Малыш Джонси
Разговор, которого не было

– Минуточку, сэр, – отвечал Клайд, продолжая движение. А надо сказать, что манеры у Барроу были распрекрасные, и многие на это покупались. И коп не стал исключением, позволил съехать с моста и свернуть в какой-то переулок. Там мы и остановились. Полицейский подошел к машине и напоролся на пистолет Клайда.

Да, мистер скептик, мы никого не хотели убивать, но за время, что я провел с Клайдом и Бонни, у нас получилось пять жмуриков. Четверо из них копы. Но тут уж как. Если в тебя стреляют, стреляй в ответ, иначе продырявят как пить дать. И дырявили ведь. Да, да, и меня тоже. Иногда раны болели так, что казалось – все, крышка, ан нет, Господь хранил бездумное чадо свое. В том же Джоплине, из которого мы бежали, как зверье от лесного пожара, я получил ранение в бок. Живот болел зверски, и я подумал, что патрон завяз в теле. Сказал Клайду, а он обвязал марлей щепку вяза и пошуровал ею в дырке. Вот так вот, мистер. Никаких докторов, никаких больничек. Боль была адская, и я, на счастье свое, отрубился. Ну а треклятый патрон прошел навылет.

Еще один коп отстрелил мне верхние фаланги пальцев. Это уже в Арканзасе было. Мы с Баком отправились на дело и, в общем-то, уже сматывали удочки, когда наткнулись на этих двоих. Они попытались нас остановить, началась перестрелка. Бак одного убил, а второй удрал и скрылся в домике, который стоял неподалеку. А поскольку нашей машине крепко досталось, то мы забрались в полицейский автомобиль и хотели уже тронуться, когда коп открыл огонь. И надо сказать, стрелок он был славный. Сами посудите: из табельного пистолета с двух сотен ярдов умудриться сбить кнопку сигнального рожка с руля, а заодно прихватить мои пальцы.

Мы очень боялись, что Бонни умрет. Клайд так и вовсе молился каждый вечер, а однажды достал свою монету и принялся подбрасывать на ладони, приговаривая:

Там же, около Декстера, Бака ранили, Бланш осталась с ним, ну и, само собой, обоих повязали. А потом мы узнали, что Бак умер. За нами тоже шли, но у Клайда имелся пулемет, так что кое-как удавалось сдерживать погоню.

Как оно было? Путано. Свинцовый дождь. Мы стреляем. В нас стреляют. Клайда ранило в ногу, мне пробило грудную клетку, несколько дробин угодили в лицо. Кровь лилась из физиономии и груди потоками. Потом одна пуля попала Клайду в голову, сбоку. Должно быть, она отскочила от дерева, поскольку не пробила череп, а лишь контузила Клайда. Мы слабели, патроны кончались.

Тут бы нам и конец, но вдруг впереди показалась речушка. Мы побежали. Перебрались как-то, уже и не знаю, как. На другом берегу нашлась дорога, а на ней – фермеры. У них Клайд отобрал машину: к счастью, эти люди не знали, что он безоружен, иначе наш бег кончился бы много раньше. А так нам в очередной раз удалось улизнуть.

Повязали меня в Хьюстоне, повесив убийство шерифа. На самом деле это сделал Клайд, но я с радостью взял вину на себя. Почему? Да потому, что Арканзас требовал моей выдачи, а мне совершенно не улыбалось попасть в тамошнюю тюрьму. Думаю, там бы я не выжил. А тут, видите, сижу перед вами, истории рассказываю. Вы запишете и переврете все, сочинив очередную слюнявую сказку о великой любви. Нет, мистер любопытный, не знаю я про любовь. Да и какая любовь может быть в аду?

По тому, как Семен вползал в машину, Агнешка поняла – что-то случилось.

– Больно? – она помогла усесться, сама пристегнула ремень и, прежде чем трогаться, задала обычный вопрос: – Может, в больницу?

Мотнул головой.

– Что случилось?

– Дома.

Ехали молча. Агнешка постоянно оглядывалась на Семена, который сидел, запрокинув голову. И глаза закрыл. И вообще белый он, как скатерть. И температура, наверное, опять поднялась. И…

– Поверил, – сказал Семен, когда свернули на знакомую развилку. – Проверял просто.

Рука прижатая к боку и кривая улыбка. И вопрос о проверке застревает в горле. Господи-господи, пусть Агнешка ошибается, и все было совсем-совсем иначе.

– Все нормально. Не волнуйся. Зато теперь поможет. У него возможности. И Вареньку ненавидит.

Теперь Агнешка тоже ненавидела Вареньку, люто, по-волчьи, как никогда не находила в себе сил ненавидеть школьных обидчиков, или соперников, или вообще хоть бы кого.

– Все нормально, – повторил Семен. – Он поможет. А вместе мы сила.

Агнешке очень хотелось верить. Семен, словно чувствуя ее состояние, продолжал говорить:

– Вообще-то я неудачник. Ну не то, чтобы совсем, но во многом. Нет, ну мне, можно сказать, везет. И в лотерею, и в жизни иногда. Только, знаешь, бывает вот так, когда вроде бы все хорошо, но… не хватает самой малости. И все становится плохо. Не сразу, но постепенно. День за днем, а ты прежний. Прыгаешь, дергаешься, ищешь чего-то, но вяло. И привыкаешь к себе, такому бесполезному, и, даже меняя что-то, не меняешься сам.

Меняется мир. Одни люди уходят, другие появляются. А ты замираешь на разделительной полосе, пытаясь поймать равновесие между двумя потоками. И вот она, бездна, снова с тобой.

Внутри тебя. Смотрит твоими глазами на старых друзей. На новых. На родственников и знакомых. Говорит с ними. Поздравляет. Соболезнует. Играет в жизнь.

– Я хотел стать спортсменом.

– И я, – призналась Агнешка. – Духу не хватило.

– И у меня.

Кивок. Слов не надо. Бездна бездну видит.

– Потом пытался стать юристом.

– А я врачом.

– Стал ментом.

– Ветеринаром.

Слова мечутся теннисным мячиком. Ну, кто больше? Дальше? Сильнее? Кто заглянет в себя сейчас, на краю дороги, где за спиной – ночная темнота, а впереди черный куб дома?

– Не сложилось работать. Понял почти сразу, что не мое. Но тянул лямку. Стыдно было, что никудышный, что даже такого не могу. Привыкал. Однажды понял, что еще немного и захлебнусь. Вынырнул. Выбрался. Дело начал.

Он – Агнешкино отражение. Только у нее сил не хватило вынырнуть. Она тонула, тогда, раньше, цепляясь отчаянно за прошлое, отказываясь взрослеть и скандаля за независимость.

Это не она, это бездна внутри дергала за ниточки, заставляя плясать.

– Я только сейчас понял, почему меня наняли. Хочешь знать?

Хочет. Более того, она умрет, если не узнает. Это… это важно.

– Потому, что я, Семен Семенов, ничтожество.

Он сказал это с улыбкой, но сомнений не оставалось – и вправду так думает.

– Сергей, тот, с которым я встречался сегодня, профессионал. И другом был. Почему Олег не обратился к нему? А потому, что профессионал. Копать бы стал и… что тогда? Чего он хотел на самом деле, а? Эти конверты, вырезки и прочее – след. Куда ведет?

Агнешка выключила фары, и в салоне стало темно. В темноте она ощущала себя в безопасности, а еще могла высказать самую безумную мысль.

– А ты уверен, что он умер?

– Кто?

– Олег.

Человек-гусеница в коконе блестящего целлофана. Искаженное лицо, которое она почти забыла. Нет, тот, кого Агнешка помогла утопить в озере, был мертв. Но был ли он Олегом?

Семен Семенов замолчал и молчал почти целую минуту, за которую Агнешка успела дважды доказать себе возможность и невозможность подобного поворота событий.

– Нет. Он мертв. Я уверен. И уверен, что это был именно он.

Как Марина умерла? Когда? Не так давно Варенька сама помогала перенести ее в старый бункер. И цепь крепила на лодыжке, тихо радуясь, что эта белокурая, разрушившая Варенькину жизнь, скоро сдохнет. И ушла, дверь заперев.

Антошка. Он, сволочь этакая. Вернулся и приступил к «работе», не дожидаясь одобрения. Он же самый умный. И самый безголовый. Псих.

Варенька закусила губу, чтобы не завизжать от злости.

И что теперь? Олег убит, девка его сдохла. А деньги они так и не нашли? И спрашивать станут с Вареньки, просто, чтобы виноватого найти. И о чем это говорит? О том, что права была она, начав игру первой.

До места доехала на такси, высадившись на перекрестке. Дождалась, когда автомобиль исчезнет за холмом, свернула на незаметную, боковую тропу. Узкая полоса поля. Плотная стена колючего боярышника, продираться сквозь который приходилось боком. Канава с дощечкой вместо моста. И снова кусты, на сей раз душистого чубушника, невесть как в лес попавшего. И только затем темный горб старого бункера.

У приоткрытой двери Антошкин мопед.

– Эй, ты тут? – Варенька, подняв камень, постучала в дверь. Гулкий звук, пустой. И тишина.

– Антошка!

Он подскочил сзади, вцепился ледяными пальцами в шею, толкнул лицом в железо и оттащил, уже одуревшую от боли.

– Тварь! Подставить вздумала?

– Отпусти!

Не отпустил, ударил снова, пытаясь попасть глазом на дужку замка. Варенька заскулила и, вывернувшись, полоснула когтями по руке.

– Ненормальный! Я пожалуюсь, слышишь?!

Как ни странно, подействовало. Антошка разжал руку и сам отошел.

– Ты… ты урод! Ты что сделал?

– Зачем ты ее убила?

– Я?! – Варенька ощупала нос, пытаясь определить, не сломан ли. – Это ты убил. Ты же у нас всегда убиваешь. Ты…

– Заткнись. Иди. Смотри. Туда.

– Ты первый.

Не хватало оставлять этого придурка сзади. Если его снова накроет, то Варенька рискует лечь вторым номером рядом с идиоткой, которая сначала связалась с Олегом, а потом взяла и сдохла так некстати.

Она лежала там, где Варенька ее оставила – в темном углу между двумя бочками. Одна ржавая, вторая в мазуте. Цепь полукругом. Корытце с водой и зелеными комками водорослей. Тело.

Варенька зажала нос – тело пованивало. Кружились мясные мухи, весело жужжа, садились на бурую массу, из которой белым лоскутком торчала фата.

– А она откуда? – Варенька обошла полукругом, опасаясь приближаться. Но сомнений нет – именно фата. Нарядная, кружевная, с россыпью искусственного флердоранжа.

– Откуда мне знать?

На Антошкином лице застыло отвращение. И недоумение, пожалуй.

– Зачем ты ее убила? – повторил он прежний вопрос, но куда спокойнее. – Так ненавидела? Ты дура, Варька. Что теперь делать?

– Не знаю.

Варенька и вправду не знала. План рассыпался. Смерть приближалась. А кровь из носу текла и текла.

– Я не убивала ее. Я думала, что это ты, – сказала она, отступая. Наткнулась на Антошку, руки которого легли на плечи. Сдавили тисками. Поверит? Нет?

– Он… он позвонил и сказал, что эта шлюха сдохла. Я решила, что ты перестарался. Но это не ты.

– Не я.

– Ты бы сделал все аккуратнее. Ты всегда аккуратен.

– Она красивая.

– Что? – Варенька попыталась выскользнуть из Антошкиных объятий, но он крепко держал. И рука переместилась на горло, пока поглаживая, дразня.

– Посмотри, какая она теперь красивая…

Куча мяса. Белый флаг фаты, запоздалая готовность сдаться. Кто принес фату? Кто порезал девчонку на части? Кто вообще знал, что она здесь?

– Я думал, что та, прошлая, будет дамой. Я ошибся. У тебя ведь случалось ошибаться? – Антошка прижался щекой к уху. Его дыхание несло легкий аромат яблок, его губы касались кожи. Его голос парализовывал.

– Случалось.

Она ошиблась, когда связалась с ними. Как это было? Когда?

Тысячу тысяч лет тому.

– Эй, девушка, а можно чутка быстрей? Мы спешим! – черноглазый и черноволосый Ильюха – тогда она не знала его имени, как и имен прочих, – свистнул, и девчонка с восточным разрезом глаз, слишком молоденькая даже для местных шлюх, захихикала. Третий, до того сидевший тихо, поднял голову и полоснул безумным взглядом, от которого у Вареньки едва поднос из рук не выпал.

Но не выпал. А тип снова уткнулся в пустой лист меню, которое он читал вслух.

– Девушка, не обращайте внимания, – сказал четвертый, сидевший с краю. – Мой брат слегка странен. Это нормально для художника. Но мы и вправду спешим.

Варенька попалась на его вежливость и улыбку, как рыба на крючок.

Вареньке показалось, что вот он – волшебный шанс. Орешек для Золушки. Стоит лишь постараться…

Она старалась.

Она много сделала. Сначала в кафе. Потом на заднем дворе в ставшем на вечную стоянку фургончике. Потом в другом фургончике, который угнали тут же… она словно сошла с ума.

Из-за монеты.

Доллар в руках того-кому-нельзя-перечить. Вежливое предложение:

– Возьмите.

Прикосновение. Ожог. Холод. Жизнь кувырком и жажда чего-то, пока не ясно чего. Выяснила на первом же деле. И тогда же оценила талант Антошки.

– Все закончилось. Отпусти, – Варенька рванулась, стряхивая воспоминания.

– Нет.

Антошка не собирался отпускать. Толкнул к стене. Прижал. Навалился всем телом, сопя на ухо. Спокойно. Потерпеть, у него это быстро проходит, а перечить опасно.

– Никогда. Это никогда не закончится. Слышишь?

Слышит. Только ты не прав, маленький безумец. Закончится, и уже скоро. Варенька выбрала правильный путь: счастливый доллар всегда давал верные подсказки.

Сейчас монета кувыркнулась в мыслях. Вздох-орел, выдох-решка. Зубы, оставившие отпечаток на шее – аверс. И с другой стороны, симметрии ради – реверс.

Результат?

– Послушай, Антош, – Варенька все-таки вывернулась. После секса урод слабел и становился еще более тупым. – Подумай, если ты ее не убивал и я тоже не убивала, а ты же веришь, что я не убивала?

Кивок.

– Если это не мы, то кто?

Пожатие плечами. Рассеянный взгляд. Желание отвесить пощечину. Соберись же ты!

– Кто еще знал, что она здесь?

– О-он? Он. Да?

– Да, милый. Он. Он хочет нас стравить. Тебя и меня. Разве это правильно? – Нежно по щеке, стереть с губ капельку крови – прокусил, болезный. Подняться на цыпочки и поцеловать. – Он хочет, чтобы ты меня убил. Или я тебя. А он убьет оставшегося.

– Зачем?

– Затем, чтобы остаться одному. Садись.

Сел на корточки у бурой лужи, отмахнулся от мух и спросил:

– Тогда получается, что и Олежку он убил?

– Именно!

Неужели этот идиот хотя бы раз в жизни подумать способен?

– Он нас боится. А еще жадный. И когда Олег решил сбежать, то он воспользовался ситуацией. Это же просто, понимаешь? Убить Олега, украсть деньги, а нас заставить искать! Подумай, если бы я была причастна, неужели я стала бы рисковать, оставаясь?

Антошка с каждым словом темнел.

– Но мы ведь не поддадимся? Мы же вдвоем. Давно вдвоем. И справимся со всем. С ним тоже.

– А если ты ошибаешься?

– Нет, Антошенька, не ошибаюсь, – Варенька присела рядом и накрыла руками широкие Антошкины ладони. Такие бы трактористу, а не живописцу. – Вспомни. Сначала он убил Ильюху. Сам дострелил.

– Он раненый был…

– Но ведь живой. А я не врач. И ты не врач. И никто не врач. Семен тоже был раненый, но выжил. Вдруг бы и с Ильюхой также? Потом эта история с Веркой. Следующий Олег. А там уже и мы с тобой…

Теперь он думал очень долго, а когда Варенька почти потеряла терпение, сказал:

– Его надо убить.

В Антошкиной мастерской пришлось остаться на ночь. Варенька считала минуты и трещины на потолке. Потом цветы на обоях в углу. Потом мух на недописанной картине. Потом, наконец, от нее отстали и позволили уйти в ванную.

Рыжее корыто с вечно протекающим краном. Скользкая от плесени плитка и нарядное дамское зеркальце, свисающее с потолка на золотистом шнуре. Горячая вода. Минута забыться…

– Не утопи ее! – одернул тот-кого-нельзя-ослушаться Антошку. – Еще нужна.

Женщина брыкалась. Ноги молотили в воздухе, руки вцепились в бортики, пытаясь вытянуть жирное тело. Разъелась. Еле-еле влезла. И смотреть противно.

– Не смотри, – шепнула Верка. – Это надолго. Пойдем.

Но Варенька еще стояла, смотрела, запоминала. И пыталась понять, когда же появится отвращение. Она ведь раньше не видела, чтобы человека убивали.

– Пойдем. Туда. – Верка не отставала. – Тут скучно. Как всегда.

Потом Варенька убедится, что эта черноволосая-черноглазая права. Скучно стало быстро.

– Бери, – Верка протянула золотую цепочку. – И ищи. Потом ему отдашь. Ему все надо отдавать. И обо всем рассказывать. Иначе будет больно.

Варенька сунула цепочку в карман. Позже к ней добавились серьги, пара перстней и пачка долларов, обнаруженная среди книг. Потом, когда толстуха в ванне затихла, захлебнувшись ржавою водой, подняли больше. Тут работал тот-кого-нельзя-ослушаться. Он шел по следу денег, как Антошка по следу крови. И пачки, завернутые в тугой полиэтилен, перехваченные черными резинками, просто скрученные валиком либо же смятые, сыпались в пакет.

Антошка взял резной подсвечник, дешевенький, но ему понравилось.

– Вечно хватает какую-то ерунду, – шепотом поделилась Верка. И предупредила: – Держись от него подальше. Полный псих.

Полный. И это хорошо. Психами легче управлять, главное – подход.

Антошка сидел на полу перед ванной. Голый. Завернулся в грязную простыню, словно в тогу, выставил ноги поперек коридора, а подбородок рукой подпер.

– Что? – Варенька присела рядом, обняла за плечи. – Сон плохой?

– Ты не права.

– В чем?

– Он не мог так с нами. Он о нас заботился.

Заботился? Собрал стаю, кинул на амбразуры, себя страхуя. Таскал их руками каштаны из огня, а как не нужны стали, зачищать принялся. Нет, не сразу – он терпеливый, – но Вареньку не проведешь. Уж в ней-то благодарности не было.

– Вы о нем заботились, – сказала она, прижимаясь к ледяному Антошкиному плечу. – Подумай, разве он смог бы собрать столько без вас? Нет. Он бы попался, и очень быстро. Он вообще не лез в опасные дела, появлялся только там, откуда можно было свалить.

Слушай. Думай. Шевели извращенными извилинами больного мозга. Варенька ведь права. Просто одна она не справится.

– Мы должны поговорить, – упрямо повторил Антошка. – Скажи ему, что думаешь. А я посмотрю.

Псих. Сказать? И попасть под прицел? Под приказ, который Антошка исполнит, потому что привык исполнять его приказы? Варенька видела. Варенька помнит. Варенька сама устроила то представление.

Про письма она узнала случайно. Подсмотрела, как черноволосая – с каждым днем она все больше дичала – прячет конверты в сумке. Тогда еще удивилась: кому писать? Но спрашивать не полезла. Здесь было не принято задавать вопросы.

Варенька стала наблюдать. За конвертами. За тройкой карандашей, которые Верка носила в розовом школьном пенале, за тощими тетрадками. Тетрадки время от времени исчезали, а вместо них появлялись новые. И это тоже было странно.

Еще Верка писала. Тайком. Подсвечивая бумагу экраном мобильника, облизывая карандаш, чтобы не шумел, и при малейшем шорохе пряча написанное под кофту.

Варенька подумывала заглянуть в записи, но не решалась. Выжидала. И дождалась. Все изменилось, когда Ильюху ранили. По глупости, конечно. Слишком все расслабились, слишком привыкли, что все выходит легко, и пропустили пистолетик. Крохотный, ладонью накрыть можно, он бахнул громко и дыру в Ильюхе проделал здоровенную.

Крови было. Воя было. Антошка растерялся, а потом одурел. Набросился на дамочку и, прежде чем успели оттащить, горло перерезал. Снова кровища. Скулеж Веркин. Олег, в углу блюющий. Сама Варенька оцепенела. Ее словно бы выключили. Она видела, слышала, понимала, что происходит и что надо бы делать, но вот начать делать не могла.

Уже потом, когда Ильюху перевязали, Верку заткнули, Олега отмыли от блевотины, а Антоху от крови, она пришла в себя. Очнулась на пороге заброшенной фермы, которую они облюбовали под дом. На плечах лежал вонючий тулуп, рядом сидел тот-кого-нельзя-ослушаться.

– Жизнь – странная штука, детка, – сказал он, протягивая сигарету. – Вот ты еще есть, и вот тебя уже нет.

Дым был безвкусным.

– Сегодня он, завтра ты. Страшно?

Нет. Ничуть. Странно немного, что все так вышло, но биться в истерике Варенька не собиралась.

– Это хорошо. Ты сильная девочка. Сильнее, чем Вера. Сильнее даже, чем все они.

Варенька пожала плечами и, когда он заглянул в глаза, не отвернулась. Пускай. У самого-то темные, страшные, будто и не глаза, а дыры.

– Хорошо, – снова повторил он. – Очень хорошо. Скажи, ты думала, что будешь делать потом?

– Когда?

– Когда все закончится, – он достал еще одну сигарету. Он вообще почти постоянно курил и смешно плевался через щербину в зубах.

– А разве закончится?

Вареньке вдруг стало жаль. Если закончится, то что тогда? Снова забегаловка? Работа за копейки? Выживание? Мелкие интрижки и скучный трах со случайными знакомыми? Она не сможет вернуться.

– Закончится. Все когда-нибудь заканчивается. Вопрос лишь в том, как именно, – он сунул руку за пазуху и достал монету. Согнул пальцы лесенкой и пустил кругляш катиться. Вниз-вверх, вверх-вниз. Пальцы смуглые, серебро белое. Прыгает по фалангам, завораживает. – Вот они соскочить не сумели.

– Кто?

Молчи, глупая девочка, не зли его вопросами. Но нет. Отвечает.

– Бонни. И Клайд. На самом деле жалкая парочка. Шумихи вокруг много было, а настоящего дела мало. Крохами перебивались. По пустякам удачу извели. На.

Он сбросил монетку Вареньке в руку и прихлопнул ладонью. Больно. Но она выдержала.

– Но…

– Чувствуешь что-нибудь?

Монета была теплой. Не горячей, как в первый раз, а согретой руками и дыханием.

– Ничего.

– Умница. Это не та монета. Нет, можешь у себя оставить. Спрячь только. Считай, это тебе награда за правильное поведение.

– Но я же ничего не сделала.

Он усмехнулся:

– И это было правильно. А про будущее ты подумай, ладно? Потом поговорим. И Верку смени.

Верка сидела у постели брата, согнувшись пополам. Она тихонько скулила, а стоило Вареньке прикоснуться – вскочила, отмахнувшись.

– Спокойно.

Дикие Веркины глаза смотрели мимо. Расплывшиеся зрачки и посиневшие губы. Запах странный, как будто обмочилась. И вправду, что ли, обмочилась? Ну и дура. Как ее только угораздило…

– Это я, – Варенька обошла лежак с другой стороны. Присела на кучу тряпья и приложила руку ко лбу раненого. Ильюха застонал, заворочался. Горячий. И дышит как-то хрипло.

– Его к врачу надо.

Кому она говорит? Наркоше? Или Олегу, что жмется в углу, пытаясь быть незаметным. Дрожит. Да они все тут дрожат, кроме, пожалуй, Антошки. Но его храбрость вырастает из его же безумия.

– И… – запищала Верка, затыкая пальцами рот. Запнулась ногой за кирпич, упала и осталась лежать, нелепо раскинув руки. Вырубилась она хорошо. И Варенька, пользуясь моментом, заглянула в рюкзак.

Тогда Варенька не поняла всего смысла своей находки. Она просто сложила лист и сунула в конверт, а конверт в портфельчик. И портфельчик под голову положила. А сама вернулась к Илье. Села рядышком и просидела до утра, прислушиваясь к хриплому его дыханию.

Через три дня стало понятно – сам не выживет.

Хмурый Антошка не отходил от братовой постели, Олег исчез. Верка пребывала в героиновом тумане, а тот-кого-нельзя-ослушаться чего-то ждал. Дождался. На рассвете четвертого дня Илья очнулся.

– Ну здравствуй, – тот-кому-нельзя-перечить помог Илье сесть, сунул под спину заготовленный тюк тряпья. – Как ты? Пить будешь? Правильно, пей. Варенька, дай ему.

От Ильи воняло. Не дерьмом, но гнилью, от запаха которой к горлу подкатывала тошнота. Но Варенька брезгливость преодолела.

– Мы дольше не можем оставаться здесь. Понимаешь? И взять тебя с собой тоже не можем. Ты умираешь. Поэтому есть три варианта. Первый – отвезти тебя в больницу. Есть шанс, что выкарабкаешься, но тогда вопросов не избежать. Скорее всего тебя посадят, да и нас следом. Второй – добить, чтобы не мучился. Третий – бросить. И тут уж как повезет.

Сухие губы Ильюхи шелохнулись, а в горле забулькало.

– Но я предлагаю решить все иначе. Зачем ждать, когда повезет, если повезти может сразу? Вот, – знакомая монета, но теперь та самая, заговоренная. – Орел – везем тебя в больницу. Решка – пуля в голову и конец страданиям. Ну как, согласен?

Кивок.

– Правильно. Чего мучиться. На, – он протянул монету Антохе. – Кидай сам. Чтобы по-честному. Ну же, не тяни. Видишь, он мучится. Давай на раз-два…

На счете «три» монета слетела с руки, покатилась по полу и, закрутившись на ребре, упала.

– Решка, – печально сказал тот-кого-нельзя-ослушаться.

Выстрел был громким.

Тот-кого-нельзя-ослушаться знал, что делал. И Вареньке нужно лишь примеру его последовать. Решка? Орел? Подброшенная мысленно монета легла правильно.

Варенька вышла из мастерской около двух часов пополудни. Вынув из сумочки пачку бумажных салфеток, тщательно вытерла руки. И только после этого шагнула из-под козырька. Она шла, не замечая никого и ничего, и Сергей, сначала державшийся в отдалении, сумел-таки подобраться ближе.

Звонко стучат каблуки по камню.

Громко верещат вороны над куском сыра.

Слепо щурится бродячий кот.

Неправильно все это. Сергей остановился и, проводив Вареньку взглядом, кинулся обратно. Мастерская. Художник. Так и не удалось поговорить, выяснить…

Откуда это ощущение, что он опаздывает? Снова опаздывает. Профессионал, мать его. Провела, как кутенка, как… может, еще успеет?

Дверь подъезда тугая. Дернул – белые комки салфеток разлетелись клочьями тумана. Внутри сыро. Знакомо. Вот и вторая дверь. Заперта? Заперта. Ничего, если шибануть… выдержит. И второй удар. А изнутри паленым тянет. Нехороший запашок, опасный.

Когда дверь, треснув, развалилась пополам, Сергей рухнул на ковер. Поднялся. Огляделся, втягивая ноздрями воздух, определяясь с запахом.

А в следующий миг, притянутый сквозняком, из комнаты выкатился огненный шар.

– Твою ж…

По ковру побежали искорки. Затрещали обои. Сухо хлопнул, разрываясь, плетеный плафон на люстре.

– Эй! Ты где? Как тебя… – Сергей, преодолев первое желание кинуться прочь, шагнул в комнату. Дымно. Чадно. Едкая вонь выбивает слезу.

– Ты где? Отзовись?

Не видать ни хрена. Из глаз течет, а легкие сжимаются, выплевывая сажу. Сергей стащил майку, скомкав, прижал к лицу. Есть пара минут. Достаточно, чтобы найти человека. Квартира небольшая.

Рыжие крылья пламени легли на плечи.

Больно. Горячо. Воздуха.

Огонь танцует на полотнах, шипит, плюется.

Назад. Скорее назад.

Вперед. Вон тело, темный бугор у окна. Две полосы огня преградой, и назад… нет, лучше вперед. Стул под руку подвернулся. Если шибануть… руки дрожат. В голове звон. Стоять. Нет, идти. Ударить. Еще раз ударить. Сильнее, чтобы звон и брызги. Боль к боли и уже почти не чувствуется. Глоток воздуха, пока остальной не сожрало пламя. Сожрало. И воздух, и сейчас уже Сергея. Спокойно. Есть еще шанс. Для обоих. Подхватить – тяжелый, скотина, а в голове звон-звон. Легко-легко. Прилечь.

Нельзя.

Идти. К окну. Выбираться.

Кусты сирени и черные хлопья сажи, как жирные бабочки. Нет. Идти. Перетянуть через подоконник этого-безымянного. Хрустят стеклянные зубцы, ломаясь о живое тело. Ничего, потом заштопают. Громкий хруст веток. Жужжание. Самому. Перебраться. Перепрыгнуть, он же сильный, сумеет… нет.

Силы уходят. Хватает лишь на то, чтобы лечь. Перевалиться и упасть. Уже не на кусты – на мягкое тело. Стонет. Кто? Кто-то из двоих. Дышать больно. А из разбитого окна яркой занавеской вылетает пламя.

Издали, сквозь гул в голове, доносится вой пожарных. Кто-то вдруг оказывается рядом. Говорит – шумный, – трогает за руки. Больно, мать же твою! Встать? Встать может. Сергей сильный. И догадался. Вовремя. Еще немного и…

Поднимают. Отводят. Суют воду и льют на плечи, выбивая крик.

– Ожоги… – Кто это сказал? Людей вдруг слишком много. Кружатся-кружатся, особенно эти в халатах, невесть откуда взявшиеся.

– …угарный газ… отравление… госпитализация.

Стойте. С художником поговорить надо. Это важно. Это очень важно.

– …мертв…

Кто? Сергей жив. А кто тогда в пакете? Черная целлофановая гусеница, которую грузят в машину.

– Вы сделали все, что могли, – ласково говорят Сергею. И смотрят с сочувствием. Думают, что родственник? Нет, родственников нет. Это так, случайный знакомый. Незнакомый даже.

Поговорить не успели. И Варька пропала.

Черта с два она вернется домой.

На дисплее мобильного телефона высветился незнакомый номер. Агнешка, зевнув, протянула трубку Семену и прошептала:

– Варенька.

Откуда взялась эта уверенность, Агнешка не знала. Просто кому еще звонить?

– Да? Конечно, узнал, дорогая моя. – Семен приложил палец к губам, призывая к молчанию. – Какая встреча? А с кем я должен был встретиться? Я тебе звонил, конечно. Только ты трубочку не брала. Сбежать хочешь? Смотри, я от тебя так просто не отстану. Сама понимаешь, дело личное, принципиальное… ах готова рассчитаться? Конечно, я рад слышать. Да, встретимся. Где и когда? Дай подумать…

Думал он недолго. И скатившись с кровати, произнес:

– А давай прямо сейчас? Нет? Ну тогда через часик. Устроит? А вот где… помнишь площадь и кафе, где мы с тобой мороженое ели? Давай там.

Площадь и мороженое. Весенняя романтика с цветущими рябинами, голубями и сахарными мечтами о будущем. Подходит для подростков, но никак не для Семена. И Вареньки.

У них общее прошлое, которое вряд ли ограничилось посиделками в кафе, и раньше Агнешке было как-то все равно, а теперь вдруг ревность резанула.

– Лучше, если ты останешься здесь, – сказал Семен, одеваясь. Двигался он еще скованно, но прежняя слабость исчезла, как и вчерашняя неуверенность. Еще день или два, и он перестанет нуждаться в Агнешке. Что тогда? Скажет «спасибо» и по окончании дела – а должно же оно хоть когда-нибудь да закончиться – отправит домой?

Ну уж точно в кафе на мороженое приглашать не станет. А у нее не достанет решимости пригласить самой. Это же неприлично и даже непристойно.

Девушка не должна навязываться.

– Пара часов, и я вернусь.

– Или не вернешься, а я буду сидеть и гадать, живой ты или уже нет.

Плевать на приличия и пристойности. Агнешка будет навязываться, если не на мороженое, то хотя бы на поездку.

– После вчерашней встречи ты едва до машины дополз. А говорил, что встречаешься с другом…

Она оделась, отметив, что надо бы одежду постирать да и самой душ не мешало бы принять. А лучше бы, конечно, ванну, горячую и с синей солью, чтобы кожа потом сухая была и пахла морем.

– А если сегодня она тебя пристрелит?

– В кафе?

За сборами следил с усмешкой.

– В кафе. Или после, когда к стоянке пойдешь. Или раньше, когда только выйдешь. Какая разница, когда и как? Главное…

Главное, Агнешке не хочется отпускать его к той, другой, которая когда-то была любимой, пусть и ненадолго. Ревность? Да, ревность. И пускай.

– Я не хочу сидеть в этой глуши в надежде, что ты все-таки явишься…

…или не явишься, а это будет означать, что тебя уже нет. Но о таком не стоит думать.