Бо́льшую часть познаний о бродяжьей жизни я почерпнул во втором классе, когда мисс Лэддл прочла нам «Хэнки-бродягу», историю обаятельного парня с каштановыми кудрями. Он жил в Калифорнии, но оказался на улице – и что ему оставалось? Само собой, он вскочил на товарняк – и пережил уйму всевозможных упоительных дорожных приключений.

И хотя ни одна цитата из этой книжки не попала на стены школы в заламинированном виде (а в школе приходится ламинировать все трюизмы), мы с одноклассниками быстро составили в головах одно и то же нехитрое уравнение.

Собственно говоря, образ Хэнки настолько покорил нас всех, что мы даже решили сделать школьный проект по жизни бродяг на железных дорогах. Задним числом удивительно, как это мисс Лэддл согласилась, но, возможно, она принадлежала к той педагогической школе, которая требует любой ценой поддерживать всякий детский интерес, даже если ради этого придется устроить урок о том, как нарушать законы.

Так наш класс узнал, что во время Великой депрессии, когда найти работу было трудно, а несметное количество народа стронулось с места, бродяги обычно околачивались в зарослях возле сортировочной станции. Подчас в одном вагоне собиралась целая компания бродяг – и тогда они устраивали свои бродяжьи посиделки (одна группа из нашего класса как раз и выбрала для своего проекта бродяжьи посиделки), пели песни, жарили яичницу и смотрели, как мимо проносятся новые и новые края. Для сообщения с другими такими же скитальцами железных дорог они часто рисовали на заборах и стенах депо специальные бродяжьи знаки, предупреждая сотоварищей о надежном пристанище или опасных местах. Мы узнали, что железнодорожные рабочие чаще всего относились к бродягам дружески и предоставляли им ценную информацию, когда и куда отправится тот или иной состав. А вот кого надо было бояться, так это железнодорожных копов, или «быков», как прозвали их бродяги. В быки шли уволенные за буйное поведение шахтеры, и многим из них доставляло удовольствие отловить какого-нибудь несчастного безбилетника и отделать его так, что нескоро забудет. Иной раз они их даже убивали. (Сэлмон, не самый примерный, зато самый смышленый мальчик из нашего класса, сделал презентацию о железнодорожных быках и, увлекшись, добрых тридцать секунд всерьез лупил другого мальчика, Олио, пока не вмешалась мисс Лэддл.)

В книжке «Хэнки-бродяга» Хэнки вел самую что ни на есть увлекательную жизнь – убегал от быков, падал с поезда и все такое. В один прекрасный день он наткнулся на валяющийся близ дороги саквояж – а открыв его, обнаружил там десять тысяч долларов наличными.

– Охренеть! – вставил из глубины нашего книгочейного уголка Сэлмон. Мы этого слова не знали, но оно нам понравилось, так что мы все засмеялись.

Мисс Лэддл продолжала читать:

– Но Хэнки не оставил чемодан себе – он отдал его законным владельцам, предпочтя и дальше влачить бесприютную жизнь на железной дороге, чем тратить деньги, которые ему не принадлежат.

Мы ждали, что же будет дальше, но, похоже, на том дело и кончилось. Мисс Лэддл аккуратно закрыла книжку – как будто захлопнула крышку на клетке с тарантулами.

– И какая из этой истории мораль? – спросила она у нас.

Мы все тупо уставились на нее.

– Что честность – лучшая политика, – наставительно пояснила она, выделяя голосом «честность» точно какое-нибудь иностранное слово.

Все согласно кивнули. Все, кроме Сэлмона.

– Но он же так и остался нищим, – уточнил он.

Мисс Лэддл посмотрела на него и вытерла воображаемые пылинки с обложки.

– Да, бывают честные бедняки, – промолвила она. – И притом счастливые.

Зря она это сказала – с того самого момента, никак не вербализируя этого, а быть может, даже и не осознавая, мы перестали ее уважать. Было совершенно ясно: она понятия не имеет, о чем говорит. Да и неудивительно – это же она разрешила нам так углубиться в изучение бродяжничества. Но вот какой у меня вопрос: куда же девалось наше уважение? Что происходит с детским уважением – оно просто-напросто улетучивается или же, по законам термодинамики, его нельзя создать или уничтожить, а можно лишь передать куда-нибудь еще? Возможно, в тот самый день мы переадресовали наше уважение Сэлмону, чубатому мятежнику, который во время ланча смешивал молоко с апельсиновым соком, посмел бросить вызов системе в книгочейном уголке, а заодно доказал нам, жадным зрителям, что взрослые бывают еще и поглупее детей. Мы уважали его. Правда, несколько лет спустя он столкнул Лилу с края Мелроуз-каньона, и судья отправил его на гаррисоновское ранчо для малолетних преступников.

…Поезд разогнался как следует – я не доставал измерительных приборов, но по ощущениям было миль пятьдесят-шестьдесят в час, – а я сидел и смотрел по сторонам. Я много раз ездил по этому коридору вдоль шоссе I-15 на пути в Мелроуз, в гости к Доретте Хастинг, сводной тетке моего отца. Она была со странностями: коллекционировала неразорвавшиеся снаряды времен Второй мировой войны и питала слабость к своему особому напитку, называвшемуся «койот-тойот» и состоявшему, насколько я мог понять, из тэб-соды, виски «Мейкерз марк» и соуса «табаско». Мы никогда не задерживались у нее подолгу, потому что отцу становилось неуютно уже после коротенькой беседы о пустяках. Меня это устраивало – у Доретты водилась привычка ощупывать мне лицо, а ладони у нее пахли мышиным пометом и увлажнителем. Дальше ее дома, все по тому же I-15, я раз шесть ездил с отцом в Диллон на родео – но не был там с тех пор, как погиб Лейтон.

Мы ехали на юг, и день все набирал силу. По платформе гулял такой ветер, что было холодно даже в дополнительном свитере, так что я обрадовался, когда первые прямые лучи солнца прокрались через седловину между вершинами Твиди и Торри на высокие луга, а потом хлынули и на равнину, согревая землю. Я наблюдал, как полоса света постепенно движется через долину. Вырвавшись из сумерек, горы словно потягивались и зевали, их серые лица наливались темной зеленью дугласовых пихт, а потом, по мере того как утро победоносно шествовало дальше, приобретали привычный тускло-баклажановый оттенок далекого леса.

Ветер переменился. Я чувствовал запах грязи с Биг-Хоул, глубокие нотки ила, головастиков и замшелых камней, истираемых упорными кулаками этого окольного потока. Поезд дал гудок – и мне показалось, что загудел я. Снова и снова откуда-то спереди доносился запах кленового сиропа, ну и, конечно, вокруг царил запах самого поезда, едкие пары машинного масла, смазки, непрестанно трущихся друг о друга металлических частей. Прелюбопытная смесь запахов, но постепенно, как оно всегда и бывает, обонятельный пейзаж на полотне восприятия поблек, и я перестал их замечать.

Внезапно я снова проголодался. Усилия, потраченные на мартышечье карабканье по сигнальному столбу и подтягиванье на сцеплениях, изрядно меня вымотали, не говоря уж о многочисленных приливах адреналина, после которых мои тщедушные бицепсы уподобились отвисшей резине.

Все еще опасаясь вскрывать чемодан, чтоб все содержимое не рвануло наружу, я запустил пальцы в тот же разрез, что сделал «лезерманом» (модель для картографов), нашарил пакет с едой и осторожно вытянул его наружу.

Когда я разложил перед собой провиант, сердце у меня упало. Не так уж и много. Будь я героем-ковбоем, то без труда сумел бы растянуть жалкую кучку батончиков гранолы и фруктов недели на три, не меньше. Но я-то не ковбой, а мальчик с повышенным метаболизмом. Когда я голоден, мозг медленно закрывает один отдел за другим: сперва я теряю умение вести себя в обществе, потом способность считать, потом – изъясняться полными предложениями, ну и так далее. К тому времени, как Грейси колокольчиком призывала всех на обед, меня нередко можно было найти на заднем крыльце – измученный и ослабевший от голода, я покачивался взад-вперед, тихо попискивая, как синица.

С этим альцгеймероподобным распадом я боролся методом постоянного кусочничанья. У меня все карманы были забиты пакетиками «чириос», что нередко приводило к хаосу в комнате для стирки. Доктор Клэр заставляла меня производить специальную проверку на «чириос» перед тем, как класть что-нибудь в стиралку.

И вот теперь, глядя на скудные припасы, я лицом к лицу столкнулся с реальной проблемой сохранения. Избрать ли мне осторожный путь и съесть сейчас лишь самую малость, не утолив голод, но поддержав в себе способность досчитать до десяти и определить, в какой стороне север? Мудрое решение, тем более что товарный состав запросто может так вот и тарахтеть безостановочно до конечного пункта назначения, будь то Чикаго, Амарилло или Аргентина.

Или… или просто наесться как следует. Но тогда останется только ждать, не появится ли из-за ряда автомобилей безбилетный разносчик, специально для таких вот бродяг торгующий хот-догами.

После недолгого раздумья я выбрал один батончик гранолы – клюква-яблоко с орешками – и неохотно запихнул остаток припасов (О, как соблазнительно лучились эти морковки!) в ту же дырку на чемодане.

Стараясь жевать как можно медленнее и подольше держать во рту каждую крошку, я прислонился спиной к «Ковбою-кондо» и попытался привыкнуть к новой жизни.

– Я бродяга, – произнес я низким звучным голосом Джонни Кэша. Вышло просто смехотворно.

– Бродяга. Перекати-поле. Заяц. Безбилетник, – попытался я еще раз. Не помогло.

Горы по берегам реки начали уменьшаться, узкая долина открылась в широкую подкову бассейна Джефферсона. Куда ни глянь, земля все бежала и бежала вдаль, пока не упиралась в стенки широкой миски, образованной горами: растрескавшимися склонами Руби-Рейндж на юго-востоке, разношерстным сборищем Блэктейлс и, у нас за спиной, величественными Пионер-маунтинс, теряющимися из виду за поворотом.

Слева от меня, одинокая и далекая средь равнин, маячила огромная скала Бобровая голова, в свое время спасшая экспедицию Льюиса и Кларка: как-то ненастным августовским утром Сакагавея узнала ее очертания и поняла, что летние земли ее народа уже близко. Дела у экспедиции шли туго: припасы на исходе, свежих лошадей не достать, а от лодок в горах проку мало. Да и сами горы оказались куда как обширнее, чем Льюис и Кларк предполагали изначально. По их представлениям, должен был существовать северо-западный водный путь прямо к Тихому океану, а когда выяснилось, что это не так, они сменили концепцию и вообразили узкую полоску гор, которые легко преодолеть за день-другой. Как и у любой великой экспедиции, у них была серия поворотных моментов, в которых удача и коварство судьбы сыграли равную роль. Что, если б они попробовали штурмовать водораздел на свой страх и риск без помощи шошонов? Что, если бы Сакагавея не заметила этой скалы и не ухватила капитана Кларка за рукав маленькими огрубевшими ручками?..

Я прильнул к прорези в бортике платформы, медленно поворачиваясь по мере того, как поезд двигался дальше. По губам сама собой расползлась улыбка. Да, это та самая скала! Многое переменилось с тех пор: появился железный конь, не осталось шошонов, а долину теперь наводнили машины, фруктовый лед, аэропланы, автомобильные навигаторы, рок-н-ролл – а скала осталась прежней, такой же прочной и смутно-бобриной, как и тогда.

Эта вот геологическая неизменность скалы Бобровая голова, нависавшей над долиной совсем как в тот день, когда Сакагавея потянула за рукав капитана Кларка, каким-то образом внутренне связывала меня с их экспедицией. Направляясь каждый своим путем, и я, и они миновали этот ориентир на местности – совсем как те цифровые скалы, что ваш фургон время от времени минует в игре «Орегонская тропа». Различие, пожалуй, состояло в том, что экспедиция-то была вольна путешествовать, куда вздумается, выбрать любой маршрут через водораздел и дальше к Тихому океану. Я же, привязанный к рельсам, не имел никакого выбора, а следовал по уготованному пути. С другой стороны, не исключено, что я цеплялся за мысли о предопределенности ради самоуспокоения – очень может быть, мой маршрут вовсе не был расписан заранее, и я ровно так же направлялся навстречу неизвестности, как и Льюис с Кларком двести лет назад.

Становилось все теплее. Здесь, на равнине, ветер усилился – носился над сухой травой, вился вокруг поезда, заныривал под доски. «Виннебаго», хоть и крепился к полу платформы цепями, тихонько покачивался у меня под спиной. Так уютно. Я покачивался вместе с ним. Мы путешествовали вместе – «Ковбой-кондо» и я. Мы были партнерами.

– Как дела? – спросил я его.

– Отлично, – ответил он. – Я рад, что ты здесь.

– Ага. И я тебе рад.

Я вытащил «Лейку М1», облизал пальцы, как отец, и снял колпачок с объектива. Сделав сперва пару снимков Бобровой головы, я попытался при помощи авто-таймера снять несколько автопортретов с собой на переднем плане – с той или иной степенью успеха. Потом я сделал несколько репортажных кадров «Ковбоя-кондо», и своих ног, и чемодана, и несколько художественных снимков сцеплений, покрытых машинной смазкой. За десять минут я извел две пленки. Как попаду в Вашингтон, непременно сделаю альбом о моем путешествии через всю Америку. Разумеется, сперва выбракую плохие – ненавижу, когда в альбом суют все фотографии подряд, без отбора. Доктор Клэр принадлежит как раз к такой породе людей, что странно, ведь она так придирчива, когда дело касается анатомии жуков – но вот в ее семейных альбомах царит полный хаос: уйма фотографий, иногда даже с совершенно посторонними детьми.

Мы проехали через туннель под I-15, и вдруг шоссе пошло параллельно нам, сбоку. Мимо проносились пикапы. Трейлеры. Фургоны, похожие на тот, что сейчас подпирал мне спину. Один серебристый минивэн держался как раз вровень с поездом, напротив меня. Сперва казалось, будто он, как и все остальные машины, движется чуть быстрее товарняка, потом он чуть сбросил скорость и мы пошли ноздря в ноздрю, точно связанные незримым канатом.

На переднем сиденье сидел рослый лысый мужчина, рядом – женщина в красновато-лиловом цветастом платье и тяжелых сережках в виде дисков. Я решил, что они муж и жена. И не только из-за трех девочек на заднем сиденье (а они там были), но просто потому, что всегда видно, когда люди уже давно привыкли вот так вот молча сидеть рядом. Девочки сзади играли в какую-то сложную разновидность колыбели для кошки. Одна (судя по всему, старшая) сосредоточенно старалась просунуть пальцы в середину запутанной паутины, подобрав при этом два перекрестья ниток.

Так приятно было смотреть на играющих сестричек за окном минивэна. Куда лучше телевизора! Все равно что заглянуть одним глазком в мир, который всегда существовал, но мне открылся лишь на пару секунд – как обрывок случайно услышанного на улице разговора, в котором выхватываешь всего одну фразу, зато какую интригующую, например: «И с той ночи мама души не чает в подводных лодках».

И тут они все как взбесились. То ли одна из младших сестер не удержала веревочку натянутой, то ли случилось что-то столь же трагическое, но старшая выдернула руки и оттолкнула младшую к окну. Та заревела. Отец в массивных очках обернулся и принялся орать на всех трех. Мать тоже обернулась, но молчала. Минивэн сбросил скорость, и я потерял их из виду.

Когда они наконец догнали нас снова, то ехали очень быстро. Я спрыгнул со своего места и, забыв осторожность, высунул голову наружу, чтоб разглядеть, что там происходит. Девочки забились на свои места. Младшая, та, что все испортила, теперь смотрела в окно в мою сторону, вся надувшись, на щеках у нее блестели слезы.

Когда машина проносилась мимо, я помахал девочке рукой. Малышка, должно быть, заметила движение и, ничего не понимая, вскинула голову. Я снова помахал. Личико у нее просветлело. Я чувствовал себя супергероем. Она буквально разинула рот и прижалась лицом к стеклу, а потом повернулась и что-то завопила сидящим в машине – я почти слышал ее, но к тому моменту минивэн уже унесся вперед и больше я его не видел.

А потом состав заколыхался, стук колес зазвучал по-иному и постепенно начал замедляться. Мы подъезжали к Диллону. Я решил, что надо куда-нибудь спрятаться. Но куда? Вспомнив, как доктор Клэр однажды сказала мне: «Не надо все усложнять» – не уверен, что она сама следовала этому совету, – я ринулся к самому очевидному месту: водительской дверце «виннебаго» прямо у меня над головой.

Ну разумеется, там было заперто. Да и кто бы оставил фургон открытым?

Поезд зашипел и резко остановился. Я потерял равновесие и упал. Внезапно на платформе стало совсем открыто и незащищенно. Движение поезда обеспечивало мне хоть какую-то безопасность, а теперь, когда он стоял неподвижно, я превратился в отличную мишень.

Через просветы в бортиках платформы я различал далеко впереди двор и старомодное депо. Какие-то люди вышли оттуда и что-то кричали машинисту. Во мне начала подниматься паника. Нет, эта идея с самого начала никуда не годилась! Надо было давно отказаться от мысли о поезде и выбрать какой-нибудь другой вид транспорта.

Может, заползти в багажник «виннебаго»?

– Нет у них никаких багажников! – напомнил я сам себе. – До такого только ребенок и додумается!

Я помчался вокруг машины, выискивая взглядом хоть что-нибудь: прицеп, каноэ, палатку – какое угодно укрытие, куда можно временно забиться, спасаясь от железнодорожного быка с его неизменным атрибутами: тростью, моноклем и чутьем на кровь.

Ничего. Разве такие фургоны не снабжают сразу всякими дополнительными штуками?

Голоса у начала поезда стали громче. Выглянув в щелочку, я увидел, что от локомотива в мою сторону направляются двое с планшетами. Один был в форме, а ростом – настоящий великан, на добрый фут выше своего спутника. Выглядел он – точно из цирка сбежал.

«Отлично, – подумал я. – Они уже нанимают великанов. Чудесно. Успокойся. Дождись, пока он подойдет, а тогда лягни его в пах – и наутек. Мчи на автозаправку и притворись, будто отстал от семьи при переезде. Поверь в себя. Перекрась волосы. Стащи где-нибудь грим и измени цвет лица. Купи цилиндр. Говори с итальянским акцентом. Научись жонглировать».

Железнодорожники были в трех вагонах от меня. Я уже слышал обрывки голосов и скрип гравия у них под ногами.

– Что же делать? – прошептал я «виннебаго».

– Зови меня Валеро, – прошептал он в ответ.

– Валеро?

– Да, Валеро.

– Ну ладно, Валеро, и что, черт возьми, мне делать? – прошипел я.

– Полегче, – отозвался Валеро. – Не паникуй. Настоящие ковбои не паникуют, даже если дело плохо.

– Я не ковбой, – возразил я. – Разве я похож на ковбоя?

– Немного, – ответил Валеро. – Шляпы у тебя нет, зато ты чумазый, как ковбой, да и глаза голодные – а этого, знаешь ли, не подделать.

– Правда? – спросил я.

Голоса слышались уже совсем громко, от соседнего вагона, не дальше.

Ну ладно, так как поступил бы настоящий ковбой? Отчаянно, в последней жалкой попытке я подергал пассажирскую дверцу «виннебаго». Сперва казалось, что она тоже заперта, потом замок клацнул и дверца отворилась. Я выдохнул – короткий, сдавленный выдох. Интересно, кто оставил ее открытой?

Я как можно тише поднял тяжелый чемодан и сунул в зияющий портал «виннебаго», медленно-медленно-медленно прикрывая за собой дверь. Когда замок на ней опять щелкнул, щелчок показался мне ужасно громким: прям как в кино, когда злодей тотчас же торжествующе поворачивается к месту, где прячется герой. Меня поймают, наверняка поймают! Наслаждаться роскошью салона, куда я попал, было некогда. Я метнулся мимо канареечного диванчика к туалету – он располагался в самом конце, рядом с зеркальной спальней, оборудованной широченной постелью. На покрывале сочными красками были изображены горные вершины.

Я закрыл за собой дверь уборной. Возможно, просто по привычке.

В тесном, наводящем клаустрофобию закутке я старался даже не дышать – что очень трудно, когда ты весь запыхался. Голоса теперь доносились лишь приглушенно, но я слышал: эти двое приближаются. А потом они остановились. Кто-то запрыгнул на платформу вагона. Капля пота скатилась у меня по лбу, прямо по центру, сбежала по переносице и застыла на самом кончике носа, точно божья коровка перед взлетом. Скосив глаза, я мог разглядеть эту каплю, и в нынешнем моем судорожном, искаженном адреналином восприятии мне всерьез казалось, что если она сейчас упадет на пол, верзила-бык услышит «плюх» и немедленно меня найдет.

Заскрипела платформа. Верзила обошел «виннебаго» и остановился с пассажирской стороны. И тут я заметил, что в двери уборной есть что-то вроде «глазка». В тот момент – в разгар самоспровоцированного косоглазого удушения – я даже не стал задаваться логичным вопросом, зачем тут «глазок» и какие драматические семейные сцены могут разыгрываться благодаря подобной опции: я был все так же сосредоточен на капле пота, готовой сорваться с носа, и на том, как трудно млекопитающему не дышать. Поэтому я просто подумал: «Ух ты, “глазок”! Можно посмотреть, собираются ли люди, которые собираются меня убить, меня убивать».

Я прильнул глазом к отверстию. Капля пота упала на пол, я так и ахнул – но совсем не из-за нее, а из-за того, что увидел в «глазок»: огромного быка-полицейского. И говоря «огромный», я не преувеличиваю – высоченный и толстый. Прижавшись лицом к тонированному стеклу бокового окна «виннебаго», он сложил руки ковшиком вокруг глаз, стараясь разглядеть, что происходит внутри. А на полу, прямо перед его здоровенной башкой и горилльими лапами, стоял мой переполненный чемодан!

Бык задержался у окна еще на минуту-другую. В какой-то момент даже протер стекло ладонью. Ну и лапищи! Я представил себе, каким бы крошечным казался на этих пальцах воробей.

Протерев стекло, бык снова принялся вглядываться внутрь. Я так и ждал, что он заметит чемодан, ждал, что лицо его вот-вот переменит выражение: «Эй, а это тут что такое? Поди-ка сюда…»

Почему он стоит тут так долго? Он нарколептик? Или захотел купить такой фургон для себя и великанши-жены и теперь прикидывает размеры? Ладно, давай уж, заметь чемодан и иди меня убивать! Но только не стой столбом! Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем здоровяк отлепился от окна и пропал из вида.

– Валеро, – прошептал я. – Ты тут?

– Тут, тут.

– Чуть не попались, а?

– Ага, я за тебя прям испугался. Но ты ловкий террорист.

– Террорист? – возмутился я, однако решил не затевать спора. Только вот вести с автофургоном дискуссий об определении слова «терроризм» мне не хватало. Считает меня бандитом – ну и на здоровье.

Чем дольше мы стояли в Диллоне, тем сильнее я утверждался во мнении, что поезд дальше не пустят, пока не выловят нарушителя, осквернившего семафор. С другой стороны, очень может статься, просто чудовищу в образе копа и сопровождавшему рабочему требовалось много времени на то, чтоб осмотреть все машины. И вот, когда я уже всерьез обдумывал все более и более заманчивую идею слезть с поезда, добраться пешком до города, раздобыть себе молочный коктейль и поймать такси до дома, пневматические тормоза с шипением разжали хватку. Состав рывком тронулся с места.

– Слышишь, Валеро? – воскликнул я. – Мы снова движемся. Жди, Вашингтон, мы идем!

На всякий случай я, прежде чем выйти из уборной, сосчитал до трехсот четырех. Хорошее, надежное число.

Вырвавшись наконец из тесноты в роскошь и великолепие «Ковбоя-кондо», я в первый раз за все это время смог отмокнуть душой в новой берлоге. На раскладном обеденном столике стояла ваза с пластиковыми бананами. На всех телеэкранах красовались большие прозрачные наклейки, изображающие ковбоя верхом на коне на фоне пейзажа в стиле Долины монументов. А в пузыре у него над головой – как в комиксах изображают разговоры – написано: «Американский “виннебаго”!»

В салоне к запаху нового автомобиля примешивался сладковато-щелочной вишневый аромат моющего средства. Пока я стоял на полиэстеровом ковре и осматривался, меня вдруг пронзило очень странное чувство: комната ощущалась очень знакомой и безопасной, и в то же время – чужой и неестественной. Все равно, что шагнуть в гостиную дальнего родственника, о котором ты только слышал, но которого никогда не встречал, и увидеть там сплошные безвкусные салфеточки.

– Что ж, Валеро, настоящий дом. Славное место. – Я старался, чтоб голос мой звучал искренне. Не хотелось его обижать.

Валеро ничего не ответил.

Поезд мчался себе вперед. Через некоторое время горы плотнее обступили дорогу, образовав отвесный каньон, а рельсы устремились в теснину рядом с рекой Биверхэд. Состав замедлил ход, скрежет металлических частей звучал тем громче, чем круче становился подъем. Я прильнул к окнам «виннебаго», силясь разглядеть вершины по обе стороны дороги.

А мы все поднимались и поднимались. Краснохвостый сарыч камнем упал с неба в пенистую стремнину и скрылся в холодной горной реке секунды на две, не меньше. Интересно, каково оно, находиться под водой, среди жидкости, существу, приспособленному для обитания в воздухе? Чувствовал ли он себя таким же неуклюжим, как чувствовал я, ныряя и глядя на мелких рыбешек, снующих по дну нашего пруда искорками яркого света? Но тут сарыч снова взмыл в воздух. С трепещущих крыльев слетали капли воды. В клюве у него билась серебристая рыбка. Сарыч описал еще один круг, я вытянул шею, чтобы проследить его полет на фоне утесов, но он уже скрылся из вида.

Сам не зная почему, я вдруг заплакал. Сидел на канареечном диванчике в стерильном «виннебаго», установленном на грузовом поезде, и шмыгал носом. Никаких там девчоночьих всхлипов, ничего такого – просто что-то маленькое и очень печальное, лежащее на дне грудной клетки, пойманное между мягкими органами, таким образом просилось наружу. Я сидел, сидел, и оно вылилось изнутри. Как будто я выпустил затхлый воздух из комнаты, которую давным-давно держали запертой и никогда не открывали.

Постепенно подъем закончился. Потянулись волнообразные просторы Биттеррута – старые, своевольные горы, похожие на сборище вздорных дядюшек, которые с сигарами в зубах без конца играют в покер и травят байки о старых временах, военных тяготах и болезнях скота. Да, горы Биттеррута были упрямы, но ох до чего утонченны в своем упрямстве. Они медленно текли мимо, точно спины черных китов. Хотелось бы мне, чтобы шошоны знали о китах. Тогда бы они все кругом назвали в их честь. Гора-кит номер один, Малый китовый холм, Китовая седловина.

Мы взобрались на перевал, и мне показалось, будто я на вершине гигантских американских горок перед началом скольжения вниз.

Я на пробу высунул голову из фургона. Меня снова приветствовал все тот же ужасающий лязг. Внутрь он проникал лишь приглушенно, но снаружи ничто не ограждало меня от грохота железа, от клацанья и тарахтенья всех тех маленьких механических частей, что толкали поезд вперед. И это вечный пронзительный скрежет металла, это жалобное скуление, точно тысячи птичек пищат от невыносимой боли.

Воздух был холоден и разрежен. Я ощущал ясный и чистый запах пихтовых лесов, взбегавших от рельсов вверх по склонам. Высокогорье. Край, открытый всем ветрам.

Пока поезд словно бы собирался с духом на вершине перевала, до меня постепенно дошло все значение этого места.

– Валеро! – вскричал я. – Это же водораздел! Мы переезжаем водораздел!

Здесь водораздел был куда эффектнее пологих склонов близ Коппертопа. Перевал Монида, зона многих жарких действий, во всяком случае, в геологическом смысле. На протяжении миллионов и миллионов лет батолиты поднимались и раздавались в стороны, материковые плиты напрягались, реки взбудораженной магмы клокотали под толщами скал, формируя невероятную топографию западной Монтаны. «Спасибо, магма», – подумал я.

Поезд затарахтел дальше, а я вдохнул полной грудью и чуть не пропустил дорожный знак.

Я улыбнулся. Если континентальный водораздел считать крайней границей между западом и востоком, то, выходит, я только сейчас официально вступал на западные территории. Наше ранчо лежало к югу оттуда, где водораздел делал широкую петлю на запад, вбирая в себя похожее на гигантский отпечаток пальца озеро Биг-Хоул на стороне Атлантического океана. А значит, Коппертоп на самом деле находится к востоку от этой символической линии. А значит…

«Отец, мы жители Востока! – хотелось закричать мне. – Ну ее, эту Новую Англию с ее клэм-чаудер! Лейтон, ты слышал? Ты – восточный ковбой! Наши предки так и не добрались до настоящего Запада!»

По крайней мере, здесь, на поросшем черными соснами перевале, среди гор, две границы – физическая и политическая – сливались воедино. А для меня континентальный водораздел всегда был важен как грань, которую не оспоришь. Должно быть, именно эта грань отличала Подлинный Запад от просто Запада. Очень даже уместно вышло: чтобы попасть на Восток, мне сперва надо было оказаться на Дальнем Западе.

Я попытался достать из чемодана фотоаппарат и щелкнуть континентальный водораздел для моего будущего альбома, но, разумеется, не успел и начал опасаться, что моему альбому предстоит пестреть снимками, сделанными пост-фактум. Да и сколько таких вот мгновенных кадров в мире на самом деле сняты задним числом! Тот миг, что побудил автора схватиться за фотоаппарат, никогда не бывает запечатлен – на пленку попадают осколки того, что было дальше: смех, реакция, рябь по воде. Но в силу того, что у нас остаются лишь фотографии – что теперь я могу посмотреть только на снимок Лейтона, а не на него самого, фото-эхо момента со временем вытесняет в памяти сам момент. Так, например, я не помнил, как Лейтон балансировал в красной тележке на крыше нашего дома, зато помнил падение, погнутую тележку и как Лейтон стоит на четвереньках и от боли тычется головой в землю. На моей памяти он никогда не плакал.

Когда мы въехали в Покателло, Город улыбок, как провозглашал ярко освещенный плакат, уже стемнело. Я как-то читал, что в Покателло запрещается ходить с грустным видом, но мне сейчас было очень грустно. Отчасти из-за еды, потому что проблема провианта вставала все острее. Катастрофически не хватало припасов. Сам того не замечая, я доел последнюю морковку. Прощай, морковка, мы так недолго были знакомы.

Я – а точнее мой желудок – решил, что в Покателло рискну сделать вылазку, куплю себе чизбургер и как можно скорее примчусь назад, пока поезд не отъехал. На все про все должно было уйти не больше пятнадцати минут, в зависимости от того, далеко ли ближайший «Макдоналдс», а по моим представлениям, он должен быть совсем недалеко. От сортировочных станций до Золотых Арок обычно рукой подать. В знак того, что я не сомневаюсь в краткосрочности вылазки, я оставил пухлый чемодан и все прочие пожитки в «виннебаго».

Но все же я взял с собой пять вещей. Картограф не может выйти в свет совсем уж безоружным.

Я настороженно отпер замок на дверце «виннебаго». Резиновая обивка затрещала, разлипаясь, как будто взламывали печать. Я замер и прислушался. Где-то неподалеку неравномерно стучали молотком по железу. Бегущая вдоль рельсов дорога время от времени озарялась вспышками фар проезжающей машины. Вот стук молотка ненадолго умолк. Все кругом было тихо. И когда стук начался снова, то звучал уже привычно и даже как-то успокаивающе.

Я осторожно спустился по лесенке, что свисала на половине высоты вагона. Ах, если бы я заметил ее раньше, вместо того чтобы изображать воздушного гимнаста на сцеплениях! Перекладины под руками были холодными и масляными. Черт бы побрал эти вялые руки картографа! Белые, как ивняк, они за сегодня потрудились больше, чем за целый год на ранчо. Я уже не был прежним денди.

Наш поезд стоял между двумя другими на боковых путях. С обеих сторон от моей платформы маячили темные силуэты крытых вагонов. Взяв влево, я тихо побрел между поездами на север, в ту сторону, где, по моим представлениям, должен был находиться «Макдоналдс». Волшебной лозы у меня, конечно, не было, но большинство мальчиков моего возраста наделено шестым чувством для поисков ближайшей забегаловки.

Не прошел я и трех вагонов, как на спину мне легла чья-то рука. Я подпрыгнул на добрых три фута и с перепугу выронил компас и блокнот. Будь прокляты безусловные рефлексы! Я повернулся, ожидая увидеть нацеленный в голову пистолет и рвущихся с поводка полицейских псов, мечтающих выгрызть мне печень.

Однако в тусклом свете передо мной стоял тщедушный низенький человечек, лишь на пару дюймов выше меня. На голове у него была кепка-бейсболка, а в руке – наполовину обгрызенное яблоко. Он носил широкие штаны карго, типа тех, в каких Грейси ходила пару зим назад, а на спине у него болтался рюкзак, из которого во все стороны торчали какие-то палки и колышки.

– Ну-ну, – промолвил он, небрежно откусывая от яблока. – Куда намылился?

– Я? Хей лито вито шнукомс, – пролепетал я, сам не зная, что мелю. Пульс у меня так и стучал.

Он словно бы не слышал меня.

– А я только вскочил. Этот вот идет на Шайенн, а потом в Омаху. – Он ткнул большим пальцем на поезд, откуда я слез. – А этот вот в Огден и Вегас. – Он показал на поезд слева от нас, но тут, похоже, осознал, что я не ответил на его вопрос. – Так ты куда?

Видение рвущихся с поводка полицейских псов поблекло, и ко мне вернулись хотя бы зачатки разговорного английского.

– Я… Вашинг… Колумбия…

– Колумбия? – Он присвистнул, еще разок откусил от яблока и осмотрел меня с головы до ног. – Новичок?

– Да, – понурил голову я.

– Да брось, чего тут стыдиться! Первый раз, он у каждого бывает. Два Облака. – И он протянул руку.

– Два Облака?

– Так меня зовут.

– Ой, – сказал я. – Вы индеец?

Он засмеялся.

– Ты это сказал точь-в-точь, как в кино. Я кри, по крайней мере, наполовину кри… отец у меня был белый, итальянец. Из Генуи. – Название он произнес с акцентом.

– А я Текумсе, – представился я.

– Текумсе? – Он посмотрел на меня скептически.

– Ага, – подтвердил я. – Это у нас фамильное имя. Всех мужчин в семье зовут Текумсе. Я Текумсе Воробей.

– Воробей?

– Ага, – сказал я. Почему-то, пока я говорил, было не так страшно, так что я продолжил: – Мама говорит, в ту самую минуту, как я родился, в окошко кухни врезался воробей и разбился насмерть. Правда, я не понимаю, откуда она знает, что это была та самая минута, ведь она не на кухне меня рожала. Так что, может, это и неправда. Короче, доктор Клэр послала воробья одному другу в Биллингсе, который специализируется по птичьим скелетам, и он подарил мне его на первый день рождения.

«И прямо сейчас этот скелет у меня с собой, в поезде», – хотел я добавить, но не стал.

– А ты много знаешь о воробьях?

– Ну, не то чтобы, – признался я. – Знаю, что они очень агрессивны и прогоняют от своих гнезд всех других птиц. И они повсюду. Иногда мне хочется, чтоб меня назвали как-нибудь по-другому.

– Почему?

– Может, я бы предпочел быть козодоем или питангой.

– Но ты родился воробьем.

– Да.

– И не просто воробьем, а Текумсе Воробьем.

– Да. Можете меня для краткости называть Т. В.

– Т. В., а ты знаешь историю про воробья и сосну?

– Нет, – покачал головой я.

Два Облака откусил последний кусок яблока и ловко перекинул огрызок через соседний вагон. Я бы весь день мог глядеть, как он швыряет огрызки. Он вытер ладони о рубашку и посмотрел мне прямо в глаза.

– Это из тех историй, что мне бабушка в детстве рассказывала. – Он вдруг умолк и вытер рот рукавом. – Иди-ка сюда.

Я прошел вслед за ним к крытому вагону, рядом с которым ярко горел фонарь.

– А нас так не заметят?

Он покачал головой и, встав поближе к вагону, поднял руки. Я подумал, уж не пытается ли он открыть дверь колдовством – так странно он переплетал пальцы.

– Видишь? – спросил он.

– Что?

– Тень.

Тень! Ну конечно же! Воробей, как живой – летящий по ржавой стенке вагона.

Два Облака развел руки и тень исчезла. Стена снова стала пустой и ржавой.

Он на несколько секунд прикрыл глаза, а потом заговорил снова, глубоким и звучным голосом:

– Жил когда-то один воробей, и был он тяжело болен. Он не мог улететь осенью на юг со своей семьей, а потому велел родным лететь без него. Сказал, найду, мол, укрытие на зиму и встречу вас весной. Он посмотрел своему сыну в глаза и сказал: «Мы еще увидимся!» И сын поверил ему.

Два Облака очень здорово изобразил, как папа-воробей смотрит сыну в глаза.

– Отправился воробей к дубу и попросил, нельзя ли спрятаться у него в ветвях на зиму, укрыться от стужи – но дуб прогнал воробья. Бабушка говорила, дубы холодные, черствые деревья, а сердца у них крохотные. Бабушка… – Тут Два Облака умолк и словно бы на миг потерял нить рассказа. А потом встряхнул головой.

– Прости. Ну так вот. Потом воробей пошел к клену и попросился к нему. Клен говорил ласковее, но все равно отказался приютить птаху. Воробей спрашивал все деревья в округе, не укроют ли они его от непогоды. У бука спрашивал, у ясеня, у ивы, у вяза. И все сказали – нет. Ну можешь ли ты в это поверить?

– Во что поверить? – уточнил я на всякий случай.

– Нет, – заявил он. – Не спрашивай. Это входит в рассказ.

– Аааа, – сказал я.

– Вот уже и первый снег выпал, – продолжал Два Облака, – и бедный воробышек пришел в отчаяние. Наконец он прилетел к сосне. «Не приютишь ли ты меня на зиму?» – спросил он. А сосна отвечала: «Я бы приютила, но какой от меня прок? Только иголки, они не защитят тебя от ветра и мороза». «Ничего, хоть иголки», – весь дрожа, сказал воробей. И тогда сосна согласилась. Наконец-то! И можешь себе представить?

Я прикусил язык и ничего не сказал.

– Под защитой дерева воробей прожил всю долгую зиму. А когда пришла весна и на холмах расцвели цветы, он снова встретил свою семью. Сын его был сам не свой от радости, он и не чаял снова увидеть отца. Услышал об этом Творец и страшно разгневался на деревья. «Как же вы не приютили крохотную пичужку в трудный час?» – спросил он. «Прости нас», – отвечали деревья. «Вы никогда не забудете этого воробья», – заявил Господь и повелел, чтобы все деревья сбрасывали на зиму листву… то есть почти все, кроме одного. За доброту к бедной птахе сосна даже зимой не теряет иголок.

Он остановился.

– Ну как тебе?

– Не знаю.

– Но хорошая ведь история, правда?

– Да, вы ее отлично рассказали, – ответил я.

– На самом-то деле я не очень уверен, там про воробья говорится или еще о какой птице. Память у меня совсем плохая стала.

Мы немного помолчали среди всего этого шума и грома, думая о птицах. Потом я спросил:

– А вы часто ездите вот так, на поездах?

– С тех пор, как сбежал из дому. А было это… постой-ка, толком и не скажу. Здесь года считать вроде как и ни к чему. Вот смена сезонов – это дело другое.

– А куда вы едете?

– Ну, скажу я тебе – в Вегас махнуть стоит. Обычно я прохожусь по племенным казино, потому что, если играешь в индейский покер, тебе дают пару кругляшек забесплатно. Круговорот кругляшек, – добавил он, сделав какой-то странный жест пальцем. Я кивнул с таким видом, будто что-то понял. – Но я в Вегас уже давно не заглядывал. Доил автоматы, знаешь, как это? Там тебя поят даровым виски, пока ты подкармливаешь счетчик.

Я снова кивнул и улыбнулся, словно бы вспоминая дни, проведенные в казино.

– Лучше всего в этом деле, что на дороге ты чего только не насмотришься. В смысле – я все на свете повидал. Как-то встретил во Флориде семейку профессиональных силачей – борцов с аллигаторами, четыре поколения чокнутых. А в Иллинойсе как-то видел, как птицы человека насмерть заклевали, без шуток. В этой стране чего только ни происходит, о чем по радио не рассказывают. Кстати о радио, приятель. У тебя запасных батареек не найдется? – вдруг встрепенулся он. – Мое радио вчера сдохло, а сегодня сдыхаю я. А мне без радио никак – стыдно признаться, питаю слабость к Рашу.

– Простите, – сказал я. – Могу дать вам компас.

Он засмеялся.

– Думаешь, малыш, мне нужен компас?

– Нет, – согласился я. – А птичий манок?

– Покажи-ка.

Я показал ему манок. Два Облака повертел его в руках, а потом быстро-быстро провел манком вверх-вниз, оттопырив мизинец. Манок слабо пискнул. Два Облака усмехнулся.

– Можно мне его взять?

– Конечно.

– А что мне тебе взамен дать?

– А не скажете, где тут «Макдоналдс»?

– Направо на перекрестке. – Он показал на север. – Где молотки стучат. Я тутошних рабочих всех знаю: Тед, Лео, Айстер и Ангус. Славные парни, как вот мы с тобой. Тут даже и бык не злобствует. О. Дж. Лярурк. Мы его называем Начальник. Он любит, когда мы к нему так обращаемся. Начальник. И порнушку он тоже любит, так что у нас с ним типа как соглашение и все довольны.

– Спасибо, – сказал я и попятился. – Послушайте, а вы не знаете, когда этот вот поезд отправляется?

– Погоди-ка. – Тихонько мыча себе под нос, он достал мобильник и набрал номер. А потом поглядел на поезд и нажал какую-то последовательность цифр.

– Что вы делаете? – удивился я.

Он покачал пальцем. Мы еще немного подождали, а потом его телефон запищал.

– Говорят, в 23:12. Так что время у тебя еще есть.

– Откуда вы знаете?

– Бродяжья справочная.

– Бродяжья справочная?

– Ой да, ты ж еще зеленый, я и забыл. Ну, понимаешь, со старых добрых времен все немножечко изменилось. Бродяги тоже умеют пользоваться техникой. У одного парня из Небраски есть доступ к главной базе – говорят, он на почте работает, – но точно никто не знает, все шито-крыто. Ну и он наладил особую службу для безбилетников. Ты набираешь специальный номер и вводишь номер вагона, – он показал на поезд, – а система отвечает тебе, куда и когда этот вагон отправят.

– Ух ты! – восхитился я.

– Сам знаю, – согласился он. – Жизнь не стоит на месте. Надо шагать в ногу. Если индейцы не будут шагать в ногу, им каюк.

Порывшись в карманах, он вытащил ручку и клочок бумаги, что-то на этом клочке написал и протянул мне.

– Вот, справочная. Попадешь в заваруху, можешь воспользоваться – но если тебя кто поймает, сожги… а лучше – съешь.

– Спасибо! – поблагодарил я.

– Да без проблем! Спасибо за манок. Мы, перекати-поле, должны друг дружке помогать.

Я уже стал одним из «нас, перекати-поле»!

– Надеюсь, не заблудишься, – сказал Два Облака. – Вот в Чикаго, там будет посложнее. Больно город большой, всякое может быть. Смотри, вскакивай только на желто-синие товарняки CSX – они идут на восток. Пользуйся справочной, а если нет телефона – просто спрашивай. Рабочие по большей части дружелюбны, особливо если купишь им пива. Хотя… для этого ты как-то молодо выглядишь. Тебе сколько?

– Шестнадцать, – сказал я, и тут же коренные зубы у меня заныли. У меня всегда болели зубы, если я врал.

Два Облака, ничуть не удивившись, кивнул.

– Вот и мне примерно столько же было, когда я вошел в игру. Дедушка помер, вот я и дал деру. До сих пор иной раз себя все еще ребенком чувствую. Мой тебе совет – ты этого не теряй. Мир будет из шкуры вон лезть, чтоб тебя пообломать, но если сумеешь до конца дней так и держаться за вот эти шестнадцать, ты победил.

– Хорошо. – Я готов был сделать все, что он мне ни скажет.

– Два Облака, – произнес он, поднимая два пальца.

– Пока, Два Облака.

– Пока, Воробей. Надеюсь, ты найдешь свою сосну.

Шагая вдоль рельсов, я слышал, как в темноте то громче, то тише свистит манок.