В субботу днем Стимпсон отвез нас в Вашингтонский медицинский центр, чтобы доктор Ферраро сделала мне эту самую МРТ.

Центр города был практически безлюден. Какой-то длиннобородый оборванец стоял на красном индийском ковре прямо посреди тротуара, уперев руки в боки, точно собирался проделать какой-то трюк. Вот только зрителей вокруг не было. Мы ехали по пустым улицам, а вокруг, запутываясь на счетчиках для парковки и светофорах, летали пустые полиэтиленовые пакеты. Как будто весь город разом побросал все, чем занимался, и впал в двухдневную спячку.

– А куда все подевались? – спросил я Джибсена.

– Не волнуйся, это просто затишье перед бурей, – ответил он, теребя сережку. – Они вернутся. В понедельник все всегда возвращаются.

Встретившись с доктором Ферраро в ее кабинете, мы отправились в подвал на МРТ. В лифте я все украдкой поглядывал на нее, ничего не мог с собой поделать. Она чем-то напомнила мне доктора Клэр. Хотя доктор Ферраро не носила никаких украшений и вся в целом выглядела поуравновешенней, да и позлее – так и хмурилась на все кругом: на кнопки лифта, на свою папку, на мой смокинг – ее манера держать голову, огонек в глазах напоминали мне маму в самые серьезные минуты научных изысканий. Доктор Ферраро явно знала свое дело – и занималась чем-то реальным. Новый и непривычный для меня опыт – знакомство с ученым, который что-то делает в реальном мире. Очень волнующе.

В кабинете для МРТ доктор Ферраро вручила мне блокнот и карандаш. Из карандаша выпал ластик, прямо вместе с металлическим ободком для него, так что незаточенная сторона заканчивалась маленьким деревянным квадратиком.

Для первого теста доктор Ферраро велела мне сперва представить какое-нибудь хорошо знакомое место, а потом нарисовать его карту. Я выбрал наш амбар, потому что, хотя прекрасно знал его, он всегда казался мне каким-то далеким, а наверное, я рисую карты отчасти и поэтому: чтобы превратить незнакомое в знакомое.

Я думал, вот ведь простое задание, но тут доктор Ферраро сказала, чтобы я лег на стол для МРТ, и пристегнула меня к нему. И вот как, спрашивается, хоть что-нибудь нарисуешь, если а) и руками-то пошевелить почти не можешь, б) в виски впиваются (все сильнее и сильнее) какие-то пластиковые пластинки на зажимах?

Доктор Ферраро дала какую-то команду лаборанту, и стол заскользил в машину для МРТ. Когда я уже почти въехал в белую трубу, доктор Ферраро сказала, что самое главное – не шевелить головой, даже на миллиметр, не то я все испорчу.

Хотя руки выше локтя у меня и были пристегнуты, я кое-как поднял блокнот и прижал его к верхней части трубы, то есть всего в шести-семи дюймах от моей груди. Если скосить глаза вниз, то кое-как разглядеть блокнот было можно. Похоже, карта будет не лучшим моим творением, но выполнить просьбу доктора Ферраро, кажется, я смогу. При этом я старался не сдвигать голову ни на миллиметр.

Тут машина включилась и издала сложную последовательность очень высоких и невероятно противных звуков, повторяющихся снова и снова, как на автомобильном сигнале тревоги. Уж поверьте мне на слово, ужасно раздражающие были звуки. Бесконечно-повторяющийся вой и скрежет начисто сбил меня с попытки нарисовать карту амбара. Вместо этого мне захотелось нарисовать схему автомобильной сирены – проиллюстрировать, как тонкий и громкий писк разрушительно действует на нежные синапсы нашего головного мозга.

Через некоторое время машина остановилась. Я вылез из ее белого чрева с таким чувством, будто совсем сошел с ума, будто возвращаюсь к реальности совершенно иным мальчиком, напрочь не владеющим даже зачатками социально-приемлемого поведения. Начисто не заметив лихорадочно-безумного блеска в моих глазах, доктор Ферраро улыбнулась мне, взяла блокнот и отослала меня назад в машину.

На сей раз она предложила мне мысленно решить несколько очень сложных математических задач. Я не знал даже, как к ним подступиться. Я же закончил только седьмой класс. Похоже, это ее разочаровало.

– Совсем ничего? – спросила она снаружи.

Я чувствовал себя просто ужас как. Но полно, леди, я ведь не какой-нибудь ненормальный математический гений.

Потом она велела мне просто лежать и вообще ни о чем не думать, но я, конечно, стал думать про автосигнализацию. Надеюсь, это ей ничего не испортило: она ведь могла на какой-нибудь конференции показать коллегам МРТ «Мальчик, ни о чем не думающий», тогда как на самом деле это была бы МРТ «Мальчик, размышляющий о жуткой природе автосигнализации».

Не успел я предупредить ее о своих проблемах с ни-о-чем-не-думаньем, как она уже снова вручила мне бумагу и карандаш и велела нарисовать, что захочется. В результате я все-таки нарисовал диаграммку автосигнализации и ее воздействия на субъективное восприятие.

Доктор Ферраро поблагодарила меня за работу и даже мне улыбнулась.

Я уже собирался спросить ее, не согласится ли она познакомиться с моей матерью, как вдруг осознал – ведь предполагается, что мама умерла – так что сказал лишь:

– Вы бы понравились моей маме.

– А кто твоя мама? – спросила доктор Ферраро.

– Его родители умерли, – быстро вставил Джибсен и показал на мой рисунок. – Можно нам сделать копию?

– Ну конечно, – разрешила доктор Ферраро.

Пока они разговаривали, я подошел к лаборантке. На карточке-пропуске у нее было написано «Джуди».

– Спасибо, что просканировали мой мозг, Джуди, – поблагодарил я.

Она как-то странно на меня посмотрела.

– У меня есть один вопрос, – продолжал я. – Казалось бы… при современном уровне технического прогресса можно было бы уже придумать способ сканировать человеческий мозг без автосигнализации.

Она недоуменно уставилась на меня, и я показал на аппарат.

– Зачем там внутри эти жуткие завывания? Ну, знаете, такие вот – уууу-ии, уууу-и, уууу-и…

Кажется, Джуди оскорбилась.

– Это маг-ни-ты, – медленно и раздельно, точно дитю малому.

В воскресенье целый день лил дождь. Я сидел за столом в Каретном сарае и пытался возобновить работу. Джибсен запросил молекулярную схему вируса птичьего гриппа H5N1. За неимением лучшего, я стал рисовать структуру H5N1 и как вызываемая ей цитокиновая атака быстро разрушает ткани в организме, что может вызвать пандемию в популяциях с определенной плотностью населения. Но скоро я понял, что не хочу рисовать эту диаграмму. Сейчас меня не интересовали пандемии. Сейчас меня ничего не интересовало.

Некоторое время я смотрел на бумагу, а потом взял телефон и набрал номер доктора Йорна в Бозмене. Не могу сказать, зачем я это сделал – вообще-то я не мастер разговаривать по телефону – но внезапно в руке у меня оказалась трубка, а из нее уже неслись гудки.

К моему вящему облегчению, доктор Йорн к телефону не подошел. Телефон все звонил и звонил, а потом, вот уже во второй раз за неделю, я начал наговаривать сообщение на автоответчик взрослого, находящегося на другом конце страны. Только теперь я звонил с Востока, края идей, на Запад, край мифов, пьянства и тишины.

– Доктор Йорн, здравствуйте, это Т. В.

Тишина. На том конце провода никого не было. Значит, надо продолжать.

– Так вот… я в Вашингтоне, но, наверное, вы это уже знаете. В любом случае спасибо, что подали мои работы на Бэйрдовскую премию. Тут интересно. Может, и вы смогли бы приехать. Я получил ваше письмо и хотел бы поговорить с вами о докторе Клэр, потому что… ну, короче, потому что я сказал им кое-какую неправду…

Опять тишина.

– То есть я сказал, что мои родители уже умерли, а я живу с вами. И Грейси. Сам не знаю, зачем я это сказал, но так, наверное, получалась более подходящая история, чем на самом деле, и я не хотел, чтобы сотрудники Смитсоновского института звонили доктору Клэр или моему отцу и втягивали их во все это, потому что тут сумасшедший дом. То есть на самом деле. Не знаю…

Я перевел дух.

– Ну, в общем. Простите, что я солгал. Я не хотел, но, может, вы бы могли мне теперь посоветовать, как быть, потому что я и правда не представляю…

Раздались гудки. Связь оборвалась.

Я подумал, не позвонить ли еще раз и не оставить ли второе сообщение, хоть попрощаться, как полагается. Потом решил, не стоит. Доктор Йорн вполне может и сам реконструировать эту часть.

Я вернулся к схеме вируса H5N1 и нарисовал еще несколько линий, но мне было все так же не по себе. Я снова посмотрел на телефон.

И набрал наш домашний номер.

Телефон прозвонил десять раз, потом двадцать. Я представлял, как он надрывается на кухне, а зубочистки вибрируют при каждом звонке. Кухня пуста. Дом вокруг – пуст. Где же все? В это время они уж точно должны бы вернуться из церкви. Может, отец в полях – лягает коз и чинит изгороди, как будто его первенец вовсе никуда и не пропадал? А доктор Клэр в очередной безнадежной экспедиции? Или пишет очередную порцию истории Эммы? Почему она хотела, чтобы я взял этот блокнот? И за что простила меня? За побег? За то, что мне досталось признание, а ей нет? За убийство Лейтона?

Оставалась лишь последняя надежда – на то, что Грейси вырвется из кокона «Поп-герл», страстных монологов и покраски ногтей и спустится к телефону. Ну же, Грейси! Иди сюда! Ты мне нужна! Помоги мне накинуть мост через пространство меж нами!

Телефон все звонил и звонил. Автоответчика у нас не было.

Я ждал. Как и на МРТ, я чувствовал, что синапсы слуховой зоны коры головного мозга плавятся в монотонном ритме бесконечных гудков:

(я был совершенно загипнотизирован)

Я словно бы сроднился с этой далекой кухней, преодолел пространство этим непрерывным звуковым потоком, дрожью зубочисток в баночке.

Наконец я повесил трубку. Никто не подойдет.

В понедельник, день, на который у меня была назначена тайная полночная встреча с клубом «Мегатерий», Джибсен купил мне три костюма.

– Сегодня у нас три пресс-конференции…

– И на каждую нужен новый костюм?

– Нет. Если б ты дал мне договорить, я б сказал, что сегодня у нас три пресс-конференции, завтра доклад президента, а потом мы летим в Нью-Йорк, чтобы участвовать в шоу Леттермана, и в «Сегодня», и еще в «Шестьдесят минут», хотя вот они сейчас не мычат, не телятся. Просто свинство, потому что у меня с ними возиться времени нет. Будут задирать носы, им же, на хрен, хуже. К нам уже очередь на милю стоит, так что им просто повезло, что я с ними вообще вожусь. Напыщенные ублюдки!

Пока он все это говорил, я осознал, что совершенно ничего этого не хочу. Не хочу ехать ни на какие пресс-конференции. Не хочу идти на телевидение, сидеть в залитой светом комнате и шутить со странными ярко накрашенными людьми. Даже с президентом уже не хочу встречаться. И не хочу сидеть в Каретном сарае и рисовать карты для Смитсоновского института. Хочу домой! Хочу плакать, хочу, чтобы мама подбежала и обняла меня и ее сережки коснулись моих зажмуренных век. Хочу ехать по дороге на ранчо, и увидеть, как Очхорик под старой яблоней грызет где-то найденную кость. Как же мне повезло расти на этом ранчо, в таком замке воображения, где псы грызут кости, а горы вздыхают под тяжестью небес!

– Знаешь что? – сказал Джибсен, разглядывая мой гардероб. – Забудь про костюмы. Давай придерживаться смокинга. На все случаи. Да-да, самый подходящий для тебя имидж. Неизменно формальный стиль. Купим тебе еще две пары.

Если во всем происходящем и было что-то хорошее, так только одно: рана у меня вроде бы понемногу заживала. Приступы невыносимой боли – когда от неловкого движения мне казалось, что я сейчас вырублюсь, – становились все реже и реже. И смерть от гангрены вроде бы уже тоже не грозила. Ну, в смысле – всегда же приятно, когда тебе уже не грозит гангрена.

На пресс-конференциях я улыбался и кивал. Джибсен заставлял меня встать и поклониться, пока он меня представляет, а потом излагал все более и более извращенную версию событий: сам он родом из Монтаны, всегда питал интерес к этой земле и ее людям, обнаружил меня, когда читал лекцию в Монтанском техническом институте, стал моим далеким наставником, прилетел, когда мои родители погибли в автокатастрофе, нашел доктора Йорна, изменил всю мою жизнь, спасибо за внимание.

Мне уже было все равно. Я кивал. И с каждой новой вспышкой камер, с каждым новым фальшивым жестом все сильнее и сильнее хотел сбежать оттуда.

Журналисты делали снимки и задавали мне всякие вопросы, а я каждый раз перед тем, как ответить, смотрел на Джибсена – как будто он глазами говорил мне, что ответить. Я научился читать у него по глазам: почти слышал в ушах его пришепетывающий голос и повторял то, что он хотел, чтобы я сказал, и люди даже вроде бы верили, а мои родители так и оставались мертвыми. Через какое-то время я уже даже видел аварию, в которой они погибли: перевернутую вверх колесами Джорджину на обочине шоссе I-15 чуть к югу от Мелроуза, свет задних фар, освещающий стену можжевельников в предутренней мгле.

Джибсен был рад-радешенек.

– Ты настоящий гений, Т. В., – сказал он мне. – Мы пользуемся успехом, заметил? Самый настоящий успех!

Наконец настал вечер. Я все мысленно подгонял и подгонял часы, чтобы поскорее встретиться с Мегатериями. Что-то подсказывало мне – на всей земле только им до меня по-настоящему есть дело.

Но сперва пришлось еще вынести долгий ужин в каком-то навороченном ресторане с компанией взрослых, в том числе – с секретарем Смитсоновского института, таким же обрюзглым и скучным, как всегда. При встрече он шутливо ткнул меня кулаком в подбородок, а потом за остаток вечера и слова мне не сказал.

Я заказал омара. Так было здорово: я расколол все части панциря (даже те, которые и не надо было), а потом той самой двузубой штуковиной выковыривал мясо, как будто всю жизнь этим занимаюсь. Всегда очень приятно, когда у тебя есть ровно подходящий инструмент для конкретной задачи.

Вернувшись в Каретный сарай, я включил телевизор – просто убить время – и посмотрел передачу, в которой разыгрывали события Гражданской войны. Эти люди и правда очень любили этот период. Носились по полям в мундирах и падали в судорогах на землю, притворяясь убитыми. Мой отец их бы возненавидел. Я тоже их почти ненавидел.

Я выключил телевизор.

10:30. 10:45. 11:00. 11:05.

11:09.

11:12.

11:13.

11:15.

11:23. Пора идти.

Я понял, что костюма бродяги-ниндзя у меня больше нет: он, как и почти все из моей прошлой жизни, пропал на сортировочной станции в Чикаго. Теперь у меня были только три костюма и смокинг. Я выбрал самый темный костюм и повязал голову синей повязкой с Си-эн-эн.

В гараже рядом с Каретным сараем я нашел старый пыльный велосипед с корзинкой. Он был слишком велик для меня – даже после того, как я до предела опустил сиденье. Но тут уж ничего не поделаешь, придется обходиться тем, что есть. Я отправился на встречу с Мегатериями.

Катя на велосипеде по обезлюдевшим улицам Вашингтона, я вдруг понял, что забыл посмотреть на карте города, как добраться до музея. Отчего-то я думал, это будет совсем легко, поскольку улицы здесь по большей части либо пронумерованы, либо обозначены буквами – но тут вдруг мозги у меня как замерзли и я никак не мог вспомнить, обозначают ли буквы направление на север, или на юг, или на восток, или на запад. В темноте весь мир словно бы исказился.

Я все ездил кругами, пока не вырулил на какую-то парковку. Там я слез с велосипеда и подкрался к будке дежурного. Внутри горела лампа. Дежурный спал, но, подобравшись поближе, я заметил в окошке такую же фигурку доисторического ленивца, какую видел у Бориса. Сердце у меня так и подпрыгнуло. Я постучался в окошко. Дежурный вздрогнул, проснулся и сурово уставился на меня.

Не зная, что еще сделать, я в меру способностей изобразил салют Мегатериев – скорее всего, напрочь запутавшись. Выражение лица у дежурного изменилось.

– Хау, – вымолвил он. – Жизнеспособность и воспроизводимость! Что ты тут делаешь?

– Я Т. В.

– Я знаю, кто ты. Но ты сейчас должен быть на встрече.

– Откуда вы знаете про встречу?

– Под землей вести разносятся быстро, – ответил он. – Что ты тут делаешь? Зачем тебе этот шарф?

Я поднес руку к голове и убито признался:

– Я заблудился.

– Ух ты, маленький картодел заблудился.

– Нет такого слова «картодел»!

– Теперь есть. В том-то вся и прелесть: ты произносишь – и теперь такое слово есть.

Я бы оспорил это утверждение, да только не захотел вдаваться в споры. Я и сам вечно придумывал слова – но я же ребенок, мне можно.

– Славная будка, – только и сказал я.

– Ну, это неплохой способ наблюдать, что происходит над землей. Кто приходит, кто уходит. Тут паркуется уйма больших шишек.

Он языком показал на парковку за будкой – странный жест.

Я покосился на свой велосипед: старый, здоровенный, с опущенным до предела седлом и нелепой корзинкой. Со стыда помрешь.

– Тебе же надо попасть в музей! – спохватился мой новый знакомец и рассказал мне, как добраться до Молла. – Смотри, не опоздай, – напутствовал он меня, снова сделав тот странный жест языком.

Я уже повернулся уходить, но все-таки спросил напоследок:

– А сколько Мегатериев в этом городе? Вы словно бы повсюду.

– Не так уж много. Просто мы всегда оказываемся в нужном месте в нужное время. Мы предпочитаем не слишком расширять ряды. Люди плохо умеют хранить тайны.

…Примерно в семнадцать минут первого я подкатил к величественному входу в Национальный музей естественной истории и остановился со своим старым велосипедом перед широкой каменной лестницей, что вела к помпезным колоннам у гигантских дверей. Растяжные полотнища над головой, сулившие роскошные выставки о викингах и драгоценных самоцветах, вяло свисали во тьме. Мимо проехал автомобиль.

Ну и как, спрашивается, мне попасть внутрь? Едва ли я могу просто подняться по ступеням и позвонить в дверь: «Да, здравствуйте, спасибо, что открыли. Меня зовут Т. В. и у меня тут назначена тайная встреча ровно в полночь…»

Когда я уже собирался совершить какую-нибудь уж совсем нелепую попытку вломиться внутрь – например, взобравшись на дерево (и, скорее всего, свалившись с него), около каменной головы трицератопса дважды мигнул какой-то огонек. Я прислонил велосипед к лестнице и двинулся на свет. Пролет ступенек убегал вниз, к парковке. Когда спустился, огонек мигнул снова – на сей раз из маленького коридорчика под великанской каменной лестницей. Кто-то подпер служебную дверь небольшим камнем (или драгоценным самоцветом?).

Проникнув в музей, я прокрался по темному коридору – мимо туалета, вход в который охраняла предупредительная табличка «Мокрый пол», чуть дальше – и вдруг оказался в дальнем конце зала птиц округа Колумбия. Ряды тускло освещенных витрин отбрасывали на стены причудливые птичьи тени. Обойти их было никак нельзя: от многочисленных рядов птичьих чучел просто мороз продирал по коже.

В сумраке птичьих теней на другой стороне коридора я различил какую-то смутную фигуру. Она поманила меня рукой. На полпути я разглядел, что это Борис, и облегченно вздохнул.

Рядом с ним стояло еще четверо. Подойдя чуть ближе, я понял, что они все сгрудились перед пустующим местом воробья. Правда, кажется, оно уже не пустовало, воробей вернулся.

– Хау, хау, Т. В.! – Борис салютовал мне. – Жизнеспособность и воспроизводимость. Рад, что ты смог к нам присоединиться!

Я попытался ответить ему таким же салютом.

– Тремя пальцами, – поправил он.

– Что?

– Тремя пальцами: сперва сердце, потом глаза, потом разум, потом небо.

– А почему тремя?

Борис на секунду задумался.

– На самом деле сам точно не знаю, – признался он и повернулся к остальным. – Кто-нибудь в курсе?

– Это Кенникот придумал. Надо бы у него спросить, – промолвил один из них, выступая на свет. Доктор Йорн! – Одна незадача, бедолага уже давно мертв. Покончил с собой.

– Доктор Йорн!

– Привет, Т. В. Славный тюрбан.

– Ой, спасибо. А я только что оставил вам сообщение на автоответчике в Монтане.

– В самом деле? И что ты сказал?

Внезапно застеснявшись, я обвел взглядом собравшихся. Там были Борис, Фаркаш, Стимпсон, еще бородатый молодой человек, которого я прежде не видел, и доктор Йорн. Все они приветливо улыбались мне, прихлебывая какой-то напиток из одинаковых кружек. Наверное, хмельной гоголь-моголь! Интересно, вкусно ли. Судя по тому, как они обеими руками прижимали к себе кружки – очень вкусно.

Доктор Йорн откашлялся.

– Т. В., я должен перед тобой извиниться. Видишь ли, я не был с тобой до конца откровенен… хотя и ради твоего же собственного блага.

– Я солгал, – сказал я.

– Ложь – это сильное слово, – возразил доктор Йорн. – Все зависит от твоих побуждений. Да, мы солгали, отправляя твои работы – но с самыми благими намерениями. В этом мире почти ничего не сделано без легких искажений правды.

– Но я сказал…

– Послушай: твоя мать все знала с самого начала.

– Что?

– Она знала, что мы делаем. Знала о твоих работах в журналах. Хранит все вырезки с ними у себя в кабинете. Все-все – из «Сайнс», «Дискавери», «Сай-Эм»… Думаешь, она не узнала бы? Да это она и предложила – про Бэйрдовскую премию.

– Но почему она мне не сказала?

Доктор Йорн положил руку мне на плечо и сжал его.

– Клэр – сложная натура. Я ее нежно люблю, но иной раз у нее большие проблемы с тем, чтобы переводить мысли из головы в область практических действий.

– Но почему она не…

– Ситуация вышла из-под контроля. Я не знал, что они расскажут тебе первому. Понятия не имею, откуда они вообще раздобыли телефон ранчо. Я думал, если ты получишь Бэйрдовскую премию, как раз настанет хороший момент поговорить обо всем начистоту, а потом полететь в Вашингтон всем вместе.

В глазах у меня стало горячо. Я моргнул.

– Где мама? – спросил я.

– Она не приехала.

– Где она?

– Не здесь, – покачал головой он. – Я твердил, что она должна поехать. Правда, буквально умолял ее… а она посмотрела на меня, знаешь, с таким своим выражением… и сказала, что лучше поехать мне. По-моему, она считает себя плохой матерью.

– Плохой матерью?

Доктор Йорн посмотрел на меня в упор.

– Она очень гордится тобой. Очень тебя любит и очень тобой гордится. Иногда она просто не доверяет себе, не решается быть такой, какой – я твердо знаю – может быть.

– Я сказал им, что мои родители умерли, – наконец договорил я.

Он растерянно заморгал.

– Что ты имеешь в виду?

– Я сказал смитсоновцам, что они погибли.

Доктор Йорн наклонил голову набок, посмотрел на Бориса, потом на меня и, наконец, кивнул.

Я пытался понять, что он думает.

– Вы не сердитесь? Это не так ужасно? Мне сказать им, что я солгал?

– Нет, – медленно произнес он. – Посмотрим, как оно все пойдет. Может, так даже и лучше.

– Но я сказал им, что вы мой приемный отец, а Грейси живет с нами.

– Отлично. – Он улыбнулся и шутливо поклонился мне. – Весьма польщен. Что еще ты им наговорил? Мне надо знать, чтоб правильно вести свою линию.

Я на минуту задумался.

– Сказал, что вы ненавидите фотографии и все сожгли.

– Я не люблю свои фотографии, а все остальные храню в трех экземплярах. Но изобразить пироманьяка смогу. Еще что-нибудь?

– Да вроде нет.

– Что ж, тогда… сынок, давай считать встречу открытой.

– Постойте, а вы тоже Мегатерий?

– Глава западного отделения, – гордо сообщил доктор Йорн и щелкнул языком. – Жизнеспособность и воспроизводимость.

– Всем добро пожаловать, – Борис постучал по стеклянной витрине. – Мы все призваны на эту срочную встречу из-за прибытия нашего нового друга. И первым делом хотим официально пригласить тебя в клуб «Мегатерий». В обычных обстоятельствах церемония посвящения несколько более… строга, но учитывая все последние события, нам показалось уместным сделать исключение и обойтись без гонок в мешках из-под картошки.

– Гонки в мешках?

– Ну, мы всегда можем провести их чуть позже, – заверил Борис. – Должен тебя предупредить – ты станешь самым юным членом клуба, но на тебе крупными буквами написано – «Мегатерий».

– Правда? – просиял я, вытирая нос и почти позабыв о маме и о том, что она не захотела сюда приехать.

Я выпятил грудь.

– Я принимаю ваше приглашение.

– Чудесно, – откликнулся Борис и вытащил из кармана какую-то книжку. Я успел прочитать на обложке: Александр фон Гумбольдт «Космос: план описания физического мира», том 3. – Теперь положи, пожалуйста, левую руку на книгу, а правую подними.

От волнения я, разумеется, тут же положил на книгу правую руку. Борис терпеливо подождал, пока я исправлюсь, а потом продолжил:

– Клянешься ли ты, Текумсе Воробей Спивет, поддерживать дух и доктрину клуба «Мегатерий», вопрошать то, о чем нельзя вопросить, рисовать карты Terra Incognita Бытия, чтить память наших предшественников и не склоняться ни пред каким государством, организацией или человеком, свято хранить тайну нашего братства, а также истово веровать в жизнеспособность и воспроизводимость?

Я подождал, но он вроде бы закончил, так что я ответил:

– Да, клянусь.

Все разразились аплодисментами.

– Хау! Хау! Ну, Т. В., добро пожаловать в наши ряды, – промолвил Стимпсон. Каждый по очереди похлопал меня по спине. Доктор Йорн вновь стиснул мне плечо.

Борис снова взял слово:

– Добро пожаловать, добро пожаловать, теперь ты Мегатерий. Похоже, что со времени твоего прибытия в Вашингтон интерес к тебе растет по экспоненте. Ты близок к тому, чтобы стать своего рода маленькой – ой, прости – знаменитостью в этом городе, да и, без сомнения, скоро прославишься на всю страну. И поскольку теперь ты член нашего клуба, мы считаем своим долгом защищать твои интересы. Если тебе понадобится помощь, просто дай нам знать – в любое время дня и ночи.

– А как мне связаться с вами?

– Ну, мы всегда будем где-то рядом, но если тебе понадобится вызвать кого-то из нас немедленно, воспользуйся Бродяжьей справочной.

– Бродяжьей справочной? – Я разинул рот.

Он дал мне карточку.

– Да, она напрямую связана с нашим штабом – будкой на парковке к северо-западу отсюда. Там всегда кто-нибудь дежурит, круглосуточно и ежедневно. Звони туда с любыми вопросами или просьбами – и кто бы там ни дежурил, они сумеют перенаправить твой звонок куда нужно.

– Разве что там окажется Элджернон, тогда хрен ты чего получишь, – вставил бородач.

Стимпсон хлопнул его по затылку.

– Сэнди, ради всего святого, не для детских ушей. Мы не дикари какие-нибудь.

Все засмеялись и снова приложились к своим кружкам. Вот так вот и надо – посмеяться, а потом хлебнуть из кружки чего-нибудь вкусненького.

– А можно и мне чего-нибудь? – спросил я, показывая на кружку доктора Йорна.

– Да-да, налейте мальчонке волшебного сока, – подхватил Сэнди.

– Какого волшебного сока? – спросил я.

– Совсем спятил? – напустился на Сэнди Стимпсон. – Жаль мне твоих детей.

– Волшебный сок – это хмельной гоголь-моголь? – поинтересовался я, гордясь тем, что знаю такой редкий напиток.

– Нет, а расскажи, сам-то ты что о детях знаешь? – напустился Сэнди на Стимпсона.

Фаркаш наклонился вперед, большим пальцем поглаживая свои чудовищные усы.

– Да, – сообщил он, – это фирменный гоголь-моголь Сэнди, приправленный толикой Пиратского напитка, – сообщил он мне.

– Толикой? – Сэнди уставился на нас, внезапно отвернувшись от Стимпсона, который, судя по всему, не прочь был залепить ему второй подзатыльник. – Толикой? Вынужден заявить официальный протест по поводу характеристики, данной мистером Смидгаллом алкогольной составляющей моего напитка! Я сам ее добавлял, мне ли не знать доподлинно…

– Заткнитесь, пожалуйста, мистер Сэндерленд, – хладнокровно остановил его Борис, а потом повернулся ко мне и улыбнулся: – Пожалуй, в следующий раз нам нужно предусмотреть большее разнообразие напитков. Ты что предпочитаешь?

– Ну… тэб-соду.

– Значит, будет тэб-сода, – согласился Борис.

– А ты знаешь, что это название изобрел компьютер? – поинтересовался Фаркаш. – IBM 1401. Еще в шестьдесят третьем году. Компания хотела выпускать какой-нибудь такой напиток, чтоб по названию отличался от кока-колы, так что они спросили у компьютера. В те времена еще верили, что у ЭВМ на все найдется ответ. Так что они спросили у компьютера все возможные сочетания из четырех букв с одной гласной – и IBM 1401, размером с небольшой автомобиль, выдала им более двухсот пятидесяти тысяч возможных названий – большинство, сам понимаешь, полнейший вздор. – Он загудел, как компьютер, и помахал пальцами – судя по всему, изображая, как из компьютера лезут листки бумаги. – От усилий, потраченных вычислительной машиной на обработку данных, температура в комнате поднялась на три градуса. Так что операторы, к тому моменту, надо полагать, уже взмокшие, проглядели все эти названия, сузили список до двадцати и дали боссу. А он выбрал Тэбб. С двумя «б». Впоследствии второе убрали ради невероятно-эффективной трехбуквенной гармонии, которую мы наблюдаем сегодня на логотипах: большое «Т», маленькое «э» и снова большое «Б».

– Такова эволюция, – заметил Сэнди.

– Это не эволюция, – возразил доктор Йорн. – Это не естественный отбор. Это было решение какого-то конкретного типа…

– Нет, эволюция! Потому что…

– Спасибо, Фаркаш, за крайне интересные сведения, – перебил Борис и посмотрел на меня. – Так вот, Т. В., поскольку мы все собрались тут ради тебя, то и ты можешь кое-что для нас сделать.

– Отлично, – согласился я. Да я бы что угодно сделал для этих парней с их кружками волшебного сока и рассказами о древних компьютерах.

– Теперь ты Мегатерий и уже согласился хранить тайну, но мне бы хотелось еще раз подчеркнуть: то, что сказано здесь, не должно быть ни при каких обстоятельствах пересказано кому-либо еще. Понимаешь?

Я кивнул.

– Один из главнейших наших нынешних проектов называется «Глаза повсюду! Глаза нигде!»…

– Проект национальной безопасности, – встрял Сэнди.

– Или, гм… проект национальной безопасности. Один наш член в Небраске координирует все разом, но, говоря вкратце, это партизанский видеопроект, который будет показан одиннадцатого сентября. Мы собираемся показать его на стене Мемориала Линкольна из стимпсоновского фургончика.

– Два блокиратора на задних колесах. Поди сдвинь, – сообщил Стимпсон.

– Именно, – согласился Борис. – На все время, сколько это продлится, картинка будет состоять из трансляции с шестнадцати веб-камер, установленных в мужских туалетах самых секретных объектов по всей стране: Сан-Квентин, Лос-Аламос, Лэнгли, Форт-Мид, Форт-Нокс, лаборатория четвертого уровня в центре по контролю заболеваний, база на горе Шайенн, Зона 51, стратегическое командование вооруженных сил, бункер под Белым домом… мы тайно установили камеры в мужских туалетах всех этих мест.

– Как вам это удалось? – поразился я.

Борис минутку помедлил перед тем, как ответить.

– Скажем так: есть много людей, которые просто радуются сложной задаче – поместить крохотную камеру туда, где никаких камер не предполагается. И поскольку вреда от этого никакого, то долго уговаривать не приходится. Пара кружек пива, выходной вечер… и мы в одной команде.

– А зачем вам это?

– Ну-у-у, – протянул Борис, – тут широкий простор для интерпретаций.

Сэнди засмеялся.

– Ничего подобного. Это иллюстрация всеобщей причастности к поддержке тоталитарного режима в государстве, что на словах ратует за свободу и демократию. Это визуализация границ, что отделяют в нашей стране широкую общественность от тайных махинаций правительства. Это способ сказать, что мы, если только захотим, можем без труда стереть любые границы – но, вопреки здравому смыслу, пока не стираем их. Таков наш выбор – и это-то печальнее всего. Мы предпочитаем смотреть на тени марионеток в пещере вместо того, чтобы выйти наружу и подставить лица солнцу.

– Ну, некоторые из нас явно придерживаются очень сильных версий происходящего – но это не значит, что ты должен непременно на них вестись, правда, Сэнди? – сказал Борис.

Сэнди смерил его взглядом, потом покосился на Стимпсона, который, судя по выражению лица, хотел вмазать ему прямо в нос, потом пожал плечами:

– О да, бесстрашный предводитель, это значит все, что ты захочешь. И да здравствует гибкость релятивизма!

Я не особо-то понимал, что происходит, но, кажется, мое понимание не было значащей частью общего уравнения.

– И вот наша маленькая просьба: завтра во время обращения президента к Конгрессу ты должен убедить президента держать в нагрудном кармане вот эту вот ручку. – Борис вручил мне ручку. – На колпачке у нее вмонтирована крохотная беспроводная камера. Если покрытие будет хорошим, это станет центральной частью нашего проекта «Глаза повсюду…»

– Проект национальной… – поправил Сэнди.

– «Глаза везде», – прошипел Борис.

Они яростно уставились друг на друга. Борис фыркнул.

– Но как я уговорю его ее взять? – торопливо спросил я, силясь предотвратить неминуемо назревающую драку.

– Ой, полно тебе, выдумаешь что-нибудь… – отмахнулся Сэнди. Он сложил руки под подбородком, наклонил голову набок и заговорил писклявым девчоночьим голосочком: – «Прошу вас, мистер президент, возьмите, пожалуйста… Это моего покойного папочки… так много бы значило для него… он был таким пылким вашим поклонником… без ума от войны в Ираке… ну и так далее». Они такое дерьмо проглотят и не поморщатся.

– Проглотят как миленькие, – сказал Фаркаш.

– Хау! Хау! – воскликнул Сэнди.

– Хау! Хау! – присоединился доктор Йорн.

– Хау! Хау! – вскричал Фаркаш.

– О, хау-хау-хау! – проухал Сэнди и вдруг пустился в какой-то странный медленный танец, покачивая бедрами, как будто крутил хула-хуп. Остальные присоединились к нему, и скоро все уже танцевали – крутили бедрами с воображаемым обручем, подходя все ближе ко мне и покачивая головами с таким видом, точно знают что-то, чего не знаю я.

Один Борис не танцевал.

– Вот, – сказал он и положил мне на ладонь что-то маленькое. Значок с красной буковкой М.

– Ух ты, спасибо! – Я прикрепил его себе на лацкан. Теперь я один из них!

Борис показал на домового воробья.

– У нас даже в нем стоит камера – записывает все, что он видит.

Мы посмотрели на воробья, неподвижно сидящего на своей ветке. Воробей смотрел прямо на нас.

– Тот отчет, что мне принес Фаркаш, – начал я. – Откуда вам известно про стаю воробьев в Чикаго?

– Глаза повсюду, – отозвался Борис, все еще глядя на воробья.

Я потер нос и смахнул слезы.

– Значит, вы знаете и про…

– Мерримора? – спросил Борис. – Он жив. Чтоб такого убить – одного купания маловато.

– Ой, – только и вымолвил я.

Борис заглянул мне в глаза.

– Это не твоя вина, – твердо заявил он. – Не твоя.

– Ой, – повторил я. К глазам неудержимо подкатывали слезы. Я сделал глубокий вздох. По крайней мере «убийцу» можно из списка вычеркивать.

– А моя мать и правда не приехала?

– Хотел бы я, чтобы она приехала, приятель, – вздохнул Борис. – Она не была на наших собраниях уже десять лет.

Мы с Джибсеном ждали в Каретном сарае. Я лежал на кровати, облаченный в новый смокинг (с булавкой на лацкане). Джибсен одержимо расхаживал по комнате взад-вперед. Я еще не видел его настолько на взводе. Пришепетывание у него разыгралось вовсю – и он в первый раз за все это время вроде бы как его замечал: старался с ним бороться, а в результате все время задыхался.

Он то и дело включал телевизор, лихорадочно переключался с канала на канал и снова раздраженно выключал.

– А чего вы ищете? – наконец не утерпел я. – Не отменили ли речь?

– Как будто ты хоть что-нибудь знаешь об этом городе! – фыркнул Джибсен, в очередной раз выключая телевизор. – Тут все очень быстро меняется. Заруби себе на носу. Происходит что-нибудь новенькое – и бац! Нас из программы вырезали. Какие-нибудь дети умирают, кто-нибудь попадает в больницу, и наука уже ничего не значит. Нельзя упускать шанса, уж если он тебе попался.

Потом Джибсену позвонили. Он так ждал «звонка оттуда», что от нервов уронил мобильник, пытаясь его открыть. Но как оказалось, звонок был и впрямь «оттуда». Джибсен завопил на меня, чтоб я поднимался наконец – что было нечестно с его стороны, потому что я и так уже поднимался, просто человеческие мускулы не настолько быстро работают. Тот еще все-таки гад этот Джибсен.

Стимпсон ждал нас на улице с машиной. Когда я садился, он быстро показал на нагрудный карман и поднес палец к губам. Я кивнул, нащупывая в кармане брюк ручку с камерой. По крайней мере, я приложу все усилия к тому, чтобы Мегатерии могли мною гордиться. Это мои последние союзники. И хотя я все равно не понимал их замысла, но твердо решил, что сделаю все от меня зависящее, чтобы план «Глаза повсюду! Глаза нигде!» увенчался ошеломительным успехом.

Полиция оцепила огромный район вокруг Капитолия. Гигантский купол был залит светом – совсем как космический корабль в фильмах – и я подумал, интересно, а трудно ли так спроектировать такой купол, который в случае войны и впрямь взмоет в небо?

Наконец мы подъехали к зловещим воротам с юга от Капитолия. Их охраняли двое военных в пуленепробиваемых жилетах и со здоровенными черными автоматами в руках. При виде автоматов я, само собой, сразу же подумал о Лейтоне. Ему бы эти парни понравились. Да ему бы все в целом понравилось: автоматы, и готовый взмыть в небо купол, и президент, нетерпеливо ждущий нашего прибытия. Как бы мне хотелось, чтоб Лейтон сейчас сидел рядом со мной!

Стимпсон опустил окно и что-то сказал одному из охранников. Вид у него был совершенно спокойный и собранный, как будто его ничуть не пугали все эти ружья прямо у него перед носом. Второй охранник с большим зубоврачебным зеркалом проверил, нет ли под нашей машиной взрывчатки. Еще кто-то проверил салон. Через минуту нам махнули, что можно ехать, и мы подкатили к боковому входу в здание Капитолия.

Когда мы вышли из машины, нас тут же встретил какой-то человек с папкой в руках. Это оказался мистер Суон. Он наклонился ко мне и произнес с сильным южным акцентом:

– Добро пожаловать в американский Капитолий, малыш. Президент очень рад, что ты смог присоединиться к нему в день двести семнадцатого доклада Конгрессу о положении дел в стране.

Улыбка у него была очень славная, но насквозь фальшивая.

Джибсен что-то спросил у мистера Суона, и тот яростно закивал:

– Да-да-да.

При этом он папкой тихонько давил мне на спину, направляя ко входу. Я ужас как разозлился. Спасибочки, я как-нибудь и сам знаю, где тут вход!

Дальше надо было пройти через металлодетектор. Я вынул ручку из кармана и положил в пластиковый поднос, который провели через рентгеновский аппарат, а потом ее взял охранник в пуленепробиваемом жилете. Сердце у меня так и оборвалось. Сейчас меня обвинят в шпионаже, бросят в тюрьму, а «Проект национальной безопасности» рухнет, и Сэнди разозлится, что народ так и не осознает, что живет в пещере, а Борис во мне разочаруется. «А ведь подавал такие надежды, – задумчиво скажет он много лет спустя. – Но для такой работы не годился. Оказался не тем, кем мы его считали».

Охранник повертел ручку в толстых пальцах.

– Отличная ручка, – сказал он и вернул ее мне.

– Ручка отличная, – тупо повторил я и заторопился прочь.

Джибсену не так повезло. Он никак не мог пройти через металлодетектор. Вывернул все карманы, под конец даже сережку снял, но машина по-прежнему завывала всякий раз, как он пытался пройти.

– Господи Иисусе, издеваешься ты надо мной, что ли! – простонал Джибсен. Охраннику пришлось обыскивать его вручную, и Джибсен ужасно злился, а охранник все объяснял, что, мол, это стандартная процедура. Я надеялся, что охраннику Джибсен не нравится.

Дожидаясь, пока они там закончат, я рассматривал коробку со всякой всячиной, конфискованной у посетителей. На вид – ровным счетом ничего опасного: крем для рук, банки газировки, сэндвич с ореховым маслом и джемом. Но, наверное, работа террориста как раз и предполагает умение делать бомбы из крема для рук.

Наконец Джибсен, весь красный и сердито бормочущий себе под нос, вырвался от охранников, и мы пошли за мистером Суоном через несколько длинных коридоров. На ходу он показывал нам некоторые комнаты, но сам все шел-шел-шел, не сбавляя шагу. У всех, кого мы встречали, на шее была лента с именной карточкой, а в руках – папка. Сплошные папки да ленты. Сплошное мельтешение туда-сюда. И вид у всех был несчастно-озабоченный. Не то чтобы совсем остро-несчастный, скорее – выражение привычного отвращения к происходящему. У доктора Клэр часто бывало такое лицо на воскресных службах в церкви.

Нас завели в какую-то комнату, и мистер Суон сказал, придется подождать тут минут сорок пять, а потом сюда придет президент и нас поприветствует. В комнате пахло сыром.

– Трам-пам-пам, – пропел Джибсен. – Наша маленькая камера.

Постепенно в комнату начали набиваться и другие гости. Две чернокожие женщины в футболках с большим белым номером 504, шесть или семь мужчин в военной форме, причем один из них без ног. Потом священник, раввин, мусульманский мулла и буддийский монах – все они с жаром обсуждали что-то очень важное.

Комната стала напоминать закулисье какой-нибудь очень долгой пьесы про войну и религию. Стало душно. Мне опять поплохело, грудь начала ныть и пульсировать болью.

– Хочешь сэндвич? – спросил Джибсен, показывая на столик с закусками, на котором и вправду стояло несколько больших серебряных тарелок с треугольниками сэндвичей.

– Нет, спасибо, – отказался я.

– Тебе стоит съесть сэндвич. Я принесу тебе пару сэндвичей.

– Не хочу я никаких сэндвичей!

Должно быть, голос мой прозвучал слишком резко – Джибсен вскинул вверх руки, как бы сдаваясь, и отправился за сэндвичами для себя. Я и в самом деле совершенно их не хотел. Не хотел находиться там. Не хотел давать президенту борисову ручку. Хотел свернуться клубочком в каком-нибудь тихом углу и уснуть.

Я отошел в угол и уселся в кресло рядом с безногим военным.

– Привет, – сказал он и протянул мне руку. – Винс.

– Привет, – ответил я, пожимая ее. – Т. В.

– Откуда ты родом, Т. В.? – спросил он.

– Из Монтаны, – сказал я. – И я по ней скучаю.

– А я из Орегона, – кивнул он. – И тоже по нему скучаю. Родной дом. Его ничем не заменишь. Это и без войны в Ираке понятно.

Мы немного поговорили, и я на время забыл, где нахожусь. Он мне рассказал о его псах в Орегоне, а я ему про Очхорика, а потом мы говорили об Австралии и льется ли там вода из туалета в обратную сторону. Он не знал. А потом я набрался храбрости и спросил у него про фантомные боли и чувствует ли он еще свои ноги.

– Знаешь, чудное дело, – ответил он. – Про правую-то я точно знаю, что ее нет. В смысле, я чувствую, что ее совсем нет – и тело тоже знает. А вот левая ко мне нет-нет да возвращается. Тогда мне кажется, что я одноногий калека, а потом как погляжу вниз да как подумаю – ох ты, дьявол, и этого-то нет!

Из коридора донеслись какие-то крики.

– А очень плохо будет, если я не стану этого делать? – спросил я.

– Чего не станешь? – не понял он.

Я обвел рукой комнату вместе со столиком для закусок.

– Всего этого. Президент, речь, все такое. Я хочу домой.

– Ох. – Он оглядел комнату. – Знаешь, в жизни очень часто такое бывает, что нельзя думать только о себе. Будь то твоя семья, твоя страна, что угодно. Но если я чему и научился во всей этой распроклятой истории, так лишь одному: когда дела плохи, надо самому разбираться, что для тебя главное. Потому что, уж коли ты этого не сделаешь, то кто тогда, черт возьми? – Он отпил из стакана и осмотрел комнату. – Уж будь уверен, никто иной.

Тут дверь в комнату распахнулась и ворвался Джибсен. Глаза у него так и пылали. Я и не заметил, как он отошел от стола с сэндвичами. А за ним, в нескольких шагах, держа ковбойскую шляпу в руке, стоял мой отец.

Я в жизни не видел ничего прекраснее! В этот короткий миг вся моя концепция о нем навсегда изменилась, навсегда заместилась тем выражением, с которым он вошел в комнату, запрятанную в недрах Капитолия, и увидел меня. Тысяча диаграмм двигательных единиц доктора Экмана не в состоянии передать отразившиеся на лице отца облегчение, нежность и глубокую-преглубокую любовь. Более того: я понял вдруг, что эти эмоции всегда были там, просто таились за завесой его молчаливой оборонительно-защитной стойки. А теперь в единый миг карты были брошены на стол – и я все понял. Все понял!

Джибсен направлялся прямо ко мне.

– Т. В., этот человек – твой отец? Скажи лишь слово, Т. В., одно слово – и я его упеку за вторжение, самозванство и что там еще ему можно привесить. – Он орал во все горло, народ в комнате разом уставился на него. – Я знал, что бывают такие вот проходимцы, но мне и в голову не приходило, что возможна такая… такая… на-на-на-гло-ло-ссссссь…

Впридачу к пришепетыванию он еще и заикаться начал.

Раввин и мулла вытаращились на него, как на ненормального.

Я смотрел на отца. Отец смотрел на меня. Выражение его вернулось к обычной усталой непроницаемости, он неловко переступил с ноги на ногу, как часто делал в тесных помещениях – но все это уже не могло стереть того, что я видел секунду назад. Я весь сиял. Наверное, я плакал – теперь это было уже неважно.

– В смысссссле, он п-п-подтверждает факты, которые мы не разглашшшшали общщщщественносссссти, – шепелявил Джибсен. – Но ведь твой отец мертв, да? Так что это всссе нелепая сумасшшшшшшедшшшая шшшутка… Ссссамозванец…

– Это мой отец, – произнес я.

Джибсен лишился речи. Он аж покачнулся.

– Пап, – сказал я. – Пошли отсюда.

Отец медленно кивнул, переложил шляпу в левую руку, а правую, с изувеченным мизинцем, протянул мне. Я ухватился за нее.

У Джибсена глаза на лоб вылезли.

– Шшшто? – возопил он. – Твой отец?.. Шшшшто? Постой! Вы куда? В такой момент?

Мы шли к двери.

Джибсен забежал вперед нас и схватил отца за руку.

– Сэр, мои извинения, мои извинения, но вы не можете уйти прямо сейчас… сэр… мистер Спивет. Ваш сын участвует в президентском…

Я даже не видел, как это вышло. Джибсен тоже. Отец свалил его одним ударом, «прям на задницу», как он говорил Лейтону, когда учил того драться. Джибсен запрокинулся назад и рухнул на столик с закусками. Треугольнички сэндвичей брызнули во все стороны. По-моему, потом он свалился на пол, но я уже не видел, мы были уже за дверью.

Перед тем как выйти, отец кивнул священнику:

– Простите, святой отец.

Тот лишь слабо улыбнулся в ответ.

Мы оказались в коридоре.

– Ну и как нам отседа выбраться? – спросил я, радостно соскальзывая в родное отцовское просторечие.

– Дык я без понятия, – отозвался он. О, все равно что надеть старое разношенное пальто!

И тут перед нами оказался Борис – в смокинге и белых перчатках. Должно быть, на лице у меня отразилось полнейшее изумление – Борис легонько поклонился нам и сказал:

– Даже конгрессменам иногда приходится испражняться, а где сортиры, там и служащие. Джентльмены, могу быть вам чем-нибудь полезен?

– Это мой отец, – представил я. – Пап, это Борис. Не бей его, он за нас.

– Рад познакомиться, – заверил Борис, пожимая руку отца.

– Эээ… Борис, нам надо уйти, – объяснил я. – И поскорее.

Дверь позади нас распахнулась. Я увидел мистера Суона с папкой в руках. Мы втроем заторопились по коридору.

– Простите, но я не могу сделать то, чего вы хотите, – сказал я на ходу.

– Абсолютно уверен? – хладнокровно спросил Борис.

– Да, – подтвердил я. – Я хочу домой.

Борис кивнул.

– Тогда идите за мной.

Добравшись до конца коридора, мы спустились по трем пролетам узкой лестницы в подвал. Потом – очередной коридор, мимо бойлеров и электрощитов к незаметной и совершенно неподозрительной с виду двери. Борис выудил из кармана набор ключей. Я оглянулся через плечо, но никто нас вроде бы не преследовал. Борис отпер дверь, и мы вошли во что-то вроде чулана для хранения старой рухляди, ведер из-под краски и всякого такого. В углу было свалено грудой несколько старых столов. Пахло пылью.

Мы прошли в глубину комнатки. Борис откатил в сторону какую-то тачку. Стена была сложена из кирпича. Он ухватил что-то (я не заметил, что именно), потянул на себя, и вся стена с жутким скрежетом развернулась наружу. Через миг мы уже стояли перед входом в туннель.

Борис протянул мне фонарик.

– Метров через двести туннель разветвляется. Вам налево. Оттуда полтора километра до Замка. Туннель заканчивается в уборщицкой кладовке в подвале. Оттуда сможете незаметно выскользнуть через южное крыло. Направо не ходите – тот ход ведет под Белый Дом, а там за вашу безопасность я не ручаюсь.

Отец скептически заглянул в туннель.

– А потолок надежный?

– Скорее всего, не очень, – признал Борис.

Отец потыкал на пробу стенки туннеля и пожал плечами.

– Черт, как-то под Анакондой меня завалило на полтора дня – тут не так паршиво.

– Борис. – Я протянул ему ручку со встроенной камерой. – Мне очень жаль…

– Не бери в голову, – отмахнулся он, убирая ручку в карман. – У нас есть и другие помощники. Славный парень по имени Винсент. Теперь ручка будет принадлежать его отцу. Хорошую историю всегда можно повторить.

Я начал вытаскивать из лацкана значок с мегатерием, но Борис мне не дал.

– Оставь себе. Пожизненное членство.

– Спасибо, – поблагодарил я и включил фонарик. Борис отсалютовал нам, а потом медленно задвинул стену на место. Она закрылась наглухо. Мы с отцом остались одни.

И зашагали во тьму. Подземелье было глубоким, пахло землей. На головы нам что-то капало. Сперва я боялся, что туннель вот-вот обвалится, но по мере того, как мы шли все дальше, мир словно бы отступал, уплывал вдаль.

Первое время мы оба молчали. Слышался лишь звук наших шагов.

А потом я спросил:

– Почему ты не остановил меня в то утро, когда я уходил с ранчо?

Я ждал. Возможно, я переоценил глубокую любовь на его лице, когда он увидел меня в Капитолии. Возможно, мне просто померещилось. Возможно, он вовсе не любит меня и никогда не любил. И все же: он бросил ранчо и проделал весь путь до Вашингтона. Ради меня.

Наконец он заговорил:

– Знаешь, вся эта си-ту-а-ция – твоей матери дело. Я с самого начала думал, дерьмо это все, да сам знаешь, она вроде как в таких вещах получше моего смыслит, вот я ей и не перечил. Я сам чертовски удивился, как увидел, что ты в этакую рань крадешься по дороге, да еще с Лейтоновой тележкой, но решил – это какой-то план, а я просто не в курсе. Страсть как хотелось, по крайности, доброго пути тебе пожелать – еще бы, когда мой мальчик уходит в большой мир… да не хотелось спутать карты твоей матери, смекаешь? Она-то за тебя переживает, страсть. Может, на вид и не показывает… эх, да все мы не особо как выразительны, но она тебе предана по уши. Только вот теперь-то я вижу, дерьмовый был план, мать твоя меня надула, тебе оно на пользу не пошло. А теперь мы с тобой плетемся тут под землей на триста миль под Вашингтоном, точно какие мятежники, которым вздумалось подорвать Линкольна. Впрочем, с тобой все в порядке… С тобой все в порядке, и это мои при-о-ри-те-ты на вот прямо сейчас. С моим мальчиком все хорошо.

Тут он облизал пальцы, снял шляпу и нахлобучил ее на меня. И шутливо ткнул меня в плечо – чуть сильнее, чем стоило бы. Шляпа оказалась тяжелее, чем я ожидал, пропитанный отцовским потом ободок холодил мне лоб.

Остаток пути мы прошли молча, луч фонарика плясал в темноте перед нами, звук наших шагов звучал громко и гулко, но все это было совершенно не важно. Ничего было уже не важно. Мы были вне существующих карт.

И когда туннель начал потихоньку подниматься, я вдруг понял, что хочу, чтобы этот подземный мир никогда не кончался. Хочу вечно идти бок о бок с отцом.

Руки мои коснулись двери. Я замешкался. Отец щелкнул языком и кивнул. Я толкнул дверь и шагнул на свет.

Т. В. хотел бы поблагодарить Джейсона Питта и Лоренса Цвибеля за помощь в исследовании о хоботке Anopheles gambiae. Доктора Пола Экмана за то, что он своей системой кодирования лицевых движений помог ему лучше понять взрослых. Кена Сандау из Монтанского геологического бюро за предоставление карт Бьютта, составленных по аэроснимкам. Миннеаполиский институт искусств и мемориальный фонд Кристины Р. и Суон Дж. Тернблад за позволение скопировать часть изображенной Одним Быком «Последней позиции Кастера» на задней стенке Джорджины (пусть даже рисунок так и остался незаконченным). Центр водных ресурсов Миссури за диаграммы и вообще за любовь к воде. Рейвин Тернер за терпение по отношению к его орфографическим ошибкам в переписке, а также за позволение использовать ее рисунок, изображающий звуки брамсовского «Венгерского танца № 10». Мистера Виктора Шрегера за великолепные фотографии птиц, рук и птиц, сидящих на руках, в том числе за «Канадскую славку». Макса Бределя за изображение вестибулярного аппарата, оригинал которого хранится в Архивах Макса Бределя, отдел медицины в изобразительном искусстве, университет Джона Хопкинса, Школа медицины, Балтимор, Мэриленд, США. Национальный парк Скоттс-Блафф за сделанную Уильямом Генри Джексоном фотографию экспедиции Гайдена 1870 года. Правонаследников Отри за позволение Т. В. использовать Ковбойский кодекс Джина Отри. Марти Холмер за ее карты, мудрость и схемы парадной расстановки столовых приборов из книги Эмили Пост «Этикет», 17-е издание, под ред. Пегги Пост. Эмили Харрисон за диаграммы лущения кукурузы и пространственно-временных туннелей Среднего Запада. Паккар Инк. за диаграммы товарных вагонов и общие сведения обо всем движущемся. Бьерна Уинклера за волшебные фотографии стай скворцов при феномене «черного солнца Дании». Лабораторию биологии моря при библиотеке Вудсхоллского института Океанографии и Альфонса Милн-Эдвардса за прекрасные анатомические рисунки Limulus polyphemus. Пабликейшн-Интернейшнл Лтд. за схемы устройства холодильника. Рика Сеймура с Inquiry.net и «Навесы, хижины и сараи», Дэниэла Берда за указания и схемы того, как правильно рубить лес. И, само собой, доктора Терренса Йорна за сведение воедино избранных трудов Т. В.

Спасибо всем мыслящим существам, но, конкретнее, спасибо необыкновенно щедрым и любезным монтанцам: Эду Харвею, Абигайль Бранер, Рику Чарльзворту, Эрику и Сьюзен Бендвикам, а также заботливым душам из Общественных архивов Бьютта-Силвер-Боу.

Спасибо всем студентам и преподавателям колумбийской магистратуры искусств за их бесконечную мудрость и неутомимый труд. Особенная благодарность Бену Маркусу, Сэму Липсайту, Полу Ла-Фаржу и Кэтрин Уэбер за их неоценимую поддержку. Мне страшно повезло работать вместе со всеми вами.

Также мне посчастливилось с замечательнейшими читателями: Эмили Харрисон, Аленой Грэдон, Ривкой Гэлчен, Эмили Остен, Эллиотт Холт и Мариеттой Бозовик. Они – настоящее войско, не становитесь у них на пути!

Я в глубочайшем долгу перед моим агентом, Дениз Шэннон – должно быть, лучшим литературным агентом в мире. В штиль или в бурю, но ее рука на штурвале не дрогнет. И невероятной Энн Годофф, столь многому меня научившей. Также спасибо Николь Уинстэнли, Стюарту Уильямсу, Хансу Йюргену Балмсу, Клэр Ваккаро, Веронике Уиндхолц, Линдсей Уолен, Даррену Хэггеру, Трейси Лок и Марти Холмеру. Я благодарен вам всем за терпение и доброту. И, наверное, самая большая моя благодарность – Бену Гибсону, который неутомимо трудился над этим проектом, сделал его таким красивым и увязал со всей моей мелочной ерундой.

Спасибо Барри Лопесу за создание образа Корлиса Бенефидео в рассказе «Картограф», впервые опубликованном в «Джорджиа Ревью». Образ был использован с разрешения автора.

Спасибо Луису Хетланду, моему учителю в седьмом классе – он научил меня (почти) всему, что я знаю.

И: Джаспер, мама, папа и Кейти – спасибо! Я люблю вас. Вы сделали меня тем, кто я есть.

Ну вы поняли кто.