25 февраля 1745 года. Париж
Бал в честь помолвки юного дофина с испанской принцессой Марией-Терезией обещал стать событием не только этого года, но и многих предыдущих лет, богатых роскошными балами.
Король знал толк в развлечениях.
Конечно, поговаривали, что Его Величество уже несколько утомился прежней вольной жизнью и искал если не успокоения – никто не мог бы заподозрить короля в подобном, – то хотя бы неких перемен.
На бал приглашены были если не все, кто имел доступ ко двору и был хотя бы однажды обласкан милостивым взглядом Его Величества, то весьма и весьма многие.
А поскольку устроители решили разнообразить обычное действо маскарадом, спрятав знакомые королю лица за масками, то распознать, кто же стоит перед тобой, представлялось затруднительным. Конечно, каждый знал, что господин в золотом костюме, богато украшенном драгоценными камнями, с полумаской-солнцем, – это и есть король. Легко было узнать и королеву, оставшуюся верной своей скучной любви к Богу и нежеланию участвовать в забавах, которые она полагала богопротивными… Пожалуй, известны были также некоторые иные маски.
Его Величество, заранее утомленный – он видел многие балы и с каждым разом все больше испытывал усталость от их однообразия, – думал лишь о том, что его жизнь вновь стала скучна. Она словно совершила круг, вернувшись к той точке, с которой он решился на перемены.
Вступивший в брак в пятнадцатилетнем возрасте, Людовик первые годы искренне любил свою жену, которая была старше его на семь лет и отличалась строгим характером. Видит Бог, Людовик старался быть хорошим мужем. Он стал отцом десятерых детей, и с каждым ребенком жена менялась все более, пока однажды Людовик не понял, что дальше не способен уживаться с этой женщиной.
Он устал от политики. Устал от Марии. Устал от детей. От министров. От собственной постоянной занятости… и альтернативой этой жизни возникла иная – яркая, праздничная. Людовик и не предполагал, сколь скучен вечный праздник.
– Ваше Величество, – жена, так и не простившая ему измены, всякий раз не словами, но тоном и взглядом давала понять, сколь несправедлив был его выбор. – Вам и вправду это нравится?
– Да, мадам.
Почти правда.
Золотой сад с райскими птицами в пышных нарядах. Женщины… мужчины… маски… вечное движение, которое, пожалуй, не остановится и после его, Людовика, смерти. Прежде он не думал о таком. Ему всего-навсего тридцать пять.
А он уже устал от жизни.
В груди закололо, но Его Величество приказал сердцу угомониться, решительно шагнув в круговорот чужого веселья.
Танцы. Скольжение под музыку. Сложный рисунок фигур, который редко кто способен ощутить, но многие, выучившие несколько па, воображают, будто обладают умением танцевать.
Конечно, никто не сравнится с Его Величеством…
Его остановил взгляд. Яркий. Цепкий. И потерявшийся среди других, подобострастных, одинаковых. Людовик остановился, прервав классическую фигуру танца.
Продолжали смотреть.
Обернулся.
Никого нет. Только маски. Неожиданно появилось желание, чтобы маски исчезли. Достаточно отдать приказ, и он будет исполнен, но…
Вновь прикосновение. Легчайшее – весенний ветер гладит шею. Или золоченый лист, осмелев, садится на королевскую ладонь… и вновь пустота.
– Ваше Величество, что вы…
– Тише! – Людовик прижал палец к губам.
Он охотится. Конечно! Вот чего ему не хватало. Все и всегда давалось легко, даже олени в королевском лесу спешили на встречу с Его Величеством, принося свои жизни в дар. А вот удовольствие погони, ощущение счастья, которое вот-вот ускользнет из рук, стало недоступно Людовику.
И сердце забилось, требуя найти ту – а Людовик не сомневался, что в сети его спешит угодить женщина, – что так дерзновенно нарушила его покой. Он обернулся за мгновение до прикосновения. И успел увидеть маску.
Очаровательную маску, впрочем, ничем особо не выделявшуюся среди других. Как и ее обладательница. На ней был костюм Дианы, и в этом Людовику тоже почудился вызов.
Охота на охотницу? Что может быть веселее?!
Тем более если охотница столь дерзка, что не отводит взгляда. Но секунда, и Диана исчезла, скрывшись в водовороте придворных кукол…
Алина не любила просыпаться вне дома. И даже ночевки у Дашки, случавшиеся довольно часто, не изменили этой ее нелюбви. И потому, открыв глаза, Алина испытала щемящее чувство неудобства. Она лежала на спине, глядя на разрисованный потолок, который был каким-то чересчур далеким.
Кровать – жесткой.
Одеяло – жарким.
И вообще все не так.
Леха спал, обняв подушку, и Алина тихонько сползла с кровати.
И вот чем ей заняться? Дома хотя бы шить можно было… надо маму попросить, чтобы собрала Алинино рукоделие. Алинины тапочки тоже остались дома.
И халат.
А из одежды имелась майка с Осликом Иа – Алина чувствовала к нему определенную степень душевного сродства – и потертые джинсы, привезенные папой из Америки. И то и другое было прилично носить дома… но теперь у нее другой дом. И в нем свои правила. А какие – Алина не знает.
Покинув комнату – Леха не шелохнулся даже, – Алина спустилась в холл. Тишина. Пустота. Хоть ты на помощь зови.
Кругом все черное и красное. Агрессивное, как тот ужасающего вида образец современного концептуального искусства, который полагалось воспринимать эмоционально, но у Алины никогда не выходило. У нее классический вкус. А это скучно… что может быть скучнее скучного искусствоведа?
На кухню она вышла по аромату кофе.
– Доброе утро, – сказала Алина, подслеповато щурясь. Света было много. Он проникал сквозь огромные, в пол, окна, отражался на глянцевых фасадах и в зеркальном потолке, который окончательно переворачивал пространство, и в прозрачном стеклянном полу.
– Доброе, – не слишком добро ответила Мария. – Вы уже встали? Вам кофе подать?
Судя по тону, кофе мог оказаться с мышьяком.
– Благодарю, но, может, я сама?
– Как хотите.
Алина хотела чем-нибудь заняться.
– А… вы не будете против, если я что-нибудь приготовлю?
– Ваше право.
Мария сидела у окна и принципиально не удостаивала Алину взглядом. Впрочем, обижаться не следовало. У этой женщины не было причин симпатизировать Алине, скорее уж наоборот.
Так, если готовить, то… что?
Набор продуктов в холодильнике – в него и мамонта спрятать можно было бы – впечатлял. Сразу и руки зачесались сделать что-нибудь этакое… и в шкафчиках продолжение выставки роскоши.
– Еще кладовая есть, – сухо заметила Мария и указала на белую дверь. – Там. А если что-то надо, то говорите. Я занимаюсь покупками.
Пожалуй, Алина все-таки воздержится заглядывать в кладовую. И так всего хватает.
Яйца, молоко, мука… тонкие блинчики. А с чем? Есть слабосоленая семга и сыр мезан. Зелень, кажется, тоже. Неплохое должно бы получиться сочетание. И часть сладких. С творогом и свежей ежевикой.
– А мята есть? – Алина уже нашла блендер, сковородку, вид которой внушил определенное доверие, и залежи посуды, которую, судя по виду, ни разу не использовали. – Только свежая.
Мята нашлась.
Мария не стала лезть под руку, что было просто-таки замечательно. Почему-то большинство людей полагали, что Алина не справится сама, наверное, вид у нее был неуверенный. Вот маме никто не осмелился бы говорить, как долго и на каком огне лук пассеруют.
Сковородка не подвела. Блинчики выходили аккуратными, кружевными.
Начинка – острой. Или сладкой.
В общем, жизнь постепенно налаживалась. Права была мама: занятые руки резко ограничивают приток глупых мыслей в голову.
– Угощайтесь, – предложила Алина.
Мария, до того наблюдавшая за ней молча, поинтересовалась:
– И где ж он тебя такую отыскал-то?
– В мужском туалете, – сказала и поняла, до чего глупо звучит. И поспешила уточнить: – Я жениха искала. Другого. Чужого в смысле.
Ох, получалось все более и более странно. Ну не умела Алина истории рассказывать!
– Я организацией свадеб занимаюсь. Занималась. Вот у невесты жених сбежал и в туалете заперся. Нервы сдали. Пришлось искать и… как-то вот.
Мария подала огромное блюдо, расписанное синими и белыми узорами.
– Сюда клади. Организатор, значит…
– Искусствовед вообще-то. Но кому они нужны? Я на переводчика поступать хотела, но баллов не хватило… да и нет у меня к языкам таланта.
– А к чему есть?
Закономерный вопрос. Алина сама не отказалась бы узнать.
– Ни к чему, наверное. Я – дитя гениев. Природа отдохнула… организатор из меня тоже не получился. Так что вот… а если в кофе добавить немного кардамона, имбиря и какао, то вкус будет более насыщенным. Если хотите, могу сварить.
– Не по чину мне, чтобы ты мне кофе варила. Готовить любишь?
– Ага. Только дома – мама. И если я на кухню сунусь, она обижаться будет…
…и это еще один аргумент в пользу того, что Алине давным-давно пора жить самостоятельно. Мария молчала, разглядывая кофейную гущу. И Алина решилась спросить:
– …а зачем вы в холодильнике бабочек держите?
– Бабочек?
– Ага. Кто-то собирает?
– Бабочек? – выражение лица Марии изменилось. Еще один секрет этого дома? – Где?
Алина открыла холодильник и вытащила банку из-под кетчупа, на дне которой лежала толстая белая бабочка. Она была мертва, и Алине представлялось странным, что кто-то может получать удовольствие, собирая мертвых бабочек.
– Вы… вы поставьте это на место, пожалуйста, – сдавленным голосом попросила Мария.
Алина подчинилась.
А заодно вспомнила, что и у нее имеется бабочка. Золотая. Смутно знакомая… надо бы заняться ею. На это-то Алина имеет право.
Они увиделись вновь спустя три года. В городе, куда его родители переехали, спеша увезти «бедного мальчика» от грядущей беды. Им все еще казалось, что они спасают Ланселота от его зависимости.
Это же ненормально – сбегать из дому и часами караулить за забором старой хижины, надеясь, что вот сегодня Кара вернется. Или завтра, послезавтра… обязательно вернется.
Королева не бросит своего рыцаря.
Он стал хуже учиться. И начал врать, потому что так было легче. Все равно никто не верил правде. Разве дети влюбляются? Это глупость. Надо лишь подождать, и эта смешная любовь к неподходящей девушке растворится сама собой. Но время шло, а она не растворялась.
И родители решились на переезд.
– В городе и школы лучше, – убеждала мама, стыдливо отводя взгляд.
Ей все казалось, что Ланселот винит ее. Неправда. Он винил всех, и прежде всего себя.
– …новых друзей себе найдешь…
Друзей не осталось. Зачем друзья, когда не было Кары?
В город ехали на грузовике. И папа преувеличенно бодро рассказывал про то, как будет замечательно в новой квартире. У Ланселота своя комната с окнами во двор. А во дворе есть спортивная площадка. Это же просто мечта – пятиэтажный дом почти в самом центре!
Мечта была серой и тусклой. В подъезде пахло по-новому, и Ланселот очнулся.
Почтовые ящики, крашенные синим. Дверцы некоторых отломаны и заперты на проволоку. Окно с трещиной. Кот на батарее. И поллитровая банка с окурками. В квартире обои «под камень» и другие, с березовыми веточками. Рыжий пол. Мебель втаскивают грузчики, кряхтя и стеная на все лады.
Квартира заполняется вещами, и мама хлопочет…
– Иди на улицу, – говорит она. – Не мешайся.
Он выходит.
Горка. Качели железные. Пара скамеек. Бабки дремлют. Чужое все, до того чужое, что он испытал одно-единственное желание: сбежать.
Хотя бы со двора.
Через арку – на стенах сохранилась еще летопись дома – в другой двор. И в третий. Запоздало вспомнилось, что адреса Ланселот не помнит. Мама говорила, но он отмахнулся. Ему было плевать, где жить, а теперь выходит, что пути назад нет. Как вернуться, если возвращаться некуда?
Он оказался на пустыре, обнесенном сеткой. Кое-где опорные столбы рухнули, да и сама сетка была рваной, как старый чулок, и скорее представляла собой условную границу, которую Ланселот пересек с легкостью, не задумываясь даже, куда идет.
Позже он решит, что его вела судьба.
К замороженной новостройке – еще одна серая громадина. Провалы окон. Зубцы недостроенных стен. Грязь. И вонь, куда как ядреная.
– Эй, – его окликнули, когда он собирался уже отступить. – Тебе чего? Стой… Ланселот? Ты?
– Я.
Земля качнулась, и счастье, непередаваемое, невыразимое словами счастье, затопило его. Он глядел на Кару… другую, но ту же, только лучше, понимая, что вот она – мечта.
Надо лишь руку протянуть.
– Что ты тут делаешь?
На ней – старое пальто, слишком большое и очень грязное. Ботинки. Шарф. На улице тепло, так зачем она прячется?
– Мы… переехали. Вот.
– А, я тоже переехала. Заходи.
Она жила на первом этаже, облюбовав трехкомнатную квартиру. Кара расчистила ее от грязи и строительного мусора и притащила с помойки матрац и тряпье, в которое просто зарывалась.
– Так теплее. Ночью все одно дубак, – она стала старше и как-то… темнее. Но все равно это была его Кара! – Сбежала я. Задолбали. То не так, это не сяк… и еще вечно лезут со всякою фигней. Я и сказала, чтоб отвяли. Ну и вообще… меня на учет поставили.
У нее были тарелки, много, но все разные. И несколько кружек с отбитыми ручками и трещинами. Мама говорила, что из таких пить нельзя – судьбу треснешь, – но Каре было плевать на приметы. Костер она раскладывала в железном ящике и воду грела на живом огне. Чай – сухие травы. Обед – хлеб с плесенью. И гнилой какой-то мерзкий сыр.
– Не хочешь, как хочешь. И вообще, не надо меня жалеть.
– Я не жалею, – сказал Ланселот. – Я любуюсь.
– Мною?
– Тобой. Ты красивая.
– Ага, прям до усрачки.
– Нет, вправду красивая. Очень. Я вырасту и на тебе женюсь.
Она отставила кружку и хлеб с сыром положила на цементный пол, глянула так искоса, с жалостью.
– Когда это будет?
Ланселот не знал. Но ведь будет когда-то!
– Я не доживу.
И это было правдой. Но тогда Ланселот не знал, что правда бывает горька.
Как это ни пошло, но разбудил Славика телефонный звонок.
– Але? – он дотянулся до трубки и, прижав к уху, понял, что не желает разговаривать. Ни с кем. Ни по какому поводу. Вообще.
Перебрал.
Славик вообще-то умел пить и дозу собственную знал лучше, чем кто бы то ни было. Но вчера вот что-то пошло не так. Все не так. Леха с его безумным планом. Невеста. Подружка невестина с акульей улыбкой. Сашкин вояж…
– Привет, Славик, – женский голос вызвал приступ мигрени, сам по себе, безотносительно выпитого. – Разбудила?
– Да.
– Плохо тебе?
– Да.
– Я рада, – искренне ответила Дарья. Славик представил, как она сидит: белая строгая блуза, узкая юбка с разрезом. Нога заброшена на ногу, и туфелька на пальчиках покачивается.
Он моргнул, прогоняя видение. Похоже, алкоголь не желал расставаться с его организмом.
– Вставай. Одевайся. И жду. Записывай адресок.
– А не пойти ли тебе, Дашенька…
– Если не приедешь, – ее тон сделался строгим и деловым, – вызову повесткой. И тебе же будет хуже.
Как-то сразу Славик поверил. Он сполз с кровати, убеждаясь, что перебор был не столь критичным, чтобы лишить его подвижности.
– Что произошло?
– Убийство, – и Дарья отключилась. Невозможная женщина. Нельзя было объяснить, кого убили и при чем тут Славик.
Сборы заняли куда больше времени, чем он предполагал. А на часах-то далеко за полдень. Славику, конечно, приходилось спать и куда дольше, но все же он относил себя к породе жаворонков-трудоголиков, и всякого рода поздние пробуждения оказывались чреваты мелкими жизненными неурядицами.
Дарья ждала на лавочке.
Никакой тебе юбки с блузкой. Синие джинсы, мужские ботинки и объемный пуховик ядреного розового цвета. От вчерашней дивы остался только волчий взгляд.
– Доброго дня, – сказал Славик, понимая, что день какой угодно, но не добрый. – Мы разговаривать как будем?
– Неофициально.
– Тогда пошли в кафе. Кофе будешь?
– Все буду, – Дашка подхватила массивный баул, служивший, вероятно, сумочкой. – С утра ни сна, ни еды… и вообще. За себя плачу сама.
Подходящее кафе обнаружилось на углу. Небольшое, без особых претензий и с умеренными ценами, но притом весьма приличное с виду. Под розовым пуховиком обнаружилась серая вязаная кофта.
– Чего? – Дарья пристроила сумочку на соседний стул. – Не нравлюсь теперь?
– И не теперь тоже.
– Хорошо.
Она заказала бизнес-ланч, а Славик – кофе. До конца дня в него ничего, кроме кофе, не полезет. Организм такой. Привередливый.
– Вчера в ресторане была девушка. Рост метр семьдесят пять. Шестьдесят кило веса. Двадцать семь лет. Волосы светлые…
– Сашка.
– Александра Прохорова. Что ты о ней знаешь?
Стерва, но не самая умная. Появилась вдруг, заняв привычную орбиту в кругу «старых друзей», хотя нужна ей была совсем не дружба. Склочная. Истеричная, как все бабы, особенно когда выпьет. А выпивала она часто, но не сказать, чтобы много, скорее уж предпочитая поддерживать себя в состоянии легкого опьянения. Полагала, что так она интереснее.
– Ее убили? – Славик сумел сделать выводы из услышанного.
– Да. Вчера ночью. Колотое ранение в грудь.
И говорить стало не о чем. Вчера он злился на Сашку за ее пьяные выходки. И на Леху – как можно терпеть это? И на то, что его самого втянули в авантюру с этой свадьбой. А выходит, что Сашку убили.
– Кто-то из наших?
– Да.
– Но не я?
С чего бы такое нечеловеческое доверие? Он знал, что Дарье не нравится.
– Смерть наступила между двумя и тремя часами ночи. Как раз тогда, когда мы по парку гуляли. Ты мне еще в любви объясниться порывался, доказывая, что не виноват, а тебя обманом заставили… что заставили, Слава?
Перебрал. Господи, он не просто перебрал, а…
Но хорошо, что алиби есть.
– Послушай, принц недоделанный. Я с тобой разговариваю лишь из-за Алины…
– Я не убивал.
– Ты не убивал. Но кто-то из твоих дружков… – Дарья вытащила из сумки пакет с бумажной бабочкой. – …очень опасный человек. И сейчас ты мне про них всех расскажешь. По очереди. Очередь выбирай сам… хотя нет, лучше начни с главного.
– Леха ни при чем, – в этом Славик готов был поклясться на Библии, Конституции и Уголовном кодексе, вместе взятых. И если эта худосочная стерва думает, что он на волне похмелья и вчерашней бездумной страсти сдаст Леху, то очень и очень ошибается.
– Знаю, – сказала стерва, принимая поднос с едой. – Я Алинке позвонила. У него тоже алиби, но… бабочки, Славик. Бабочки – это серьезно. Поэтому веди себя хорошо, иначе говорить будешь в другом месте. И с другими людьми.
И Славик как-то сразу понял, что это – серьезно.
– Так что, – поинтересовалась Дашка, скалясь, – дружим?
– Сотрудничаем.
Только полный псих с ней в дружбу играть станет.
– Тогда я слушаю, – Дарья впилась зубами в гамбургер, не забывая пальцами подталкивать выпадающий салат.
Леха… все остальные и вправду на нем завязаны, так что права Дарья, с него начинать следует. Но мерзковато, как будто сдаешь старого друга. А и вправду сдаешь, пусть для его же блага, но без его ведома.
Позвонить?
Извини, дорогой товарищ, что отвлекаю от молодой жены, но ее подруга тут желает узнать подробности твоей личной жизни по причине весомой. Убийство, видишь ли, случилось.
– С Лехой мы познакомились давно…
…на границе. Китай. Чужие люди. Гомон. Вонь. Сумки. Понимание, что эта жизнь – совсем не для Славика, но другой он не знает. Его диплом никому не нужен, и годы, ушедшие на учебу, потрачены впустую. Экономист? Вот она, экономика от сохи – покупай дешевле, продавай дороже.
И башкой по сторонам не верти – излишнее любопытство влечет к излишним проблемам.
Держись за сумки обеими руками.
Не верь. Не бойся. Не проси.
Кто сказал, что эти законы годятся лишь для тюрьмы? Здесь, на вечной переправе, они тоже работают.
– Здорово, – огромный парень со всклоченными волосами протянул руку. – Чего пригорюнился?
Славка первым делом подумал, что не надо отвечать – постоит и уйдет. Какое ему вообще дело до того, что Славкина жизнь идет не по плану? Или просто время девать некуда.
– Есть хочешь? – парень вытащил примятую шоколадку и, разломив пополам, протянул. – На, погрызи. У меня от сладкого всегда в мозгах проясняется. Иногда вот глянешь – жизнь-поганка примучила. А шоколадку сожрешь – и уже ништячок. Меня Лехой кличут.
– Вячеслав.
– Славка, значит. Короче, Славка, базар такой. Давай помогать. Ты мне – я тебе… вдвоем и в пекле веселей.
Что-то было в нем такое, что Славка, уже успевший усвоить, что помощь дармовой не бывает, а людям, если и верить, то с большой оглядкой надо, согласился.
– Так и повелось. Сначала просто шмотье возили. Вдвоем и вправду легче стало. Потом он с фабрикой этой замутил… и тоже выгорело, хотя я не верил. У Лехи всегда получается то, чего он хочет. И если чего в голову вбил, то намертво. Как танк, – Славик злился, прежде всего на себя.
Надо было предупредить.
Хоть как-то. Хоть где-то.
– Да, мы вроде партнеры, но я-то знаю, что без Лехи не справлюсь. У меня – образование. У него – чутье и напор. А это намного круче…
– Кофеек свой дохлебывай, – посоветовала Дашка, глядя как-то… с сочувствием, что ли? – И поешь. А то бледный, как упырь спозаранку. Знаешь, еда – она способствует установлению взаимопонимания.
Славку подташнивало, от вчерашнего, от кофе, который, постояв, обрел характерный кисловатый привкус, от собственной низости.
– Успокойся уже. Никого ты не сдаешь. Я просто разобраться хочу, кто там и чем дышит. Потом расскажу тебе одну историю…
– Про бабочек.
Бумажную, вырезанную из листика в линеечку, Дашка так и не убрала. И бабочка лежала в пакете, притягивая взгляд Славика. Вчера Сашка такой же бабочкой трясла, угрожая что-то рассказать. Не по этой ли причине ее убрали?
– Про бабочек, – согласилась Дашка. – И проституток. Про Карину вашу… а потом мы сядем и вместе попытаемся понять, что мне с твоим Лехой делать.
Сказать ей правду? Точно пристрелит. Славка не сомневался, что в потрепанном бауле найдется место и пистолету. Пуля для Славки. Вторая – для Лехи. Вот надо ему было связываться…
– Егор… это такой…
– Знаю. Вчера танцевала.
Когда успела? И главное, удивительно, что Егор вылез на свет божий, тихушник несчастный, который обычно в стороне ото всех держится, не то от стеснения, не то – Славик был уверен в этом почти на сто процентов – по причине врожденного снобизма.
А тут – танцевала…
– Он был третьим. Его тоже Леха притащил. В суде каком-то подцепил. Мы уже расширялись, и порой… возникали вопросы.
Белая рубашка. Серый галстук. Серый костюм, пусть ношеный – видно по лоснящимся рукавам, – но идеально чистый и выглаженный.
Лицо киборга. И улыбка такая же.
– Привет, Славка, – за спиной киборга, придерживая его за плечо, точно опасаясь, что ценная находка сбежит, маячил Леха. – Знакомься, это Егорка – наш юрист. А это Славка – свой человек.
– Алексей Петрович уверил меня, что у вас имеется свободная вакансия, – совершенно неживым тоном произнес Егорка. Наверняка он не привык к подобному обращению.
– Имеется.
Был разговор про юриста, про собственную Славикову несостоятельность в некоторых вопросах, но вот так чтобы первого встречного… да у этого пацана хоть диплом есть?
Оказалось, что есть.
И не один.
Дипломы, стажировки и эта манера держаться с вежливой снисходительностью… короче, у Славки с Егором отношения как-то не задались.
Может, поэтому Дарью танцевать и потащил? Хотя прежде юрист пакостить воздерживался.
– …потом возник Максик. Его Аделаида привела, а с нею уже Леха познакомился. Но ты же не подозреваешь тетку? У нее, конечно, хватка железная, но вот убивать…
– Посмотрим… рассказывай.
Рассказывает.
Офис. Бумаги. Отчеты. Нормативы. Это только кажется, что экономика – это та же бухгалтерия, но круче, и если уж у тебя диплом о высшем образовании, то ты все сможешь, стоит лишь пожелать.
Славка всей душой желал оказаться дома.
В кровати.
Один.
Мысль о восьмичасовом дне после недельных посиделок над квартальным отчетом возбуждала куда сильнее мысли о свидании. Тем более что свидание Славке грозило одно – с налоговой. И угроза была весьма явной. Леха, который сразу отказался прикасаться к бумагам – извини, но ничего в них не секу, – объявился, аки светлый рыцарь с драконом наперевес. Дракону было слегка за шестьдесят.
– Это Ада. Аделаида, – представил ее Леха. И ручку поцеловал. – Она тебя спасет.
– Бухгалтер, – Аделаида предпочла сразу определить свое место в офисе. – Главный.
И по ледяному драконьему взгляду Славка понял – воистину так. В тот миг он возлюбил Аделаиду со страшной силой. И до сих пор любовь эта была крепка.
Она и вправду управилась со всеми бумагами, не используя иного компьютера, чем древнее сочетание счетов и собственной головы. Память ее, несмотря на возраст, цепкая, держала цифры, жонглируя ими с легкостью матерого фокусника. И впервые встреча с налоговой прошла почти безболезненно.
А через полгода появился Максик. Аделаида так и представила его:
– Максик. Сын моей подруги. Тоже бухгалтер. Он хороший мальчик. И специалист тоже хороший.
Славка поспешно согласился. Он взял бы Максика в любом случае, лишь бы не ссориться с главным бухгалтером. Этой бы потери Славка не пережил.
– Со временем, – сказала Аделаида, надевая на нос вторую пару очков, – меня заменит.
В этом вот Славка сомневался. Не потому, что Максик был глуп, отнюдь, тихий паренек в смешной, будто бы чужой одежде оказался неожиданно полезным приобретением. Он обладал хорошей памятью, острым умом и умением видеть такие детали, которые ускользали от самой Аделаиды. Но вот характер…
– …он нытик. Мямля. Нет, все, что работы касается, – это да. Тут без вопросов. А в своей жизни порой вот тянет подзатыльника влепить. Сказать – будь же мужиком.
– Как ты? – насмешка в глазах, но не злая.
Вообще она действительно пошла навстречу, если беседует здесь. Беседует, а не допрашивает. Конечно, не следует обольщаться – эта любезность не из-за Славиковых прекрасных глаз, но из любви к подруге, которую Леха старательно подставляет.
…нет, точно пули не избежать…
Прямо-таки лоб зачесался, представляя, какой мишенью станет. Хор-р-рошей.
– Он живет с девкой. С такой же шалавой, как…
– …Карина…
– Почти, – Славка не стал отрицать очевидного. До Карины тоже очередь дойдет, и многое придется объяснять. – Она его то прогоняет, то принимает назад. Скандалы закатывает.
Славка давно такую прибил бы, а Максик ничего, плакался только.
– Нет, Максик – он… безобидный. Он и мухи не тронет.
– Ты себе не представляешь, – очень серьезно сказала Дашка, – какое количество безобидных людей совершают убийства, если их загнать в угол. С остальными что?
Тут Славка вынужден был признать, что про Лехиных друзей знает до обидного мало. Они просто как-то вдруг появились на горизонте, и Леха отнесся к появлению с философским спокойствием, если не радостью.
– Мы учились вместе, – пояснил, представляя Славику троицу. Пашка – высокий, полноватый и степенный с виду. Мишка – мелкий и суетливый, точно задавшийся целью во всем отличаться от друга. И стервозная бабенка в красном платье, облегающем фигуру так, что становилось ясно – бельишко бабенка оставила дома. Она висла на Лехе, не стесняясь никого и ничего. И когда Славка попытался было вежливо одернуть, оскалилась:
– А ты тут кто такой будешь?
С тех самых пор отношения, можно сказать, и не заладились.
– Они все тянут деньги. По-разному, но тянут. Леха, он… не дурак. Он видит, что происходит, только отказать не в состоянии. Старые друзья. И как их бросить. Он мягкий человек на самом-то деле, которому хочется, чтобы всем вокруг было хорошо. А если вдруг плохо, то надо непременно исправить. Рыцарь…
Как-то Славка его так и обозвал – долбаным Ланселотом. А Леха спросил, кто это такой. Выяснив же, долго смеялся.
Черт, во что он влип?
И как теперь Славке его вытянуть?
– Да уж, – сказала Дашка, глядя отчего-то в тарелку. – Весело получается… ничего. Как-нибудь выкрутимся. На сей раз он точно не уйдет.
– Кто?
– Охотник на бабочек.
Когда Дашку дернули на выезд, то сначала она материлась. Про себя. Потом – вслух. А увидев жертву и бабочку в аккуратной рамке, притихла.
Не узнать Александру было сложно.
Убили во сне, потому и выражение лица было таким умиротворенным, да если бы не красное пятно на груди, то можно было бы подумать, что девушка все еще спит. Без щита косметики она выглядела не такой уж молодой, но все еще красивой.
Красивее, чем вечером.
Но Дашку заворожила бабочка.
Невзрачная. Серая. Посаженная на тонкую иглу и упрятанная под стекло. Рамку пристроили на подушку, и вряд ли это сделала сама Александра…
– Все началось лет пять тому…
Неправильно рассказывать о бабочках человеку постороннему, вероятно, связанному с подозреваемым, и уж явно не слишком-то симпатизирующему Дашке.
Вон как ощерился.
Дружка защищает…
И это в общем-то нормально. По-человечески.
– …нет, потом выяснилось, что много-много раньше. Но девчонки молчали. Мало ли что со шлюхой на трассе случится. Передоз. Отравление алкоголем. Ограбление со смертельным… свои же прикопать способны. Или вот клиент дикий попадется. Кому до них дело есть?
Не Славке точно. Кривится, точно даже думать о тех девчонках противно. А они – живые люди. И почему никто этого не желает понимать?
– В общем, пропадали, и черт с ними. Другие появлялись.
– На кого ты злишься? – Славка уперся локтями в стол, а кулаками – в подбородок.
На жизнь, вероятно, которая несправедлива, хотя самой Дашке жаловаться не на что. Но и душу изливать она не собирается.
– Короче, он девок душил. И оставлял на теле бумажную бабочку… вот такую, – она подтолкнула пакет с уликой, которую забрала в нарушение всех правил. – А сдала его Карина. Она на трассе работала.
– Я об этом ничего не знал.
– Конечно. Ей хорошие документы сделали… грамотные. Мне просто повезло прежде встречаться. По тому самому делу.
Удивленно приподнятая бровь.
– Она видела, как Лялька… одна из девушек садится в машину. И номер запомнила, представь, какое совпадение. Водителя описала. Подробно…
Слишком уж подробно для того, кто видел подозреваемого мельком и издали. И почему Дашка раньше не обратила внимания на эту деталь? И на готовность Карины говорить… в обмен на шапку. Злость застила глаза.
Тело не спрятали. Его бросили в переулке.
Бабочка соответствовала другим, найденным в могилах.
Но остальное…
– Мы вызвали его для допроса. А он пришел с записной книжкой. С подробным описанием того, что и как делал. И с пятеркой бабочек. В подарок принес.
Ее передернуло.
– Могилы показал. Понимаешь…
Вряд ли понимает, но смотрит уже иначе, с сочувствием, что ли? Дашке сочувствие не нужно. Она работу делает. И делает ее хорошо! Наверное.
– …он считал, что вычищает город от грязи…
Человек в аккуратном костюме. Он очень спокоен. И речь его отличается неестественной правильностью. Он говорит много. О чистоте, которая залог здоровья, человека ли, целой ли нации. О женском предназначении. Об отвращении, возникающем у любого здравомыслящего человека при виде шлюхи. Сифилис. Гонорея. Туберкулез. Чесотка. Вши. Гепатит… бесконечный перечень заболеваний. И собственная роль, несомненно положительная, в процессе излечения. Однако и его здоровье оказалось подорвано…
– В виновности сомнений не возникло, – Дашка повторила эту фразу дважды, и для себя, и для Славки, который хотя бы перестал пялиться печальными очами. Наглым он нравился ей куда больше. – Но до суда он не дожил. Карцинома. Последняя стадия.
Вот и все, что она хотела рассказать, не считая злости на себя: надо было еще вчера эту Сашку вывести из зала да в клетку, а там допросить хорошенько. Повод? Пьяное хулиганство.
Нет же… исчезновение – это еще не убийство.
Кара сбежала просто.
А девка в ресторане… мало ли что она кричала.
– Это не совпадение? – Славка нарушил молчание первым.
– Не знаю. Убивает другой. Почерк отличается. Тот – душил. Этот – режет. Тот оставлял бумажных бабочек, а этот делает рамки…
– Какая разница?
– Огромная.
Он и в самом деле не понимает. Для человека постороннего смерть – это лишь факт ухода в мир иной, и неважно, каким способом.
– Они врут, придумывая оправдания. На самом деле им нравится убивать. Причем убивать определенным способом. Это как… не знаю… привычка. Ее редко меняют. Им от этого плохо. И если он начал душить, то скорее всего и будет душить. А бабочки останутся бумажными. Но прежний охотник – это он себя так называл – умер.
– Зато появился новый.
Это было очевидно. Мелкие факты, несостыковки, мешавшие Дашке спать спокойно.
Почему в блокноте Охотника не нашлось места для Ляльки?
Не успел?
Он был аккуратистом. Записи вел тщательно, подробно. Все годы работы с вынужденными перерывами на лечение. А тут ни строчки…
…и описание его, от Кары полученное…
…Лялькина оговорка, что скоро она уедет – достаточно уже собрала, чтобы завязать. А денег не нашли…
…новые и отнюдь не дешевые документы Карины…
…и снова бабочки…
– Он умирал, – Дашка готова признавать свои ошибки. – И он хотел, чтобы его труд оценили. Кто-то помог.
Карина и… кто еще?
Сашка его знала. Александра Прохорова. Два привода. Оба – за проституцию. Встречалась ли она с Карой? И если да, то почему не рассказала Лехе про бурное прошлое невесты? Боялась?
Кару?
Или того, кто стоял за ней.
Почему-то Дашке казалось, что искать следует мужчину.
На бал в Ратуше Жанна-Антуанетта собиралась с тяжелым сердцем. Она раз за разом говорила себе, что этот бал не будет отличаться от иных, и прежде ей нравилось окунаться в водоворот веселья, более того, некогда она не мыслила себе жизни без балов и празднеств. А сейчас…
Зеркало отражало ее такой, какой Жанна привыкла себя видеть. Пожалуй, все еще немного бледноватой, но без печати истощенности и усталости, что свойственна людям, которым суждено было сражаться с мучительной болезнью. Она не постарела, как стареют многие, и не утратила ничего от прежней, подаренной красоты. Покинув кокон тела, золотая бабочка расправила крылья.
Отец был бы доволен.
Мать – и вовсе счастлива тем, что предсказание вот-вот исполнится. Сама же Жанна не испытывала ничего, кроме страха. Но разве есть у нее выбор? Болезнь не отступила, она спряталась внутри тела Жанны, выжидая моменты слабости.
Шарль понял… он был рядом, верный надежный друг, который другом навсегда и останется. И как Жанне быть, когда его не станет рядом?
– Ты прекрасна в этом наряде, – сказал Шарль, подавая маску. – Ты прекрасна в любом наряде.
Он улыбался, скрывая в глазах боль, рожденную пониманием скорой разлуки. Но разве Жанна могла утешить его? О нет, она сама нуждалась в утешении. И музыка Ратуши ничуть не уняла ее тревогу. Напротив, теперь Жанна словно со стороны видела себя, маску среди многих масок, фигуру, которую некто двигал по шахматной доске дворцовых игр… И послушная воле этого невидимого существа, Жанна вступила в круг танца. Она двигалась, стараясь не думать о том, зачем и как оказалась здесь, но вдруг словно игла пронзила ее сердце, заставив обернуться.
Король…
Она видела его прежде. Мельком. Издали. И в бумагах, которые приносил Ленорман, пытаясь ознакомить Жанну с привычками Его Величества. В сплетнях, где было мало правды, но много чужих ожиданий. На монетах… портретах…
Жанна позволила себе задержать взгляд. Какая невообразимая наглость с ее стороны… и король обернулся.
Не успел.
Жанна умела играть в прятки. О да, она вдруг поняла, что именно должна делать, и знание это не причинило новой боли. Скорее уж принесло понимание, что судьба все равно предопределена, и Жанне остается лишь следовать по ее дороге.
Играть.
Скрываться среди масок. Появляться и вновь исчезать, дразня лишь взглядом, слишком дерзким, чтобы король мог его не заметить. И подходить еще ближе… к грани дозволенного. Танец для двоих. Он сам не заметил, как включился в игру. В момент же, когда взгляд коснулся взгляда, сердце Жанны замерло.
Так клинок сталкивается с клинком, являясь не то продолжением дружеской схватки, не то первым касанием боя… и сталь прогибается под сталью.
Поддается.
И теряется.
Жанна позволила себе отступить. Всего на шаг. Крошечный шажок – еще не бегство. Но король-охотник не мог допустить подобной вольности. Он сам направился к Жанне. И взглядом велел оставаться на месте, точнее, предлагал бежать и готов был ринуться в погоню. Но ей удалось устоять перед искушением.
– Позволите, мадам? – Король спрашивал лишь потому, что это принято было. Разве в ее воле запретить ему что-либо? Пальцы его были холодны, но Жанна выдержала это прикосновение.
Он снял маску и несколько мгновений вглядывался в лицо.
Жанна-Антуанетта давно не ощущала себя столь беспомощной. А если ему не понравится увиденное? Это ведь судьба и… и Жанна получит свободу? Или же умрет?
– Вы столь же очаровательны, как я себе и представлял.
– Благодарю, Ваше Величество.
Вежливый поклон. Возвращенная маска. И танец, который быстро заканчивается. Жанна прекрасно танцует, но сегодня она менее уверена в себе, нежели когда бы то ни было. Но королю, похоже, нравится робость.
– Буду рад увидеть вас вновь, – говорит он, целуя руку.
– Я также… буду счастлива, если наши пути пересекутся.
Дома Жанна швырнула маску в угол. И платье принялась сдирать, словно это оно было виновато в том, что привычная жизнь хозяйки разладилась. А не сумев справиться с платьем, Жанна упала на кровать. О нет, она не рыдала, но лишь лежала, прижимаясь щекой к атласной подушке, задыхаясь, пытаясь дышать.
Когда все началось?
Когда Жанна пожелала быть красивой?
Взяла себе чужую судьбу?
– О тебе говорят, дорогая моя, – Шарль присел рядом и нежно провел по руке. – О том, что неизвестная красавица в костюме Дианы поймала сердце короля…
– Ты думаешь, я рада этому?
Тем более что слухи, как обычно, преувеличивали. Поймала? Скорее тронула, но это случайное прикосновение в скором времени будет забыто, стерто иными, ведь вокруг короля столько женщин… зачем еще и Жанна?
– Не рада, душа моя. И я тоже, как ты знаешь. Однако твоя жизнь мне дороже всего прочего. – Шарль поцеловал холодные пальцы жены. – Ко всему… никто не говорил, сколь долго тебе придется быть с ним. Возможно, твоему предназначению и суждено сбыться. А потом ты получишь право жить так, как пожелаешь.
Он всегда умел утешать. И сейчас Жанна ощутила, как успокаивается растревоженное сердце. Действительно, предсказание касается лишь самого факта, но срок его…
– Завтра состоится представление итальянской оперы. – Шарль мягко, но настойчиво заставил Жанну сесть. Он сам помог ей снять такое душное платье и растер тело розовой водой, возвращая коже утраченное мерцание. – Король будет на нем. И ты будешь.
– Как?
– Не спрашивай, чего мне это стоило, однако тебя ждет место в ложе, которая рядом с королевской… не настолько рядом, чтобы тебя не увидели.
Эта его лукавая улыбка. Шарль – ребенок с доброй душой, и как он будет один?
– Не беспокойся обо мне, – он уложил Жанну в постель. – Завтра у тебя тяжелый день…
Вечер.
Душный, несмотря на зиму и сквозняки, продувавшие меха Жанны насквозь. Она дрожала, бледнела, но все равно задыхалась под тяжестью королевского взгляда.
Шарль оказался прав: ложа, которую получила Жанна, находилась достаточно близко от королевской, чтобы Его Величеству не потребовалось прилагать усилий и искать Жанну, но не настолько близко, чтобы она казалась доступной.
Жанна изо всех сил делала вид, что увлечена происходящим на сцене, хотя, если бы кто спросил, она бы не сумела сказать, что же ставила труппа. Голоса певцов вызывали мигрень. Яркие наряды их раздражали. Бежать… быстрее… во что бы то ни стало – бежать. Спасаться, пока есть еще шанс на спасение.
Завтра король забудет о Жанне.
Или послезавтра.
Она же вернется к морю, к дому, который Шарль купит, как и обещал. Она расстанется с золотой бабочкой без малейшего сожаления и будет обходить зеркала, чтобы не видеть, как день ото дня истаивает заемная красота. А потом умрет, тихо, в собственной постели, рядом с любимым человеком…
Страшный выбор.
И разве правильный?
Отец говорил, что слушать надо не сердце, а разум. Именно он отличает человека от прочих божьих созданий, возвышая его и над миром, и над собственными слабостями. Разум же твердил, что побег – не лучший способ разрешить проблему. Разве разумно отказываться от всех будущих благ ради быстрого увядания на забытом берегу?
Не глупи, Жанна-Антуанетта. Прими себя такой, какой ты стала. Вспомни о силе.
И ответь взглядом на взгляд. Не отступай. Смотри на него так же, как он смотрит на тебя. И улыбнись. Робко, с надеждой… Королю нравится быть объектом чужих надежд.
Он ведь красив, о чем прекрасно знает.
Умен. Весел. Обладает легким нравом. И разве не слышала ты, с каким восторгом о нем отзываются прочие? Вглядись в это лицо. И заставь себя любить его так же, как любишь ты обыкновенные черты Шарля.
Все будет замечательно…
И когда в ложе появился слуга с запиской, Жанна уже знала, что ее ждет: еще один шаг на пути к чужой мечте.
Его Величество приглашал Жанну-Антуанетту разделить с ним ужин.
И Жанна ответила согласием.
Леху разбудил звонок. И звонили, что характерно, не Алине, а ему.
– …с добрым утром, – прошелестел голос.
Мерзопакостный, надо сказать.
– И тебе того же, – дружелюбно ответил Леха, перекатываясь на живот.
Алинка ушла… когда только успела. И главное, куда? Надо было сказать вчера, чтобы будила, а то теперь небось бродит по дому неприкаянная. И Машка про нее гадости думает, хотя Леха и пытался донести, что Алинка – она совсем не такая, как Кара.
– Ты? – голос не удивился. Впрочем, вряд ли в зловещем шепоте Лехе удалось бы удивление расслышать.
– Я. Соскучился?
Леха почесал лодыжку, на которой виднелось пятно комариного укуса. Где только посеред осени удалось комара найти?
– Ты вот чего скажи, друг любезный, – раз уж разговор случился, то надо было разговаривать. – Куда ты Кару дел?
– Она это заслужила.
– Замочил, значит?
– Она заслужила. Обе заслужили.
Точно, замочил. И вот не упрекнешь же человека в том, что хорошую женщину жизни лишил. Плохую. Но ведь это еще не повод убивать. Мало ли кто в жизни встретится. Этак и вовсе планету без населения оставить недолго.
– Я тебя найду, – пообещал Леха, борясь с зевком. – И ментам сдам.
Гудки.
А мысль про ментов свежая. Поначалу-то Леха совсем другие планы имел, но теперь вдруг они показались детскими, глупыми. Вроде солидный человек, а туда же, в мстители. Он зевнул, широко, смачно, до скрипа в челюстях. Может, и вовсе на все наплевать?
Уехать в Париж… или Мадрид. Или еще куда… да хоть на кудыкину гору, лишь бы отсюда. Дом продать и построить другой, такой, какой самому хочется, чтобы замок и с башней. И с флюгерами. А там, глядишь, как-нибудь и устаканится.
Чем больше Леха думал, тем яснее понимал, что именно этого ему и хочется. Он оделся и спустился, надеясь, что Алинка еще не успела непоправимо обидеться. Она же, как выяснилось, и вовсе не обижалась, но, устроившись на кухне, – безумное пространство, которое вызывало у Лехи приступы головокружения, – мирно пила утренний кофе с Машкой.
И блинчиков наделала конвертиками.
Леха зажмурился и глаза потер.
Не исчезло: ни блинчики на огромном, с тележное колесо, блюде, ни кружевные салфетки, ни кружки высокие, ни сама Алинка. В мятой футболке и джинсах она была такой родной, близкой, словно всегда – предыдущие дни, месяцы и годы – сидела вот на этом самом стуле, за этим самым столом…
– Привет, – сказала она и улыбнулась, что тоже было правильно. – Садись. Тебе чай сделать или кофе?
– Сидите, я сама, – Машка поднялась и погрозила Лехе пальцем.
Ну лишь бы ничего не рассказала. Если расскажет, то… конец всему. Нет уж, Леха теперь наизнанку вывернется, но не позволит этой новой для него жизни закончиться.
Но домечтать не позволили.
– Алексей Петрович, – судя по голосу, Егор нервничал, чего с ним прежде не случалось. – Мне неловко вас беспокоить, но обратиться больше не к кому. Меня арестовали.
– За что?
– За убийство Александры.
Вот тебе и утречко. Даже позавтракать не дали, ироды.
Леха уехал, ничего не объяснил, только блинов с собой набрал в целлофановый пакет, сказав, что ехать долго, а он – голодный. И когда голодный, то ничего не соображает. Ему же соображать надо, потому как ситуация выходит из-под контроля.
Какая ситуация?
Алина набрала Дашкин номер, но та, пусть бы и позвонившая сама с утра да со странными вопросами, теперь отключилась. И пусть в этом не было ничего необычного, но Алина ощущала связь между Дашкиным звонком, нынешним молчанием и Лехиным стремительным отъездом.
А еще бабочками…
Ну вот и чем ей заняться?
Не ногти же красить, в самом-то деле, тем более что ногти красить Алина не умела – вечно умудрялась или смазать, или неровно лак положить, а то и вовсе на себя вывернуть.
– Скажите, – Алина подозревала, что вопрос прозвучит не слишком умно. – А отсюда до остановки далеко?
– Какой остановки?
– Автобусной… я бы в город съездила.
Привезла фен. И остальное… зайца недошитого. Ноут с выкройками. И Дашку навестила бы. Небось от личной встречи отмазаться сложнее, чем от телефонного звонка.
– Километров пять, – ответила Мария, глядя со странным выражением. – Но если в город, то в гараже машина стоит. Если, конечно…
– Что?
– Ничего. Бери и езжай себе.
Вряд ли это удобно. И без разрешения.
– Бери, бери, – Мария отправила чашки в посудомоечную машину, а остатки блинчиков – в холодильник. – Мне эта игрушка не по чину, а Леха на ней точно ездить не будет.
Причина стала ясна при одном взгляде на машину – крохотный «Фольксваген»-«жук» ярко-красного цвета был явно не для Лехиных габаритов.
– Новая почти, – Мария принесла документы и ключи. – Кара на ней раза три прокатилась… потом другую захотела. Ты извини, что я тебя так встретила. После этой… твари в людях только мерзкое и видится. Лешка, он вроде умный, но доверчивый. Я ему говорила, что она дрянь… а он не слушал. Как околдовала. Принцесса, чтоб ее… дворянка…
– Кто?
– Карина. Ходила, нос выше крыши задирая. Мол, она тут голубых кровей, – Мария потерла руку об руку, точно желая стереть с кожи нечто мерзкое, неприятное. – А мы все – чернь… только и годны, чтоб ее капризы исполнять. Тьфу.
Она плюнула на пол, и Алине стало неудобно оттого, что ее, Алины, желание прокатиться в город вызвало у этой женщины столь неприятные воспоминания.
– А фамилию Карины вы не подскажете?
– Тебе зачем?
– Так… просто…
Алина редко посещала собрания, да и бабушкины рассказы слушала вполуха, но запомнила бы имя. И если уж речь шла о сходстве, которое и привлекло в ней Леху, то бабушка тоже это сходство заметила бы. А заметив, непременно стала бы выяснять, что за человек такой…
Возможно, ехать следует не домой?
– Алексеевская, – сказала Мария после непродолжительного раздумья. – Надеюсь, ты не станешь ее искать? Не вздумай даже!
– Не буду.
– И правильно… а то найдется еще, – она перекрестилась и трижды поплевала через левое плечо, чтоб случайно сказанные слова не сбылись.
Неужели бедная женщина была настолько ужасна, что ее не просто не искали, а боялись, что она случайно отыщется. А если с ней произошло что-то плохое?
В салоне пахло духами, резкими, навязчивыми, но в то же время не сказать чтобы неприятными. Алина закрыла глаза, пытаясь вычленить запах. Густая нота сердца была очень уж знакома… конечно, «Красная Москва». Кто сейчас использует «Красную Москву»?
И тут же подумалось, что машину следует хорошенько посмотреть. А еще полистать бабушкины каталоги на предмет золотых бабочек.
Егора выпустили. Сами, без Лехиной помощи, хотя Леха был готов помогать, потому как не привык бросать людей в беде, особенно людей, которых полагал своими. Но к тому времени, как Леха добрался-таки до города – блинчики закончились на полдороге, – Егор отзвонился.
– Алексей Петрович, – теперь он был привычно спокоен. – Боюсь, вынужден просить у вас прощения. Недоразумение разрешилось.
– Не кипиши, – обрезал Леха. – Сейчас приеду. Расскажешь.
Все равно уже выехал.
Да и Шурка…
Как же так выходит, что Шурку убили? И прямо после его, Лехиной, свадьбы, на которой не должно было случиться ничего плохого.
Леха чувствовал себя виноватым. Он же ее в город притащил. Наобещал помогать и на работу устроить, и устроил ведь, хотя Шурка там не продержалась, а Лехе товарищ, которому он Шурку присоветовал, еще и претензии высказал…
А Славка, паразит этакий, трубку не берет. С перепоя или как? Нехорошо так про Славку думать, но он к Шурке подкатывался и, насколько Леха знал, не безрезультатно. И в питии меру знал… но Славка не стал бы палиться так по-дурному.
Егор ждал у офиса. Внутрь не заходил, сидел на лавочке, в кои-то веки лишенный обычного своего лоска. В джинсах с продранными коленями и свитере он выглядел незнакомо. И очки куда-то подевались. Не юрист – пацан лохматый.
– Здравствуйте, Алексей Петрович.
– Чего без куртки? – Леха не знал, как себя вести с этим незнакомым, по сути, человеком. Он другого нанимал. В костюме. И чтоб с мордой, которая кирпичом в любой ситуации. – Замерзнешь. А я потом без юриста останусь.
– Не останетесь.
– Рассказывай, – велел Леха и дверь открыл. Не хочет в офис идти – пускай себе. Перенервничал человек. А в машине тоже тепло и поговорить хватит.
Рассказ длился недолго.
Егора взяли потому, что охранник из ресторана запомнил, как он с Шуркой возился.
– Она пьяная была и совершенно невменяемая. Кричала какие-то глупости. Я и подумал, что если ее просто оставить, то куда-нибудь да влипнет. Вот и отвез к ней домой. Да я знаю, где она живет. Бывал… там все бывали, Алексей Петрович.
– Леха, – в сотый раз поправил Леха, зная, что Егорка вряд ли согласится именовать его по имени.
А у Шурки самому бывать не случалось. Она-то приглашала, настойчиво так, даже навязчиво, но Леха отказывался, чуя в этих приглашениях большой подвох.
Один раз заглянешь – вовек не отмажешься. Хватит того, что после Кариной пропажи Шурка почти поселилась в его доме.
– Я помог ей. Просто помог. Заставил вымыться. Лечь в постель. И ушел. А дверь закрыл… она у нее захлопывается.
Шурку нашла соседка, которая утречком потащилась болонку выгуливать, а собаченция возьми да шмыгни в соседскую приоткрытую дверь. И выть начала…
– Ее убили ударом в сердце. Но, к счастью, после двух ночи. Я в это время уже дома был. Мама подтвердит.
Странно было представлять, что Егорка с мамой живет. И вообще совсем он не такой, как Леха себе придумал. Чего он вообще о людях, его окружающих, знает?
А ничего.
Мама – ненадежное алиби.
– Это не я, Алексей Петрович, – Егорка совсем по-детски шмыгнул носом. – Вот честное слово – это не я! Я понятия не имел, чего она там рассказать хочет…
В последний раз Алина сидела за рулем года два назад, и был это руль старенькой «Лады», принадлежавшей папиному аспиранту. Она удивлялась, как ей вообще права выдали, наверняка по глобальному недосмотру, который в кои-то веки обернулся выгодой.
Правда, теперь Алина крепко сомневалась в реальности этой выгоды.
А если она машину разобьет?
Ладно, сама… свое заживет. А машина – чужая. И пусть бы Мария десять раз уверила, что брать ее можно и даже нужно – вероятно, из желания поскорее стереть и это воспоминание о Каре, – но факт остается фактом: за ремонт Алине не расплатиться.
И только врожденное упрямство не позволяло отказаться от затеи.
Из гаража Алине удалось выбраться, да и со двора тоже. На въезде охранник весело помахал рукой, желая счастливого пути. Дорога была прямой, ровной, как раз такой, чтобы вспомнить элементарное. В теории все просто – руль направо, и машина туда же. Или налево.
Она была чуткой. И удобной.
– На самом деле я совсем не такая смелая, – Алина заговорила, поскольку в тишине нервничала, а на радио отвлекалась. – И в жизни не стала бы… Мне надо в город. Выяснить наконец, что тут происходит. Только еще придумать, как своих не напугать…
Мама уже звонила. А папа на заднем фоне требовал трубку повесить и не отвлекать детей от серьезного дела. И мама смеялась…
Они не знают про бабочек. А если узнают? Но, если логически думая, что такого страшного в бабочках? Безобиднейшие существа. И звонок вчерашний действительно мог быть чьей-то глупой шуткой. А у Лехи могли нарисоваться собственные дела, никак с Алиной не связанные. Дашка же на выезде. Или в похмелье.
Все объясняется просто.
Но Алина свернула на обочину и, остановившись, заглушила мотор.
Она должна знать. Что именно и почему должна – этого Алина сама себе не объяснила бы. Как и внезапный азарт, с которым она тщательно осматривала машину. Алина не сомневалась, что в доме не найдется ни одной Кариной вещи – небось Мария позаботилась о том, чтобы вычистить само воспоминание об «ужасной особе». Но машина – другое дело.
Журнал «Космо» в бардачке. Просроченный страховой полис. Помада хищного алого оттенка. И пачка презервативов. Алина с какой-то несвойственной прежде брезгливостью отметила, что презервативы – дешевые, из тех, которые продают на заправках. И это никак не вязалось со сложившимся представлением о Каре. Как и черный карандаш неизвестной фирмы, закатившийся под сиденье.
И пластмассовая бусинка с облупившейся эмалью.
Последней в череде находок стала записка, скомканная, запылившаяся, но все еще читабельная.
«Плати, а не то пожалеешь».
Почерк был женским.
На другой стороне листа размашисто было выведено: «Тварь!»
Выходит, Кару шантажировали?
Шантажировали, а потом убили… нелогично. Зачем убивать того, кто платит деньги. Тогда… Кара убежала, скрываясь от шантажиста? И если так, она что, вернется?
К Лехе. К дому. К красной машине. На законное свое место, по недоразумению Алиной занятое. И представив, как однажды дверь открывается, впуская роскошную даму – воображение пририсовало к образу шляпку и шелка, – Алине стало дурно.
Это несправедливо!
Обида, совершенно иррациональная – Алина ведь с самого начала знала, что играет чужую роль, – подтолкнула действовать. И к бабушке Алина доехала без приключений. К счастью, та была дома.
– Знаешь, дорогая, – сказала бабушка вместо приветствия, – по-моему, твоего супруга окружают совершенно неподходящие люди. Нет, я не сноб…
…ну да, только человек, уверенный, что происхождение и кровь играют решающее значение в формировании личности…
– …но то, что мне довелось вчера увидеть, заставляет задуматься о целесообразности такого союза.
От бабушки пахло «Красной Москвой», но… Алина принюхалась. Конечно, этот аромат был другим. На самую малость. На волос всего, но другим.
– Бабушка, Леша – хороший.
– Не сомневаюсь. Но в людях совершенно не разбирается… чего только стоит та вульгарная девица, которую ни в один приличный дом не пустили бы.
Это Александра?
– …и я рада, что ты вела себя достойно, игнорируя ее поползновения…
– Ба, хватит?
Поползновения… змеиное слово. И Александра походила на змею, гибкую и опасную. Она липла и липла к Лехе, делая это с какой-то непередаваемой наглостью, от которой Алина терялась.
– Постарайся донести до своего супруга, что проблему добрачных связей следует решать до создания брака, – бабушка соизволила отправиться на кухню, которая, в отличие от остальной квартиры, была совершенно обыкновенна. И всякий раз Алина удивлялась, как это бабуля еще кухню не переделала.
Лиловые занавески. Кактусы на окне. И белые фасады с серебряной искрой. Плитка «под мрамор». Угловой диван яркого зеленого цвета. Белый монстр-холодильник, занимавший едва ли не четверть пространства. Магнитики, кружечки, совершенно вульгарные вязаные салфетки и даже гипсовая кошка с оббитым ухом.
Здесь, пожалуй, было уютно.
– Ба, не занудствуй. Все нормально…
…и брак этот не продлится долго. Месяц или даже меньше, если вычеркнуть сегодняшний день.
– …скажи, ты когда-нибудь слышала про Карину Алексеевскую?
Слышала. По выражению лица, которое посторонний человек счел бы равнодушным, ясно, что слышала. И знакомство это было не из приятных. Алина слишком давно знала бабушку и теперь умела читать правду по рисунку морщин вокруг губ, по самим губам, чьи контуры становились тоньше, острее. По легкому наклону головы и нервной жилке на шее.
– Зачем тебе эта особа?
– Ну… – опять вранье. И когда оно закончится?
А ведь Алину учили говорить правду.
– …мне говорили, что я на нее похожа.
– Кто?
– Леша…
Алина взяла пластиковую лейку, расписанную стилизованными тюльпанами. Лейку бабушке подарили вместе с толстым кактусом, который был покрыт не иголками, но густым беловатым войлоком.
Бабушка вечно забывала его поливать. И войлок седел от нелегкой жизни.
– Он был знаком с ней?
– Ну… встречался…
…и собирался жениться. Машину вот купил, а невесту шантажировали. И она сбежала. Или не от шантажиста, но с неведомым любовником.
– И что конкретно он сказал? – бабушка достала из нагрудного кармана очки.
– Вообще-то повторять такое не принято… похоже, она была не самым лучшим человеком.
Хотя судить о людях заочно – признак дурного тона.
А бабушка выдохнула, как показалось, с облегчением. Неужели согласна? Нет, ба, конечно, существо строгое, и незнакомые с нею люди пугаются даже этой ее строгости, но в целом она – замечательный добрый человек, который никогда не скажет дурного о ближнем.
Тут вдруг и согласна.
– Выбрось из головы это сходство, – она отобрала у Алины лейку и по второму кругу полила кактусы. Интересно будет, если они расцветут от такой заботы.
– Ба…
– Ну вот не понимаю я, что тебе за дело до… – бабушка вдруг остановилась. – Ревнуешь, что ли? То есть он эту девицу прежде знал?
И врать не надо. Алина поняла, что действительно ревнует, хотя если подумать, то ревность эта совершенно безосновательна.
– Ох ты, ребенок луковый… когда ж уже повзрослеешь?
Похоже, что никогда.
Карина Алексеевская явилась к бабушке на дом без предварительной договоренности, приглашения в половине двенадцатого ночи. И бабушка не открыла бы дверь, если бы не настойчивость – незваная гостья терзала дверной звонок минут десять.
И Елизавета Александровна сдалась.
– Чем могу помочь? – спросила она тоном, который должен был бы показать посетительнице всю неуместность ее визита. Эффект несколько портил внешний вид, сугубо домашний – халат и банное полотенце, которое Елизавета Александровна навертела поверх пакета с краской. Тапочки тоже были сугубо легкомысленного вида – с помпонами.
– Можете, – девица протянула бутылку коньяка. – Давайте-ка поговорим.
Позже Елизавета Александровна гадала, почему вообще пустила нахалку в квартиру, списывая все то на собственную растерянность, то на наглость посетительницы, то на ее сходство с Алиной. Последнее бросилось в глаза уже в прихожей, и Елизавета Александровна не сумела сдержать любопытство.
– Простите, как ваша фамилия?
– Алексеевская, – представилась девица, беспардонно разглядывая хозяйку квартиры. – Карина. Ваша вторая внучка…
И тут Елизавете Александровне стало по-настоящему худо.
Нет, она безоговорочно доверяла своему сыну, да и невестке тоже… порядочные люди, которые ни за что не бросили бы ребенка… даже нет, не допустили бы появления его на стороне.
Невозможно…
– Что, бабуля, не рада встрече? Или не узнаешь?
Карина повернулась влево и вправо, позволяя разглядеть себя.
Сходство с Алиной было невообразимым.
– Могу и документик показать. Свидетельство о рождении сойдет?
Свидетельство было выписано на имя Алексеевской Карины Павловны, появившейся на свет в тот же день, месяц и год, что и Алина. И выписанное в том же загсе…
– Правда, занимательное совпаденьице?
– Пройдите в гостиную.
На кухне Елизавета Александровна принимала лишь членов семьи.
– И будьте добры разуться.
Карина подчинилась, хотя с явным недовольством. Бутылку из рук она так и не выпустила. В гостиной она, не дожидаясь разрешения, плюхнулась в кресло и потянулась.
– Шикарно живете… небось не бедствуете.
– Кто вы и что вам от нашей семьи нужно? – когда первый шок прошел, Елизавета Александровна начала размышлять здраво. Конечно, свидетельство о рождении – документ серьезный, но… не верила она ему. И девице тоже.
Сходство? Случается. Природа любит пошутить. И Карина явно сделала все, чтобы это сходство подчеркнуть. Волосы покрасила… но по корням видно, что естественный цвет их – темный. И кожа смугла. Черты лица – жестче. Но главное – выражение глаз, волчье, жадное, ничуть не Алинино.
– По-моему, я сказала, кто я. Ваша внучка. Близняшки у мамочки родились, но меня потеряли… и вот я нашлась. Не рады, да?
– Вы лжете.
– Да ну?
– Вы лжете, – Елизавета Александровна с облегчением вспомнила одно обстоятельство, прежде казавшееся ей несколько неприемлемым для того, чтобы сохранять его в памяти. – Мой сын присутствовал при родах. И ребенок был один.
Карина восприняла новость спокойно. Она потянулась, зевнула и проронила.
– А вы уверены?
– Уверена.
– А я вот уверена, что вы, дорогая бабушка, не до конца осознаете серьезность происходящего.
– Уходите. Или я вызову полицию.
– А я подам на вас в суд. Конечно, в итоге вы докажете, что я не ваша родственница, но… подумайте, чего вам это будет стоить. Ваша безупречная репутация. Спокойная жизнь вашего сына. Вашей дорогой внучки… как им понравится оправдываться? А ваши друзья, что подумают они?
– Они не поверят в эту грязную ложь…
В груди неприятно закололо.
– Да неужели? А если и так, то сколько будет тех, кто поверит… достойная Елизавета Александровна взяла и отказалась от родной внучки. Бросила беззащитную сироту на произвол судьбы. Представьте, какие пойдут разговоры.
– Вон.
– Уверены? Мы ведь договориться можем…
– Вон! – Елизавета Александровна позволила себе то, чего не позволяла никогда прежде: закричала.
– Вам же хуже будет, бабушка…
Карина поднялась и вышла из гостиной. В коридоре она одевалась нарочито медленно, зля Елизавету Александровну. Когда же дверь захлопнулась, та без сил опустилась на стол. Сердце колотилось как сумасшедшее. А ведь она никогда прежде не жаловалась на сердце.
Валокордин пригодился.
И корвалол тоже.
Сладкое какао, которое всегда действовало успокаивающе, но использовалось в исключительных случаях ввиду своей калорийности.
Елизавета Александровна просидела на кухне до утра, уговаривая себя, что визит этот не будет иметь последствий. Девица, сколь бы нагла ни была, должна понимать, что судебное разбирательство ударит и по ней. Ведь можно подать встречный иск за клевету и оскорбление чести и достоинства.
Не захочет связываться…
– Ба, ты не рассказывала, – Алина почти ненавидела уже ту страшную женщину, которая заставила бабушку волноваться.
– Не хотела вас беспокоить. Позже она приходила еще раз. Предлагала сделку. Я помогаю ей доказать право на титул, а она забывает о претензиях.
– И ты?
– Я указала ей на дверь.
Что было неудивительно, но все равно странно. Выходит, не только Алина вошла в жизнь женщины, но и Карина пыталась проникнуть в ее жизнь.
А если бы удалось?
Алине стало страшно.
Не сказать, чтобы король ждал ужина с таким уж нетерпением. Скорее ему было любопытно, но чувство это было слабым, как и все прочие чувства, которые еще остались, помимо скуки. Скука же представлялась королю безграничной, этаким океаном, затопившим Его Величество без малейшей надежды на спасение. И вчерашняя встреча на балу – искра огня – вот-вот готова была утонуть в этом океане.
Сегодняшний вызов позволил искре жить. Король не привык, чтобы на его взгляд отвечали взглядом столь же дерзким. Дамам полагалось смущаться и краснеть, лепетать глупости, призванные растопить его утомленное сердце, но уж никак не усмехаться, словно бы давая понять, что эта женщина собирается сбежать.
Не сказать, чтобы она была красива. Пожалуй, несколько бледновата. Черты лица изящные, особенно прелестны нос и губы, а вот лоб высоковат. Но самое удивительное то, что не позволило остаться равнодушным к этому лицу, – глаза. Неясного цвета, не то зеленые, не то синие – Его Величество сколько ни пытался вспомнить, не мог, что несколько раздражало, – они казались неспокойными…
Сегодня вечером король уделит глазам внимание. И определится с их цветом, а также с собственным интересом к этой женщине. Он отблагодарит ее за внимание подарком. А потом забудет, возвращаясь в океан скуки…
Ее Величество, которая уже наверняка знает о предстоящем свидании, недовольна. Причем и недовольство это вялое, невыразительное, как будто бы она, скучная его жена, тоже устала от собственной жизни.
– Ваше поведение вновь рождает слухи, – сказала она без обычной злости. – Неужели вы не в состоянии удержаться?
Пожалуй, что в состоянии. Женщины, некогда казавшиеся удивительными существами, яркими, волшебными, больше не вызывали душевного трепета и вовсе желания тратить на них жизненные силы. Однако отказаться вовсе… к чему?
– Чего ради вы живете? – Король знал ответ, поскольку вопрос этот задавал не единожды.
– Ради моих детей.
И говорила королева так, будто бы лишь она имела это право – любить детей. Король также любит и дочерей, и сыновей, и даже ее, женщину с истощенным верой лицом, которая этих детей подарила. Но ему мало лишь этой любви…
– А вам бы следовало жить ради вашего народа, а не…
Ее Величество взмахнула рукой, жестом возмещая недостаток слов. Возможно, она была права, но видит Господь, что вряд ли в этом мире есть что-то более скучное, нежели политика.
Нет уж, лучше робкое волнение в ожидании встречи. И если забыть обо всех предыдущих встречах, то волнение это будет почти искренним.
Знакомая обстановка кабинета. Стол, накрытый для двоих. Свечи. Цветы. И заготовленные фразы для беседы… скучно.
Она появилась вовремя. И снова король поразился тому, сколь обыкновенно лицо этой дамы и в то же время сколь оно притягательно. Он всматривался в черты, пытаясь понять, что же в них столь манит. Глаза. Определенно глаза. Крупные, выразительные и того же болотного, неясного цвета.
– Мадам, вы выглядите очаровательно.
– Как и вы…
Этот мужчина все еще был красив. И сохранит свою красоту на годы, оправдывая данный подданными титул Людовика Красивого, но и сейчас уже были заметны следы увядания.
Он слишком много, слишком ярко жил.
И нажил морщины в уголках глаз. Царственный подбородок провис, а щеки поплыли, грозя к старости поехать брылами или же разрастись. Во втором случае щеки превратятся в этакие подушки, разукрашенные алыми нитями лопнувших сосудов. Полные щеки создают иллюзию доброты их обладателя.
Но король вовсе не был добр. Он разглядывал Жанну с любопытством, свойственным человеку, встретившему нечто в высшей мере забавное. И во взгляде его не было ни искры страсти.
Король устал.
Он заговорил первым, и Жанна поддержала беседу. Слова ради слов… ни о чем… Королевский поцелуй был холоден. Прикосновения – ленивы, и в каждом движении Его Величества ощущалась необыкновенная пресыщенность.
Он как ребенок, уставший от сладостей, но не способный отказаться от еще одного пирожного.
И Жанна, видевшая себя словно бы со стороны, рассмеялась.
Вот ради этого все? Долгие часы перед зеркалом. Манеры. Музыка. Речь. Листы заученных наизусть стихов. И ломота в костях от изящных поз, которые следовало вбить в память тела.
Шарль любил ее, пусть бы и любовь эта пришла не сразу. Король… ему все равно, с кем разделять вечера и ложе. Но Жанна старалась. Она изо всех сил гнала от себя эти позорные мысли, которые сами по себе являлись ересью, и молилась, прося, чтобы вечер скорее закончился.
Он и закончился быстрым прощанием, в котором было ничуть не больше тепла, чем в приветствии. И Жанна бежала домой. Ей было и стыдно, и страшно за себя, за Шарля, за… за то, чему не суждено исполниться. Вряд ли король вновь пожелает увидеть Жанну.
– Я сделала то, что должна была, – сказала она мужу, отводя взгляд. И говоря себе, что он с самого начала понимал, для чего вступает в брак. – Но… кажется, я ему не понравилась.
По лицу Шарля сложно было понять, что он думает. Он не сказал ни слова и впервые за долгое время ночевал вне супружеской спальни. Ночью Жанне снились бабочки. Множество бабочек, чьи крылья были сделаны из золота, метались внутри Жанны, просясь на свободу.
– Но тогда я умру, – говорила им Жанна.
– А зачем тебе жить? Ты же не хочешь делать так, как нужно.
– Кому нужно?
– Нам. Мы сделали тебя красивой.
– И что вам с того, стану я фавориткой короля или нет?!
Жанна прижимала руки к груди, мешая бабочкам пробраться наружу.
– Ничего. Ты сама хотела…
– Теперь не хочу!
– Поздно.
И бабочки все-таки вырвались. Было больно. Проснулась Жанна от кашля, сухого, резкого, удушающего. Она пыталась дышать и не могла.
– Тише, дорогая моя, тише, – как и когда Шарль очутился рядом, Жанна не знала. – Дыши. Вот так, держись за меня и дыши.
Он мягко сжимал ладонями ребра, подталкивая к выдоху, и отпускал, позволяя вдохнуть.
– Прости меня, – сказал Шарль, бережно касаясь волос. – Прости… я не думал, что это и вправду так серьезно.
Жанна заплакала, обняв его. Бабочки не оставили им шанса.
– Жанна, я навсегда останусь тебе другом. Я буду писать письма, и ты мне тоже. Это вынужденная разлука для твоего же блага. И нельзя рисковать жизнью… – он гладил ее по волосам, как когда-то отец, и Жанна успокаивалась.
А боль в груди утихала.
– Завтра я узнаю о том, что думает о тебе король. Возможно, все обстоит не так плохо, как ты решила.
Шарль ошибся.
Все было именно плохо. Его доверенный человек, имени которого Жанна не знала, видимо, действительно был близок с королем, если сумел побудить Его Величество к столь доверительной беседе.
…женщина холодна…
…и неискренна…
…она, несомненно, красива, но эта красота – статуи. Королю требуется живая любовница…
…Король не будет искать новой встречи…
…и Жанне лучше принять во внимание, что Его Величество не любит назойливых дам.
– И как мне быть? – Жанна потеряла покой. В ее глазах появился лихорадочный блеск, свойственный людям потерянным, обреченным. Речь стала нервозной, и движения – резкими. Она ощущала близость болезни и собственную перед ней беспомощность. – Я умру… я умру…
Однажды Жанна вытащила золотую бабочку из шкатулки, вознамерившись раздавить ее: вдруг да поможет избавиться от наваждения? Но не сумела поднять руку. Так и сидела, любуясь узором на крыльях.
Это ведь единственная память об отце…
Отец верил в Жанну. И ей следует отбросить страх, равно как и другие эмоции, чтобы разумом добиться желаемого. Что она знает о короле?
Он устал. И пресытился. Он вечно пребывает в поиске чего-то, не имея названия этому душевному томлению. Он нуждается не столько в телесной любви, сколько в том, что хоть как-то отогнало бы скуку. И Жанна поняла, что именно должна делать.
Это будет предательством, но… разве имелся у нее другой выход?
И Шарль, выслушав сбивчивый рассказ супруги, долго молчал, верно, не находя в себе сил согласиться со столь безумным планом. Но все же кивнул:
– Хорошо. Я надеюсь, что у тебя получится.
– Ты будешь меня ненавидеть?
– За что, родная моя? Да и как я могу ненавидеть тебя. Ты делаешь то, что делаешь, ради жизни. И я счастлив, если такая малость поможет.
Его жизнь разломилась надвое.
Мама. Отец. Комната с окнами во двор. Школа. Уроки. Книги, которые он начал читать, потому что в мамином представлении хорошие мальчики читают книги. Ему очень надо было соответствовать маминым представлениям. Врать оказалось легко. Они так хотели верить, что Ланселот исправился. И боялись, что недоверие толкнет его на путь порока. Так сказала мама, не ему, конечно, но он подслушал. Он имел право знать, что о нем говорят. Поводок доверия оказался удобен. Уйти из дома? Наблюдать за птицами? В рамках школьного проекта? Конечно. Мама рада, что мальчик увлекся наукой. Ему даже купили бинокль и дорогой определитель с яркими иллюстрациями. А он, поддерживая иллюзию, и вправду стал вести записи.
Года не прошло, как он знал всех окрестных птиц.
Вороны. Галки. Грачи, суетливые синицы, голуби и мародеры-воробьи. Зимой – снегири. Клест, залетевший на пустырь случайно. Весной ближе к маю объявлялись ласточки.
Птицы – настоящего интереса к ним так и не возникло – объединяли обе половины жизни. Во второй главенствовала Кара. Королева в изгнании. Ланселот служил ей, радуясь, что она нуждается в нем.
Зависит.
Учит.
Выживать. Прятаться. Брать то, что нужно, не спрашивая разрешения.
– Воровать плохо, – попытался отказаться Ланселот.
– Плохо голодать. И мерзнуть. Ты ведь обещал обо мне заботиться…
Его не поймали, ни тогда, ни позже. Он понял, что люди верят собственным представлениям о мире, а в них тихий паренек в чистой одежде, с биноклем и красным рюкзачком, не походил на вора.
– Круто, – Карина сама разбирала его рюкзак, раскладывая добычу на подоконнике. – Присоединяйся.
Он не ел ворованного, ведь тогда получилось бы, что крал Ланселот для себя. Кара же никогда не благодарила, принимая все как должное.
– Знаешь, ты единственный, кто меня понимает, – сказала как-то Кара. И это признание было лучшей наградой. А потом случилась беда.
Проклятый май. Жара, пришедшая досрочно. Пар подымается от земли, и та сохнет, покрываясь серыми трещинами. Воробьи купаются в песке. И кошки орут, задержавшись в марте.
А Кара выходит на трассу.
На ней красная юбка, украденная Ланселотом на рынке. И короткий топ. Губы красные. Волосы смазаны гелем с «мокрым» эффектом. Чужая. Недобрая.
– Да не трясись. Я обо всем договорилась. Поработаю чутка. Деньжат скоплю…
Ланселот не понимал. Он же приносил ей деньги! Все, которые удавалось добыть. Он научился красть не только продукты, но ей было мало… всегда мало…
– Да ладно тебе, – Кара потрепала его по щеке. – Это ж так, ноги раздвинул. Глаза закрыл. Перетерпел. А девки говорят, что прилично получить можно. И вообще, тебе какое дело?
– Если ты… если ты это сделаешь, то я уйду.
– Уходи, – пожала плечами Карина. – Я ж тебя не держу на привязи.
Он сбежал. Вернулся домой. Заперся в комнате. Думал, расплачется, но выяснилось, что он разучился плакать. И когда мать вернулась с работы, Ланслот вышел к ней.
– Ты сегодня рано, дорогой, – мама привычно клюнула в щеку. Ее поцелуй был холоден, а духи в этот момент показались омерзительными. – Поможешь сумки разобрать?
– Конечно, мамочка.
Забыть. Вычеркнуть Кару из памяти. Зажить нормально. Она ведь яд.
Ланселот выкладывал продукты из сетки. Бутылки с молоком. Морковка. Полбуханки сыроватого хлеба. Кусок вареной колбасы. И перловка. Пакет в руках вдруг треснул, и крупа рассыпалась по кухне.
– Ох ты ж! – воскликнула мама и прикусила губу: его нельзя было ругать, потому что это – негативное воздействие. А родители должны были действовать позитивно.
– Я уберу, мамочка.
Он взялся за веник, сгребая в совок сероватые крупинки. Когда тех набралось много, то выяснилось, что некоторые шевелятся. И не крупинки вовсе – черви. Белесые. Короткие.
– Что это? – ему впервые за все время стало любопытно.
– Порченая! – мать черенком вилки пошевелила мусорную кучу. – Порченую подсунули… мухи это. Или бабочки. Дрянь какая-то вылупится…
Он проходил в школе жизненный цикл насекомого, стадии от личинки до взрослой особи, но тогда эта информация не вызвала ничего, кроме зевка. Сейчас же, глядя на белые шевелящиеся комки, он думал, как так получается, что из такого вот ничтожного уродливого комка получается бабочка?
Перловка отправилась в мусорное ведро. А он забросил блокнот с птицами.
Бабочки – куда как интереснее.
Понимание, что за ней следят, пришло к Алине с покалыванием в затылке. Она сперва решила, что виной всему разговор с бабушкой и вообще треволнения последних дней, и потянулась было за таблеткой, однако не выпила.
За ней следят.
Кто? И зачем?
А главное, что делать Алине? Сбросить хвост путем хитрых маневров? Да она еле-еле едет, за руль цепляясь, как за спасательный круг.
Вычленить в толпе преследователя и высказать ему все, что Алина думает?
В зеркале заднего вида – поток машин. А на обочине людей не меньше. И Алина не представляет, как следует из этой толпы вычленять того самого, следящего. Более того, она вовсе не уверена в его существовании. Вдруг все-таки воображение разыгралось?
Лехе позвонить?
И что сказать? Здравствуй, дорогой. Это твоя фиктивная жена, которую, наверное, преследуют. Или не преследуют. Просто у нее вот в затылке засвербело. А Дашка не отвечает.
Заехать к родителям, как собиралась, и остаться до вечера? Мама не поймет… И что вот делать бедной девушке, которая пятой точкой чувствует приближение неприятностей? Молчать. Улыбаться. И положить в сумочку что-нибудь тяжелое. Например, бабушкины каталоги. Книги были на диво хороши. И весили в сумме килограммов восемь, что успокаивало: подобный культурный аргумент вразумит любого.
К родителям она доехала без приключений, долго парковалась, пытаясь втиснуть крохотную машинку на крохотный же пятачок свободного места. Потом долго озиралась – ощущение слежки пропало, и все-таки набрала Леху.
– Привет. Это я. Не отвлекаю? – Алина повесила сумочку на плечо, надеясь, что карабины выдержат.
А мама еще утверждала, что женской сумочке следует быть изящной.
Леха промычал что-то, должно быть, Алина все-таки его отвлекала. Ну вот не следовало дергать человека.
– Я просто хотела сказать, что заехала домой… ну, то есть к родителям…
…потому что теперь непонятно, какое место считать домом…
– На кой ляд?
– За вещами.
И феном. И зайцем. И ноутом тоже, потому что с чужого выкройки перерисовывать неудобно.
– И кто тебя повез? – недобрый у Лехи тон какой-то.
– Сама. Мне Мария ключи дала.
Надо было раньше позвонить, спросить разрешения… теперь уже поздно.
