Часть 2
Светотени

Старый дом глотал дождь сквозь пробоины крыши. Вода собиралась на чердаке и просачивалась в квартиры. На стенах появлялись темные потеки, возобновляя русла пересохших рек. Гудели водосточные трубы. И желтые пенные водопады устремлялись по каменным желобам, заливая и двор, и клумбы.

Наблюдатель смотрел на дождь сквозь толстое стекло. Порой он наклонялся, касаясь холодной поверхности щекой, и тогда по стеклу пятном-амебиной расползалось дыхание. Но вот он сполз с подоконника и, запахнув полы старого халата, забрался на кровать. Человек лежал, пока не уснул, а проснувшись, осознал: дождь закончился. В доме царила дряхлая тишина. Изредка она сдавалась, пропуская скрип половиц или стон камня. Порой разрывалась под бурчанием труб – у дома по-старчески барахлила канализация. Но когда тишина затягивала раны, становилось хорошо.

Человек прошел на кухню – тапочки со стертыми подошвами скользили беззвучно – и поставил чайник. Достал из холодильника фаянсовую тарелку с брикетом масла, круглый кус вареной колбасы и половинку батона.

Батон он нарезал крупными ломтями, а масла сверху клал чуть-чуть, для запаха.

Из комнаты он принес большой черно-белый портрет, который установил на детском стульчике. И сел лицом к портрету.

– Я так по тебе соскучился. – Он тщательно размешал сахар. – Я хочу, чтобы мы снова были вместе. А Женька говорит, что это невозможно.

Бутерброд он начал объедать, откусывая по периметру.

– Женька просто не понимает. Но мы-то знаем, в чем секрет.

Человек вытер губы.

– У меня есть твоя пластина. Я храню ее. Уже недолго. Я нашел то, что нужно.

Дашка слушала дождь. Шелест мешал уснуть и не позволял сосредоточиться. Мысли прямо в голове сырели и покрывались плесенью. И сама Дашка тоже покрывалась плесенью, от макушки до пят и обратно.

Так ей и надо, дурочке стоеросовой, идиотке дипломированной.

Попалась на крючок? Сиди и не дергайся. Хотя, конечно, послать бы к чертям собачьим Артемку с его профессиональным интересом. Что Дашке со статьи? С разговоров? Она толстошкурая и выдержит, а «Харон» все равно закрывать собралась. Остается одно слабое место – Адам.

Там-да-дам.

Он в клинике. Но любопытствующие и до клиники доберутся. Станут выспрашивать, вынюхивать… или прямо обвинят?

Дашка натянула одеяло на голову: она подумает обо всем завтра.

Но сон не шел, дождь усиливался, тоска тоже. И Дашка встала. Она дошла до кухни, вытащила начатую бутылку ликера и, плеснув в стакан, подняла его:

– Ваше здоровье, господа. Чтоб вам всем…

Но уснуть не выйдет. И Дашка нашла себе занятие.

Белый лист на столе. Пара карандашей и старая резинка. Бутылка. Бокал. Память.

Лицо, которое не было живым, но должно было таковым казаться. Если обратиться к Вась-Васе за снимком… Дашка не станет обращаться.

Вторая линия рассекла лицо надвое, третья и четвертая довершили разделение. Лоб высокий. Нос широкий. Толстые губы и мягкий подбородок.

– Точка, точка, запятая, – мурлыкнула Дашка, вырисовывая левый глаз, – вышла рожица кривая.

И правый получился почти симметричным.

А ликер закончился. И дождь тоже. Спать пора? Пора. Теперь она сумеет заснуть.

Утро принесло еще одну порцию стыда и звонок в дверь. На пороге стоял Артем.

– Привет, звезда моя, – он отсалютовал скрученной в трубочку газетой. – Держи. Читай. Наслаждайся. Заодно можешь чаем угостить. Или кофеем. Я не привередливый.

– Обойдешься.

Дашка газету брала с брезгливой настороженностью. Анонс на первой полосе. И статья на разворот.

– Я был предельно объективен! – Голос Артема донесся с кухни. – Так что с тебя причитается.

– Леденящие кровь события? – Дашка хмыкнула. – Загадочная смерть в морге? Ты приврал.

– Самую малость. Ты что пить будешь? Чай? Кофе? Коньячок? Смотри, старушка, так и в алкоголики недолго записаться.

Статья была почти нейтральной. Имя Тынина не поминалось. Зато имелась фотография Дашки. Господи, ну и страшна же она! Волосы дыбом, взгляд бешеный, оскал волчий. Когда это Артемка снял? В клубе? У дома? А разницы нет – отвратительно вышло.

– Личность пока не установили, – Артем появился с двумя кружками. – На вот, похлебай горяченького – полегчает.

Горячий чай был в меру крепок и в меру сладок. Следовало бы сказать спасибо, но Дашка сдержалась: обойдется.

– Итак, имеем неизвестного с липовыми документами и странными сексуальными фантазиями.

– Не в сексе дело, – буркнула Дашка.

– Да ну? И почему же?

Насмешка в глазах задела. За кого он Дашку принимает?

За дуру с явной склонностью к алкоголизму.

– Слишком сложно. Сексом он и внизу мог бы заняться. Но он потащил тело наверх. И заметь, на руках нес. Мог споткнуться, уронить, разрушить собственную работу. Для чего?

– Для чего? – эхом повторил Артем.

– Принес и уложил…

Дашка замолчала, прикидывая возможности. Верить мальчишке нельзя, это понятно, но использовать – можно. Обратись она к Вась-Васе, тот изымет фотографию и скажет не вмешиваться. Артемка – дело другое… третье и четвертое.

И Дашка решилась. Она принесла папку и выложила содержимое на стол.

– Смотри. Он в точности повторил эту сцену.

Артем протянул было руку к фотографии, но Дашка шлепнула по пальцам:

– Трогать нельзя. Если ты и дальше хочешь со мной дружить.

– Хочу. Теперь – хочу. – Он подвинулся и уткнулся в снимок. – Старый, да? Копию сделать не дашь?

– Пока не дам. Но если мы подружимся, то все мое будет твое.

– Мы подружимся, – пообещал Артем. – Значит, он не желал… обесчестить труп?

Эта его пауза и осторожное словечко удивили Дашку. А мальчик не настолько циничен, каким желает казаться.

– Не желал. Наверное. Он сделал новое лицо. Переодел. Поднял. Уложил, как на снимке. И родинку нарисовал. Зачем?

Артем думал недолго:

– Чтобы сфотографировать.

Вскочив, он описал полукруг и оказался за Дашкиной спиной.

– Есть такая техника… я слышал… я не помню, как она называется… но короче, там фотограф все делает как на старой картине. Или вот на фотографии. Получается, что оно вроде и новое, и не совсем. И вот он точно так же. Новое, и не совсем. Класс!

Дашкины мысли работали много медленнее. Она закрыла глаза, вспоминая вчерашний день. Зал. Колонны. Мусор. Вазы с орхидеями. Тело на постаменте. Тело на полу. Один плюс один. И в два не складывалось.

– С ним не было камеры, – сказала Дашка.

– Именно! Ее забрал убийца! – Артем, наклонившись, поцеловал Дашку в макушку. – Умница ты моя. Теперь я знаю, где искать нашего неизвестного. Ну или догадываюсь. Ты со мной?

Конечно. Этого типа ни на минуту нельзя выпускать из поля зрения.

Всю ночь Елена проворочалась в постели. Стоило закрыть глаза, как мягкая кровать вдруг превращалась в болото. Елена падала и, пробивая толщу матраца, оказывалась в вывернутом наизнанку месте. Там на нее смотрели мертвые лица с нарисованными глазами.

Елена пыталась сбежать из этого сна, но ее не отпускали.

– Эй, подруга! – крикнул кто-то. – Проснись же!

Елена очнулась и стряхнула цепкую Динкину руку.

– Ну ты и… – Динка не обиделась. – Приболела, да? Я Валику скажу, что ты приболела. И Мымре тоже…

– Нет.

Не время расслабляться. Елена встанет. Она не больна. Просто кошмар. Случается.

Умывалась Елена ледяной водой. Расчесывалась долго, хотя и видела, что опаздывает. И только когда хлопнула дверь – Динка таки не дождалась, – Елена нашла в себе силы выбраться из ванной комнаты.

Дальше – проще. Натянуть джинсы, собрать волосы в узел, глянуть в зеркало – лицо осунулось, а на скулах вспыхнул румянец – и вызвать такси. Упасть на сиденье. Закрыть глаза. Пятнадцать минут полудремы. Проснуться. Рассчитаться, ловя непослушными пальцами купюры. Выйти. Войти. Рожденный кондиционером ветер донес Валиков рык:

– Явилась!

– Извини, если опоздала, – сказала Елена и глянула на часы.

Всего-то на семь минут. Динка порой на полчаса умудрялась, но Валик терпел. И сейчас он вдруг отвернулся и буркнул:

– Пошевеливайся.

Елена пыталась, но она будто брела в тумане. Сквозь него проступали очертания студии. В масляно-желтом свете софитов перекатывался темный шар – Валик. Его лица Елена не видела.

– Все, Ленка, хватит! – Слово-команда оборвало ее танец на очередном па. – Видишь! Можешь, когда захочешь!

Валик хвалит? Валик хвалит ее? Странно. И плевать. Собиралась она на автомате. Выходила так же. Выбравшись на улицу, Елена удивилась длинным теням, что расчертили асфальт на полосы. Уже вечер? А день куда исчез? Его сожрала Валикова камера.

– Леночка? – Мымра вынырнула откуда-то сбоку и сразу вцепилась в руку Елены. – Ты хорошо сегодня поработала.

А ведь Мымра стара. Ей за сорок, но она носит стильные костюмы и туфли на тонком каблуке, а волосы стягивает в узел. Лицо от этого становится строгим и каменно-гладким.

– Спасибо, – сказала Елена, вглядываясь в родинку над губой Мымры. Некрасивая. Почему Мымра ее не удалит?

– Пойдем. Погуляем, – предложила Мымра тоном, не терпящим возражений. Елена и не собиралась возражать: она не дура Мымре перечить.

Гуляли, к счастью, недалеко, до стоянки. Белый Мымрин «Лексус» поджидал хозяйку в тени.

– Я рада, что вы с Димой нашли общий язык.

– Большое вам спасибо за…

Мымра жестом оборвала фразу.

– Он просил передать, что будет рад снова увидеть тебя. – В Мымриной сухой лапке возник телефон. Простенький, дешевенький, неинтересный. – Вот. Номер вбит в память. Звонишь, назначаешь встречу, приходишь вовремя.

Это сон продолжается, поэтому Елена и вопросов не задает, и подарок принимает. Во снах все иначе.

– О Диме лучше не трепаться. Ясно?

Более чем.

– Будешь вести себя хорошо, и все у тебя получится.

Очнулась Елена на выходе со стоянки, когда мимо с ревом пронесся Мымрин «Лексус». В руке Елена держала телефон. Надо позвонить…

И выспаться.

Номер третий пропустила занятия. В ином раскладе данный факт не вызвал бы интереса со стороны Адама, однако в совокупности с нестандартным поведением персонала он приводил к выводам неприятного толка.

И когда Адам задал вопрос, ему ответили:

– Антонина отдыхает.

Сестра врала. Костяшки ее побелели, а на шее проступили сосуды. Изменение окраски кожных покровов также свидетельствовало об испытываемом волнении. Следовательно, изначальное предположение верно: с номером третьим случилась неприятность. А приглашение к Всеславе лишь добавило уверенности.

– Добрый день, – Всеслава изобразила улыбку. – Присаживайся.

В ее кабинете два кресла, разделенные узким столом. Первое – массивное и мягкое, анатомических очертаний. Второе – с жесткой спинкой и подлокотниками. На столе ее всегда царит порядок. Шторы задернуты. Цветы политы. И книги на полке выстроены по ранжиру.

– Ты беседовал с Антониной Кривошей? – Вопрос, требующий лишь формального подтверждения. Камеры пишут все, и отрицать очевидность, зафиксированную в памяти сервера, бессмысленно. Адам не отрицает.

Адаму неудобно в мягком кресле. Он терпит.

– О чем вы разговаривали?

– О жизни.

– Чьей?

– Что с ней произошло?

Всеслава молчит. Выражение ее лица не поддается истолкованию. Пальцы гладят ободок колечка, и камешки тускло поблескивают.

– Она попыталась покончить жизнь самоубийством.

Казенная фраза с минимально информативным наполнением.

– Твоей вины в этом нет, – продолжила Всеслава. – Но мне крайне важно знать, о чем вы разговаривали.

– К ней приходил человек. Вы ведь регистрируете все посещения? Кто он?

– Адам! – Она никогда прежде не срывалась на крик. И сейчас довольно быстро взяла себя в руки. – Пойми, это неважно: кто к ней приходил. Более того, я не могу тебе ответить.

– А кому можете?

– Это не игра, не логическая загадка, это жизнь. Человек едва не умер. А если я не буду знать, в чем проблема, я не смогу ей помочь. И она повторит попытку. Будет повторять, пока очередная не окажется успешной. Поэтому, Адам, пожалуйста, прекрати копать и просто расскажи, о чем вы с ней разговаривали.

Просьбу Адам исполнил. Он излагал информацию сжато, но стараясь не упускать деталей. Когда же рассказ был закончен, Адам повторил прежний вопрос:

– Кто к ней приходил?

– Муж, – ответила Всеслава.

Мотоцикл ревел, пробиваясь сквозь плотный воздух, и Дашка боролась с желанием раскрыть руки и поймать ветер. Городские улицы проносились мимо, глядя на нее разноцветными глазами витрин. Громыхали машины по встречной. Белой полосой слилась разметка, и впереди, заслоняя купола старой церкви, маячила спина Артема. Черная кожа, белые швы, хромовые заклепки.

Мальчик понтуется.

Дорога вильнула, огибая громадину древнего парка. Из-за порушенной ограды выглядывали львиногривые тополя и пятнистые березы. У заросшего тиной пруда столпились ивы, а щербатый фонтан грел спину на солнце. У фонтана Артем и остановился.

– Приехали, – крикнул он и стянул шлем. – Как тебе прогулка?

– Спасибо. Жива.

Дашка огляделась. Фонтан не работал уже тысячу лет. И от фигуры пионера остались лишь ноги, торчащие из разросшегося куста сирени. Пахло медом и летом. Гудели пчелы. А на раму мотоцикла села бабочка.

Жизнь продолжается?

– Нам туда, – Артем указал в глубь парка. Там, в плотной тени старых деревьев, клубились мошки и царила сырость. А сквозь плитку проросла трава.

– Я тут в детстве гулять любил. Еще карусели работали. Помнишь?

– Помню.

Только детство у Дашки было чуть раньше. А карусели и сейчас есть. Старый круг с перелинявшими лошадками, слоном, верблюдом и ракетой, которая всегда была занята. А Дашке страсть как хотелось прокатиться. И сейчас она задержалась у ограды, глядя на постаревшие игрушки и остро ощущая собственный возраст.

– Она работает, – Артем оперся на ржавую ограду. – Никому не нужна, но работает. Дядя Витя за ней присматривает. За всеми ними. И если хочешь, я договорюсь. Покатаешься.

– С чего такая любезность?

– Ну… мне же надо с тобой дружить? Идем.

Артем свернул на едва заметную тропку. Тропка вилась среди желтых лютиков и белых ромашек, чтобы остановиться у заросшего травой холма. В холме имелась дверь с надписью «Посторонним в…».

Продолжение надписи было аккуратно закрашено.

– И что это? – спросила Дашка, разглядывая железную дверь с ржавыми пятнами.

– Бункер.

Точно! Был в парке бункер. Один из тысяч, рожденных «холодной войной».

– Здесь теперь клуб. Частный, – и Артем потянул дверь на себя. Та пошла с душераздирающим скрипом. – Дамы вперед.

Дашка в жизни не сунулась бы в эту дырищу, когда б не Артем. Он стоял, смотрел, ждал, что Дашка заупрямится и распишется в собственной слабости. И она гордо шагнула во влажную темноту.

Внутри бункера гудело, и гул расползался по стенам, порождая мелкую дрожь.

– Фонарик держи. Свет здесь только внизу, – Артем сунул тонкую палочку фонаря. – Под ноги смотри. И держись за перила.

Заботливый какой.

Но советам Дашка вняла. Перила, к слову, оказались не ржавыми, а гладкими и отполированными до блеска. Пятно света прыгало со ступеньки на ступеньку, иногда – на стены и совсем редко – на потолок. В потолке бородавками торчали светильники.

Артем шел следом. Ступал он беззвучно, как кот, и эта его манера добавляла Дашке нервов.

– На самом деле тут классно. Особенное место. – Наверное, Артем почувствовал Дашкину неуверенность, если заговорил. – Я иногда прихожу. Просто отдохнуть, и вообще… есть такие места, где людям от тебя ничего не надо.

– А по жизни надо?

– По жизни всем всегда надо, – серьезно ответил Артем. – Осторожно. Тут одна ступенька сточена. Если хочешь, возьми меня за руку.

Обойдется.

Лестница закончилась перед очередной дверью. Дашка сама попыталась открыть ее, но дверь оказалась тяжеленной, а петли – ржавыми. Пришлось уступить место Артему.

В свете фонарика его лицо казалось старше и серьезнее, да и сам он – удивительное дело! – не вызывал прежнего раздражения.

– Кто в домике живет? – крикнул Артем с порога. – Выходи знакомиться. Моя подруга и заодно хороший человек. Звать – Дарья. Прошу любить и жаловать.

Дарья моргала, пытаясь привыкнуть к резкому свету.

Изнутри бункер оказался огромным. Сколько бы он вместил? Тысячу? Две? Дашка не знала. Очертания его терялись в алых тенях, порожденных красным светом. Длинные ряды ламп уходили в темноту. Стены прятались за гобеленами маскировочной сетки, а на полу причудливым узором лежали старые ковры.

– Добро пожаловать, – сказал кто-то, неразличимый пока. – Темка, я уж думала, что ты нас позабыл.

Из-за сетки – она не укрывала стены, но разгораживала пространство на сегменты – вышла женщина в китайском халате с драконами. На голове ее возвышался парик по моде семнадцатого века.

– Разве вас забудешь, Лидия Марковна? – Артем припал к ручке. – А где дядя Витя?

– Ушел. Но обещал вернуться. – Голос у Лидии Марковны оказался сиплым, прокуренным. – А вы, девушка, чем увлекаетесь?

– Трупами, – честно ответила Дашка.

– Оригинально… – И Лидия Марковна гордо удалилась.

Артем же потянул в глубь бункера.

– Идем. Надо подождать.

Дашка не сдвинулась с места. Хватит с нее. Поиграла в козу на веревочке. И Артем все правильно понял:

– Дядя Витя знает всех более-менее талантливых людей в этом долбаном городе. Хобби у него такое: таланты собирать. И если наш неизвестный был спецом, как ты говоришь, то дядя Витя его вспомнит. Поэтому не капризничай. Будешь хорошо себя вести, куплю конфету.

– Я тебе не подружка!

– Ну да. Знакомьтесь, это Даша. Даша у нас бывший мент, который в новой жизни от старых привычек избавиться не может. Не дури, Дашунь. Я знаю, что делаю. Просто поверь. И пойдем.

Дашка шла. Тени путались в сетях, иногда сети сменялись рисунками. Огромные люди со снопами на плечах. Трехгорбый верблюд и белая лошадь в наливных яблоках. Яблоки, упав, прорастали людьми.

Красиво.

– Это Лидии Марковны. На самом деле она физику преподает. А в сорок лет вдруг ощутила талант. И вот… применяет. А это, – Артем указал на мозаику из бутылочного стекла. – Егора. Он у нас политик. Ультраправый радикал.

На темно-зеленом бархатистом фоне плыли звезды и спутники.

– Слоны – Серегины. Лодка – Аньки. Анька у нас кораблями бредит. Смешно, да? Работать на птицефабрике и мечтать о кораблях?

Не смешно.

Белое море сливалось с белым небом. Желтая лента прочертила линию горизонта и свернулась клубком. Восходящее солнце отражалось в воде и на остром, как плавник касатки, парусе.

Артем уже тянул дальше, в утробу бетонного кита.

– Сюда. Садись. Или ложись. В общем, чувствуй себя как дома.

За очередной завесой обнаружилась комната. Она была слишком обыкновенна для такого необыкновенного места. Скрипучая кровать, подушки горой, покрывало до земли, тахта, застеленная домотканым покрывалом, круглый стол, на столе – сервиз. Чашки и тарелки украшены портретами Ленина, и надпись по ободку вьется – «Слава КПСС!».

Артем стянул ботинки и завалился на кровать, обрушив подушечную гору:

– Появится дядя Витя, разбудишь, – сказал он и закрыл глаза, обрезав все вопросы, которые Дашка собиралась задать. Она было решила, что Артем притворяется, но тот и вправду уснул.

Потянулось ожидание. Дашка закрыла глаза, отрешаясь от места. Она слушала, как гудит генератор, спрятанный в толще бетона, и красный свет, проникая сквозь веки, не раздражал…

…Адаму это место пришлось бы по вкусу.

Самоубийство не укладывалось в схему поведения номера третьего.

Она не закончила рассказ. Рассказ был для нее важен. Продолжение его требовало отсрочки.

Тогда почему вчера?

Спрашивать бесполезно: Адама просили не вмешиваться, и просьбу следовало воспринимать как приказ. Нарушение его приведет к применению силовых методов со стороны администрации: в этом милом заведении имеются особые палаты.

Отказ от не существующего пока расследования наиболее логичен.

Адам вернулся к исходной точке пути. Он уже трижды обошел административный корпус, четко осознавая, что смысла в подобных действиях немного, но не имея сил отказаться от действий вообще.

Он остановился у южного крыла, в тени кустов сирени. Та разрослась, побеги поднимались до второго этажа. В темно-зеленой листве виднелись лиловые и белые кисти соцветий. Но внимание Адама привлекли не они, а окно второго этажа.

Узорчатая решетка. Толстое стекло. Желтые шторы. Комната не видна, но виден силуэт. Силуэт разделился надвое, и одна его половина исчезла, а вторая так и осталась стоять у окна.

Адам поднял камешек и бросил, целясь в стекло. Попал. Но реакции не последовало.

Все-таки его нынешнее поведение удручающе алогично.

С этой мыслью Адам сел на траву. Трава была грязной. На зеленых листьях виднелись рыжие пятна грибка, а между стволами стеблей пролег муравьиный путь. Движение насекомых завораживало упорядоченностью, в которой на первый взгляд виделась надчеловеческая логика.

– Да. С ней все в порядке, – голос Всеславы раздался совсем рядом, и Адам замер. – Опасности для жизни не было. Да… нет…

Хитинизированный танк-жужелица проломил колонну муравьев и смешал ряды.

– Она тобой манипулирует!

Муравьи рассеялись, перестроились и ринулись в атаку.

– Да, я в этом уверена.

Потянуло дымом. Окно находилось где-то рядом, но ширма сирени скрывала его от Адама. И, что важнее, Адама от окна.

– Ты бы слышал, что она тут понарассказывала! Ни слова правды!

Танк увяз. Муравьи карабкались по суставчатым ногам, оседали на ребристой поверхности надкрылий, облепляли голову и массивные жвала.

– Сиротка казанская. Подобрали. Обогрели. Изуродовали. Правда, объект для слезливой сказки она не тот подобрала, поэтому и усугубила методы.

Жужелицу перевернули на спину и поволокли.

– Будь уверен, эта попытка не первая и не последняя. Ей понравилось играть.

Колонна муравьев восстановила порядок.

– Нет… она слишком себя любит, чтобы по-настоящему. И… послушай… я понимаю, что тебе сейчас не до того… и, может, имеет смысл отложить свадьбу?

Адаму очень хотелось бы услышать ответ. А еще – увидеть человека, с которым разговаривала Всеслава. Вероятность того, что Адам опознает собеседника Всеславы, была высока.

Меж тем история обрела еще один смысловой слой, содержание которого явно противоречило принятым морально-этическим нормам.

Адам поднял голову. За желтой ширмой шторы стоял человек.

Дядя Витя отличался ростом, статью и окладистой бородой. И черная рубаха навыпуск лишь подчеркивала телесную мощь, усугубляя сходство со священником.

– Спит? Намаялся, бедолага, – гулким шепотом сказал дядя Витя. – А ты, значит, подружка? Старовата ты для подружки.

– Спасибо. И без вас знаю.

Ссориться шепотом не получалось. Но дядя Витя приложил палец к губам и покачал головой. Значит, нельзя будить? Какая трогательная забота. Сейчас Дашка прослезится от умиления.

– Чего тебе надо? – дядя Витя сел на пол, но притом оказался почти одного с Дашкой роста. Глаза его были светлы, как нарисованное море.

– Чтобы вы опознали одного человека.

– Из ментов?

– Бывших.

Сейчас ее выгонят с позором. «Посторонним в…» – гласила надпись на табличке. И Дашка – посторонняя здесь. Рисует она кое-как и мозаикой не увлекается. И вообще ничем не увлекается, разве что трупами, а это чересчур оригинально даже для таких оригиналов.

– Во что ты парня втянула? – Брови сходятся над переносицей медленно, как тектонические плиты. В столкновении их рождаются разломы морщин.

– Он меня.

Кивок. И короткий приказ:

– Рассказывай.

Дашку слушают внимательно.

– Любопытно, – толстые пальцы скрылись в бороде. – В девятнадцатом веке был обычай фотографировать мертвых.

– Зачем?

– Память. Тогда смерть все время была рядом. И люди привыкали к ней, не бегали от нее, как сейчас. Они отдавали ей должное и брали то, что могли взять. Траурные кольца и броши, медальоны с локонами волос умершего, портреты, фотографии. Несколько минут ожидания – и тот, чье тело вскоре рассыплется прахом, навеки будет рядом. Иное мышление, деточка.

Адам бы понял. У него самого иное мышление, которое он старается затолкать в рамки нынешнего мира.

– И ты говоришь, что он все повторил…

– Вплоть до лица.

Медленный кивок, и тектонические плиты кожных складок расходятся.

– Пошли.

Один загороженный сеткой закуток сменился другим. И здесь стояла мебель – огромные, в потолок, библиотечные шкафы. Из многочисленных ячеек ласточкиными гнездами выглядывали ящички. Некоторые были выкрашены в красный, другие – в зеленый, третьи сохранили первозданную окраску, но обзавелись табличками.

– Моя коллекция, – пояснил дядя Витя и уставился на шкаф. – Темка рассказывал?

– Да. Таланты собираете.

– Есть такое. И еще карусели чиню. В каруселях – радость. Там детские воспоминания прячутся.

Ну да, кружение, которое кажется бесконечным. Скачут лошадки, гордо ступает пара верблюдов, которые кажутся невообразимо высокими, и Дашка обнимает нагретую солнышком и оттого живую шею.

Но лошадки ей нравятся больше. А вот ракету всегда кто-то да занимает, потому как Дашка – копуша.

– Во-о-от, – протянул дядя Витя, пальцем подцепив ящик.

Вытащив его из ячейки, он аккуратно поставил на столик и велел:

– Смотри.

Дашка не стала отказываться. Внутри лежали белые конверты, пронумерованные и подписанные.

«Савоничи, январь».

И черно-белая фотография гроба. Снимок выглядит старым, но изображение настолько четкое, что различим узор кружева на обивке.

«Маркова, февраль».

Крупным планом взято круглое лицо в рамке белого платка. Выбившаяся прядка лежит на лбу темным завитком, и черными же линиями выделяются брови. Глаза женщины закрыты. Губы поджаты.

Женщина мертва.

– Он делал это раньше?

– Ну… недавно взялся, – дядя Витя стоит в углу между шкафами. – У него был талант, но не хватало везения. Он затевал дело, доводил до конца, а потом выяснялось, что дело его – не оригинально. А ныне очень ценят оригинальность, больше порой, чем здравый смысл.

Мертвецы. Гробы. Надгробия. Черно-белый кладбищенский пейзаж.

Жуть какая!

– Руки у Максимки золотые. За что ни брался, все получалось. Только вот… средненько. Без души. Зато копиист от Бога.

Безымянная жертва обрела имя.

– Вы хорошо его знали? – Дашка перелистывала снимки.

– Как других. Приходил, работал, уходил, исчезал. Я не сторож людям. А про эту его затею… Максик сам мне снимочки оставил. Сказал, что у него наметочки имеются на настоящее дело, на такое, которого уж точно никто не повторял.

– И вы не спросили, что за дело такое?

– Бесполезно. Они ж суеверные все. И Максик особенно, с его-то неудачами. Он исчез, и вот теперь… – дядя Витя развел руками и добавил: – Учти, деточка, я могу и ошибиться.

У Дашки имелся способ проверить. Достав рисунок – результат ночных фантазий, – она протянула его дяде Вите.

– Максик, – ответил бородач. – Похож. А у тебя талант. Был когда-то.

– Был, – согласилась Дашка. – Давно.

Но талант постепенно превратился в способности, а способности уже не мешали жить.

Очередной день прошел в полутумане. Елена работала.

И снова работала.

Она слышала, как щелкает затвор Валиковой камеры, как поскрипывают софиты, выдавливая свет на площадку. Как хрустит пол под ногами и даже как ток течет по жилам кабеля.

Тяжело. И когда день все-таки закончился, Елена без сил упала на диван. Она приняла теплую минералку из Валиковых рук и даже сказала:

– Большое спасибо.

Валик что-то ответил. Но голос его был равнозначен прочим звукам, а потому неразличим среди них.

– Такси вызвать? – Он все-таки докричался с вопросом.

Елена мотнула головой: ей необходимо пройтись: воздух вернет силы.

Она шла, разглядывая город и удивляясь, что раньше не видела его, спрятанный за рекламными щитами. Потускнели витрины, проступили древние стены, обрядились в кружево теней.

Город был прекрасен. Елена наслаждалась каждым мгновением этой прогулки и, увидев собственный дом – невзрачную бетонную коробку, – расстроилась: время чудес прошло.

В подъезде было обыкновенно. И на лестнице тоже. Квартира встретила пустотой: Динка испарилась. И вещи разбросала. Значит, свиданка. Динка всегда нервничает, на свиданку собираясь. Все ей кажется, что этот раз – настоящий и что за ужином последует не трах на съемной квартире, а любовь чистая и до гроба.

Елена собрала чулки, подняла лифчик с силиконовыми вставками, сняла с книжной полки трусики. Динку стало жаль. И себя тоже.

Не существует любви как явления. Есть неконтролируемые выбросы гормонов…

Из Динкиных брюк выпал пакетик. Крохотный прозрачный пакетик с белым порошком.

Елена подняла. Первым порывом ее было отправить находку в унитаз. Вторым – попробовать. Она села на пол и, раскрыв пакетик, втянула воздух ноздрями. Запах не ощущался.

– Динка, Динка… – Елена поддела мизинцем несколько крупинок. Слизнула. Прислушалась.

Вкус отсутствует.

Просто надо иначе. Как в кино. Высыпать на стол, сделать из порошка дорожку и втянуть носом. А потом закрыть глаза и повалиться на спину, отдаваясь не любовнику, а наркотическим грезам…

Нет. Елена вскочила и бегом ринулась в туалет. Высыпав порошок в унитаз, нажала на слив. Шум воды прочистил разум. И осознав, что едва не нарушила собственный запрет – самый категорический из всех запретов, – Елена икнула.

Дрожали руки. Дрожали ноги.

– Никогда… Господи боже ты мой… никогда… – она ударила себя по щеке и, глядя на наливающийся краснотой отпечаток, разрыдалась.

Динка! Тварь! Идиотка! Притащить эту пакость…

…Стеклянные глаза, в которые можно смотреться, как смотрятся в зеркало. Распухшие губы. Пальцы-ветки, руки-стволы. На них россыпь алых пятен.

«Мошкара покусала, – шутит он, хотя уже не может шутить. – Помоги».

Вены ушли в глубь истерзанной плоти. Их приходится выдавливать, перетягивая руку жгутом. У Елены не хватает сил, как не хватает решимости уйти.

Она дышит его запахом. Она смотрит, как иглы пробивают кожу. Она борется с желанием взять подушку и положить на его лицо. Пусть бы прекратил себя мучить.

Себя и остальных.

Воспоминание, вырвавшееся из клетки подсознания, скрутило и бросило на пол. Елена лежала, прижимаясь к ледяной плитке лбом, и слушала, как заливается телефон.

– Алло, – шепотом сказала она.

– Алло, – ответило эхо.

– Кто это?

– …это-это…

Никто. Пустота. Голоса прошлого, которого не существует. Реально лишь настоящее.

– Я живу, – говорит Елена себе и по привычке становится на весы.

Минус триста двадцать грамм. За день? Ну да. Она ведь ничего не ела сегодня. И есть не станет. Не из-за диеты – просто не хочется.

А с Динкой поговорить надо, она ведь не настолько идиотка, чтобы на иглу сесть.

В бункере пришлось задержаться до вечера. Артемка и дядя Витя разговаривали шепотом, точно боясь, что Дашка подслушает. Ей же сунули в руки оловянную кружку с холодным чаем и солдатский котелок каши.

– Ешь, а то тощая, как смерть, – велел дядя Витя, и Дашке не осталось ничего, кроме как заедать сомнительный комплимент жирной перловкой.

Ветчинки бы… и сыра со слезой. Кусочек красной рыбы на белом хлебушке.

Она тысячу лет не баловала себя.

А к чаю бы конфеток. «Мишек на Севере». Или еще «Метеорит» с орешками и медовым ароматом.

Почему она перестала баловать себя?

Вопрос не имел ответа, но занял Дашку всецело, и, когда Артем сказал, что пора, Дашка огорчилась: как пора, если ответ не найден?

И снова были черные ступеньки, фонарик и выглаженные чужими руками перила. Приоткрытая дверь и яркие сумерки. Розоватое небо. Белые облака. И шарик солнца на привязи дыма. Дым тянулся издали, но казался близким.

– Хорошо, – сказал Артем, вдыхая кипящий смесью ароматов воздух. – Ведь хорошо, правда?

– Правда.

И плохо. Там, в бункере, остался покой, а на смену пришло прежнее суетливое раздражение.

– Итак, у нас имеется имя, – Артем облокотился на ограду карусели.

– Вероятно, вымышленное, как и предыдущее. Твой знакомый паспорта не проверяет.

– Эт точно. Но Макс – пусть будет Максом, ты не против?

Не против. Ей вообще плевать, если разобраться. Задрожал мобильник, принимая рой эсэмэсок. В бункере, значит, связи не было. Может, потому в нем и спокойно так? Нет связи, нет проблем. Блаженная изоляция от мира в компании избранных психов.

– Так вот, Макс пытался организовать выставки. Следовательно, оставил бумажный след.

– Ты и пишешь так пафосно? Бумажный след. Кровавый след… еще какой-нибудь след?

Вась-Вася. «Пожалуйста, перезвони».

Обойдется.

Анна. «Я ухожу».

Уже слышали.

И еще: «Новые заказы не принимаю».

Оно и понятно.

«Приходили журналисты. Спрашивали про тебя и Адама. Будут копать».

Сволочи. И одна такая сволочь стоит рядышком и играет в сыщика.

Снова Вась-Вася. «Перезвони».

И список неотвеченных вызовов, в котором числится десяток незнакомых номеров.

– У меня знакомая есть, которая как раз выставками занимается. Я подъеду к ней, посмотрю заявки старые, глядишь, и повезет.

Последнее сообщение от Анны: «Харон закрыт».

Траурной рамочки не хватает. И текст слегка подправить: «Харон» умер. Да здравствует «Харон»!

– Эй, ты меня слушаешь вообще?

Слушает и слышит. Только сосредоточиться на деле не выходит. В голове роятся СМС и чужие номера, за которыми читается хищное любопытство. И спасительный бункер не поможет в этой войне. Если репортерская братия не доберется до Дашки, то точно доберется до Адама.

Вопрос времени.

– Что случилось? – Артем разглядывал ладони, на которых отпечатались рыжие полосы.

– Ничего. Отвези меня… к конторе. Пожалуйста.

Ехали быстро. Остановились на площадке у забора. Ворота заперты, но у Дашки есть ключи.

– Я с тобой, – сказал Артем, и Дашка ответила:

– Как хочешь.

За забором сумерки, не разбавленные светом фонарей. Черные столбы и черные круги-плафоны мешаются с черными же силуэтами деревьев. По траве стелется белая дымка, из которой вырастают дома.

– А тут жутковато. Ты не против, если я немного пофоткаю?

Камера у него любительская, но с высоким разрешением.

– Я как-то в детстве на спор просидел на кладбище до темноты. Хотел просидеть. Но когда стало смеркаться, не выдержал. Туман. Плывет все… Жуть. Не поверишь, я через ограду одним прыжком перемахнул. Правда, оказалось, что те, кто должен был присматривать за мной, еще раньше свалили. Ну и я всем врал, что просидел до полуночи.

Замок входной двери отказывался признавать за Дашкой право на вход, но в конце концов сдался. Дверь отворилась с протяжным скрипом, от которого мурашки по коже побежали.

Мертвый «Харон» отличается от живого.

Лишь бы Анна в порыве упорядочивания мира пробки не вывернула.

Дашка нащупала выключатель. Свет загорелся.

– Круто, – выдохнул Артем и, потеснив Дашку, вошел в здание. – Тут и вправду круто…

Обыкновенно. Стены. Пол. Потолок. Маски-лица, которые глядят не в объектив Артемовой камеры, а на Дашку. Тоже обвиняют?

– Это ведь люди? Настоящие люди, да?

Щенячье любопытство.

– Это он их сделал? Твой Тынин? Слушай, я знаю, что он псих, но вот такое…

Мальчишка увидел чужие игрушки и радуется тому, что появился изюм в будущем пироге статьи.

– Не твое собачье дело.

– Не мое, – согласился Артемка. – Но я же все равно узнаю. Так, может, сама?

В кабинете то же запустение. Странное дело, здание пустует всего пару часов, а специфический нежилой запашок уже проявился. И относительный порядок не спасает положение дел. Не потому ли, что Дашка знает: все это – декорации.

Стопка бумаг на столе. Столешница натерта до блеска, а ноут в пыли. Его не включали с тех пор, как ушел Адам. Книги. Папки. Фото в рамке. В ящике стола – коробка с кофе и бронзовая джезва. За дверцами – песочный пляж с электроподогревом.

– Хочешь, расскажу, чего накопал? – Артем ходит, смотрит, но мозгов хватает не трогать чужие вещи.

Раскаляется спираль электроплитки, горит пыль, вонь расползается по кабинету.

– Годиков десять тому назад молодой, но перспективный ученый, кандидат медицинских наук Адам Тынин женился на молодой, но уже состоявшейся в бизнесе деве Яне Беловой. Специфический брак, правда? Союз мозгов и денег?

Мера кофейных зерен для кофемолки. Хруст. Лезвия разбивают плотную скорлупу и дробят зерна в пыль. Запахов в комнате прибавляется.

– Результатом этого союза стала парочка патентов, которые Яна весьма выгодно перепродала, а деньги – вложила. За годы брака ее состояние увеличилось в разы?

– Возможно.

Активы. Пассивы. Разговоры, в которых Дашка понимала слово через два. Деньги… деньги – хуже всего. Нельзя взять, но сложно отказать.

Ссоры.

Непонимание. Обида. Тишина телефонных проводов и перелом, когда кто-то нарушал нейтралитет молчания, чаще всего Адам. Он улаживал проблему, используя логику, как скальпель. Отсекал ненужное, сшивал наживо. Срасталось.

– А потом твоя сестра умерла. Автокатастрофа, да?

Лезвия мельницы проворачиваются легко, кофейные скорлупки раздроблены.

– Мне жаль.

Ложь. Что он знает? Факты из скупого некролога? Из полицейской сводки? Дата. Место. Имя-фамилия? Он не сидел в больничном коридоре, болезненно вслушиваясь в каждый звук. Он не ждал чуда, понимая, что чуда не произойдет. Он не оставался один за всех, решая тысячу дел и отодвигая горе «на потом».

Кофе удалось не просыпать. И руки не дрожали.

– Ты и Тынин – прямые наследники, а наследство немаленькое. Но не проходит и месяца, как Тынин попадает в психушку, а выходит со справкой о недееспособности в зубах.

Вода поднимается до краев джезвы.

– Даша Белова становится опекуном и получает полное право распоряжаться всем наследством…

– Именно.

– Послушай, да отпусти ты эту железяку! – Артем разжал Дашкины пальцы и поставил джезву на песок. – Я говорю тебе то, что ты услышишь. Завтра, послезавтра. Ты уже это слышала. Верно?

Какая разница?

– Единственный способ не утонуть в дерьме – не реагировать на него. А ты реагируешь.

Прикосновение пальцев к щеке и рука на Дашкином плече. Иллюзия сочувствия. Иллюзия помощи. В этом мире слишком много иллюзий, чтобы с ними справиться.

– Ты открыла эту контору. Ты вкачиваешь в нее деньги. Ты нянчишься с человеком, от которого большинство избавилось бы.

– Я ангел. А крылья отвалились по причине авитаминоза.

– Ты не ангел, Дашка. Ты – хороший человек. И мне жаль, что я тебя использую. Но утешает, что и ты используешь меня. Следовательно, в природе царит равновесие!

За кофе Дашка все-таки не уследила. Вода взорвалась пузырями, выплеснулась и, шипя, потекла по стенкам джезвы. И эта мелочь поставила точку в сомнениях.

Завтра Дашка сделает то, что давным-давно следовало сделать: навестит Адама. Тем паче повод имеется.

Адам проснулся от прикосновения. Чьи-то шершавые пальцы скользнули по лбу и носу, прижались к губам.

– Он не любил фотографировать, – прошептала тень, усаживаясь в изголовье кровати.

– Уходите.

– Он никогда не любил фотографировать. Вот что удивительно! И фотографироваться тоже.

На номере третьем был байковый халат поверх ночной рубашки. Номеру третьему следовало находиться в запертой комнате второго этажа административного корпуса, но она была в коттедже Адама, сидела на его кровати и продолжала прерванный рассказ.

– Третий курс. В аудитории синие стены, бледные, как застиранные пеленки. Окна большие и грязные. Свет ложится пятнами на мою тетрадь. Сложно читать. Глаза слезятся.

– Ваш рассказ – выдумка.

Адам встал. На часах – четверть четвертого. Окно открыто, дверь тоже. Сквозняк шевелит страницы недочитанной книги.

– Я почти ослепла… а потом увидела ангела.

Белая рубашка и нимб света над волосами. Ангел остановился напротив, глядя на Антонину с легким укором.

– Вы не пишете, – сказал ангел басом.

– Свет мешает.

Эта встреча запомнилась, а другие, которые были до и после, исчезли из памяти. В ней никогда не хватало места для всего.

Следующее воспоминание – картинка. Парк. Вязы-свечи. Скошенная трава. Табличка, на которой аккуратным школьным почерком выведено: «По газонам не ходить».

– Мне импонирует твоя серьезность. – В его руках букет сирени. Кисти закрывают ладони, касаются рукавов рубашки и подпрыгивают, когда он идет. У него широкий шаг. Антонине сложно держаться рядом, а попросить его идти помедленнее она стесняется.

С ним сложно.

– Я всегда выделял тебя среди других.

Он останавливается под часами лишь затем, чтобы вручить ей букет. Сирень влажная и тяжелая. Ветки норовят выскользнуть из пальцев, ведь Антонина неуклюжа, но она очень старается.

Жаль, что букет придется выкинуть. Анастасия не потерпит сирени: цветы нарушают заведенный порядок.

– И поверь, у меня крайне серьезные намерения. – Он завершает речь, и Антонина пользуется паузой, чтобы ответить:

– Верю.

Дорожка выводит к площадке с фонтаном. Из серой чаши торчат сопла труб, и струйки воды, вырываясь на волю, щедро сыплют каплями. Вокруг фонтана носятся дети. На скамейках сплетничают мамаши. Неприкаянно бродит человек с «Зенитом».

– Фотография! – Он заступает путь. – На память! Девушка! Молодой человек! Сфотографируемся, и…

– Тщеславие, – замечает человек, глядя сверху вниз. – И глупость.

Антонина прячется за букетом сирени, делая вид, что вдыхает аромат. Но сирень ничем не пахнет.

Следующее воспоминание – зимнее.

Вьюжит. Ветер натер лицо до красноты. И губы заледенели. Антонине сложно дышать и сложно шевелиться: шуба на ее плечах тяжела.

– Горько! Горько! – перекрывая вой вьюги, кричат гости.

И он, наклоняясь к Антонине, касается ледяной щеки. Беззвучно хлопает шампанское. И фотограф – тот самый? другой? – делает снимок. Но фотографию Антонина так и не получила.

Свадьба продолжается в столовой. Гремят музыка и посуда. Скрипят на зубах салаты, а жесткое мясо вызывает приступ изжоги.

– Почему твои родители не пришли? – Он задает вопрос шепотом, касаясь губами Тониного уха.

– Потому что они не выходят из дому, – отвечает она.

И это правда, пусть и не вся: Анастасия была против свадьбы, но впервые Антонина ослушалась запрета, так как думала, что пришла пора жить самостоятельно.

Она ошиблась.

Их квартира находится на окраине города. Из окон открывается вид на пустырь, да и окон тех – полтора. Одно разрезано пополам фанерной перегородкой, разделяющей комнату надвое. Половина – для Антонины с супругом, половина – для хозяйки.

Толстая, низкорослая, та похожа на карлицу. Она любопытна и громкоголоса, иногда попивает и принимается петь. У хозяйки хороший голос, но мужа раздражает отсутствие тишины и старая, рассыпающаяся мебель.

– Тебе следует вернуться домой. – Он говорит эту фразу каждый вечер, когда садится за стол. Двумя пальцами он берет ложку и брезгливо вытирает о полотенце. Точно так же очищает и вилку. Он долго принюхивается к еде, а ест, выковыривая по крошке, холодные липкие макароны или синеватую картошку.

– Тебе следует вернуться домой и поговорить с родителями, – повторяет он, скрещивая вилку и ложку на пустой тарелке. – Они не имеют права выгонять тебя. И мы вернемся по адресу прописки.

Антонину тянет спросить, когда он успел прописаться в квартиру, но она стесняется.

А в памяти снова провал. И очередная картинка. Возвращение. Чужие ботинки на месте, где положено стоять белым выходным туфлям. Куртка на вешалке. Чемодан с блестящими замочками.

Анастасия бродит по квартире, делая вид, что не замечает этих изменений. Даже стол накрывают на троих. Он ест в комнате Антонины. Ему не по вкусу эта обособленность, но он терпит… терпение иссякло в мае. Он открыл окна, выпуская застоявшийся воздух. В доме запахло сиренью, и аромат этот напугал Анастасию до того, что у нее отказало сердце.

Тело увезли до прихода Антонины с работы, и она увидела Анастасию лишь на похоронах. Крохотная мумия в огромном, не по размеру, гробу.

Но смерть Анастасии ничего не изменила в доме. Те же стены с выцветшими до потери рисунка обоями, те же часы, замолчавшие много лет назад, те же фотографии в рамочках.

Перемены начались позже. Они требовали времени и подготовки, ведь он не любил действовать наобум. Пока готовился, стаскивая в квартиру рулоны с обоями, пакеты клея и прочий строительный антураж, из квартиры ушел Семен.

Его нашли на следующий же день с размозженной головой, и Антонина подумала, что она в очередной раз получила свободу. Эти похороны прошли точно так же, как первые: церемониально, малолюдно.

– Ну вот мы и вдвоем остались, – сказал он, целуя Тоню в щеку. – Теперь все пойдет иначе.

И сдержал слово. Начавшийся ремонт вытряхнул Антонину из прошлой реальности в новую, где, оказывается, изменился весь мир. И в мире нашлось место для нее.

– Я старалась не думать, откуда берутся деньги. – Номер третий сидела, не шевелясь. – Он уходил. Иногда на сутки-трое. Однажды на неделю. Возвращался и кидал на стол пачки, перетянутые резинкой для волос. Черненькой такой. Я сортировала. Крупные купюры к крупным, мелкие – к мелким.

Адам ждал появления дежурной сестры, или санитара, или кого-нибудь, кому положено совершать обход и проверку, но постепенно приходил к выводу, что ожидание бессмысленно.

Номер третий выбралась из палаты, пересекла территорию клиники, чтобы поговорить с Адамом. Следовательно, этот разговор важен для нее.

– Как-то пришел без денег и в крови, заперся в ванной и сидел сутки. Потом запретил из дому выходить. Я не спорила. Я беременная была. Чудесное состояние.

Сколько правды в ее словах? Всеслава уверена в том, что номер третий сознательно дезинформирует Адама с целью получить сочувствие.

Однако, будь данное положение истинно, она нашла бы иного слушателя: при прошлой беседе Адам сочувствия не выразил. Следовательно, теоретическая цель номера третьего не была достигнута.

– Он хотел ребенка. Решил, что будет мальчик. Наследник. И повторял, будто все – для наследника. А родилась девочка. Это его расстроило. Он не подарил мне цветов. Все приезжали в роддом с цветами, а он – нет. И в первые месяцы к Нюточке не подходил. Исчезать стал чаще, и не на работу. Приходил уставший и воняющий духами. А мне было все равно, я обрела смысл жизни. Понимаешь?

И сама себе ответила:

– Не понимаешь. Ты же ненормальный… и меня сделают ненормальной. Заперли здесь нервы успокаивать. А сами убить хотят… меня – и убить?

– С вашей стороны имела место попытка суицида.

– Ты смешно говоришь. Но ничего не было. Это она сказала про суицид? Ложь. Им надо сделать вид, что я сумасшедшая. Никто не станет копаться в смерти сумасшедшей. Видишь?

Она протянула руку, демонстрируя повязку:

– Это доказательство моей невменяемости. Одна попытка неудачная, вторая – удачная. А все почему? Потому что он меня сфотографировал. Другой он. Я не могу сказать, я обещала Женечке.

– Позволите? – Адам, преодолев брезгливость, коснулся бинтов. Живой человек – не то, что мертвый. С трупами легче. Но повязка снялась легко. Под слоем бинтов имелась плотная подушечка, пропитанная антисептиком, и поперечный шрам характерных размеров и расположения.

Номер третий разглядывала шрам с удивлением и брезгливостью.

– Видишь? – шепотом спросила она. – Что они со мной сделали?

– Вижу. Вы сами это сделали.

– Нет.

– Вы держали нож в правой руке. Коснулись запястья, пробуя остроту лезвия. Вот след, – Адам указал на ответвление основной линии. – Характерная засечка. Затем вы переместили лезвие и одним движением рассекли кожно-мышечные покровы и вены.

Большими пальцами он надавил на шрам, заставляя раскрыться.

– Больно!

– Глубина разреза меняется, следовательно, изменялось и давление в направлении от большого пальца к мизинцу. Теоретически подобные раны могут быть нанесены другим субъектом, но в этом случае возникает вопрос отсутствия других повреждений.

– То есть?

– Вы не сопротивлялись, когда вас резали, – Адам вернул повязку на место, и номер третий накрыла ее ладонью, защищая от иных вмешательств. – Почему?

– Потому что он успел сфотографировать меня… он успел меня сфотографировать…

Номер третий поднялась.

– Успел сфотографировать. А раньше фотографировать не любил.

Она двигалась, как сомнамбула.

– Почему просто не отпустить? Они сговорились. Он и еще он.

Номер третий остановилась у двери и сказала:

– Скоро я умру. Не позволяйте фотографировать себя.

– Хорошо, – ответил Адам, раздумывая, не стоит ли нажать на кнопку вызова сестры. Состояние номера третьего свидетельствовало об усугублении симптоматики расстройства и, вероятно, требовало вмешательства.

– Не надо, – попросила она и, приложив палец к губам, добавила: – Это будет наш секрет.

И Адам убрал руку от кнопки. Его решение было неразумным, но номер третий уже ушла, и Адам после недолгих колебаний решился пойти за ней.

Снаружи кипел туман. Белая взвесь скрыла горизонт и растворила дома, деревья, превратив мир в ком сладкой ваты. Вату Адам не любил: волокна жженого сахара норовили прилипнуть к одежде, оставляя на ней трудно выводимые пятна. Родителей против всякой логики огорчала нелюбовь Адама к вате, цирку и аттракционам.

В нынешнем тумане правил сюрреализм. Надрывалась соловьиная свита. Гремели сверчки. В вальсе без ритма кружилась женщина. Она должна была видеть Адама, но не видела. Подняв руки над головой, номер третий сделала три широких шага, замерла и изобразила балетный поклон.

А потом исчезла. Точнее, Адам не сразу понял, что номер третий скрылась за неприметной дверью, белой, в цвет тумана. А поняв, успокоился. Здание, к которому вывела Антонина, находилось под наблюдением, следовательно, и беглянку охрана должна была взять под контроль.

Но Адам продолжал стоять.

В белом тумане виделось прошлое. Нити выплетали лица, подталкивая их ближе, словно опасаясь, что Адам не разглядит, не узнает. А он и вправду не узнавал.

Маски.

Он знал каждую маску. По имени. По дате. По смерти.

Ледяное прикосновение к затылку. Знакомое. Родное.

– Здравствуй, – шепотом сказал Адам, опасаясь спугнуть. Лица-маски слепыми щенками тыкались в ладони. – Я ждал, когда ты придешь снова. Я осознаю неестественность собственного желания и отдаю себе отчет в том, что происходящее сейчас является игрой разума. Но я ждал.

Смешок и холодные руки на плечах. Сердце заводится с полоборота и считает удары бешеным ритмом.

– Я забыл твое лицо.

Ветер шевелит волосы на макушке. Но ветра нет – листья неподвижны.

– И я не могу дать адекватную оценку значимости данного события. Является ли оно свидетельством моего выздоровления либо же, напротив, говорит об усугублении течения болезни?

Молчание. Дыхание. Адам умеет отличить ветер от дыхания. Приливная волна выдоха, отливная – вдоха.

– Я допускаю вариант, что мои умозаключения в принципе не имеют смысла, но… почему я забыл твое лицо?

Протяжный вздох и слово, одно-единственное, произнесенное слишком тихо, чтобы Адам мог разобрать. А потом толчок в спину, и туман расползся по швам, оголив черно-белый предрассветный мир. Перед самым носом Адама стена. Рядом покачиваются кисти сирени. Тот самый куст, за которым Адам прятался, подслушивая чужой разговор. Адам пятится.

Он знает, что должен находиться не здесь. Его место в метрах двухстах, у неприметной служебной двери, над которой висит камера наблюдения. Камера слепа. Дверь открыта. Номер третий гуляет сама по себе. Адаму же пора возвращаться.

Его перемещение в пространстве – явное свидетельство нарушения функции памяти. Болезнь прогрессирует. Мозг поражен. Остается смириться и принять неизбежное.

Сегодня он скажет Всеславе, что…

Небо треснуло, выплюнув черный силуэт. На мгновение он завис под трещиной, прямо там, где начинался край крыши, а затем рухнул вниз. Захрустели, ломаясь, ветки сирени. Взметнулись белые и лиловые кисти, сыпанули на землю цветочными брызгами.

Номер третий распростерла руки, словно силясь обнять этот огромный букет, но стебли в зеленой глянцевой коре выскальзывали из пальцев.

Стебли мешались под руками, и цветы лезли в рот, застили глаза, не позволяя рассмотреть и уж тем паче тронуть тело. Но Адам пробился, коснулся шеи, измазанной липким, густым, и попытался нащупать пульс. Он попробовал перевернуть тело, но его оттащили грубо, зло. Толкнули к стене, и, прежде чем он успел хоть что-то сказать, в плечо вошла игла.

Туман вернулся в мир.

Туман длился неопределенно долго. Но на сей раз он оставался статичен. Вата. Сахар. Приторная сладость на губах, которая остается дольше никотиновой горечи.

Внутри пустота. В пустоте тело.

Высота здания – четыре этажа. Четырнадцать метров над землей. Выход на чердак закрыт. Должен быть закрыт. Камеры включены. Персонал на месте.

Фактор случайности исключен. Количество совпадений слишком велико.

Количество совпадений. Падений.

Четыре этажа. Высота. Повреждения. Несовместимые с жизнью. Несовместимые. Несовместимые… это означает смерть. Номер третий была мертва. До падения? Вскрытие подтвердит.

Куст. Сирень. Запах. Другое. Ветви. Ветви как антитравматический фактор. Иначе называется. Дыра в голове. Внутри. Туман, как вата. В вате лица. Одно Адам забыл.

Туман густеет.

Его следует вскрыть. Тогда станет понятно, что находится внутри…

Упав с кровати и хряснувшись затылком об пол, Дашка проснулась. Она открыла глаза, из которых градом покатились слезы, и попыталась вспомнить, что же ей такое приснилось. Вспоминалось не очень, зато хотелось пить, в туалет и боль в затылке унять.

В комнате серо и душно. С ручки окна свисает черная куртка. На пороге – ботинки на высокой подошве. Чьи? Артема. Он собирался уйти, но остался, лег на полу и уснул. Сопел во сне, беззащитный, аки ангелок.

Дашка зажала ладонью рот, чтобы не засмеяться.

Вот дура. И сны дурацкие. Поэтому и не запоминаются. Дашка на цыпочках вышла из комнаты и спустилась в зал. Светало. Колонны еще держали потолок, но дух запустения обживал пространство. Орхидеи пялились на Дашку. Дашка пялилась на орхидеи.

Ее впечатлили не венчики, похожие на крупных бабочек на привязи стеблей, а рисунок.

Кто-то выложил из орхидей квадрат, украсив углы его темно-алыми каттлеями. В центре же лежал снимок, перевязанный на углу черной лентой.

– И как это понимать? – спросила Дашка у пустоты, и голос породил слабенькое эхо.

Опустившись на пол, Дашка пересчитала цветы.

Ровно тридцать два. Семь на четыре и плюс четыре. А тридцать третьим – фотография. Красивая. Дашка редко получалась на снимках. У нее лицо нефотогеничное, с крупными чертами и еще костлявое, а нос большой. Здесь же обыкновенная костлявость выглядела… изысканной? Это было красиво.

И ни капельки не страшно.

Эхо донесло звук шагов.

– Ты чего… чего тут творишь? – Артем широко зевнул и хлопнул себя по плечам.

– Ничего, – Дашка указала на композицию. – Твоих рук дело?

– Неа.

Врет? Сонное лицо, мягкое. Глаза опухшие, на подбородке рыжая щетина пробилась, волосы дыбом стоят… Прелесть просто.

И очень своевременно эта прелесть в «Хароне» задержалась. Что он делал ночью? Спал. Или цветочки раскладывал? А смысл?

– Это не я сделал, – Артем правильно расценил молчание. – Но ты, наверное, не поверишь.

Он тронул пальцем ноги каттлею.

– Допустим… допустим, цветы я взял здесь. Так?

Дашка пожала плечами. Вазы были пусты. Значит, предположение логично.

– Но фотография… кстати, ты офигеть как вышла. Лучше, чем в жизни.

– Спасибо на добром слове.

– Пожалуйста. Размер тридцать на тридцать. Печать профессиональная, насколько могу судить. Значит, бумага рыхлая, согнуть и расправить не выйдет…

– Ты не мог ее пронести незаметно, – поняла Дашка. Сразу стало как-то полегче. Артемка, конечно, еще тот паразит, но все-таки приятно, что не последняя сволочь. – И рамочка.

– Ага.

Он сел по другую сторону квадрата, подпер подбородок кулаком и уставился на фотку. Так и сидели, молчали.

– Тебе бы уехать, – нарушил тишину Артем, потирая большим пальцем щетину. – Это же не просто так. Понимаешь?

Дашка понимала и должна была бы бояться, но не боялась.

– Я не смогу быть рядом постоянно.

– Ты? – Вот тут ей стало смешно. Кем он себя вообразил? Телохранителем? Спасателем? Героем? Да он просто мальчишка, который играет во взрослую игру. Он толком-то не видел, чем эти игры чреваты.

Мертвецы уходят. Живых корежит. Одни сходят с ума и запираются в табакерках лечебниц, другие сбегают в новую жизнь, третьи спиваются.

А ведь смерть – самый честный выход, просто она никогда не разговаривала с Дашкой напрямую.

– Эй, что с тобой? Ау… – Артем потянул фотографию. – Отдай это мне.

Дашка ее держала обеими руками. Держала? Когда она вообще прикоснулась к снимку? Но подушечки ощущали ноздреватую поверхность, сквозь кожу впитывая черно-белые цвета.

– Отдай, – повторил Артем. – Будь хорошей девочкой.

– Это мое.

– Твое, твое. Я просто гляну. И отдам. А ты бы позвонила… кому-нибудь.

Знает? Конечно, знает. Он же репортеришка. Ловец жареных фактов и нырец за сенсациями. Но звонить Дашка не станет. Она сама во всем разберется.

Именно так.

Маски со стен смотрели недоверчиво. Ну их к черту. И нервы тоже.

Елена бежала по ромашковому полю. Она была легка, почти невесома, и цветы лишь покачивались, когда Елена наступала на них. Взлетала золотым облаком пыльца, скрипели кузнечики.

– Леночка! Леночка! – Динка стояла, отделенная чертой горизонта, и махала руками.

Какая она нелепая!

Толстая-толстая! И лицо как блин, с пятнышками угрей. Елена послала Динке воздушный поцелуй. Пусть ее… Лене хорошо. Ей давно не было настолько хорошо! Еще бы до солнца добраться. Оно тоже на ромашку похоже, вон, лучики-лепестки расправило, готовясь обнять.

– Ленка! Проснись!

По лицу шлепнуло мокрое и скользкое, и Елена с визгом вскочила.

– Проснись, говорю, – Динка вытерла руку о Еленину блузку. – Полчаса добудиться не могу. Уже думала, что каюк тебе, подруга.

В глазах Динки не было сочувствия – скука и раздражение. А под глазами, припудренные желтушным тальком, лежали мешки.

– Ты мои вещи не трогала? – поинтересовалась она, приблизив лицо вплотную к Елениному.

– Н-нет. Убрала только.

– Да ну?

Кожа лоснится. Еще год-другой и увянет, только Динка не умеет о будущем думать. Зачем, если ей и в настоящем хорошо?

– Нечего разбрасывать! – Елена стерла воспоминания о пакетике с белым порошком. – Свинарник, а не квартира! Захочешь кого пригласить…

– Кого, Ленусь? – Динка отодвинулась. Поверила? Скорее да, чем нет. Убедит себя, что дозу где-то в другом месте посеяла.

– Кого-нибудь.

Неприятно удивила слабость. Елена ведь выспалась. Легла рано, встала… встала поздно – взгляд на часы подтвердил, что полдень скоро, – а все равно спать хочется.

– Лен, а Лен, чай пить будешь? У меня цейлонский. Настоящий. С Цейлона привезенный, – Динка смотрела ласково. С чего это вдруг?

Раньше проще: квартира пополам, остальное – врозь. И не надо бы соглашаться на предложение, но Елена кивнула. Чаю хотелось. И непременно сладкого, чтобы не с заменителем, а с настоящим, свекольным сахаром. Бабка его в банке поллитровой держала, зачерпывала экономно, боясь рассыпать желтоватые крупинки. Сахар от лежания слипался комочками, и Ленка – тогда еще Ленка – выковыривала их, засовывала в рот и держала на языке. Сахар таял…

– Не, подруга, с тобой явно что-то не то, – Динка провела ладонью перед глазами. – Ширнулась?

– Я?

– Ну не я же, – Динка загоготала, но как-то натяжно. А Елена с удивлением обнаружила, что сидит на кухне, что в руках ее огромная пластиковая кружка с надписью «Хелен» в окружении стразов. Некоторые выпали, совсем как зубы у старухи. И дырки остались неприятные.

– Если чего, то свистни просто. Прикрою.

Ну да. Валику моментом доложит, а тот и Мымре. Мымра же… Мымра ничего не сделает, потому как сама с Еленой сделку заключила. Так что может Динка со своими фальшивыми любезностями лесом катиться.

Динка осталась на месте, сидела, курила, стряхивала пепел в кружку с «настоящим цейлонским» и ждала новостей, как гиена падали. А не дождавшись, забросила крючок.

– Тут слушок пошел… проект на носу… тебе Мымра ничего не говорила? Ну… вы же с ней подружки теперь?

– Неужели?

– Вас Валик видел. Говорит, тебя в загранку отправят.

А вот это что-то новенькое. Про заграницу Мымра ничего не говорила.

– Не знаю. Она просто сказала, что есть работа. Для меня.

– Ага, – Динкино «ага» ни к чему не обязывало, но служило лишь для заполнения паузы в разговоре.

– А что Валик еще говорил?

Динка могла бы фыркнуть. Или встать, выйти, оставив Елену наедине с вопросами. Или еще что-нибудь придумать мелкопакостливое. Но она откинулась, затянулась и вместе с дымом выдохнула:

– Что билет в один конец.

А чай не сладкий, с заменителем, сколько ни сыпь, не сладкий. Сахар – вот правильное наполнение. И батон с маслом. Темная корочка, крошащаяся мякоть и куски сливочного масла…

– В прошлом году была одна вроде тебя. Тихая. Подрабатывала на подхвате, не своя, не чужая. А Мымра вдруг в ней звезду узрела.

Злословит. Динка чай пьет с сахаром. И батоны ест. Потому что дура и на таблетках сидит.

– И ушла та звезда в неизвестном направлении… и с тех пор нигде не объявлялась.

Окурок нырнул в чайное море.

– Не злись. Я тебя предупредить хочу, тетеха, – Динка потянулась и смачно чихнула. – Видишь, правду говорю, а ты не веришь.

И не поверит. Запершись в ванной, Елена достала телефон и набрала номер. Ответили сразу:

– Приезжай. Сегодня в половине одиннадцатого. Жду.

Она не заставила себя ждать. Ровно в половине одиннадцатого нажала на ручку, и дверь открылась. Дмитрий не встречал, но Елена уже знала дорогу. Она разулась и надела тапочки, стоявшие у порога. Она минула коридор и удержалась от того, чтобы заглянуть в комнаты. И лишь перед дверью студии вдруг оробела.

Бежать! Немедленно.

– Здравствуй, – сказал Дмитрий, открыв дверь. – Заходи. Хочешь посмотреть свои фотографии?

– Хочу.

Она переступила порог.

– Готовы пока не все. – Он повернулся спиной, ссутулился и побрел вдоль стены. – Но уже скоро. Скоро.

– Я подожду.

Ее голос эхом разносится по комнате, в которой уже ничто не напоминает фотостудию. Разве что стены излишне белы. А куда подевалась аппаратура? Елена почти задает вопрос, но в последний миг спохватывается: кто она такая, чтобы спрашивать?

– Садись, – Дмитрий указывает на табурет. – Я сейчас.

Он отсутствует целую вечность, а возвращается с кипой фотографий, которые швыряет на колени.

Снимки великолепны. Елена никогда не думала, что она настолько красива.

– Спасибо.

Ответа она не получает и пугается. Дмитрий становится на колени. В глазах – тоска и красные нити сосудов.

– Здесь не все, – говорит он и ладонями накрывает Еленины руки. – Но уже скоро.

Она наклоняется. Целует, преодолевая странную брезгливость, – ей нравится Дмитрий! Ей нравится!

Нравится.

У него вялые губы и мокрый язык. Но руки нежны.

Все хорошо. Замечательно.

Снимки рассыпаются по полу черно-белыми квадратами. Десятки Елен глядят в потолок, а одна, настоящая, думает, что с этого дня все изменится.

Она права.

Уже на рассвете, сбегая из квартиры – ей не стыдно, ничуть не стыдно, – Елена вспоминает, что среди прочих фотографий не было одной, последней, где она, Елена, в особом платье.

Наверное, придется возвращаться. Но это же хорошо. Не правда ли?

Адама подняли, дали умыться, повели. Конвоировал Степан, медбрат меланхоличного облика и с военной выправкой. Он шел медленно, но Адам все равно не успевал. Мышечный тонус не восстановился, да и координация в пространстве оставляла желать лучшего. Мир виделся искаженным, как будто смотрел Адам через дверной глазок. И линза согнула Всеславин кабинет, размазав края и выпятив центральную часть. Стол стал огромен, стул – почти неразличим. Лицо Всеславы в фокусе, как и руки, и коробок диктофона. Беседа записывается? Зачем?

– Здравствуй, Адам. Как ты себя чувствуешь?

Адам садится. Кресло чересчур мягкое, чтобы сидеть ровно, приходится прикладывать усилия.

– Наверное, ты и сам понимаешь, что нам надо поговорить, – мягко замечает Всеслава.

– Да.

– Вот и хорошо.

Молчание. Часы на стене двигаются беззвучно. Адам не видит стрелок, но движение ощущает. Звуки в нынешнем мировосприятии остры. Чем его накачали? И как долго вещество будет выводиться из организма?

– Итак, Адам, расскажи, куда ты шел? – Щелкнули пальцы, блеснуло кольцо.

– Она умерла?

– Кто?

– Вы знаете.

Она знает, но отрицает очевидное. Словесное фехтование только началось, но будет длиться долго. И Всеслава настроилась на ожидание.

– Отчего она умерла?

– Ты что-то видел? Что именно?

– Я видел, как она умерла.

– Кто?

Круговорот вопросов и возвращение к исходной точке.

– Так кто умер, Адам?

Тишина. Муха жужжит. Или кондиционер. Скорее муха, потому что с кондиционером Адаму не было бы жарко. А ему жарко. И пот градинами катится по шее.

– Никто не умирал, – уверяет Всеслава. – Тебе показалось.

– Нет.

Был прыжок и куст, затрещавший под весом тела. Ветки наклонились до земли. Женщина раскрыла рот, словно пыталась проглотить звезду.

– Значит, вчера ты видел, как кто-то умер, так?

– Да.

– Каким образом? Адам, – Всеслава отодвигает бумаги. Бланки не заполнены, но подписаны и заверены лиловыми кругами печати. – Мне необходимо знать, что ты видел.

Молчание неконструктивно. Молчание будет расценено как вызов, Адам же просто хочет упорядочить факты.

– Она спрыгнула с крыши.

– Она… она… Антонина? Я угадала. Да, вижу, что угадала. Только, пожалуйста, не делай поспешных выводов, хорошо? Здесь ты лишь с ней и разговаривал. И со мной. Я жива. Антонина…

– Она умерла.

– Нет, – возразила Всеслава и выдавила улыбку. – Антонина тоже жива. И вполне здорова…

– Или в тяжелом состоянии.

– Адам, ну почему вы так упрямы? – пальцы-пауки касаются друг друга. Сплетаются. Расплетаются. Меняют рисунок живых иероглифов, в котором прячется истина.

– Я в состоянии диагностировать наступление…

– Нет, – жестче, злее. – Вы ничего не в состоянии диагностировать. Вы больны. Вы страдаете галлюцинациями. А галлюцинации бывают весьма убедительны.

Она лжет. Ей выгодно скрыть смерть пациентки, поскольку расследование выявит связь с родственниками потерпевшей.

– Вы мне не верите? Не верите, – Всеслава пожала плечами. – Я понимаю, что ваша реальность для вас вполне материальна, но хотя бы выслушайте.

– Я слушаю.

Слова – информация. Сопоставление информации способствует выявлению логических дыр на разных уровнях. Следовательно, чем больше информации поступает, тем выше достоверность анализа.

– Антонина покинула территорию клиники в шесть двадцать три, о чем имеется соответствующая отметка в журнале регистрации посетителей.

Не существует неизменяемой документации.

– Ее не было здесь, Адам. И падения не было.

– И тумана?

– Туман был, – неохотно согласилась Всеслава. – Из-за него камеры слежения и не сработали, как полагается. Но и только. Тебя обнаружили у корпуса. Ты ломал кусты. Кричал. Пришлось тебя… успокоить. А теперь ты говоришь о смерти. Это меня волнует.

Информации мало. Версия Всеславы на первый взгляд непротиворечива. И на второй тоже. Но нулевую гипотезу тоже нельзя опровергнуть.

Адам задумался. Думать получалось туго, и кольцо отвлекало, поблескивая стеклянным глазом.

– Я хочу увидеть н… Антонину.

Имя чужое.

– Понимаю, – Всеслава расцепила пальцы, чтобы потереть ими виски. – Но к сожалению, ничем помочь не могу. Ее родственники категорически против.

Отговорка? Факт? Опасно подтягивать факты под теорию.

Адам прикрыл веки. Так лучше думалось. Реальность воспоминаний стояла под вопросом. Туман был. Это признано обеими сторонами и, следовательно, достоверно. Отъезд Антонины? Если исключить подделку журнала посещений, остается возможность незафиксированного возвращения. Тогда присутствие номера третьего будет лежать вне плоскости документооборота клиники, что удобно для создания иллюзии отсутствия человека.

Визит… разговор… слишком сложно. Скользко. Логически натянуто. Однако люди не всегда поступают логично.

Падение. Точнее, дверь в стене. И провал в памяти, во время которого дислокация Адама изменилась. И уже потом падение. Сирень. Точка. Сирень!

– Я хочу увидеть куст. Надеюсь, его родственники не имеют возражений?

– Ничуть, – улыбнулась Всеслава и, поднявшись, добавила: – А вы, оказывается, умеете шутить.

От куста остались желтые со слезой на срезе пеньки. На взрыхленной земле лежали листья и цветы. Всеслава не стала мешать, когда Адам поднял кисть.

– Вы изуродовали этот куст, – Всеслава наблюдала пристально. Что в этом взгляде? Профессиональный интерес? Нечто другое? Опасное?

А сок свежий, прозрачный. Корневая система жива, качает по инерции воду и минеральные соли, толкает вверх, к солнцу, не зная, что нет больше стеблей и листьев.

Задрав голову, Адам попытался найти то самое окно. Нашел. Те же сомкнутые шторы и приоткрытая форточка. Правда, на сей раз никаких силуэтов за стеклом.

Так, может, и вправду галлюцинация?

– Идемте, – велела Всеслава. – Вам следует отдохнуть. И подумать.

Отвели не в кабинет. Выше. В коробку без окон, но с яркими трубками флуоресцентных ламп по периметру. Свет пульсировал. Частота безумия. Треск несуществующих электрических разрядов в ушах. И доза лекарства – почти с благодарностью принимается. Выпить. Уснуть. Упасть в темноту.

Думать.

Теория первая: Адам безумен.

Теория вторая: Всеслава говорит неправду.

Пульс электросолнца ускоряется.

Теории не являются взаимоисключающими. Необходима иная формулировка задач.

Номер третий мертва. Убита?

Номер третий жива.

Мертва – жива. Точка – ноль. Бинарность машинного языка. Да – нет – нет – да – да. Сирень. Куст срезали. Жалюзи повесили. События взаимосвязаны? Да. Но эта связь не имеет значения.

Какая имеет?

Адам попытался разлепить веки. Не вышло. Тело больше не подчинялось. Его разобрали на болты-винты-шарниры, вытащив заводной ключ. Остается ожидание.

И мысли.

Сирень. Почему сирень? Почему он снова и снова возвращается к кусту?

Потому что это важно. Подсознание вытащило факт, но сознание отказывалось признавать его. Сознанию требовалась логика.

Сирень была. Сирени нет. Куст был поврежден. Его срубили.

Стоп.

Мигание замерло. Шелест в ушах перерос в гул.

Куст был поврежден. Как он был поврежден? Всеслава утверждает, что Адам пытался уничтожить растение.

Сирень венгерская – встречается бледная и красная. Кустарник. Высота достигает трех-четырех метров, в редких случаях – до семи. Побеги направлены вверх. Густо разветвлены. Диаметр – от двух сантиметров. Древесина наполнена соками, поэтому отличается гибкостью.

Ее сложно сломать.

И руки чистые. Ссадины. Натертости. Хлорофилловая зелень на коже и под ногтями.

Это факт? Определенно.

Опровержение? Присутствует: следы загрязнений легко убрать. Вопрос: зачем? Удовлетворительный ответ отсутствует.

Лампы опять загудели, заморгали, напоминая о том, где Адам находится.

В клинике для душевнобольных. Всеслава – лечащий врач. Она позаботится о создании адекватной доказательной базы, как позаботится о том, чтобы Адам максимально соответствовал отведенной ему роли. Галлюцинации. Паранойя. Небольшая коррекция курса лечения. И новую личность перестанут волновать проблемы старой.

Проклятие!

У него получилось сесть. Убежать не позволят. Дарья не приедет. Выхода два: настаивать на собственной версии и спровоцировать Всеславу на действия, которые с высокой долей вероятности приведут к полному и необратимому распаду личности Адама. Признать ее версию и… итог будет аналогичен. Всеслава не станет рисковать.

Лампы мигали, подтверждая. Едкий свет выжигал нейроны, уничтожая целые узлы синапсов и заставляя забыть то, что Адам должен был помнить.

– Нет, – сказал Адам вслух, чувствуя, как сползаются на переносицу красные точки. Камеры смотрели, готовые выстрелить.

– Я не сумасшедший.

Знать бы, в какой из реальностей это правда.

Подарок от неизвестного искорежил день. Дашка сначала любовалась этим подарком, потом почти решилась позвонить Вась-Васе, но в последний миг вообще отключила телефон. Почувствовав себя ужасно усталой, она заползла в душ, а из душа – в разобранную кровать, где и лежала, уговаривая себя, что это – временно.

Выпить бы…

И мальчишка прицепился, что репей. Он враз позабыл про вчерашние планы, преисполнившись чувства долга. Мятой футболкой прилипло оно к тощему Артемкиному телу, и мальчишка ходил, наступая Дашке на пятки, и не реагировал ни на ворчание, ни на просьбы отвалить.

– Я должен, – снова и снова повторял он, насупивши брови. – Ты можешь умереть.

Сама Дашка смерти не боялась. Вот ни капельки. Привыкла, наверное, притерпелась. Да и чего бояться, когда она рядом? Смотрит со стен гипсовыми лицами, укоряет Дашку за нерасторопность.

Хорошо, если на памятник вот эта черно-белая фотография пойдет. На ней Дашка – почти красавица. Лучше, чем в жизни, – тут Артемка прав.

– Я ее выкину, – сказал Артемка и перевернул снимок. – Из-за нее ты расклеилась.

Дашка зевнула.

– Так и будешь лежать?

Будет. Разговаривать ей лень. И вообще, она скорее мертвая, чем живая.

– Ну и лежи. Я поесть закажу?

Пускай. Дашке все равно.

К обеду – горячая пицца, холодная кола и пирожок с малиновой начинкой – Дашка поймала себя на том, что подсчитывает плюсы небытия. Их получалось прилично.

– Слушай, а ты никогда не думал, что будет потом? Ну после смерти? – Пиццу Дашка ела, лежа в кровати.

– Ничего.

– А рай? Ад? Или там перерождение? Великий космос? Вечная жизнь?

Тесто хрустящее, черные оливки проглядывают сквозь вуаль расплавленного сыра. Помидоры-черри обжигают нёбо горячим соком.

Чудесно.

– Мне было девятнадцать. Гонял. Разбился.

Рассказ скупой, как папаша Гобсек.

– Черепно-мозговая травма. Клиническая смерть. Кома. Пустота. Я сидел там, в пустоте, один, и ничего не происходило. Целую вечность. А оказалось, что всего-то неделю. Но хватило, чтобы понять: за чертой – ни черта.

Почему-то Дашка сразу поверила, что Артемка правду говорит, но вслух из вредности сказала:

– Врешь.

Он наклонил голову и пальцами развел волосы, показывая белую гусеницу шрама.

– Ты поэтому считаешь, что ты трус?

– Я не считаю. Я знаю. Мне страшно умереть, поэтому я завязал с гонками. Теперь мой предел – восемьдесят в час, и то на трассе. Я не пью почти. Не курю. Веду здоровый образ жизни… стараюсь по крайней мере. Слежу за уровнем холестерина, регулярно прохожу медосмотры. Не употребляю слишком холодного, слишком горячего, ограничиваю сладкое, жирное, острое.

Надо же, как все запущено. А Дашке казалось, что это у нее проблемы.

– А мне вот умирать не страшно, – сказала она, облизывая пальцы.

– Ты просто не пробовала.

Возможно. Зато со стороны нагляделась предостаточно. А Темку жалко. Сам себя на цепь посадил, дурачок…

– Дашка! – Крик вмешался в мирную беседу, и Дашка выронила последний кусок пиццы. Упал он, конечно, сыром вниз, оставив на ковре жирное пятно.

– Дашка! – опять донеслось снизу. – Я знаю, что ты тут! Выходи!

Вась-Вася. Он звонил накануне. И утром, наверное, тоже, а вот теперь приехал. Небось сначала домой наведался, а потом и сюда. Действительно, где Дашке еще быть?

Артем нарисовал в воздухе знак вопроса, и Дашка шепотом ответила:

– Старый знакомый.

– Белова! – надрывался Вась-Вася.

Раз – два – три – четыре – пять. Я иду тебя искать. И найдет ведь, хотя Дашка не прячется. Она пиццу ест. Это же не преступление, в конце-то концов? И звонить она никому не обязана. И вообще ничего не обязана.

– Белова!

– Выйдешь? – Темка протянул бумажную салфетку. – У тебя соус на щеке. Тут.

– Выйду, – сказала она и салфетку взяла. Волосы пригладила и рубашку мятую тоже. Переодеться бы и в душ для начала, но Вась-Вася столько ждать не станет.

– Чего орешь? – спросила она вместо приветствия. И дверь за спиной закрыла, потому как не хотелось, чтобы Вась-Вася Темку видел.

– Тебя ищу. – Он стоял и разглядывал Дашку с прищуром, как будто насмехался. – Ты почему на звонки не отвечаешь, Белова? Чего творишь?

– Пиццу ем, – честно ответила Дашка.

– Пиццу ешь… не одна?

– Не одна.

Он должен был видеть мотоцикл.

– Тогда выйдем?

– Выйдем, – согласилась Дашка.

На улице жарило солнце. Редкий ветерок шевелил листья, трава зияла проплешинами, воробьи купались в пыли. Одинокое облако таяло, как эскимо, а сквозь горизонт проступали тени города, казавшегося невообразимо далеким.

– Белова, у тебя все нормально? – Вась-Вася стал под козырек подъезда, прислонившись спиной к трубе.

– Абсолютно, – соврала Дашка и поскребла кончик носа. – А у тебя?

Вежливый Дашкин вопрос получил вежливый Вась-Васин ответ:

– И у меня… нормально.

Наверное, это хорошо, когда человек счастлив. Пусть не с Дашкой, но просто счастлив. Счастье – вещь дефицитная… нельзя ему завидовать.

– Дашунь, дело, конечно, твое, но… я пробил твоего знакомца. Ты бы поаккуратнее… он, как бы тебе сказать…

– Репортер. Желтая пресса, – Дашка пришла на помощь. – Ты это хотел сказать? Я в курсе.

– Он альфонс, – Вась-Вася скривился. – Спец по богатым дамочкам…

Какая изысканная пауза. Заполните сами. Наверное, надо поставить «вроде тебя», но Дашке лень заполнять чужие паузы, поэтому она просто ждет продолжения разговора.

– Он тебя выдоит, а потом бросит.

Заботливо. С другой стороны… с другой стороны – так все делают. Живут-живут, а потом бросают.

– Вась, я не настолько наивна, чтобы в любовь верить, – Дашка спустилась со ступенек и пошла по дорожке. И только ступив на сухую траву, сообразила: она боса.

Это не значит почти ничего, кроме того, что стебли колют ступни, а мелкий камушек забился между мизинцем и безымянным пальцем. А раньше Дашка всегда босиком бегала. За лето кожа на ногах грубела, и к августу Дашка могла ходить по стеклу. Правда, однажды не рассчитала и распорола-таки ногу. Крови было… и Янка расстроилась. Ее всегда расстраивал вид крови.

– Дашунь, я вижу, что с тобой что-то не то происходит… – Вась-Вася давил газон тяжелыми ботинками. На траве оставались четкие следы, совсем как на Дашкиной жизни.

– Вы личность установили? – Дашка сорвала круглый лист с желтой сухой каймой по краю.

– Я не о том поговорить пришел!

– А я о том. Вы личность установили?

Кайма крошилась. Поливать надо. И деревья, и газоны, и цветники. Раньше Анна следила, но она сбежала, как сбежали прочие. Теперь в «Хароне» никто не живет, а значит, к чертям собачьим газоны с цветниками.

– Нет пока. Работаем.

– Газеты читал? – смешной вопрос. Все читали.

Вась-Вася издал протяжный вздох.

– И я «Харон» закрываю. Закрыла.

Второй вздох был протяжнее первого.

– Продашь?

О продаже Дашка не думала, и сейчас мысль показалась крайне неприятной.

– Будет кому – продам, – ответила она, продолжая срывать сухие листья. – Ну? Что еще?

Наверное, ничего. Вежливое прощание и дружеское рукопожатие.

– Дашунь, – Вась-Вася потер ладони, точно скатывая невидимую грязь. – Если у тебя есть что сказать по делу… или вдруг будет, что сказать по делу… ты же скажешь?

– Конечно, – Дашка протянула букет из листьев. – Обязательно скажу.

А Вась-Вася не поверил. По лицу было видно, что не верит, но правила игры диктовали вежливость. Обвинять же собеседника во вранье – крайне невежливо.

– И с этим своим дружком будь аккуратнее, хорошо?

– Буду, – дала очередное нереальное обещание Дашка.

Дружок ждал внизу в полном боевом облачении, только что шлем не надел.

– Уезжаешь? Там жарко, – предупредила Дашка, обходя квадрат из орхидей. Надо было что-то делать с ним. Или разбирать и выбрасывать, или возвращать Вась-Васю и каяться.

Первый вариант нравился больше.

– Ну… у меня были планы.

Вспомнил. А Дашку, стало быть, уже не страшно бросать. Действительно, что ей сделается?

– Ты альфонс? – Дашка спросила просто так, для информации, Темка же порозовел и нервно пожал плечами:

– И что?

– Ничего. Просто так. Удивляюсь многообразию твоей личности.

Орхидеи оказались привязанными к проволочному основанию. Каждый цветок был закреплен тонкой скользкой ниткой, а где лежат ножницы, Дашка не помнила.

– И швец, и жнец, и на дуде…

– На дуде не умею.

Темка достал из кармана перочинный ножик и протянул Дашке. Вот за это спасибо. Крохотное, в полпальца длиной лезвие с легкостью резало нити, освобождая цветы.

– И меня, значит, к списку побед? – поинтересовалась Дашка, чтоб уж заполнить молчание.

– Неа. – Он сел на корточки и поставил шлем. – Ты не вписываешься. Я постарше люблю. Таких, которые понимают, что к чему.

– В каком смысле?

– В товарно-денежном. Мне платят, чтобы я изображал любовь.

– Так и я заплачу. Что в перечень услуг входит? Букеты? Признания? Романтические ужины?

– И завтраки, и обеды, – Темка отобрал нож и сам принялся резать нити. У него получалось ловчее. Квадрат из орхидей рассыпался, и Дашке оставалось лишь собирать и складывать цветы. – Полдники – по желанию клиента. Но с тобой я связываться не буду.

– Почему? Денег у меня хватает.

– Наивности тоже. Рано или поздно, но ты начнешь воспринимать все всерьез, а на такое я не согласный.

Срезав последнюю нить, он поднял квадрат, стряхнул остатки цветов и сказал:

– Собирайся. Я тебя к дяде Вите отвезу.

Все-таки его заботливость утомляет. Интересно, а Темка не боится, что Дашка и ее всерьез воспринимать начнет? Наверное, не боится.

– Неа. – Для очистки совести она попыталась отказаться. – Мне кой-куда съездить надо.

– Завтра вместе съездим.

Что ж, сил на споры у Дашки не оставалось. И мило улыбнувшись, она попросила:

– Пять минут. Вещи соберу.

Артемка подождал. Все-таки хороший он парень, доверчивый.

В бункере – здравствуй, железная дверь в мир иной! – Дашка легла на топчан, закрыла глаза и сделала вид, что дремлет. Поверили. Или просто всем было глубоко на нее плевать. Во всяком случае, когда часом позже она направилась к двери, окликать и удерживать не стали. Подниматься пришлось на ощупь, обеими руками держась за железную трубу перил, считая про себя ступеньки и надеясь, что наружная дверь будет открыта.

Надежды оправдались.

Блеклые лошадки и ракета – здравствуй, детская мечта! – проводили Дашку рисованными глазами. Она вернется.

Ей действительно надо съездить.

Ей давным-давно следовало съездить…

Такси остановилось сразу. И назвав адрес, Дашка попросила:

– Если будет по дороге магазинчик, притормозите?

Предстоящая встреча внушала ужас, но отступать Дашка не собиралась.

Всеслава пришла сама. Звук ее шагов проникал сквозь стены, вызывая неконтролируемый тремор. Когда шаги стихли, распахнулась дверь. Всеслава вошла. Сегодня на ней был форменный халат с высоким воротником и бляхой бейджа.

– Добрый день, Адам.

Он удивился тому, что еще день, и потом подумал, что день с равным успехом может быть и старым, и уже новым, но память не позволяла сориентироваться во времени.

– К тебе гости.

Номер третий? Ее появление разрешило бы возникшую дилемму.

– Признаться, я не уверена в том, что эта встреча пойдет тебе на пользу…

Выжидание. Пластиковый стакан в руке. Прикормка из пилюль. Отказ программой не предусмотрен.

– Мы с тобой находимся в сложном положении, – Всеслава покачивала стакан, и пилюли пересыпались с сухим каменистым звуком. – И мне бы не хотелось усугублять ситуацию… У Дарьи полно своих проблем. Стоит ли добавлять ей волнений?

Дарья? Дарья приехала?

Дарья приехала именно сейчас?

– Ты же знаешь, как она переживает за тебя. – Уже не стакан, а ладонь, раскрытая в жесте притворного миролюбия. – Не делай ей больно, Адам. Не стоит.

Таблетки не имеют вкуса, как и вода, заботливо поданная Всеславой. Они проскальзывают по пищеводу, достигают желудка и, плавясь в соляной кислоте, избавляются от целлюлозных оболочек.

Процессы идут медленно, но Адам осознает их на уровне биохимических реакций. Собственное тело разворачивается сложнейшим механизмом. Десятки уровней, сотни тысяч процессов, в которые вклинивается лекарственный поток, нарушая естественную гармонию.

Мысли замедляются, движения тоже, но восприятие становится острым, как никогда.

Что Всеслава дала?

Спрашивать бесполезно: не ответит.

Дарья приехала. Не приезжала, а теперь вот приехала. Почему? Потому что Всеслава вызвала ее. Гипотеза лишена смысла. Вмешательство Всеславе невыгодно. Или вмешательство контролируемо?

Дарью пытаются убедить, что подопечный – если думать о себе в третьем лице, становится легче – окончательно утратил связь с реальностью.

Дарья пожелала встретиться. Препятствовать не стали.

Таблетки…

Измененная биохимия, которая обернется… чем? Вспышкой агрессии? Нарушениями речи? Логики? Галлюцинациями?

– Если ты вдруг захочешь прервать встречу, – Всеслава вела под руку, как будто была не лечащим врачом, а другом, – то нажми кнопку. Ладно?

Кнопка ярко-красная, крупная, торчит в центре пластикового стола. Комната для свиданий невелика. В ней есть окно, забранное решеткой, стоят стол с этой самой кнопкой, стулья, трюмо с вьющимися цветами, которые на первый взгляд выглядят как настоящие, и прорези неработающего кондиционера.

Он нужен лишь для того, чтобы камеры спрятать.

Адам садится на стул под кондиционером. Это не попытка покинуть поле зрения видеокамеры: его берут на прицел другие, пока не вычисленные. Место вызывает явный дискомфорт, как и ожидание разговора. Оно затянулось настолько, что присутствие Дарьи Адам осознал, лишь когда она сказала:

– Привет.

– Здравствуй.

Медбрат удалился, вежливо прикрыв дверь. Иллюзия уединения. Адам не поверит ей.

– Как дела? – спросила Дарья.

– Спасибо, хорошо.

– Пожалуйста. Нет, я понимаю, что ты не горишь желанием меня видеть, – Дарья похудела и перестала следить за собой. Коричневая блуза, мешковатые брюки мышастого оттенка, босоножки простые, белые, а к ним – пухлая сумка, больше похожая на бурдюк с ручками.

На Адама Дарья не смотрела. Зато на Адама смотрела черная камера, спрятанная за решеткой. Или другая, сидящая в космах пластикового цветка. Или третья, спрятавшаяся за картиной… зеркалом… есть тысячи мест в этой комнате, куда можно поставить камеру.

– Ты у нас погружен в размышления, и все такое…

Обрывки слов. Злой голос. Адам не понимал, о чем она говорит. Просто он слишком много думает о камерах.

– И со мной встречаться ты не хотел.

Остановилась. Лицом к стене, спиной к Адаму. Поза демонстративная. Поза не имеет значения, важны слова и действия или отсутствие действий.

Всеслава наблюдает.

– Я хотел.

– Что? – Дарья резко обернулась.

– Я хотел видеть тебя. Я испытываю к тебе привязанность. Но я помню о твоем антагонистическом отношении к заведениям подобного рода.

– И поэтому ты просил передать, чтобы я… чтобы я… – Дарья взмахнула руками и упала на стул. – Адам, знаешь, кто ты? Ты придурок ненормальный!

Скоро станет.

– Я неоднократно провоцировал стрессовые ситуации. Ты переносила их крайне болезненно. Я не имею возможности изменить прошлое. Однако в настоящем времени оптимальное решение – избавить тебя от необходимости общения со мной и как следствие эмоциональных перегрузок.

– Благородный придурок, – подвела итог Дарья. – Слушай, тут курить можно?

Адам пожал плечами и передвинулся, заслоняя Дарью от взгляда камеры.

Если, конечно, он верно вычислил положение.

– И я дура. А в итоге все сложилось так, что хреновее некуда.

Она вытащила сигареты, повертела пачку и бросила обратно в сумку. Достала литровую бутылку минералки и сделала несколько жадных глотков.

– К черту. Я не за этим приехала, и вообще… Убийство произошло. В «Хароне». Нелепость, да? В царство смерти явилась сама… намекнула, что не потерпит другого аида. Ты ей приглянулся, Адам. Это чушь, но ты ей действительно приглянулся. Мне иногда кажется, что у вас заговор. Не просветишь?

Чем дальше, тем сильнее Дарья нервничала. Суетливые движения пальцев, губы, которые то тянутся в улыбке, то сжимаются точкой. И уголок левого глаза подергивается.

– Я снова причиняю тебе неудобства? – спросил Адам. И Дашка ответила:

– Причиняешь. Еще как причиняешь. Заперся здесь, и… а мы там. Живем по инерции. Точнее, все остальные живут, а я так, существую. Почему вдруг оказалось, что, кроме тебя, мне не за кого зацепиться?

– Я не понимаю.

– Я тоже. Но теперь ты от меня не отвяжешься. Вот, – Дашка вытащила из баула ноутбук, открыла и развернула к Адаму: – Посмотри.

Он сразу узнал место и удивился, что оно не изменилось. Субъективное восприятие подсказывало, что времени прошло изрядно, но объективная реальность замерла, поджидая Адама.

Колонны. Ковровое покрытие. Вазы. Постамент. Лежащая девушка, которая в первый миг показалась живой. Но когда появился снимок крупного плана, Адам понял – девушка мертва.

– У нее половина лица отсутствовала, – прокомментировала Дарья. Обойдя стол, она стала за плечом, и эта близость странным образом действовала успокаивающе.

– Причина смерти?

– Прыжок с девятого этажа и встреча с асфальтом. Самоубийство, если тебя интересует именно это.

От Дарьи пахло кофейным ликером.

– Когда ее привезли, это было месиво из костей и мяса. Мне так Анна сказала, а я не поверила.

Работал мастер. Скрупулезная реконструкция лицевой части черепа. Профессионально наложенный грим… не на лицо. Адам увеличил изображение. Так и есть. Лица не было, но имелась тонкая силиконовая маска, заменившая лицо. А мастер даже глаза нарисовал.

– Когда ты ушел, работать стало некому. Я думала, что ты ненадолго, месяц там или два. Брала людей на подработку, а они почему-то уходили. Теперь понимаю – смерть не одобряла. Она капризная. И к тебе привыкла. У меня же своих проблем по горло… мне некогда еще и «Хароном» заниматься! Некогда!

Запах ликера ощущался отчетливо. Дарья не употребляет алкоголь. Или правильнее будет сказать «не употребляла»? Характерная одутловатость. Припухшие веки. Нервозность. Жажда.

– И вообще, какого я должна возиться с твоими игрушками, если тебе на эти игрушки наплевать?!

– Дневная доза.

– Что?

– Какова твоя дневная доза? – Адам схватил запястье. Влажная кожа. Пульс ускоренный. Ритм неравномерный. – В спиртовом эквиваленте.

– Да иди ты к черту, моралист хренов!

Но руку не вырвала. Присела на стол, заслонив ноутбук, и сказала:

– Бессонница замучила. Да и вообще… пустота кругом. В клубах весело. Музыка. Люди. Движение какое-то. А не пить не принято. Ты не думай, я понимаю все… слушай, может, и мне в твой санаторий устроиться? Нервишки подлечу, от алкоголизма избавлюсь…

– У тебя нет алкоголизма. Пока.

– Вот именно что пока…

Неловкая пауза зазором между фразами и гудение тока по проводам. Человеческое ухо не в состоянии различать подобный звук, но Адам различал. Он видел сами провода, нервными волокнами спрятавшиеся под штукатурку. Провода ныряли в глубь стен, сплетались в кабели и тянулись через все здание, чтобы упереться в преграду сервера.

– Ты лучше по делу скажи. Если есть что сказать, – напомнила Дарья.

– Я хочу вернуться.

Нельзя было этого произносить. Гудение усилилось, а с ним и мышечный тремор. Адам накрыл ладонью подергивающееся колено. Успокоилось.

А Дарья ждала объяснений. И Всеслава, засевшая по ту сторону сети, тоже.

– «Харон» является для меня объектом личностного интереса. Я не должен позволить тебе его закрыть. Следовательно, я должен понять, что произошло. Опосредованная работа несет высокую степень ошибки. Вывод: мне необходимо вернуться.

Он выдохнул, уже понимая, что ответ будет отрицательным.

Его не выпустят. Дарья не станет рисковать. Она помнит о прошлых необдуманных поступках Адама и опасается рецидива. И Всеслава использует все свое обаяние, подкрепленное терминологией и обилием дипломов, чтобы опасения Дашки подтвердить.

– Я больше ничего не скажу, – Адам закрыл ноутбук. – Вытащи. И я помогу.

– Адам, что происходит?

– Вытащи меня. Пожалуйста.

Застрекотали камеры, подписывая приговор. Шанс на удачу невелик. Но с другой стороны, удача – фактор непрогнозируемый.

Назад: Часть 1 Хаос

Дальше: Часть 3 Кадры памяти

Часть 2 Светотени

Часть 2
Светотени