Потомственная гадалка, прорицательница и помогиня Дарья Кузнецова снимала квартиру в старом городском районе, улочки которого были тихими, узкими и запутанными. Дома здесь редко были выше трех этажей, зато на крышах их торчали замысловатые трубы, острые пики флюгеров, а фасады были украшены коваными балкончиками. На протянутых над улицей веревках сохло белье. С балкончиков перевешивались кусты разросшейся герани и отяжелевшего девичьего винограда.

Редкие машины пугали редких же прохожих протяжными гудками, зато во дворах царила благословенная тишина. Здесь было прохладно и уютно. Далматов, вдохнув сыроватый, какой-то неурочно промозглый воздух, подумал, что он вовсе не против провести остаток дня в этом незнакомом месте.

Во дворе бегали дети и собаки, одинаково грязные и визгливые. За всей этой стаей приглядывала полусонная старуха, которая, впрочем, при появлении Далматова встрепенулась и выставила перед собой кривую клюку.

– Куда? – спросила старуха прокуренным голосом и почесала одной рукой другую. На тыльной стороне ее ладоней виднелись синие пятна – остатки старой наколки.

– Дарья Кузнецова здесь живет? – Далматов вежливо улыбнулся.

– Ну. А ты чего, хахаль ее?

В снулом старушечьем взгляде не было ни капли интереса. Спрашивала она, скорее, порядка ради, поскольку нечего в приличном дворе посторонним людям шариться. А вот если хахаль – тогда дело другое.

– Знакомый. Хочу предложить ей работу. Позволите? – Далматов указал на лавочку, за которой колыхал ветвями разросшийся куст жасмина. Белые бутоны созрели и раскрылись. Но липкий аромат их в этом дворе не казался таким уж удушающе мерзким.

– Работу… кем? Шалавой? – Старуха подвинула клюку к себе, зажала деревяшку коленями. – Да не кривись ты. Шалава и есть. Хвостом сюда! Хвостом туда! Этому дала, и тому тоже… – Старуха вздохнула, на сей раз, как показалось Илье, с изрядной долей сожаления. – И правильно. Дело-то молодое… лучше дать и жалеть, чем не дать – и тоже жалеть.

У нее было круглое лицо с «поплывшими» чертами, короткая шея и массивные борцовские плечи.

– От меня тебе чего надо? – спросила старуха. – Рекомендациев?

– Скорее, информации. – Далматов вытащил кошелек. – Правдивой. А то ведь знаете, как бывает. Про себя о ком-то говорят одно, а на деле-то выходит не другое, так третье.

В ее глазах мелькнула искорка интереса, не к Далматову – к содержимому кошелька. Распухшая рука приняла купюры, и старуха долго, тщательно изучала каждую. А потом… вернула деньги.

– Пришел, стало быть! Сподобился, – сказала она, глядя на него сквозь щелочки опухших век. – Дашка – шалава. Но беззлобная. И дура, хотя и думает, что она умнее прочих. Врет, что гадать умеет. Наши ей верят. Бегают к ней. Носят ей… кто полтинник, кто соточку, чтоб сказки ее послушать. Вроде и не дерет со своих-то, да все равно противно.

– Значит, не верите?

– Дашке – нет. А вот Ирка… – бабка наклонилась. Двигалась она медленно, словно опасалась, что ее тонкая старческая кожа порвется и жир, скрытый под ней, выплеснется ей под ноги. – Ирка и вправду карту кидать умела. Я ее с малолетства помню, вот такой была… – Ладонь ее опустилась до уровня сиденья скамейки. – И бабку ее, ведьмовку, знала. Она мне нагадала… про любовь нагадала, от которой я голову потеряю. И – смерть. И дом казенный. Я смеялась тогда… А и года не прошло, как влюбилась… – Дрогнули массивные щеки, подбородок ее затрясся. – Он хорош был… от хорош, скотина! Пел сладко. Стелил мягко. А спать мне на нарах пришлось. Чего смотришь? Прирезала я его! Застала с одной… шалавиной, и кровушка закипела. Сама не помню, как оно все вышло, только вот знаю – убила. Ай, все знали, что Эсфирка цыганских кровей была! Сама чернявая, глаза смоляные, волосы – мелким бесом, и нос этаким крючищем. Но – красавица, этого не отнять… и карты редко раскидывала. Говорила, что нет в них счастья. А в чем есть?

Философский вопрос.

Собаки догнали детей, или дети догнали собак, но возле песочницы возникла куча мала. Визг. Смех. Лай. И старый кот, дремавший у горшка с настурциями, презрительно щурился, глядя на это безобразие.

– Когда меня выпустили, Эсфирка уже померла. Дочка ее – тут врать не стану – вроде ничего и не умела. Или таилась она? Нет, не знаю. Швеей работала. И на дому подрабатывала – за себя и за муженька своего бедового, он только пить был горазд. Еще та скотина. Нажрется – и ну Светку по дому гонять. Ирка ревет. Он орет. А Светка, знай, синячищи пудрой замалевывает. Я-то поглядела так с месяцок и не выдержала. Подошла к нему, схватила за грудки и тряхнула хорошенько. А силенка у меня тогда еще имелась! Я ж на зоне шпалы укладывала, железную дорогу строила… и потом тоже не белошвейкой трудилась. Ты не подумай, не собиралась я его трогать, только припугнуть думала. Ну, в память об Эсфирке – мы-то с нею дружили. Так и сказала: тронешь еще раз Светку – зашибу! И в палисаднике прикопаю.

В палисаднике, в ароматной тени чубушника, синел водосбор, раскрывались навстречу солнцу желтые календулы.

– Он все правильно понял. Собрал вещички и сделал ручкой – мол, до свиданья. По мне, так скатертью дорогу и ветра ему в спину. А Светка гвалт подняла. Дескать, семейного счастия ее лишили! Бегала к участковому, плакалась, да только он на мою сторону встал. Тоже из наших, из местных, и знал про ее муженька все распрекрасно, какой он есть «хороший». Так мне и сказал: не имей беспокойства, Клава. Я и не имела. Ну, да не об этом речь. Третьего дня как муж ее съехал, подошла ко мне Иринка. Сама-то махонькая еще, крохотулечка совсем была. И говорит, значит, что Фира мне кланяется – за заботу. Не поверишь, слово в слово повторяю! А она продолжает. Кланяется, мол, за свою дочь и умоляет, чтоб я о своей дочке подумала. Дескать, плохо ей одной. Ну, у меня-то прямо все внутри и оборвалось. Никто же не знал про Аньку! Никто! Я на зоне понесла от одного… не важно. Родила – и отдала. Забыла. Ну, думала так, что забыла. А после Иркиных слов прямо как пелена с глаз моих упала.

Старуха отвернулась, и Далматов подумал, что не так уж стара она, какой выглядит. Что, верно, при иной жизни была бы эта женщина моложавой и красивой, еще не утратившей интереса к нарядам, вероятно, веселой, и хоть горячего норова, но доброй души.

– Я ж думала о ней. Каждый божий день думала, только мысли эти гнала прочь, подальше. Уговаривала себя, что без меня Анечке лучше. Кому нужна мать-уголовница? Три дня проплакала, а на четвертый сама пошла к Иринке, спросила, не сказала ли ей Фира, куда мне ехать. И знаешь, Иринка ответила! Не про «дорогу дальнюю», а нормально – место назвала. Велела еще – настойку купить, рябиновую. За нее-то, за бутылку, я с директором приюта – тот еще был пропойца – и сговорилась. Забрала мою девочку. Уж как я плакала, уж как тряслася, все боялась – не простит! А нет, не в меня пошла Анечка, а вот в кого – не знаю. Добрая очень. Меня вот на горбу своем тянет, бесполезную… но тебе ж неинтересно про меня слушать и про Анечку? Ты за Ириной пришел.

– За Дарьей, – уточнил Далматов. – Кузнецовой.

– Шалава. – Старуха кивнула, дескать, помнит про такую. – Ирка ее и привела сюда. Мол, тяжело ей одной жить. Мать-то ее упокоилась, вот Ирка и куковала. Ничего не скажу. Тихая была, по мне, так даже и с перебором. Рядилась в серое. Ходила на цырлах. И слова-то лишнего от нее не услышишь. Ей бы жениха искать, да кто ж на этакую мышь взглянет? А уже потом, через Анечку, я прознала, что Ирка деньгу зарабатывает. Салон открыла. Гадательный! Ну и правильно. Чего таланту зря пропадать? Пускай работает. Ну, Дарья-то следом и потянулась, только пустая она. Тьфу!

Старуха сплюнула, и плевок упал в трещину на плитке двора.

– Жили-то они тихо, не ссорились. А в мае аккурат солнышко припекать стало, вот я во двор и спускаюсь. Сижу тут, чтоб Анечке не мешать. У нее муженек молодой, дитё, куда еще и я? Тут себе сяду и сижу, за этими, вон, приглядываю.

Собаки забрались в кусты и улеглись, вывалив розовые языки. Дети возились в песочнице. Старый кот лениво обгрызал настурции, правда, листья выплевывал.

– И, значит, подходит ко мне Ирочка. Садится… ну вот где ты сидишь, туда и садится. И говорит, мол, просьба у нее ко мне имеется. Не соглашуся ли я исполнить? А мне-то в радость, добром за то добро, которое она мне сделала…

Театральная пауза, и слезы в глазах. Глубокий вдох, от которого полы халата расползлись, обнажив старую застиранную рубашку с латкой на груди.

– Умру я, говорит, – бабка Клава перекрестилась. – Ирочка мне так сказала. Мол, что умрет! Я и кинулась выспрашивать – может, больная она? Так моя Анечка врачом работает, она б не отказала ей помочь. Не сама, так у ней знакомые есть. Ирочка только засмеялась. Здоровая, мол, она! Вот только умереть ей судьба, а от судьбы не сбежишь. И еще добавила, что смерть ее будет тихой, без боли. И то хорошо… а смерть – это ей наказание за жадность, за то, что даром своим торговала. Ну все ж торгуют! Кто телом, кто душою. За что ж ее-то? Господу виднее, так, да?

– Без понятия.

– А попросила она меня отдать кой-чего человеку, который сюда придет и станет про Дашку спрашивать. Что человек этот будет белым и калечным на руку.

Надо же, какая точность!

Старуха навалилась всем телом на клюку, которая под ее немалым весом звучно затрещала, и Далматов даже подумал, что клюка сейчас не выдержит, разломится, старуха рухнет на землю, и ему придется поднимать ее.

К счастью, клюка выдержала.

Обитала бабка Клава на третьем этаже. Лестница в доме была узкой, с высокими ступеньками, каждую из которых старуха брала, как барьер. Приостанавливалась, дышала, отфыркиваясь, и забиралась на следующую. Медлительность собственная ее злила.

Она так же долго звенела ключами, не способная выхватить нужный, и дверь в итоге открылась изнутри. Тоненькая девушка, которая из-за хрупкости своей казалась более юной, нежели была, спросила:

– Что случилось, мам? Тебе плохо?.. А вы кто такой?

– Он ко мне. По Иркиной просьбе, – Клава, оттеснив дочь, проползла в узкий и длинный коридор квартиры. – Передать надо… надо передать.

В квартире пахло хлоркой, котлетами и еще – яблоками с корицей.

– Хотите чаю? – дружелюбно поинтересовалась Анечка. – Я булок напекла. Маме нельзя, а я много не съем.

– Хочу.

В этой квартире, похоже, все комнаты были длинными и узкими, с высокими потолками, на которых сохранились остатки лепнины, с широкими подоконниками и деревянными скрипучими оконными рамами. На подоконниках стояли вазоны с базиликом, петрушкой, душицей и прочей садовой зеленью, которую Анечка срывала, резала, смешивала и добавляла в чай, отчего тот становился душистым.

Горой на плетеном блюде возвышались булки, пышные и сладкие.

– Жалко, что Ира умерла, – Анечка умудрилась всунуться между холодильником и подоконником, на этом пятачке пространства она чувствовала себя вполне удобно. – Она хорошая была. Только странная.

Клава все еще копалась в поисках того, что ей было поручено передать Далматову. Из-за фанерной стенки доносились разнообразные звуки – скрип, скрежет, хруст чего-то, сиплое дыхание и хриплое покашливание.

– Вы дружили? – спросил Далматов.

– Ну… скорее, да, чем нет. Приятельские отношения. Но не дружба. С ней тяжело было дружить… она не умела молчать. – Признание – и потупленный взгляд, пятна румянца на щеках. – Мы вот с Андреем встречаться начали… ну, не начали, а давно уже. Я его сюда пригласила, чтобы с мамой познакомить. Понимаете, да? А во дворе – Ира. Она только глянула на него и говорит, что он – дрянь. Вот просто без повода берет и говорит, что Андрюшка – дрянь! И двуличный. И мне изменяет. И, точнее, даже не мне, а той, другой, а та – его настоящая невеста…

– А у него была невеста?

Сахарная пудра просыпалась на кружевную скатерть, но Анечка не заметила этого. Она отрывала от булки кусочки, скатывала в шарики и складывала их на тарелку.

– Была, – после недолгой паузы призналась она.

– Тогда… Ирина вас предупредила.

– А кто ее просил?! Если бы не она… он бы… мы бы… у них почти уже все кончилось! И мы бы с ним… – Она отвернулась и часто заморгала, пряча слезы. – Она и сама поняла, между прочим. Прощения просила, перед тем как… подошла и извинилась, что полезла не в свое дело. Сказала, что не всегда умеет с этим справляться. Видит гнилье – и пугается. И Андрея испугалась. А он не такой уж и плохой! Он к ней извиняться ходил, ну, что накричал на нее тогда. Работу предложил… хорошую…

– А не знаете, где?

Анечка кивнула:

– В Центре каком-то. Он еще называется так… «Предсказатель»? Нет. По-другому, но как-то похоже.

– «Оракул»?

– Точно! Там его университетский приятель директором работает…

Сопя и покряхтывая, на кухню протиснулась Клава. В руках она держала запыленный пакет, перевязанный крест-накрест полоской скотча.

– Вот. – Клава бросила пакет на стол. – Забирай. И еще сказать она просила, что ты сам себя на цепь посадил и на этой цепи повесишься! Теперь – все…

…Дашку он все-таки дождался.

– Чего надо? – поинтересовалась она, глядя на него как-то совсем недружелюбно.

– Поговорить.

– Некогда мне разговаривать. Уезжаю я!

– Куда?

– На кудыкину гору.

Залепить бы ей пощечину, в целях сугубо воспитательных, но Далматов сдержался.

– Мамка у меня заболела! – взвизгнула Дашка и разревелась. – Совсем… заболела…

Оплакивала ли она заболевшую мать или свою, закончившуюся так бездарно городскую жизнь, Далматов так и не понял. Важно, что в его деле Дашка Кузнецова свою роль уже сыграла.