвестия на небе… И вулканические извержения, и многое иное. Я говорю не от себя. Повторяю предания. А затем, и перед рождением Спасителя людей разве не явилась такая же лучистая звезда? И она стала над колыбелью его… Может быть, и теперь…

– Ты очень добрый, мой друг. Всегда стараешься повернуть мои мысли на приятное, на веселое. Я очень тебе признательна. Будем ждать. Может, от задуманного нами брака и родится, на самом деле, новый герой… Нам не опасный, конечно, как рожденный от нашей крови… Посмотрим… Будем верить и ждать… А девочка очаровательна и взаправду. Напрасно Мари думает, что жена моего Александра может затмить малютку, и отстраняет невестку, где можно… Все-таки Елисавета – женщина… Мила, но слишком по-немецки… Мне Александрина больше нра… Виновата, – вдруг с веселой, немного лукавой улыбкой перебила сама себя Екатерина. – Я и забыла, что насчет моей невестки у генерала свое особое мнение…

– Государыня!.. Я полагаю…

– Что? Кто старое помянет, тому глаз вон? Колите, виновата, генерал… Просто весело стало у меня сейчас на душе. Сами вы успокоили меня. Так и пеняйте на себя.

– О, в таком случае извольте говорить что угодно, государыня.

– Вот это мило! Я так нынче и буду знать: позволение получено… Чур, назад не брать… Не то я начну царапаться и кусаться… Ох, кабы прежние мне коготочки… Знаете, генерал, я любила раньше: идет кто мимо – я так руку согну, наершусь кошкой, зафыркаю и начну рукой… словно оцарапать собираюсь… Пугались все, право… Смеетесь? Да, прошли мои года… Будем чужою радостью жить… И вашей любовью, заботой обо мне. Не делайте огорченного лица. Нынче хочу, чтобы все были веселы, радостны… Вот и подъезжаем. Ну, я умолкаю пока. Надо быть величественной. Король и его плут-дядюшка выйдут навстречу… Смотрите, так хорошо? Как я скоро вхожу в свою роль, когда нужно. Веер тут? Возьмите пока его.

Великолепные экипажи, придворные кареты, коляски стояли против подъезда дома Штединга. Тут выделялась и парадная карета на два места, в которой приехал Безбородко – тоже с гайдуками, с форейторами и скороходами.

Даже фасоном карета напоминала возок государыни, только была поменьше и заложена четверкой арабских лошадей.

Такие же позолоченные кареты с зеркальными стенками, с богатым конвоем были у многих знатнейших вельмож, приехавших на бал, не считая двух придворных экипажей, в которых прибыла с дочерью Мария Федоровна и великий князь Александр со своей женой.

Гусары, мчавшиеся впереди государыни, очистили место. Карета подкатила, дверцы распахнулись. Легко, словно ничего и не болело у нее, вышла императрица из кареты, ступила по ковру, встреченная звуками того самого гимна, который гремел на празднике Потемкина в Таврическом дворце: «Славься, о Екатерина! Славься, нежная нам мать!..»

Король, регент, Штединг, члены посольства и несколько русских придворных из числа приближенных встретили государыню при ее появлении; и в сопровождении блестящей свиты, концами пальцев, но сильно опираясь на руку Зубова, стала подыматься медленно по лестнице императрица.

Бал, бывший почти в разгаре, остановился, словно зачарованный, до момента, когда появилась в зале императрица, приветствуя всех по пути ласковым наклонением головы. Заняв приготовленное ей место, она дала знак продолжать прерванные было танцы.

И праздник пошел своим чередом.

Как только первый момент легкой суматохи прошел, король занял свое место среди танцующих, и, пока один регент еще продолжал расточать приветствия высокой гостье, Морков, сияя всем своим рябым, костлявым лицом, стал что-то шептать Зубову.

Тот тоже просиял.

Регент в эту минуту обратился к Марии Федоровне, которая заняла место недалеко от императрицы.

Пользуясь этим, Зубов так же тихо передал новость Екатерине:

– Видите, ваше величество, звезда пророчит радость, как я и говорил.

– Ты правду говоришь? Он так и сказал? Сам вызвал разговор?

– Вот Морков тут. Пусть повторит вам, государыня.

Морков, не ожидая приказания, осторожно заговорил:

– Неожиданно вышло. Я так повел речь – вообще о предстоящих на завтра переговорах. А его величество так мне и сказал: «Я удалил все сомнения, возникшие у меня по вопросу о религии великой княжны…» Таковы были слова…

– «Удалил все сомнения»?.. Да, лучше бы и желать нельзя… Но тут не время… Благодарствуйте… вам обоим. Я тоже постараюсь чем-либо порадовать вас за добрые вести. Идите веселитесь теперь. Вон ко мне уже идут. Дай веер. Иди!..

И, отпустив Зубова с его секретарем, Екатерина, ласково улыбаясь, стала принимать всех, кого сочли нужным представить ей хозяева дома или кто сам имел право приблизиться к государыне.

Веер, эту непривычную для себя часть дамского туалета, Екатерина держала совсем особым образом в левой руке, словно свой царский скипетр.

Но никому это не бросалось в глаза.

Когда кончились представления, Екатерина ласково поговорила с Елисаветой, нарядной, свежей, сияющей, которая словно и не замечала недружелюбных взглядов, какие кидала в ее сторону теща, великая княгиня.

Разгоревшись от танцев, молодая женщина была прелестна.

– Весело тебе, мое дитя? Ты с кем танцуешь? С Чарторыйским? Со старшим? Все с ним, милочка? Смотри, не вскружил бы этот франт твою умную головку. Положим, мой Александр не ревнив. Спокойный муж. Даже, может быть, немного чересчур… Но все-таки будь осторожней… Веселись, играй, только не заигрывайся… Ступай, я хочу посмотреть… Люблю видеть тебя в танцах. Вон твоя Варя Головина. Батюшки, совсем присела в реверансе! Я с нею поболтаю. Прямая она, честная душа. Дружи с ней. Я рада вашей близости… Ну, иди…

Отпустив Елисавету, императрица дала знак Варваре Николаевне Голицыной, теперь уже по мужу Головиной, которая только что выпрямилась после глубокого, почтительного реверанса.

Девушка быстро подошла, снова делая реверанс.

– Пожалуйте, пожалуйте сюда. Будет вам нырять. Ну, пока меня не усадили за мою партию, рассказывайте: что нового? Вы не удивляетесь, что я стала выезжать в свет? Что делать! Внучку пора пристроить. Приходится подумать и об этом…

– О, ваше величество, для такой восхитительной невесты можно будет как-нибудь подыскать же-ни-ха, – лукаво, в тон государыне, ответила разбитная, остроумная девушка, часто приходящая в столкновение с Екатериной и успевшая освоиться с ней.

– Могу поделиться с вами большой тайной. Только, чур, молчать, – весело прошептала государыня. – Я и жениха подыскала. Угадайте – кого? Не знаете? Хочу выдать ее…

Екатерина оглядела толпу и остановилась взором на пожилом, некрасивом, но очень богатом вдовце, графе Шереметеве. – Вот за Шереметева. Партия, кажется, приличная, как думаете?

– Как же, я слыхала, ваше величество… Но, говорят… родные жениха не согласны! – сразу выпалила проказница, приняв самый наивный вид.

Екатерина громко рассмеялась:

– Это прелестно… «Родные его не согласны»!.. Спасибо! Утешила… Как мило! Лев Александрович, послушай, поди-ка сюда! Этого и ты бы не придумал… Слушай, что она говорит, эта резвушка, хохотунья, насмешница!..

И императрица, смеясь, передала Нарышкину шутку девушки. Потом снова поглядела на нее, на себя, опять на нее. И сразу обратилась с вопросом:

– Послушайте, скажите правду. Мне кажется, вы сейчас почему-то смеетесь надо мной. Что такое? Говорите прямо. Знаете, я вас люблю и не обижусь. Что случилось? Отчего огонечки танцуют в этих плутовских, красивых глазах? Ну!

– Простите, ваше величество. Если вы приказываете… Ваш веер…

– Мой веер… Разве его не следовало брать? У всех вон веера. Я и приказала…

– Верно, ваше величество… Вы в первый раз его взяли… он стесняет вас…

– Ах, вот что!.. Не так держу. Словно салют отдаю… Теперь вижу. Благодарю тебя, дитя мое. Так хорошо? Видишь, я понятлива. Ах, милое дитя… Правда, я похожа на простушку, попавшую во дворец… На старую простушку, надо добавить. Все некогда было учиться манерам. Другие случались дела…

– Выше, славнее, ваше величество, всякой светской науки…

– Лев, убери ее! Поди танцуй с ней в наказание за такую лесть… А ко мне, я вижу, идут, будут звать к игре… Вот это мое дело… Чертков ожидает уже свою партнершу. И граф Александр Сергеевич… Все тут. Вот идут… Иди, стрекоза, танцуй. Только кавалера помоложе найди. А этот со мной играть поплетется…

Гремят полонезы, контрдансы… Плавно несутся звуки экосезов, менуэтов. И все смотрят с особенным вниманием на одну пару – на юного короля, который чаще всего выбирает своей дамой внучку Екатерины. И глаз не сводит во все время танца от рдеющего личика, ото всей стройной фигурки своей дамы. Ее пальцы едва касаются его твердой руки. Изредка только подымает она свои ясные, затуманенные сейчас смущением взоры. Но он чувствует, что из этих тоненьких, трепетных пальцев, из этих ясных, мерцающих глаз излучается какая-то сила, согревающая ему сердце, волнующая холодную обычно кровь, туманящая его рассудительную, упрямую шведскую голову.

28 августа 1796 года выпал чудесный, ясный день.

Солнце как будто решило обласкать своими лучами на прощанье этот бедный, болотистый уголок земли, который на долгие месяцы потом будет окован холодом и тьмою.

Стоит теплое бабье лето. Природа медленно умирает. Пожелтелые листы шуршат под ногой, сгорают, тлеют, издавая легкий, щекочущий запах.

В такую пору у людей ярче просыпается в душе полузабытая любовь. А угасающее чувство снова вспыхивает, как огонь в лампаде перед концом.

А лужайки, аллеи и боскеты Таврического парка, галереи, покои и глубокие оконные амбразуры самого дворца теперь, в пору увядания, замирания природы, в пору последних ясных дней, были свидетелями быстрого зарождения, яркого расцвета любви у двух юных прекрасных человеческих существ.

Солнце, легкая синева небес, освеженная зелень лугов, пышные цветы на клумбах, развесистые деревья в загадочных аллеях, вся природа словно замерла в одном теплом, волнующем созвучии, помогая юной любви.

Ясные дни сменяются тихими, звездными ночами.

Целые дни, как весенние мотыльки, носятся влюбленные по аллеям и газонам парка. А ночью, разлучаясь до утра, глядя на темное небо, на трепещущие, лучистые звезды, там видят друг друга; молча, издалека меняются волнующими взглядами, мимолетными, пустыми на вид, но такими сладкими для души словами…

В воскресенье, после обеда, против обыкновения, только небольшое число самых приближенных людей было приглашено провести остаток дня с государыней.

Мария Федоровна поехала навестить Павла, с которым не видалась два дня, а дочерей оставила у бабушки, под надзором бдительной «генеральши», как звали Шарлотту Карловну Ливен.

Кофе был подан в густой зеленой беседке, одетой вьющимися растениями. Елена побежала с фрейлинами и камер-пажами к пруду кормить лебедей. Мужчины гуляли поодаль, чтобы дымом трубки регента не мешать государыне.

Александрина, за обедом сидевшая тихо, печально, была чем-то расстроена. Теперь она сидела с великой княгиней Елисаветой и слушала, как веселая Варвара Николаевна Головина изображала в лицах разговор между косоглазым регентом, пыхтящим своей любимой трубкой, и изысканным Зубовым, подымающим постоянно к небу красивые темные глаза.

– Наш генерал говорит ему: «Этот союз укрепит мир… восстановит европейское равновесие…» А швед, не вынимая трубки, бормочет: «Мир? Равновесие? Зачем же тогда нам колотить французов и делать союзы? Союзы обыкновенно для драки устраивать надо… И про какой союз вы говорите?..» – «Про политический, относительно коалиции и Европейской лиги монархов…» – «А, да… Лиги так лиги… Только бы без интриги… Я не люблю, когда другие интригуют…»

– Ну что вы пустое толкуете! – смеясь, перебила ее Елисавета.

– Конечно, пустое. Но вот вы смеетесь… А наша милая малютка грустна, как не знаю кто. И не улыбнется на мою болтовню…

– Нет, я смеюсь, – улыбаясь ласково и грустно, возразила княжна. – Просто нездоровится мне…

– Так, может быть, лучше бы лечь… Скажите, ваше высочество, генеральше или бабушке… Они…

– Нет, нет. Зачем их тревожить? Я знаю, это пройдет… Вот бабушка зовет меня… Я сейчас…

Быстро поднявшись, она подошла к государыне.

– Ах, дитя ты мое… Ну можно ли так грустить из-за собачки? Мне генеральша сказала, что ты весь день проплакала вчера. Себя расстраиваешь, огорчаешь ее и других. Ну, околела собачка. Жаль. Да можно ли так грустить? Я тебе другую, самую лучшую из своих молодых леди пришлю. Вот как глазки покраснели… Береги слезы… и глаза свои молодые. Еще много в жизни терять и плакать придется. Вот смотри, как хорошо кругом. Гости у нас чужие. Надо веселой, ласковой быть. И то на тебя смотрели за столом – что это, с чего печальна наша малютка? Развеселись, знаешь, как любит бабушка… Побегайте, порезвитесь… Такая ли я в ваши годы была?.. Ну, Бог с тобой, – вдруг, мягко, ласково улыбнувшись, протянула руку государыня, привлекая к себе внезапно побледневшую внучку, поцеловала и оттолкнула слегка: – Иди…

Девушка почти не слышала последних слов Екатерины.

Еще раньше, чем ее чуткий слух уловил сзади, на широкой аллее, шорох решительных, быстрых шагов, княжна всем телом почувствовала, что он приближается, что король подходит сюда.

Заметила это и бабушка, потому и отпустила так неожиданно внучку.

Расчет оказался верен.

Едва успела княжна повернуться и сделать шаг вперед, как почти столкнулась с входящим под тень боскета Густавом и из бледной вся стала пунцовой, даже вскрикнула слегка, словно от неожиданности, хотя прекрасно знала, что он тут, близко…

Оставя регента, Зубова и Штединга, с которыми шагал по аллее, слушая политические разговоры, Густав, давно поглядывавший на группу, сидящую в боскете, прямо направился сюда.

Он тоже вспыхнул, когда княжна обернулась и остановилась лицом к нему в двух-трех шагах.

– Простите, я испугал вас, княжна?..

– Нет, нисколько, сир… Я знала… то есть слышала, что вы идете… Я хотела сказать, слышала, что кто-то подходит. Это так, случайно.

– Здоровы ли вы? Мне сегодня показалось… Правда, сейчас вы совершенно изменились. Но глаза… Вы плакали? Что случилось?

– О, нет, сир… Нет… ничего…

– Вас обидел кто-нибудь?.. Кто мог? Можно ли решиться, княжна, обидеть… – Он не досказал.

– Право, право, нет! Меня никто не обижал. Меня все любят… То есть наши… папа и милая мама… и дорогая бабушка… Она добра, как ангел… И другие… Нет, я не от того… Правда, я немного плакала… Но если я скажу, вы будете еще смеяться…

Она тоже внезапно остановилась, глядя теперь в лицо юноше, чего обычно избегала, боялась.

– Я буду смеяться?! Над вами, княжна?! Я…

– Нет, нет. Простите. Ну так, вот, я скажу. У меня была собачка. Подарок бабушки. Такая милочка… Я так любила мою собакиньку… Представьте, она была замечательно умная. А уж как привязалась ко мне! Вот вы давайте ей что хотите на свете: и сахар, и косточки самые вкусные, – не возьмет. Только от меня. Или если я скажу: «Бери, Эльзи… бери…» И служила так забавно… И пела даже под гитару… Да, Альтести и Санти ее научили. Лапку подымет и лает, воет под музыку… Право, забавная… И… – Слезы снова блеснули на оживленных, ясных глазах девушки, голос дрогнул: – Вчера, представьте, она умерла…

– Как жаль, – грустно, искренно отозвался юноша король, забывая свое постоянное величавое спокойствие и важность.

– Правда, вы жалеете? Вы добрый. Я так и знала. А вы любите собак?

– Очень. Только у меня, конечно, не такие, не левретки, не болонки… Охотничьи. Борзые, гончие. Лучшие во всем королевстве. А какие у меня доги… А медиоланы! Знаете, я могу без оружия с двумя моими псами выйти на самого злого медведя, на кабана – и останусь нетронутым… Чудные псы!..

Незаметно, разговорившись, они сделали движение, шаг, другой вперед и без шляп, с открытыми головами пошли по широкой открытой аллее, облитые теплыми лучами солнца.

Генеральша Ливен, издали не спускавшая глаз с юной парочки, уже сделала было движение, чтобы позвать княжну, вернуть ее в боскет или напомнить, что надо покрыть голову, что неловко удаляться ото всех вдвоем, с молодым гостем…

Но Екатерина тоже следила за внучкой и королем.

Осторожно, ласково она сделала движение рукой, словно желая остановить строгую воспитательницу.

– Солнце светит так ласково, ясно, но не жжет. Не правда ли, генеральша?

– Да, верно, ваше величество. Хорошая осень!.. И эта аллея вся на виду. Вы правы, государыня. Пусть погуляют дети…

– Пусть погуляют… Юность – весна жизни… Весна – юность года… А если весна миновала, надо ловить последние ясные осенние дни…

– Государыня, для великих душ осень жизни – это вершина жизни. Большие, хорошие души в пору осени живут новой, возрожденной жизнью, окруженные кольцом других, юных существ, которым дают жизнь и радость… Окруженные толпами людей без числа, благословляющими великое имя…

– Знаете, Шарлотта Карловна, всего могла ждать от вас, только не оды! Но тем мне дороже, что я знаю вас. Каждое ваше слово идет от глубины души… Я рада, если вы так говорите… Но как мила эта пара!.. Если они будут счастливы, буду счастлива и я… Верно, Шарлотта Карловна: в детях мы возрождаемся, когда проходит наша пора!..

На другой день состоялся бал у Павла, которым великий князь чествовал регента и его племянника, своего будущего зятя.

Конечно, оранжереи, кладовые, вся хозяйственная часть Зимнего дворца приняли участие в устройстве этого праздника. Но он имел все-таки совершенно особый вид, носил тот же отпечаток суровой, прямолинейной дисциплины и строгости, какой отличался образ жизни наследника.

Гостей было гораздо меньше, чем на больших вечерах императрицы. Иных не позвал Павел, другие отговорились под благовидными предлогами, избегая привычной скуки и стеснения, царящих на приемах великого князя.

Но молодежь живет своей жизнью, урывая мгновенья радости даже в мрачных стенах Павловского дворца.

Клубятся интриги, торгуются люди, расплачиваясь за свои удобства чужой кровью и жизнью, чужим счастьем…

А юные пары вьются в плавном танце, забываются, упоенные музыкой звуков, музыкой первых, едва назревающих в сердце волнений и чувств.

Важный, надутый ходит маленький Павел по залам, смотрит на танцы, беседует с гостями. И не разберешь: доволен он или раздосадован чем-нибудь?

Только великая княгиня сияет, Она знает мужа, видит, что он ликует, хотя и старается не выдать этого. И вместе с воспитательницей, с заботливой Ливен, издали следят, как порхает по паркету очаровательная малютка Александрина, привлекая все взоры. И почему-то почти всегда рядом с ней темнеет стройная, гибкая фигура юноши короля. Эта пара словно неразлучной стала в танцах в течение целого вечера.

И странное дело: по мере того как девушка становится смелее, живее, разговорчивее со своим кавалером, когда она доверчивее кладет свою руку на его во время танца, изредка случайно касаясь атласным плечом его плеча, юноша становится сдержаннее, бледнее, молчаливее. Как будто чувство слишком переполняет его и боится он дать волю тому, что накопляется в груди…

Смотрит издали и посмеивается улыбкой сатира краснощекий регент.