Саломея задержалась в больнице до полуночи. Она подумывала о том, чтобы остаться на ночь – не бросать же Леру в одиночестве, – но позвонил Далматов и спросил:

– Ты где?

Саломея ответила.

– Сейчас буду, – сказал он. – Собирайся.

Лера спала и улыбалась во сне. Одна ее рука лежала на животе, вторую вытянули вдоль тела. Из сгиба локтя торчала игла, продолжаясь прозрачной трубкой капельницы.

– Жалеешь ее? – Далматов появился в палате, и Саломея не стала уточнять, почему его впустили, если больница закрыта. – В жалости нет смысла.

– А в чем есть?

Хотелось спорить, упрямо, по-детски, огрызаясь на доводы разума.

– Ни в чем. Идем. Машина ждет.

Такси. Черная «Волга» с шашечками на дверцах и желтым медвежонком, подвешенным к зеркалу. Медвежонок раскачивается, поворачиваясь к Саломее то одним, то другим боком. В лапах он держит букет цветов. Машина дребезжит. В салоне воняет бензином и кожей. За окнами проносится город.

Куда они едут? Зачем?

Спросить?

Не хочется. Закрыть бы глаза, дышать этой смесью ароматов, которую бабушка называла «Машинель № 5»… Урчание мотора – почти колыбельная. И эта дорога – чем не другая. Тогда за рулем сидела мама, а папа на заднем сиденье пытался читать. Саломея же старалась не уснуть, хотя спать хотелось невыносимо.

Веки слипались. И разлипались – любопытство придавало сил.

– Спи, – говорил папа и подвигался. Его нога становилась подушкой.

– Не спи, Лисенок, – сказал Далматов, касаясь шеи. – Приехали.

Куда?

За город. В сказочный мир, где огромные ели в серебряных шалях и низкая луна. Снежинки кружат в свете фонарей. Дорожки ведут к каменному дому. Он не большой, но и не маленький, с нарядной красной крышей и тремя высокими трубами.

Только кругляш спутниковой антенны выбивается из общей картинки.

– Ну и что мы тут забыли? – Саломея пытается быть злой, но у нее не осталось сил.

И «Машинель № 5» требует снисходительности.

– Еду, – отвечает Далматов. – Я уже забыл, когда ел нормально. А еда – это святое.

– Я не хочу есть.

Устала. Спать. Домой. Дом далеко, а в чужой квартире – тут Илья прав – не выспаться. И поесть бы не мешало, просто потому, что людям положено время от времени питаться.

Ресторан назывался «Тетеревиная поляна».

Чучела тетеревов украшали холл. Саломея остановилась у зеленого куска ковролина, заменявшего лужайку. Вид черных птиц, расправивших крылья, согнувших шеи, словно бы кланявшихся друг другу, удручал. Стеклянными глазами глядели со стен оленьи головы, и огромный медведь держал в лапах поднос.

– Тебе не нравится? – Далматов помог выбраться из куртки, которую тотчас забрал лакей в охотничьем костюме.

– Они… мертвые. И смотрят.

– Мертвые не могут смотреть, Лисенок. Черт… если хочешь – уедем. Хочешь?

– Нет.

Невежливо. Далматов хотел как лучше, он же не виноват, что у Саломеи чучела зверей аппетит отбивают. Но, к счастью, в обеденной зале ни голов, ни шкур не было. Рога вот только. И ружья, самые разные, от новехоньких до старинных с узорчатыми прикладами. И ножи. И кинжалы.

Столик под суконной скатертью. Ваза-кувшин с веткой красной рябины. Сочные ягоды выглядят ненастоящими, и Саломея осторожно отщипывает одну. Ягода пахнет лесом.

– Илья, зачем это все?

Слева от столика – полукруг камина. Справа – стрельчатое окно, в котором видны кусочек неба и огрызок луны.

– Просто так, – отвечает Далматов.

Ему приносят меню. И Саломее предлагают тяжелую кожаную папку, которая украшена клочками меха. Саломея отказывается. Ей все равно.

– У тебя ничего не бывает просто так.

– Ну… тогда не просто.

Он делает заказ, надиктовывая одно причудливое название за другим.

Салат «Заячья лапа». И «Лосиный горб». Буженина с клюквой – это хотя бы понятно. А вот что такое «Аргентинское осадо»? Такого зверя Саломея не знала.

Наконец официант удалился. Стало тихо. Потрескивали дрова в камине. Пламя тянулось, точно желая добраться до Саломеи, но было слишком слабо. И хорошо.

Саломея боится огня. Она не признавалась себе в этом страхе раньше, но… лучше умереть какой-нибудь другой смертью, чтобы не так больно.

– Ты плакала во сне.

– И ты решил меня утешить?

У далматовской сорочки влажные манжеты. И в розовых пятнах. Кровь?

– Нет. Я не слишком-то умею вытирать слезы. Просто сказал. Ну и если уж разговаривать, то в каком-нибудь приятном месте.

– А есть о чем говорить?

Пятна и на рукавах. А еще – на воротнике, мелкие, словно бусины. Почему Далматов не переоделся?

– О тебе и Лере. О Гречковых. О серьгах. Кирилла убили. Полину задержали. Она не виновна.

Илья проговорил это ровным тоном. Подали аперитив.

– В мусорном баке нашли ее перчатки со следами пороха. И куртку. Тоже со следами.

– Но она не виновна?

Или Далматову хочется так думать? Полина – красива. И врать она умеет. Нравится – тоже.

Уж не ревнуешь ли ты, Саломея?

Глупость какая. Конечно, нет. Далматов – это… напарник. Пожалуй, так вернее всего.

– При Гречкове обнаружили фотографии. Полина и ее любовник. Романтическая прогулка… а еще Лера и ее любовник… – Илья тянет время, не спешит рассказывать.

И подают салаты в глиняных расписных мисках. Столовые приборы из дерева. А стаканы – граненые, в серебряных подстаканниках.

– Шантаж? – предположила Саломея. – От шантажистов избавляются.

Пистолет. Перчатки. Куртка. И мотив. А он все равно не верит в виновность Полины.

– Лисенок, вот если бы ты решила убить меня…

– Зачем?

Он пожал плечами:

– Ну просто так. Мало ли… жизнь – такая вещь… странная. В общем, если бы ты решила убить меня. Достала бы пистолет. Устроила бы засаду. Выждала бы… час или два. Всадила бы пару пуль.

Мерзкая вырисовывается картина. И живая.

– Так неужели у тебя не хватило бы мозгов избавиться от улик? Хотя бы выбросить подальше?

И это его аргумент?

– У нее нет опыта…

– Ну как сказать. Ты ешь, Лисенок.

Выражение лица у него странное. Не то задумчивое, не то печальное, и кажется, вызвана эта печаль отнюдь не убийством Гречкова.

– Пару лет тому в Москве одно дельце вскрылось. Из обычных довольно. Опека одиноких стариков с последующим их упокоением. Старикам, в общем-то, случается умирать. Инфаркт. Инсульт. Сломанная шея. А от стариков остаются квартиры. И договор об опеке, по которому квартира отходит опекуну. Дальше – перепродажа… в общем, стандартная схема. Но что удивительно. Контора работала три года, а взяли за дела последних месяцев. Жадность подвела. На одного опекуна – по нескольку опекаемых. И на тот свет уходили они быстро. Документы, конечно, подняли, только вот доказательств по прежним делам не нашли. Опекуны одноразовые. Люди сторонние, друг с другом не связаны. Репутация чистая, накрахмаленная даже. Ничего про делишки риелторов знать не знают, ведать не ведают…

Рассказывает тихо, словно сказку, только жутковатую весьма. И Саломея слушает, уже догадываясь о финале.

– И работать бы конторе дальше, да вот незадача – директор любовницу сменил. Вроде и мелочь, но все вдруг вразнос пошло.

– Полина?

Кивок. И локти на столе. Ладони, сцепленные в кулак.

– Ее пытались зацепить, но доказательств не нашлось. Не знала. Не видела. Не слышала… не понимала. Что взять с влюбленной женщины? А отзывы с места работы самые положительные. И смертность на ее участке ничуть не выше, чем на прочих. Так что, Лисенок, пистолет она бы не проворонила.

Осадо оказалось жаренным на углях мясом. Сочное и мягкое, оно приятно пахло травами, и Саломея почувствовала, что голодна. Мясной сок расплывался по тарелке, тревожа острова из зелени и пропитывая свежевыпеченный хлеб. Далматов ел сосредоточенно. У него как-то легко получалось управляться со всеми этими вилками, ножами и сложными конструкциями из мяса и овощей. А вот Саломея не справлялась.

Мама говорила, что мясо Саломея не режет – рвет ножом на клочья, а эти клочья потом по тарелке размазывает…

Молчание. Огонь замирает. И снежинки выводят хороводы.

За стеклом ночь.

И часов в ресторане нет. Хорошо, пусть время обождет. Жизнь поставлена на паузу, и Саломея воспользуется этой паузой хотя бы для того, чтобы оценить вино, десерт и тишину.

На обратном пути она все-таки засыпает. И уже во сне уговаривает себя не плакать. От Далматова пахнет отцовским одеколоном, и Саломея теряется между прошлым и настоящим. Впрочем, ее устраивает этот зазор. И пауза. Жаль, что утром все начнется сначала.