Интерлюдия 7
Дышать было тяжело. В груди засел кровавый сгусток, который при каждом вдохе трещал, грозя развалиться вместе с грудью. Странно это: дыра в боку, а болит в груди. Джонси изо всех сил старался терпеть. Не выходило.
Больно. И страшно. Умирать не хочется… совсем не хочется…
Бланш плачет, а Бак не пытается ее успокоить, только ходит и ходит вокруг, мрачно поглядывая на Клайда. Бонни же, заняв обычное место у костра, с наслаждением карябает бумагу.
– П-почитай, – Джонси не думал, что его услышат, но ошибся. Бонни повернулась, поглядела внимательно и, пересев поближе, начала читать:
Но вскоре, оставив отчий дом,
Я в город жить подалась,
Не зная, что нету жалости в нем,
А только подлость и грязь.
О Джесси Джеймсе слыхали все,
Но если хотите, еще
О Бонни с Клайдом и их судьбе
Могу поведать я все.
– Все, я ухожу! – Бак, вымещая раздражение, пнул машину. – Хватит! Ты мне обещал, что не станешь никого убивать!
– Я и не убивал. Они сами полезли, – Клайд говорит спокойно и улыбается. А в руке его вертится знакомая монетка. – И если сунешься к ним, тебя посадят. За убийство. Ты же стрелял?
Нынче Бонни и Клайд – знаменитый дуэт,
Все газеты о них трубят.
После их «работы» свидетелей нет,
Остается лишь смерти смрад.
Смердело пока костром. В Джоплине оно нехорошо вышло. Небось сосед сдал. Конечно, он, скотина старая, все принюхивался, присматривался…
Но немало звучит о них лживых слов,
И жестоки они не так.
Ненавидят они стукачей и лгунов,
А закон – их смертельный враг.
Если в Далласе вдруг полицейский убит
И у копов зацепки нет,
Настоящий убийца не будет раскрыт,
Бонни с Клайдом нести ответ.
Бланш, встав на четвереньки, завыла. И Бак, мигом забыв о ссоре, кинулся успокаивать, обнял, как ребенка, зашептал что-то на ухо. Верно, обещает, что все еще наладится, да только это – ложь. Они попались, как некогда попался сам Джонси.
Если вдруг успокоиться пара решит
И квартиру снимет себе,
Через пару деньков надоест им быт,
И опять с автоматом в руке.
От холодных убийств содрогнулась страна,
И жестокость их – тяжкий грех,
Но я знала Клайда и в те времена,
Когда был он похож на всех.
Узкое лицо. Диковатый взгляд. Рука вечно на пистолете. А эти его молитвы по вечерам, какой в них смысл? Никакого. За кого молится? За себя? За Бонни? Зачем он вообще это затеял?
Больно лежать, тяжко дышать. Уходить надо бы…
Он был добрым техасским парнем простым,
Не в чем было его упрекнуть,
Но сурово жизнь поступила с ним
И толкнула на дьявольский путь.
И он как-то признался с горечью мне:
«Век свободы мне не видать.
Жизнь моя завершится на адском костре,
И расплаты не миновать!»
Это точно, это правда. Рано или поздно этот бег закончится. Поэтому нужно успеть свалить раньше. Нечестно? А со стороны Клайда честно было втягивать Джонси во все это?
Все темней и страшней ненадежный путь,
Все бессмысленнее борьба.
Пусть богатыми станем когда-нибудь,
Но свободными – никогда!
Не считали они, что сильнее всех,
Ведь закон победить нельзя!
И что гибель расплатой будет за грех,
Знали оба наверняка.
Кто знал? Кто? Они? Но разве они сказали? Разве предупредили? И о том, что пуля – это настолько больно…
– Прекращайте скулить, – жестко сказал Клайд, убирая монету в нагрудный карман. – И собирайтесь. Валить надо.
Никто не обратил внимания на его слова. Бланш продолжала рыдать, Бак – успокаивать, Бонни читала стихи, а Джонси старался не думать о том, что, может быть, не выживет.
Пусть от болей сердечных страдаете вы,
А дряхлеющих смерть унесет.
Но с несчастьями Бонни и Клайда судьбы
Не сравнить ваших мелких невзгод!
День наступит,
И лягут на вечный сон
В нескорбеющей рыхлой земле.
И вздохнут с облегченьем страна и закон,
Их отправив в небытие.
Звезды этой ночью были красивые. Просто страсть до чего красивые…
– Нет, нет и нет! Ты вернешься домой и…
– И фигу, – Агнешка скрутила фигу и сунула под нос Семену. – Ты без меня загнешься.
– Уже говорила.
– И повторю.
Идиот. Думает, что если немного легче стало, то уже можно и геройствовать? Да стоит ей уехать и… лихорадка. Заражение крови. Смерть.
И вообще, она уже по уши в этом деле увязла. Она труп прятать помогала? Помогала. В квартиру чужую лезла? Лезла. С бабкой договориться сумела? Сумела. И документы она нашла. А теперь вот, значит, все по боку?
– Ну послушай, – Семен взял за руки и поднес к губам, точно собирался поцеловать. – Я за тебя же волнуюсь. Опасное дело.
Кто бы спорил. Но это еще не значит, что Агнешке следует все бросить.
– Тебя могут посадить. Тебя могут убить. Тебя…
– И тебя тоже.
– Я – другое дело. Я сам влез.
– Вареньке своей позвони, – Агнешка забралась на кровать и разложила заметки. – Она ведь так хотела встретиться, а теперь вдруг молчит. Нехороший знак.
– Ага…
– Позвони ей сам. Прямо сейчас. Да послушай ты, все равно, что бы ты ни делал, от меня избавишься не раньше, чем это дело закончится. Понимаешь? Так вот, мне самой хотелось бы, чтобы оно закончилось раньше, чем…
Она замолчала и насупилась, уже готовая сдаться. Агнешка всегда сдавалась, поэтому и со спортом у нее не вышло. В спорте характер нужен, а она мямля. Об этом все знают, и Ядка, и мама, и тренер, и вообще… и в классе тоже. Дразнили, а она не могла дать сдачи.
Боялась.
И боялась признаться в собственном страхе. Это как если бы забраться на высокую-высокую башню. Подойти к самому краю и, забравшись на расколотый временем парапет, повернуться к пропасти спиной. Руки расправить, будто бы они и не руки, а самые настоящие крылья. Глаза закрыть. И стоять целую вечность, чувствуя спиной бездну.
На башню Агнешка как-то забралась. И к парапету подползла. И даже вниз глянула, а потом опрометью кинулась к лестнице, скатилась с нее, считая ступеньки каблуками. На большее не хватило.
Силы воли и еще характера.
– Ты чего, плачешь?
Семен обнял, прижал к себе и сам дернулся. Вот коровища. Ему же лежать надо, а Агнешка нервы треплет. Всем и всегда.
– Ну послушай, это ведь не приключение. Ты хоть понимаешь, что тебя убить могут?
Парапет качается, сыплет песок и мелкий камень в пропасть. Ветер дергает за рукава, не способный решить, тянуть ее или толкать. Агнешка понимает.
Агнешке страшно оставаться и еще страшнее уходить.
– Ты замечательная женщина. Лучшая из всех, которые мне встречались.
Зачем он это говорит? Лесть? Она бесполезна против страха.
– …и меньше всего я бы хотел, чтобы тебе причинили боль. И если бы я был уверен, что смогу тебя защитить, я бы в жизни тебя не отпустил. Но я не уверен. Я и себя защитить не сумел.
Пропасть ухмыляется в спину, шепчет: отступи. И вправду ведь повод хороший. Что страхи, они как жили, так и жить будут. Вместе с тобой. И умрете вы тоже вместе. Вопрос лишь в том – когда. Ты же не хочешь умереть прямо сейчас?
Или завтра? Или послезавтра? Рано-рано. Оглянись, земля ведь близко, и полет будет недолог…
– Я… это для меня важно. – Агнешка решительно вытерла мокрые щеки. – Извини, но я уже по уши в этом деле.
Вздохнул.
– И даже если я уйду, то не факт, что буду в безопасности.
Спасительная веревка здравого смысла, за которую можно ухватиться обеими руками, восстанавливая утраченное равновесие.
– Варенька видела машину. Запомнила номер. Она умная и запомнила, ведь если дожила до этого времени, то умная. По номеру можно выйти на владельца.
Собственный голос глух, словно из бочки. Но Семен слушает, не спешит возражать.
– Следовательно, дома меня ждут. Скорее всего, ждут. И у сестры тоже.
Извини, Ядка, но ты и вправду под ударом. Надо позвонить. Предупредить. И нельзя. Если заподозрит что-то, то запаникует. А запаниковав, понесется в милицию. Будут проблемы. Уже проблемы. Пропасть шире распахивает объятия, а парапет летит трещинами. И руки – никакие они не крылья – рвут воздух на ошметки.
Спокойно. Не думать о том, что может произойти. Им нет смысла трогать Ядвигу. Присматривать – да…
– И сам видишь, деваться мне некуда.
Захотелось вдруг отвесить пощечину. Это он во всем виноват! Впутал. Втянул. Поставил над пропастью, а теперь захотел сбежать.
Ну уж нет. Агнешка не позволит. Должна же у нее хоть капля характера найтись?
– Позвони ей, – сказала Агнешка.
Стоянка расплескалась озером черного асфальта от красных рифов-гаражей до серых скал-домов. Одинокая яблоня пластала ветви над блестящими крышами машин и изредка сыпала жухлым листом под колеса. Лист хрустел под ногами и, смешавшись с пылью, оседал на ботинках. Скрипели качели. Визжали дети. Заунывно выл запертый на балконе пес.
Сергей вздохнул: чего он ждет? Нужно или заглянуть в треклятую мастерскую, или убраться и свернуть хитрой твари шею. Она заслуживает. Не шея – тварь.
Варенька. Варвара. Варварка, обрядившаяся в шелка, словно змея в новую шкуру. Притворяющаяся безопасной и беззащитной. Лживая. Опасная. Изворотливая.
Но синяки-то были… и слезы на глазах. Прежде Сергею не доводилось видеть, чтобы она плакала. Наоборот, на все обвинения – сначала он, праведным гневом пылая, пытался ее обвинять – хохотала в лицо. Пьяная, пыталась соблазнять. И трезвая пыталась, не столько потому, что интересен был – чуял, что нет, – сколько, чтобы силенки опробовать.
Противно.
Верить или нет? Хоть монету бросай.
Олег постоянно вот бросал, и эта его чудаковатость порой бесила. Порой удивляла. Порой заставляла восхищаться везением.
– Орел или решка? – спрашивал Олег сам у себя и монетку подбрасывал. Высоко. Чтобы почти до потолка, а потом, кувыркаясь, на ладонь. И второй прикрывал, подмигивал хитро, шепотом повторяя вопрос: – Орел? Решка?
Угадать получалось редко.
– Невезучий ты, – ухмылялся Олег, пряча заветный доллар – особенный какой-то, объяснял по пьяни, но Сергей не слушал – в бумажник. – Твое счастье. Большое везение не всегда на пользу.
И мрачнел, точно вспоминая что-то этакое.
Подвело, видать, везение. И монетка, кувыркнувшись, не той стороной легла, направив по ложной дорожке. А Сергею теперь эту дорожку искать. И как знать, не начинается ли она за дверью мастерской?
Сергей нащупал в бумажнике пятак, подбросил, загадав: если решка, то идет проверять Варенькины сказки, а нет, так нет.
Выпал орел. Сергей хмыкнул, сунул пятак обратно в бумажник и вышел из машины. В удачу он не верил.
Заперто. Дверь фанерная, а замок амбарный с блестящей дужкой и темным глазом-отверстием. Ключ нашелся под ковриком. Сергей снова хмыкнул, натягивая хирургические перчатки. Ноги предусмотрительно вытер о грязную тряпку у соседней двери.
Поворот. Щелчок. Беззвучное скольжение по натертому линолеуму пола. Резкая вонь в нос. Точно в деревенский туалет попал, причем давно не чищенный.
– Эй, есть кто дома? – Сергей постучал в дверь. Прислушался. Тишина.
Вошел. Притворил дверь за собой. Замок положил на пол. Огляделся.
Грязно. Выцветшие обои, мутное зеркало, хватанувшее отражение, чтобы исказить его до неузнаваемости. Старая мебель. Холсты. Картины.
У первой Сергей задержался надолго. Сумрак коридора искажал и без того искаженное лицо, подчеркивая круглые глаза и вялый рот, обвислые щеки, стекающие на блюдо, и лысоватый, скользкий лоб, по которому ползла муха. Голова лежала на блюде, и безголовый человек протягивал ее, словно предлагая отведать.
Мерзость и безумие. Или искусство? Олег бы точно сказал, он в искусстве разбирался.
Олег в костюме шута отплясывал в стеклянном шаре. Позади черным строем стояли красно-бурые лица, замаскированные под колоду карт. Шут был крохотным, ладонью накрыть можно, но сомнений не оставалось – Олег.
И он, но уже при мантии и короне, строго взирал с другого портрета.
А обрюзгшая, расползшаяся дама червей – Варенька. Старая и мерзкая. Настоящая. Видать, тот, кто писал эти картины, умел заглядывать дальше лица. Но тогда кто эта черноволосая девица с восточным разрезом глаз? И почему из живота ее торчит пчелиное жало, а в глазах отражается Олегово лицо?
И кто безликий человек в ковбойской шляпе? Человек маленький, а шляпа большая, и левая рука тоже. И монета на ней выделяется белой каплей света.
С живописцем определенно стоило побеседовать. Но для начала – завершить осмотр квартиры.
Впрочем, больше ничего интересного в комнатах не обнаружилось. Несколько полотен – буйство цветов и безумных форм, десятка два почти чистых холстов. Кисти. Краски. Одежда. Пакетик с травкой. Разломанный сотовый. И каталог «Нумизмат» за позапрошлый год. Сергей пролистал интереса ради. Ничего: ни пометок, ни вырванных страниц, ни затесавшихся визиток.
С телефоном еще хуже. На сим-карте пусто, сам аппарат, судя по внешнему виду, восстановлению не подлежал. И когда Сергей почти уже решился покинуть квартиру, он услышал знакомую мелодию.
Варенька?
Нет, не сама – та, что на портрете, исключение – телефон. Ее любимая песенка. Совпадение? Нет. Вот и аппарат, крохотный, лаково-алый. И номер высветился. Неопознан.
Сергей нажал на кнопку вызова. Раздалось:
– Варенька? Алло. Что-то ты нас забыла. Или бумаги не нужны?
Голос незнакомый. И мужской. Интересно выходит.
Незнакомка на пчелином жале подмигнула.
– Если нет, то скажи, и я от тебя отстану. А ты от меня. Если да, то давай встретимся. Условия прежние. Алло?
И Сергей решился.
– Давай. Встретимся. Только про условия повтори.
– А Варя где?
– Уже нигде. Так что ты хочешь?
– Ты кто такой вообще? – спросил незнакомый мужской голос у Семена.
– А ты?
Агнешка пожала плечами и попыталась нарисовать что-то в воздухе. Семен не очень понял.
– Так что, – продолжал допытываться незнакомец. – Встречаемся? И чего там с условиями?
Агнешка замотала головой, но Семен ответил:
– Встречаемся. Поговорим. А условия прежние. Ты и я. И место старое.
Как и ожидал, возразили:
– Старое не идет. Давай новое.
Играет? Или не знает, где была прошлая встреча? И Семен назвал место и время.
– Хорошо.
Случайный собеседник понятия не имел, где была прошлая встреча. Следовательно, телефон попал к нему случайно. Вопрос – кто он и что ему нужно? Ответ? Ответа не было.
– Ты останешься в машине, – сказал Семен, и Агнешка кивнула.
На сей раз парк дышал прохладой. Северный ветер развеял мошкару, стряхнул с листьев пыль и пустил по воде рябь. Он и свет редких фонарей рассеял, смешав со скупым звездным и мутным лунным, повесив над землею туманно-парное марево. Сквозь него проступали очертания домов, и деревьев, и темной фигуры, приросшей к лавочке.
Еще несколько шагов, и все прояснится. Убьют или нет?
Десять шагов до эшафота. Звуки громкие. Почему сидящий не оборачивается? А обернувшись, выстрелит ли? Можно отступить. Где-то ниже, на дороге Агнешка с машиной. Сесть и убраться. И из страны тоже.
Семь шагов. Услышал. Обернулся. Встал.
Руки у него в карманах. Пистолет? Револьвер дикого сорок пятого? Или интеллигентный двадцать второй?
Пять шагов. Зыбь тумана за спиной гуще становится, прячет дорогу. Зато и прятаться, если что, будет легче. Нырнул в сторону, покатился по скользкой траве и…
Три.
– Я тебя знаю, – сказал человек, протягивая руку. – Сергей.
– Семен.
Рукопожатие крепкое, ладонь холодная. А у самого Семена руки вспотели.
– Тебя Олег нанял. Перед тем, как исчезнуть.
В темной яме озера.
– А ты кто?
Про яму не думать. Пусть этот, долговязый и нелепый, как раскладушка, тип и не читает мысли, но вдруг да почует страх. Уже почуял.
– Сергей. Служба безопасности. И друг. Скорее друг, чем служба безопасности.
Стекла очков поблескивают в тумане, а черты лица ускользают. Олег не говорил, что у него есть служба безопасности. Зачем тогда Семен? Если этот и вправду друг. Он бы мог по-дружески вопрос и решить. Подстава. С самого начала подстава, только сложно понять, кто кого и в чем подставлял и где просчитался.
– Чего ты от Вареньки хотел? Денег?
Знает? Чего она рассказала? Не про убийство точно, тогда Сергей иначе бы разговаривал. А вот про шантаж могла… соображай, Семен. Соври чего-нибудь. Или скажи правду. Ну почти правду.
– Денег. Компенсации.
Семен расстегнул куртку, вытащил рубашку из брюк. Повернулся боком, демонстрируя повязку.
– Ее работа.
– Даже так? – А удивленным Сергей не выглядит, скорее довольным. – И за что она тебя?
– Да как-то не сказала. Подошла и пальнула, прежде чем спросить успел. Хорошо, добивать не стала.
А и вправду хорошо. Повезло. Сначала выжить, потом добраться до машины. Потом Агнешку встретить. Везучий ты человек, Семен Семенов. Только не слишком радуйся, потому как на одной удаче в этом деле не выедешь. Помощь нужна. И Сергей – друг ли он? – вполне себе помощник.
Правда пока молчит, ждет продолжения рассказа.
– Потом сама же позвонила, наверное, когда поняла, что я живой. И потребовала бумаги, которые мне Олег давал, когда на дело подписывал.
– И что в бумагах?
Закономерный вопрос. Семен сам хотел бы знать, что такого в бумагах. Пустышка.
– Ничего. В этих ничего. Но есть другие. Я их сам нашел. У любовницы. У Олега была любовница, но ты ведь знаешь…
Дернулся. Неужели не знает? Или знает, но не одобряет. А может, никакой не друг он, Сергей-который-из-охраны? Может, Варенька успела его обработать и именно потому покойный Олег предпочел человека со стороны нанять?
– Мы… Я у нее дома побывал. Девчонка пропала, зато нашлось кое-что интересное.
Правда, друг ты или нет, но это «интересное» вряд ли придется тебе по вкусу. И Сергей, качнувшись – туман плеснулся в стороны, чтобы сомкнуться за спиной человека, – оказался рядом. Рука его легла на плечо, а вторая кулаком ткнулась в рану.
– Олег где?
– Н-не знаю…
Упасть не позволили. Дернули за шиворот, толкнули на лавку и, пнув уже в колено, повторили вопрос:
– Где?
В озере. На дне. Но говорить нельзя – не поверит, что Семен ни при чем. Главное, не заорать… Агнешка.
– Где?
Еще тычок. В рану. Пятно крови расползается. Больно. Отпусти, скотина. Не знаю ничего. Не могу сказать. Если зубы разжать, заору. А нельзя.
– Где?
Где-где-где… не вопрос – колеса выбивают ритм по шпалам, режут на куски, кровью смазывая рельсы. Кричать нельзя. Агнешка испугается.
Наверное, сейчас Семен сдохнет.
Или вырубится. Дальше терпеть сил нету.
А этот спрашивает и спрашивает. И бьет. Рвет на куски. Хищный. А ведь почти повезло, почти…
– Извини, – вдруг говорит мучитель, присаживаясь рядом. Очки поправляет. Очки блестят, а вот лицо и руки по-прежнему в тумане. Кровью пахнет. Землей. И трава во рту кислая. Вырвало? Когда? Семен не помнил. Он лежал, прижимаясь к грязной траве, как к подушке, дышал сквозь стиснутые зубы, сплавляя легкие и воздух. Внутри что-то булькало.
– Извини, – повторил Сергей. – Я должен был проверить. Слишком странно все. Давай, поднимайся.
Жесткая рука нырнула под живот, и прикосновение ее, уже не враждебное, было болезненно. Семен застонал.
– Крепко, да? Сейчас сядем. Подлечим. На вот, выпей.
Фляжка к губам. Вкус не чувствуется, только внутри полыхнуло жаром, немного отгоняя боль.
– Может, к доктору? Я знаю одного, вопросов задавать не станет.
Сидит рядом, поддерживая, точно лучший друг. В голосе искренняя забота. Верить нельзя. И ехать нельзя – там, куда увезет, продолжит. Станет резать на кусочки, задавая треклятый вопрос, пока Семен не сломается.
– Я не знаю.
– Верю. Уже верю. Не знаешь. Пей. Давай, давай, тебе самое то. И к врачу все-таки надо. Кровит крепко. Или погоди, я сам?
Из двух зол от обоих бежать надобно, только ноги подкашиваются, и в глотке огонь. А в животе дыра, через которую жизнь по капельке вытекает. Агнешка точно расстроится. Она лечила-лечила и без толку. Этот, рядом, исчез, оставив фляжку. Надолго? Нет. Появился. Сел. Встал. Заставил снять рубашку. Вспорол бинты. Кинул на землю. Плеснул прямо в рану из темной бутылочки.
– Тихо, потерпи. Сейчас пройдет.
Семен и так терпел. Какая разница, больше или нет.
– Так, значит, она стреляла? – Сергей орудовал почти профессионально. – Ну да… Варенька-Варенька… я думаю, что она Олега и грохнула.
Точно. Больше некому. Она была у дома. Ждала. Выслеживала. А потом пиф-паф – и конец. Точнее, не конец – есть отсрочка, – но почти.
– И тебя зачистки ради. А когда поняла, что промахнулась, решила мне подсунуть. Думала, что я такой идиот, сразу в оборот возьму…
И угадала. Взял ведь. Еще немного, и добился бы ответа на свой треклятый вопросец. Если бы узнал, где труп, в жизни не поверил бы в невиновность Семена.
– Наводку на квартиру дала. А там телефончик, так кстати оброненный… – продолжал бормотать Сергей, затягивая повязку. – И звонок твой. Она везучая тварь, наша Варенька. Словно черт ворожит ей. Ладно, ты как? Говорить можешь?
Семен кивнул. И вправду постепенно становилось легче. Главное, он выдержал. Хватило силенок, а значит, и с остальным справится.
– Тогда рассказывай. Только подробненько.
И Семен рассказал. Подробненько. А потом сунул бумажку с номером камеры хранения – Агнешкина придумка, на которую он согласился, а теперь пожалел – глупо выглядело, по-киношному. Но Сергей к бумажке отнесся спокойно, сунул в карман и, поднявшись, сказал:
– Перезвоню. Ты особо не высовывайся. А то добьет еще.
День. И ночь. И снова день. Тянутся. А никто не идет. Марина не спит. Страшно пропустить: а вдруг, стоит закрыть глаза, и она пропустит визит? Тот, кто запер ее, должен вернуться. Он же не хочет Марининой смерти?
– Не хочет! – повторила она, упираясь лбом во влажную стену.
Воняло. И от ямы, и от нее. Кожа бугристая и скользкая. Холодная. Потому что холодно. Потому что Марине никогда отсюда не выбраться.
И свадьбы тоже не будет.
Никогда.
Голова болит. И горло. И локти с коленями, хотя Марина их не обдирала. И еще поясница. Во рту сушит, а сока в пакете не осталось. Ничего не осталось, кроме отсыревшего пледа и корзинки. Плетеная. В руках девочки. И розовых лепестков до края, чтобы взлетали над головой невесты, крутились в воздухе, разливая волшебный аромат.
Не спать. Не умирать. Еще немного.
Монета. Доллар, который Бонни и Клайда, который Олежка носил с собой в кармане пиджака. Который не давал потрогать, лишь говорил о судьбе и еще о том, что ошибка исключена. Олега убили. Кто? Тот, кто ее здесь запер.
Он же сказал, что в бумажнике было пусто. Откуда знал? Только если сам убил. Надо выбираться, этого обмануть не выйдет. Но как тогда? Никак. Не карабкаться же вверх? Тут стены гладкие, не зацепишься, а у Марины сил не осталось.
И с каждым днем все меньше. Еще чуть-чуть, и вправду умрет. Совсем без борьбы умрет. Нельзя. Хотя бы попробовать.
Попробовала. Подпрыгнула – как же заныли ноги! – и ударилась о стену. Заплакала. Пошла кругом по темнице, ощупывая бугристый бетон. Щель. И еще. Крохотные трещины, зато сверху виноградная плеть свисает. Какая же тоненькая… совсем как ниточка Марининой жизни.
Шанс. Хоть какой-то. Приникнуть к стене. Прилипнуть. Обнять, как будто она, бетонная, и есть суженый. Туфли мешают. Снять. И снова. Больно. Ничего, потерпеть. Удалось подняться на полметра, потом Марина потеряла опору и упала на спину.
Заплакала.
А к вечеру, когда Марина совсем уж приготовилась умереть, появился он.
– Эй. – Вниз змеей упала толстая веревка. – Ты как там?
Марина всхлипнула.
– Живая?
Ногти содраны. Спина болит жутко и затылок расшиблен. Кровь свернулась, склеила волосы колтуном.
– Эй, отзовись! – похититель явно забеспокоился.
– Я… – Марина всхлипнула и, встав на четвереньки, поползла к веревке. – Я… я пить хочу.
Но привычной корзинки не было. Вместо нее моталась широкая лента пояса, из тех, что надевают высотники.
– Надевай. И застегни хорошо, – велел похититель. – И пошевеливайся.
Вытащит? Он ее вытащит? Вот просто так? Или чтобы убить? Нет, ему достаточно было не прийти сегодня и завтра, тогда Марина сама бы умерла. Он не будет убивать. Он спасает.
Потому, что она Бонни.
У Клайда ведь должна быть Бонни.
Пояс оказался велик, а подтягивать долго не получалось. Пальцы не слушались, не гнулись и вообще жутко ныли. Марина боялась, что ее спаситель передумает, спешила, а все равно выходило медленно. Но все-таки вышло.
– Я готова.
Он не ответил. Только веревка натянулась, вверху заскрипело, и Марина поползла ввысь, в черное окно неба.
Она боялась упасть, как боялась недавно остаться внизу. Она боялась увидеть его лицо и сорваться в истерику. Она боялась оказаться в новой тюрьме – как знать, вдруг та хуже старой? Или вообще в могиле. Она… она едва не упала, потому что выяснилось – ноги не держат. Но поддержали, отвели от края ямы – просто яма, со стороны и не заметишь – усадили. Расстегнули сбрую.
– Устала? – ласково спросил похититель, проводя тыльной стороной ладони по щеке. – Не бойся. Теперь все будет иначе.
И Марина поверила. Она заплакала, закусив разбитый палец, уткнулась в горячее, чужое плечо. И плакала очень долго, а тот, который пришел ее спасти, терпеливо ждал. И гладил по голове.
Он… он хороший.
В доме было уютнее, чем в яме. Пусть комнатушка, в которой заперли Марину, и была похожа на большой шкаф, но зато здесь имелся топчан, одеяло и даже ведро-туалет. Еще ей позволили помыться и переодеться. А наградой за послушание стал крепкий кофе со свежими булочками.
Человек в лыжной шапочке сидел и смотрел, как Марина ест. Молчал. Не торопил, не пугал. Просто разглядывал. А она, осмелев, разглядывала его.
Невысокий и сутуловатый. Скорее худой, чем полный, но из-за непомерно большого свитера не скажешь точно. Свитер же крупной вязки, закрывает доспехом от подбородка до середины бедер, и руки прячутся в рукавах, только кончики пальцев выглядывают.
Пальцы у него жесткие, в пятнах и заусенцах. Иногда он принимается грызть ногти.
– Меня Марина зовут, – Марина не знала, что еще сказать. – А тебя?
Молчание.
– Послушай, может, ты меня совсем отпустишь?
Молчание.
– Я ничего не видела и ничего не знаю. Я уеду из города. Насовсем уеду. У меня бабушка живет. Далеко. Я давно там не была. И я спрячусь. Навсегда.
Молчание.
– Тебе ничего не угрожает. Я ведь тебе благодарна. Ты меня спас. Я думала, что ты не придешь, ждала-ждала. А тебя все не было. И я испугалась.
Склонил голову, протянул руку, мазнув пальцами по щеке. Марина зажмурилась.
– Я… я думала, что умру. Насовсем. Понимаешь? И кошмары снились. Тебе когда-нибудь снились кошмары?
Кивок.
– Мне вот никогда. Свадьба раньше снилась. Я тебе говорила, что мечтала замуж выйти? Говорила. Все знают. Подруги смеялись, думали, что я глупая, что мечтать о таком несерьезно, но… какая разница, о чем мечтать, если главное – сама мечта.
Прикосновение стало иным. Ласковым? Он понимает? Или просто слушает? Главное, что не уходит. Марине не хотелось, чтобы он уходил.
– Только она умерла там, в яме. Темно и холодно. Сыро, и горло болит. Вот тут.
Она переложила его пальцы на горло, и сухие ногти царапнули кожу.
– Извини, – сказал человек. – Я завтра принесу что-нибудь.
– Спасибо. Но… ты, главное, не бросай меня, ладно?
Марина сама не поняла, когда заплакала. И почему он вдруг снова обнимает. От свитера пахнет олифой, и плакать в выцветшую шерсть удобно. Уютно. Как и засыпать на плече этого незнакомца.
Все-таки как его зовут?
