Глава 1
Точки столкновения
Вера бродила по двору, переступая с плитки на плитку, с детской старательностью обходя швы и трещины. Иногда Лера останавливалась, откидывала капюшон, запуская пальцы в волосы, и стояла так секунд десять-двадцать, но после сдавалась, горбилась и продолжала движение.
Шлепали ботинки по лужам. Расплескивали грязь.
И когда Саломея встала на Лерином пути, та не сразу заметила преграду.
– В-вы? – Вялый голос, белое лицо в ореоле мокрых волос.
– Можно и на «ты».
Пожатие плечами. Рука взлетает к лицу, убирает прядку, прилипшую к губам.
– Что тебе надо?
– Ничего. Пойдем домой. Ты же вся промокла.
Лера замотала головой и попятилась. Она отступала и отступала, оставляя влажные следы на темном песке. Остановилась Лера, лишь упершись в кривую старую яблоню, с ветки которой свисали проржавевшие цепи.
– У-уходи, – она слабо отмахнулась. – У-уходи… слышишь?
– Ты вся промокла. И замерзла. – Саломея не собиралась никуда уходить. – Идем в дом. Там тепло.
– Там не дом.
– Не твой, но лучше, чем здесь.
Молчание. Ее глаза – две луны, отраженные на глянце пруда.
– Хорошо. Тогда пойдем в кафе. Здесь есть поблизости кафе? – Саломея взяла Леру под руку, и та не стала сопротивляться.
– Н-не пустят.
– Пустят. Со мной пустят. Любишь кофе? Я вот не очень. Только если капучино. Или латте. А еще знаешь как вкусно? С шоколадной крошкой. Моя бабушка такой пила.
– А м-моя к-кофейный напиток. С ц-цикорием.
– Гадость. – У Саломеи получилось вывести Леру со двора, осталось найти какое-нибудь кафе, в которое бы их, промокших, впустили. Впрочем, во внутреннем кармане куртки Саломеи хранились весомые аргументы номиналом от пятисотки. И они нашли отзыв в сердце охранника. Правда, пришлось брать кабинку, но так было даже удобнее. Саломея не сомневалась – момент для беседы удачный.
– Или, может, коньяку? Ты пьешь?
– Я? – Удивление в глазах сменяется растерянностью.
Лера оглядывается, явно не понимая, где она сейчас и как оказалась в этом месте. Она тянет руку к панелям из вишни. Рассеянно трогает скатерть, жесткие салфетки и хромированную солонку.
– Полина пьет коньяк. А ты?
– А я… я не пью. Совсем не пью. Мне нельзя.
Лера положила руки на живот и, нагнувшись к столу, прошептала:
– У меня ребеночек будет. Наверное. Я еще не решила… нет, я все решила… это же правильно? Полина детей не хочет. И Вера. И я думала, что я тоже не хочу, а вот теперь… странно так. Он… он говорит, чтобы я аборт делала. Денег дает. Много денег. Почему все думают, что если мне дать много денег, то я все-все сделаю?
– Он – это Андрей?
Кивок.
– Он писал тебе письма. О том, что любит. И хочет быть с тобой. Уговаривал потерпеть. Ты верила?
Снова кивок.
– А потом тебе надоело, и ты подбросила письма Вере? В лампу? Надеялась, что она найдет? Почему сразу не отдать было?
Нервное пожатие плечами. Лера с трудом сдерживает слезы.
– Тебе было стыдно?
– Д-да… я хотела. Не могла. Положила, думала, найдет. Случайно. И тогда останется отпустить. Он не любил ее. А Вера… она другого заслужила. Она понимала… всех понимала. Если будет девочка, то я Верой назову. Или Надеждой. Но верить лучше, чем просто надеяться, так?
– Не знаю. Расскажи.
– А я знаю. Вера все время болела… мы познакомились случайно… нет. Вру. Нас Полина познакомила.
Она объявилась рано утром и без приглашения. Постучала в дверь – звонок еще не работал – и, войдя, огляделась:
– Привет, сестричка. Рада? Нет? – Полина села на табурет и стянула сапоги, узкие, с длинными носами и длинными каблуками. – Я ненадолго. Дело есть. А ты переоденься…
Лера сменила халат на старый спортивный костюм, который обещала выбросить, но всякий раз останавливалась – жалко было почти целую вещь на помойку отправлять. Жалость мешала разобраться и с пожелтевшими полотенцами, латаными простынями и щербатыми кружками, которые Лера прятала в самый дальний шкафчик.
Она не станет такой, как бабушка, отец и Клава.
Ей просто жаль вещей.
Полина хозяйничала на кухне. Она резала батон толстыми ломтями, масло клала кусками. А сверху сразу и колбасу, и сыр. И чай заваривала не в чайнике, а сразу в чашках.
– Худенькая ты у меня. Слабенькая… – Полина пальцами сняла с лезвия сырную крошку и отправила в рот. – Повернись… У тебя шмотки старые остались? Ну да, можно не спрашивать. Надо, чтобы ты выглядела… ну так, как ты обычно и выглядишь. Она не потерпит кого-то более-менее симпатичного.
– Кто?
Лера сказала себе, что ни за какие деньги не станет ввязываться в очередную Полинкину авантюру.
– Вера… Вера-Верочка-Веруня.
Она была удручающе некрасива. И Лера, глянув в бледное лицо с выпученными глазами, с тонкими вялыми губами и мужским подбородком, оторопела.
– Я… я не думала… ваши работы.
Она забыла текст. Испугалась, что вот сейчас эта женщина догадается об обмане, станет кричать и вышвырнет Леру из своего роскошного дома. А потом и Полину… Полина не простит.
Она стоит в дверях, такая чужая в строгом сером платье. Гладко зачесанные волосы и очки в роговой оправе делают Полину старше, строже. А брошь-камея, скрепляющая кружевной воротничок, придает облику оттенок изысканный.
Брошь родом из той, другой квартиры.
– Мне хотелось бы взглянуть еще раз на ваши работы, – сказала Лера, взяв себя в руки. – Вы… вы, пожалуйста, извините… я сама… я вот немного рисую. Просто рисую. Карандашом.
– Углем. – А голос мягкий и тихий.
– Карандашом. У меня нет угля, – Лера виновато потупилась. Она смотрела на Верины руки с короткими ноготками под коркой лака, на широкие запястья, на рукава и мужские запонки… – Я была на выставке. Мне очень понравились ваши работы. Очень! В них есть… есть душа. Вот.
– Неправда. Полина, сделайте нам… ничего не делайте. Пойдите погуляйте куда-нибудь.
И Полина вышла.
– Мне она тоже не нравится, – Вера коснулась обмотанной шарфом шеи. – Не знаю, почему. Есть в ней что-то… змеиное.
И Лера робко кивнула: да, есть.
– Она тебя привела? Не лги.
– Да.
– Она думает, что мне нужно общение. С кем-нибудь. Может быть, права. Ты подойдешь. Оставайся. Ей не говори, что я знаю.
Страх отступил, и Лера увидела женщину, уставшую, больную, которая держалась из последних сил.
– Пошли, я покажу тебе мои последние работы. Ты любишь ящериц?
– Не очень.
В Вериной мастерской всегда горел камин и работала тепловая пушка. Там было душно, жарко, но Вера все равно мерзла и куталась в старую шаль. Со спины она сама походила на старуху, озябшую изнутри, с обындевевшей душой. Но увидев картины, Лера все поняла.
– Это неправда, что не все люди умеют любить. – Вера зажигала свечи, белые, стеариновые и желтые из натурального воска. – Просто любят они разное.
Лампы погасли. Запахло воском и дымом, совсем как в церкви.
– Мой отец любит власть. Ты не видела его. Но увидишь и поймешь – я права.
Черная ящерица на желтом камне. Полуприкрытые глаза и тонкие длинные пальцы, впившиеся в трещины. У ящерицы человеческое выражение лица.
– Ему нужно управлять кем-то. Но он добрый господин и заботится о своих подданных. Полина любит себя…
Желто-зеленая ящерица и осколки зеркал, что отражают ее и лишь ее.
– Ей хотелось бы, чтобы все тоже любили ее. Или хотя бы некоторые. А это дядя Кирилл. Он любит людей и свою жену.
Ящерица черно-белых тонов задумчиво грызла хвост.
– А она его – нет. Понимаешь, любовь – она одна, настоящая то есть. И если две или три, тогда что-то других вытеснит. Или заменит. Его жена любит… неважно. Смотри, вот я… похожа?
Синяя ящерка на дне пропасти. Стены вздымаются высоко, и неба на картине – узкая полоса. Ящерка почти и не видна, так, пятнышко, одно из многих.
– Я люблю рисовать.
– А я – деньги, – призналась Лера.
– Вы… вы не думайте, что мы стали друзьями. С Верой сложно дружить. Она такая… не как все. И Германа это злило. Он бы хотел сына, чтобы преемник и похвастать. Хоть как-нибудь. Хоть чем-нибудь. Лучше, если всем и сразу. Его сын был бы идеален, а Вере простительно, она ведь дочь. О ней заботиться надо. Всегда говорил, что ей делать и как. Она не спорила…
Лера говорила быстро и глядела на тарелку. Вилки-ложки, салфетки в посеребренных кольцах. Эклеры и корзинки со свежей клубникой, от которой ничем не пахло, и потому клубника казалась Саломее ненастоящей.
– Но мы понимали друг друга. Я и Вера. А потом в дом привели Андрюшку. Вроде бы случайно…
Знакомство в летнем парке. Цветут каштаны. Медвяный аромат витает в воздухе. Карусели скрипят. Дети смеются. Звенит колокольчик над холодильником с мороженым, и Вера останавливается.
– Тебе нельзя. – Лера чувствует себя неуютно.
Слишком много солнца. И жарко. Желтый сарафан не спасает от жары, но хочется снять и его. Вот подойти к фонтану, снять сарафан и нырнуть в воду, чтобы как рыбка.
– Ты будешь? – Вера по-прежнему мерзнет.
– Я?
Мороженого хотелось. Зверски. Чтобы в вафельном стаканчике, подтаивающее, сливочно-сладкое с легким кофейным привкусом.
– Нет. Тебе ведь нельзя.
Странный Верин взгляд, в котором выразительности не больше, чем в кинескопе старого телевизора.
– Если ты будешь делать только то, что можно мне, тебя не станет.
Вера развернулась и своим неторопливым шаркающим шагом направилась к каруселям. Звенящие лошадки. Гремящие слоны. Лодочки, что взлетают до самого неба… Мама водила Леру в парк и позволяла кататься на лодочках. А папа и бабушка говорили, что это – зряшные траты. И если уж Лере хочется покататься, то пусть идет на бесплатные качели, они ничем не хуже…
И Лера, не выпуская из поля зрения серую шаль, попросила:
– Эскимо, пожалуйста. Вот то, которое в фольге.
Холодная палочка. И потрескавшаяся глазурь, которую Лера снимала губами, морщась от удовольствия. Мороженое было непередаваемо вкусным. А Вера ждала.
И не просто ждала – разговаривала.
Она так редко с кем-то разговаривала, что Лера испугалась – вдруг незнакомец обидит ее?
– Он был таким милым. Стихи читал. Пастернака. А еще Блока. Он знал, что Вере нравится Блок и не нравится Пушкин. Еще он быстро вклинился между мной и Верой. Ах, позвольте предложить вам руку… и сердце. Три месяца свиданий и свадьба. Я думала, что Герман будет против. Но нет… главное, чтобы Вера счастлива была. Так он сказал.
– А оно было?
Лере пожала плечами. Мотнула головой и, запустив пальцы в спутанные волосы, произнесла:
– Понятия не имею. Она же… к ней в голову не залезешь. Рисовать стала много. Целыми днями. И значит, все хорошо. Я думала, что они уедут, но Герман Васильевич сказал, что ехать незачем. В его квартире места хватит всем.
Правильно, нельзя допустить, чтобы верноподданные покинули земли.
– Андрюшка не был против… И вообще ничего не поменялось, только еще один человек в доме. В голове стучит. Нехорошо.
Герман Васильевич знал, что Андрюшка – актер. И сам же нанял его.
Фарс со свадьбой.
Луна с неба, но не для дочери – для себя, чтобы знать, что даже небо тебе подвластно.
Мерзко? Наверное. Но не Саломее судить.
– А он ей изменял… со мной. Я не хотела. Я просила, чтобы он отстал. А он все говорил и говорил…
– И ты сдалась.
– Да.
Лера побледнела и закрыла рот руками.
– И после Вериной смерти вы встречались?
– Д-да… иногда… он говорил, что надо выждать. Герман рассердится, если узнает. А я вот беременна. И он денег дает… у меня есть деньги. Я квартиру продала. Чтобы вместе… вместе с ним. У меня туфельки есть! Белые! К платью. Платья пока нет, но… я думала, что мы вместе. Туфли. Платье. И в волосы флердоранж… я была бы красивой… красивой… невестой.
Вскочив, Лера пошатнулась. Пытаясь удержаться на ногах, она вцепилась в скатерть. И скатерть поехала со стола, опрокидывая на пол посуду и приборы, и вазу с одинокой веткой орхидеи.
– «Скорую»! – Саломея кинулась к Лере, попыталась нащупать пульс сначала на шее, потом на руке.
Пульс был, но рваный, быстрый. И дышала Лера часто, мелко.
– «Скорую»!
Саломея хотела было поднять, но поняла – не сумеет.
– Где болит? Что болит? Сейчас врач приедет. Скоро приедет. Все будет хорошо…
– Я… это я ее… из-за писем… – Лера схватилась за руку, сжала, но вяло. – Она расстроилась. Прочитала и умерла. Из-за писем. Ванечке… Ванечка пусть деньги заберет… За квартиру. Вера простит. Добрая. А я предала…
– Она не читала тех писем, – сказала Саломея, и Лера закрыла глаза. Казалось, она заснула, и сны видела добрые и потому улыбалась счастливо. Улыбка эта делала Лерино личико красивым.
Она продержалась до приезда «Скорой». И по пути держалась тоже. И в больнице.
– Угрозы жизни нет, – сказал врач Саломее. – Ваша…
– Сестра. Двоюродная. Что с ней?
Ей не поверили, но сделали вид, что верят, ибо формальности соблюдены.
– Сестра… случайно не увлекается нетрадиционной медициной? Многие считают, будто травы – эффективнее лекарств. И безопаснее. Заблуждение. Особенно если собирать самим, не зная, что собираешь… не умея соблюдать концентрацию… последствия непредсказуемы.
И недоказуемы.
– Это отравление? – уточнила Саломея.
И врач развел руками:
– Пожалуй, так.
– Но жить она будет?
– Пожалуй, так.
– А ребенок?
Ответом стало вежливое молчание.
