Брат
– Ну и представляешь, в какой я ситуации? – Женечка закинула ногу за ногу и незаметно приподняла подол платья – ноги демонстрирует. Бесспорно, ноги хороши, особенно вон та родинка у коленки, но скучно... скучно, и все тут. Нет с Женечкой радости погони, флера страха, дурманящего и привлекающего, нет ощущения жертвенности и жертвы, нет удовольствия.
Один-два намека, и он получит это совершенное тело в полное свое распоряжение. Будет секс, техничный, как выступление фигуристки-олимпийки, разбавленный своевременными стонами, уместными охами и сложными элементами на катке супружеской кровати.
Не для него это. Да и она откровенно скучает. И неумелая попытка развеять скуку – встреча в кафе. Массивные столы, тяжелые, самотканые скатерти с орнаментом «а-ля рюсс», вышитые салфетки, меню, переплетенное соломой, и псевдорусская кухня – еще один элемент обмана.
Отвратительно. И Милослав, с трудом подавив зевоту, отстранился. Ему хотелось вернуться домой, включить компьютер и посмотреть, чем занимается Леночка. Не зря, не зря он и в этой квартирке камеры поставил...
Леночка была хороша своей непосредственностью – байковый халатик и кучерявые волосы, которые после душа завивались темными колечками, а подсохнув – пушились и выглядели копной мягкого сена. Брошенная на пол книга, неубранная чашка, лифчик на спинке стула, закинутые в угол колготки и ночные кошмары, из-за которых она вставала, включала свет и бродила по квартире, совсем не заботясь о внешности. В эти минуты она была особенно хороша.
Впрочем, Милослав осознавал, что многие, случись им сравнивать, без раздумий выбрали бы Женечку.
– Ну я понимаю еще, что эта глупая курица открыла рот и сдала Вельского, – Женечка уставилась на свое отражение в черной кофейной жиже. – Но какого она пошла на попятную, можешь объяснить?
Милослав не мог и не хотел. Более того, Женечкин супруг был совершенно безразличен ему. Более того, необходимость разговаривать об этом человеке, вызывала очередной приступ зевоты.
– Связалась с уродом. Гений он... ты не представляешь, как он меня со своей гениальностью достал.
– Разводись.
– И разведусь! – оскалилась Женечка. Мелкие зубки, острые зубки. Хищница. – Вот только квартира... формально, она ведь ему принадлежит. Ну вот, помяни и явится.
Милослав обернулся: у двери стоял Вельский и, размахивая руками, о чем-то говорил с девицей в сарафане и кокошнике. Девица теребила искусственную косу и всем своим видом демонстрировала нежелание отвечать на вопросы.
– Сейчас увидит, – философски заметила Женька и, вздохнув, добавила: – Как же он мне надоел, тупая скотина.
И подтверждая ее слова, Вельский повернулся, отодвинул официантку и бросился в зал. Милослав и сказать ничего не успел, как его вытащили из-за стола, походя опрокинув массивный стул, подняли в воздух и тряхнули.
Истошно завизжала женщина, с оглушительным звоном посыпалась посуда на пол, а перекошенное яростью, изуродованное лицо Вельского оказалось вдруг близко-близко.
– Он, да? Нашла с кем, да?
От него воняло водкой и кровью, и аромат этот стер страх, превратив его в нечто большее, нечто такое, чего Милослав не испытывал уже давно – с того самого вечера, когда умерла Леля.
– А ты еще больший идиот, чем мне представлялось, – заметила Женька, подымаясь. Скомкав расшитую красными петухами салфетку, кинула ее на пол, подобрала сумочку и нарочито медленно пошла к выходу.
Вельский остался. Вельский зарычал. А из распухшего, набрякшего лиловым носа потекла кровь. Ударит? Ну же... Милослав зажмурился, но ничего не случилось – его отпустили, отпихнули, и это было обидно.
Нельзя обманывать чужие ожидания.
* * *
Если бы Федина все же сумела подняться в пятую квартиру, то, пожалуй, с удовлетворением отметила бы, что наверху ничего не изменилось. Картины вот перевесили. Мебель передвинули. Бронзовая балерина переселилась из Дашкиной спальной в гостиную, а оттуда исчезла пара фарфоровых собачек и серебряная дама с зонтиком. На кухне появился новый сервиз, а в кабинете Вацлава – шторы. Вот, пожалуй, и все перемены.
Скинув туфли, Дарья облачилась в тапочки, прошлепала по коридору, на мгновенье задержавшись перед зеркалом, заправила выбившуюся прядку за ухо и, постучав в ближайшую дверь, громко спросила:
– Можно?
– Заходи, конечно. Заодно посоветуй, белая или желтая? – Сергей держал в руках вешалки с рубашками, Дашка, не глядя, ткнула в левую, нагнувшись, подняла с пола книгу, которую кинула на тумбочку, и наоборот, скинув на пол мятые брюки, забралась в кресло.
– Ну и как она?
– Плохо. Надо что-то решать. Ну подумай, она же не может жить одна, там, это... это неправильно! – Дашка прикусила ноготь, она всегда так делала, когда хотела сказать больше, чем получалось. – Она почти и не узнает меня, думает, что я – маленькая. И ты. И Милка. И что мы ее выгнали, чтоб она его не видела, а сами прячем. И еду она выбрасывает, чтобы не отравили, и... я с тетей Клавой говорила, так она советует нанять кого...
– Мы уже об этом говорили, – Сергей ловко застегнул запонки, подняв воротничок рубашки, принялся колдовать над узлом галстука. – Помнишь?
Конечно, Дашка помнила. И получше некоторых, тех, что целыми днями на работе торчат, а выходные и праздники в командировках проводят. Ну да, она понимает, что Сергей работает, что с него спрос особый, и из-за отца, и потому, как доверие оказали, должность-то не по годам... а тут она со своими проблемами. Нет, конечно, проблемы не только ее, происходящее с Желлочкой всех касается, но почему-то думает об этом одна Дашка.
– Мы не можем себе позволить кому-то влезть в семейные дела. Во всяком случае пока не узнаем, где она прячет мамины драгоценности, мы не должны рисковать. Потерпи, Дашунь.
Она терпит. Уже год как терпит. Год – это ведь много, за год исчезла Желлочка, та, которая по вечерам сказки читала и заставляла есть манку, и косички заплетала совершенно по-особому, так больше никто не умел, и шпыняла за Милочку, и уговаривала быть помягче с братом, и вообще создавала иллюзию семьи.
Почему-то именно теперь Дашка вполне отчетливо понимала – не было семьи, но благодаря Желлочкиным стараниям можно было обманываться, что есть, что существует, что на самом деле люди, собравшиеся за одним столом, действительно близки друг другу. И что ее школьные сплетни так же интересны, как и Милочкины разбитые колени.
Сергей набросил пиджак, застегнул пуговицы, подошел и, коснувшись губами щеки, ласково сказал:
– Ну, Дашка, ну в конце концов, это не может длиться вечно. Нужно узнать, где она прячет хризантему и тогда...
Дашка рассеянно кивнула. В первый раз услышав от брата это многообещающее и одновременно пугающее «тогда», она закатила истерику. Во второй – ударилась в слезы. Теперь привыкла и более того с нетерпением даже стала ожидать, когда оно наступит – «тогда».
Желла ведь умерла, давным-давно, а они не заметили, когда это случилось. Заняты были – работой, учебой и Милочкой. Милочкой, который сбежал из дому. Милочкой, который с ножевым ранением попал в больницу. Милочкой, которому угрожала статья об изнасиловании.
Он отнимал все свободное время, а его было не так и много, на Желлу вот совсем не оставалось. А она жила совсем рядом, всего-то на два этажа спуститься. Или подняться. Но подниматься категорически запретил Сергей, пытаясь разрушить ее влияние на Милочку, а спускаться редко приходило в голову. И поначалу встречи ограничивались короткими ежемесячными визитами, каковые и визитами назвать нельзя было: Желлочка приоткрывала дверь, высовывала руку и жадно хватала белый конверт, приготовленный Сергеем.
Тогда они не задумывались, насколько странно это поведение, проще было списать на обиду и непонимание, на собственное Желлочкино желание ограничить контакты, на то, что так в сущности удобнее – одной проблемой меньше. Потом... потом пришла тетка Клава и сказала, что Желлочка отравилась газом, не нарочно – она хотела поставить чайник, но забыла, как это делается.
Нет, тетка Клава не сказала ни одного осуждающего слова, но тон ее, взгляд, в котором читался упрек, были куда как красноречивы. В результате на кратком семейном совете решили, что Дашка должна ухаживать за мачехой.
Дашка согласилась, тогда в ней еще жила благодарность и память о том, другом человеке. Но день ото дня, встречи с раздраженной, настороженной старухой, в которую как-то вдруг и сразу превратилась элегантная Желлочка, память убивали.
Скоро Дашка заговорила о сиделке. Сергей ответил отказом. Через месяц она возобновила разговор. Потом снова. И снова. Закатила истерику. А после того, как Желлочка швырнула в нее закипающим чайником, поставила ультиматум – если Сергей желает присмотра за Желлой, пусть сам и присматривает, Дашиной же ноги в той квартире не будет.
Тогда-то он и рассказал про хризантему.
– Если увидишь Милку, скажи ему, пусть спустится и уберется у нее, – сказал Сергей, обуваясь.
– Милка откажется, – в коридор Дашка прошлепала босиком, уныло подумав, что теперь еще и здесь порядок наводить. Ну зачем им на троих такая огромная квартира?
– Тогда передай, что в этом месяце он живет на стипендию. Плащ подай, пожалуйста.
Стащив с вешалки черный плащ, Дашка подала. Нет, Серж определенно держит ее за служанку. Старший он... подумаешь, старший. Вот закончит она университет, выйдет замуж и уедет куда-нибудь. Неважно куда. Лишь бы подальше отсюда.
– Его ж отчислили, – напомнила она, мысленно прикидывая, как бы половчее донести мысль о том, что с Желлочки все равно не будет толку. Не расскажет она про шкатулку и хризантему, потому что не помнит ничего.
– Но он-то врет про учебу? И про стипендию? Так? Ну а мы поверим. Все, я сегодня задержусь, будь добра, погладь на завтра синюю рубашку.
Ну да, только это он ей и доверяет – рубашки гладить. И задержится, ага, совещание. Так она и поверила, что Серж до полуночи совещается. Нашел, кому врать, она же вещи стирает, она же чувствует запах духов, и следы помады замечает, и волосы на пиджаке.
– Не дуйся, Дашуня, ты ж понимаешь, что это – дело семейное.
Хлопнула дверь, и стало тихо.
И одиноко. За окном шуршит дождь, и звук этот порождает странное ощущение, что ничего-то в ее жизни не переменится, все будет так же как сейчас – Сережины рубашки, Сережины костюмы, Сережины наставления и Милочкины проблемы. Ну еще Желлочка, которая, несмотря на сумасшествие, отличается отменным здоровьем и проживет еще много-много лет.
А потом, когда она все-таки умрет и избавит Дашку от необходимости присматривать, наступит собственная Дашкина старость. И уже она сама будет просиживать вечера у окна, пялится на дождь и плакать о несбывшемся.
Нарисованная воображением картинка ужаснула. Нет, не позволит она с собою так поступить! Никогда и ни за что.
– Никогда и ни за что! – повторила Дашка своему отражению в зеркале и язык высунула. Вот так!
А Милочка в тот день так и не появился.
