Аэропорт Хитроу! Лондон! Это был один из любимейших моих городов во всем мире, невзирая на погоду, еду и сервис: погода была худшей в Европе, еда была худшей в Европе, и сервис тоже был худшим в Европе. Тем не менее британцев было за что любить или если уж не любить, то хотя бы уважать. Ведь не всякой стране величиной со штат Огайо и несколькими миллиардами фунтов грязного зольного угля вместо сырьевых ресурсов удается доминировать на планете больше двух столетий.

А как было не восхищаться поразительной способностью отдельных избранных британцев увековечить самое продолжительное в истории человечества мошенничество, а именно — королевскую власть! Это было самое выдающееся жульничество на все времена, и королевские особы Британии были в нем настоящие мастера. Просто уму непостижимо, как тридцать миллионов трудящихся могут поклоняться горстке посредственностей и внимать каждому их слову и жесту в благоговейном страхе и изумлении. А еще более непостижимо, что эти тридцать миллионов разъезжают по миру, гордо именуя себя «королевскими подданными».

Впрочем, на самом деле мне все это было по барабану. Для меня имело значение только то, что тетка Патриция родилась в самом сердце достославных Британских островов. И для меня она была самым ценным природным богатством Великой Британии. Совсем скоро мне предстояло увидеть ее снова, стоило только пройти таможню.

Когда только шасси шестиместного «Лирджета-55» коснулись бетона Хитроу, я сказал Дэнни — достаточно громко для того, чтобы быть услышанным в реве двух реактивных двигателей «Пратт-энд-Уитни»:

— Я — человек суеверный, Дэнни, поэтому я хочу закончить этот полет теми же словами, с которых он начался: «Ты реально — конченый недоумок!»

Дэнни пожал плечами и сказал:

— Из твоих уст это звучит как комплимент. Ты все еще злишься на меня за то, что я припрятал несколько таблеток кваалюда, так ведь?

Я отрицательно помотал головой:

— Я ожидал от тебя подобной подлянки. К тому же твой вид лишь напомнил мне, насколько я сам все же нормальный человек. Могу тебе только спасибо за это сказать.

Дэнни улыбнулся и поднял ладони вверх: мол, сдаюсь!

— Эх, а для чего же еще друзья?

Я парировал с убийственной улыбкой:

— Не увиливай. Надеюсь, сейчас у тебя нет при себе наркоты? На этот раз мне бы хотелось пройти таможню без проблем.

— Нет, я чист — ты же смыл все в туалет, — Дэнни поднял свою правую руку в скаутской клятве. А затем добавил: — Я просто надеюсь, что ты знаешь, что делаешь.

— Знаю, — ответил я как можно более уверенным тоном, хотя в глубине души вовсе не был так твердо в этом убежден. И, признаться честно, был чуток разочарован тем, что Дэнни не заныкал еще немного кваалюда. Левая нога продолжала меня изводить. И пока мой разум пытался склонить меня к воздержанию, желание заглушить боль хотя бы одной таблеткой кваалюда — всего одной! — не оставляло меня ни на минуту. Прошло больше двух суток с того момента, как я последний раз баловал себя колесами, и я мог только предполагать, как классно я бы сейчас улетел.

Глубоко вздохнув, я задвинул мысль о кваалюде на задворки сознания.

— Только помни, что ты обещал мне, — рявкнул я. — Никаких шлюх, пока мы в Англии. Ты должен вести себя как пай-мальчик в присутствии тетки моей жены. Она — дама проницательная и быстро раскусит тебя, какую бы чушь ты ни порол.

— А зачем я вообще должен встречаться с ней? Я доверяю тебе полностью. Ты только скажи ей, что если, не приведи господь, с тобой что-нибудь случится, то она должна будет получать инструкции от меня. А кроме того, я бы не отказался немного пошататься по лондонским улицам. Может, я прогуляюсь по Севил-роу, закажу пару-тройку новых костюмов или обзаведусь чем-нибудь еще в таком роде. А может, даже добреду до вокзала Кингс-Кросс и ознакомлюсь с местными достопримечательностями! — и он подмигнул мне.

Квартал вокруг вокзала Кингс-Кросс был печально известным районом красных фонарей, где за двадцать фунтов стерлингов можно было потешить себя минетом в исполнении беззубой потаскухи, одной ногой уже стоявшей в могиле, и в виде бонуса подцепить герпес.

— Очень смешно, Дэнни. Только помни, что здесь с тобой рядом не будет спасителя Сореля. А может, нанять тебе личную охрану, которая будет сопровождать тебя по городу? — Это была потрясающая идея, и я всерьез стал ее обдумывать.

Но Дэнни отмахнулся от меня, как от умалишенного.

— Хватит этой чуши про усиленную охрану, — заявил он. — Я буду паинькой, и со мной ничегошеньки не случится. Не беспокойся о своем друге Дэнни! У него, как у кота, целых девять жизней!

Ну что я мог сделать? Он ведь взрослый человек, разве нет? И да и нет. Но париться по этому поводу я не захотел. В тот момент мне больше всего хотелось думать о тетке Патриции. Через пару часов мне предстояло ее увидеть. Она всегда оказывала на меня успокаивающее воздействие. А немного спокойствия дорогого стоило.

— Итак, любовь моя, — сказала тетка Патриция, прогуливаясь под ручку со мной по узкой, затененной деревьями аллее в лондонском Гайд-парке, — когда мы начинаем наше чудесное приключение?

Я тепло улыбнулся Патриции, затем сделал глубокий вдох и выдохнул холодный британский воздух, который в тот момент был гуще горохового супа. На мой взгляд, Гайд-парк очень похож на нью-йоркский Центральный парк — такой же крошечный уголок рая в окружении разрастающегося мегаполиса. Я чувствовал себя здесь как дома. Даже несмотря на туман, солнце к десяти утра стояло достаточно высоко в небе, чтобы придать всему ландшафту эффектную выразительность. Пять сотен акров дивных лужаек, рослых деревьев, аккуратно подстриженных кустарников и ухоженных дорожек для верховой езды — в общем, невероятно живописный вид, достойный быть запечатленным на почтовой открытке. Извилистые пешеходные дорожки сияли сказочной чистотой — ни пылинки, ни соринки! И по одной из них мы с Патрицией как раз и гуляли.

Как всегда, Патриция выглядела прекрасно. Но ее красота была совсем иного свойства, нежели красота шестидесятипятилетней кокетки из журнала «Таун энд Кантри», претендующей на роль эталона в вопросе «красивого старения». Патриция была определенно красивее. Она обладала внутренней красотой, душевной теплотой, которой лучилась каждая пора ее тела и которая резонировала с каждым словом, слетавшим с ее губ. Это была красота завораживающего тихого омута, красота холодного горного воздуха, красота всепрощающего сердца.

При этом ее внешние данные были довольно средними. Она была чуть ниже меня ростом и довольно субтильная. У нее были рыжевато-каштановые волосы до плеч, светло-голубые глаза и изумительно белые щеки, слегка подернутые паутинкой морщинок — вполне естественная черта для женщины, которая провела большую часть своей юности в бомбоубежище под своей крошечной квартиркой, пережидая нацистский налет. Крошечная щелочка между двумя передними зубами обнажалась всякий раз, когда она улыбалась, а улыбалась тетка Патриция часто — особенно когда мы с ней встречались. В то утро на ней была длинная юбка из шотландки, кремовая блузка с золотистыми пуговицами и жакет — тоже из шотландки, отлично сочетавшийся с юбкой. Ничего кричаще дорогого на вид, но все изысканное и элегантное.

Я сказал Патриции:

— Если это возможно, я бы хотел, чтобы мы отправились в Швейцарию завтра. Но если тебе это неудобно, я задержусь в Лондоне на столько, на сколько ты пожелаешь. У меня в любом случае есть здесь дела. А в Хитроу нас ждет реактивный самолет, который доставит нас в Швейцарию меньше чем за час. Если ты захочешь, мы можем провести там денек вместе, посмотреть город или походить по магазинам. Но еще раз, Патриция, — я сделал паузу и посмотрел ей прямо в глаза. — Пообещай мне, что ты будешь снимать со счета не меньше десяти тысяч фунтов в месяц, договорились?

Патриция остановилась, вынула свою правую руку из моей и приложила ее к сердцу:

— Мальчик мой, я даже не знаю, куда девать такие большие деньги! Все, что нужно, у меня есть. Правда, дорогой мой.

Я снова взял ее руку в свою и повел дальше.

— Наверное, у тебя есть все, что тебе нужно, Патриция, но я готов поспорить с тобой, что у тебя есть не все, что тебе хотелось бы иметь. Почему бы тебе для начала не купить себе, скажем, машину и позабыть об этих трясучих двухэтажных автобусах? А потом ты могла бы переехать в квартиру большего размера, в которой Коллум и Аннушка не будут мешать тебе высыпаться. Ты только представь, как было бы чудесно заиметь еще две лишние комнаты для твоих внуков!

На мгновение я замолчал, а потом добавил:

— Через несколько недель швейцарский банк выдаст тебе карту «Америкэн экспресс». Ты сможешь оплачивать ею все свои расходы. И ты сможешь пользоваться ею так часто, как только захочешь, и тратить столько, сколько захочешь, и тебе никогда не выставят счет.

— А кто будет оплачивать этот счет? — спросила Патриция смущенно.

— Банк. И — как я уже говорил — карта будет безлимитной. И каждый фунт, который ты потратишь, украсит мое лицо улыбкой.

Патриция улыбнулась, и какое-то время мы шли молча. Но это молчание было мне не в тягость. Так молчат два человека, которым так хорошо рядом, что им необязательно разговаривать. На меня общество этой женщины действовало чрезвычайно умиротворяюще.

Даже моя левая нога теперь болела меньше. Но Патриция вряд ли была причастна к этому. Похоже, боль уменьшала любая активность — ходьба пешком, игра в теннис, поднимание тяжестей и даже махание клюшкой в гольф-клубе, что лично мне казалось довольно странным (ведь взмахи и наклоны напрягают спину). Но стоило мне только остановиться, как боль возобновлялась. И когда мою ногу охватывал огонь, поделать с ним уже ничего было нельзя.

А затем Патриция сказала: «Давай присядем, мой дорогой». И подвела меня к небольшой деревянной скамейке, чуть в стороне от пешеходной дорожки. Подойдя к ней, мы расцепили руки, и Патриция села рядом со мной.

— Я люблю тебя, как сына, Джордан, и я делаю это только для того, чтобы тебе помочь — а вовсе не ради денег. Когда ты станешь постарше, ты поймешь одну вещь: от денег больше проблем, чем пользы, — и Патриция пожала плечами. — Не пойми меня превратно, мой дорогой. Я вовсе не старая дура, выжившая из ума и живущая в каком-то сказочном мире, где деньги ничего не значат. Нет, я знаю им цену. Я пережила разруху Второй мировой войны, и я знаю не понаслышке, что это такое — не знать, будет ли у тебя еда. Мы, те, кто помнит то время, не уверены ни в чем. Нацистские бомбардировщики превратили тогда пол-Лондона в черепки и осколки, и мы не знали, что будет дальше. Но мы жили надеждой и чувством долга — мы должны были возродить нашу страну. Именно тогда я встретила Тедди. Он служил в ВВС, он был летчиком-испытателем. Он и вправду был очень лихой. И одним из первых сел на «Харриер» — первый самолет с вертикальным взлетом. У него даже прозвище было — Летающая Тумба, — Патриция грустно улыбнулась.

Я облокотился на спинку скамейки и с нежностью положил свою руку ей на плечо.

Более бодрым тоном Патриция продолжила:

— В общем, я хочу сказать только, что Тедди был из тех людей, кто руководствуется чувством долга. Быть может, даже сверх меры. И в конце концов это чувство одолело его. Чем выше он поднимался, тем труднее ему становилось найти свое место в жизни. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Я медленно кивнул. Сравнение было не слишком удачным, но я понял, что Патриция ведет речь о том, как опасна погоня за тем, что общественное мнение считает успехом. Они с Тедди давно были в разводе.

Патриция продолжала:

— Иногда я спрашиваю себя, не позволишь ли ты деньгам взять верх над собой. Я знаю, мой дорогой, что ты используешь деньги для контроля над людьми, и в этом нет ничего плохого. Так устроен мир, и ты не становишься хуже от того, что пытаешься заставить вещи служить тебе на пользу. Но я боюсь, что ты позволишь деньгам контролировать и себя самого. А это уже неправильно. Деньги — это инструмент, мой мальчик, а не строительный материал. Они могут помочь тебе завести знакомства, но не приведут к тебе настоящих друзей. И ты сможешь купить за деньги праздность, но не спокойствие и мир в душе. Конечно, ты понимаешь, что я тебя не осуждаю. Это последнее, что я стала бы делать. Совершенных людей нет; каждый из нас одержим своими демонами. Богу ведомо, сколько их у меня самой.

Но вернемся к делу, которое ты завариваешь. Я хочу, чтобы ты знал: я обеими руками «за»! Все это меня ужасно интригует. Я чувствую себя персонажем Яна Флеминга. Весь этот международный финансовый бизнес просто пропитан авантюрным духом. А когда ты дорастешь до моего возраста, ты поймешь, что авантюры только молодят человека.

Я улыбнулся и позволил себе легкий смешок.

— Догадываюсь, Патриция. Что до авантюрности, то повторюсь: всегда существует пусть и малая, но вероятность того, что может возникнуть какая-нибудь проблема. И авантюра может оказаться чуть более авантюрной, чем мог бы вообразить себе старина Флеминг. И будет это не в романе, а в реальной жизни. Однажды Скотланд-Ярд постучится в твою дверь с ордером на обыск.

Я посмотрел ей прямо в глаза и сказал предельно серьезным тоном:

— Но я клянусь тебе, Патриция: если до этого когда-либо дойдет, я окажусь рядом в две секунды и заявлю, что ты даже понятия не имела, что за всем этим скрывается. Скажу, что упросил тебя пойти в банк и предъявить им свой паспорт и убедил тебя, что ничего дурного в этом нет.

Когда я произносил те слова, я был уверен, что это — правда. Да ни один юрист никогда бы и не поверил, что эта достойная пожилая дама могла бы принимать участие в международной афере по отмыванию денег. Это казалось просто немыслимым.

Патриция улыбнулась:

— Я знаю это, мой дорогой. Тем более, будет возможность немного побаловать моих внучат. Тогда, быть может, они даже почувствуют, что обязаны навестить бабушку, раз уж она сидит в тюрьме, куда полицейские увезли ее. Подумать только, их бабушка — мошенница международного класса, забавно, не правда ли, мой дорогой? — и на этих словах Патриция залилась сиплым смехом.

Я засмеялся вместе с ней, но внутри у меня все похолодело. Есть вещи, с которыми шутить просто нельзя; иначе накликаешь беду. Это все равно что плевать в лицо госпоже Удаче. Если заниматься этим достаточно долго, то она в конечном итоге плюнет в ответ. И этот плевок размажет тебя по стенке.

Но откуда это было знать тетке Патриции? За всю свою жизнь она ни разу не нарушала закон — пока не повстречала Волка с Уолл-стрит! Неужели я в самом деле такой ужасный человек, что готов был развратить шестидесятипятилетнюю бабулю ради правдоподобного алиби?

Ладно, у каждой палки два конца, у любых весов две чаши. И на одной чаше покоились все очевидные минусы этой затеи: я ввожу в соблазн даму преклонного возраста; я приобщаю ее к образу жизни, который ей совершенно чужд; я заставляю ее рисковать репутацией и даже свободой; и, возможно, я подвергаю риску и ее здоровье — как бы она не заработала инсульт или какое-нибудь нервное расстройство, если дела пойдут скверно.

Но на другой чаше весов — обеспеченная жизнь! Пусть Патриция не нуждалась в богатстве и никогда не искала его — это же вовсе не значит, что богатство не пойдет ей на пользу! Пойдет, и еще как! Имея лишние средства, она смогла бы провести осень своей жизни в роскоши. И если бы она, не дай бог, заболела, то смогла бы получать лучшую медицинскую помощь и лечиться у самых дорогих врачей. Я нисколько не сомневался в том, что вся эта британская эгалитарная утопия социальной медицины была полной чушью, бредом сивой кобылы. У них наверняка есть особое медицинское обслуживание для тех, у кого завалялась в кармане пара лишних миллионов фунтов. Ну и кроме того, англичане, быть может, и не такие алчные засранцы, как американцы, но и коммунистами их тоже не назовешь. А социальная медицина — настоящая социальная медицина — это же, как всем известно, выдумка «красных».

Были и другие плюсы, и все они вместе явно склоняли чаши весов в пользу того, чтобы очаровательная тетушка Патриция вступила в ряды подпольной армии международных банковских мошенников. Сама же Патриция утверждала, что одно только волнительное чувство принадлежности к кругу искушенных подставных заменит ей любой эликсир молодости на несколько ближайших лет! До чего же это была приятная мысль! Да и, собственно говоря, каковы были шансы угодить в беду? Почти нулевые, думал я. А то и меньше.

Но тут Патриция сказала:

— У тебя есть замечательный дар, мой дорогой; ты способен одновременно вести две разные беседы. Одну — с внешним миром, в данном случае со мной, твоей любимой тетушкой Патрицией. И другую — с самим собой. В этом другом разговоре ты слышишь только себя и отвечаешь самому себе.

Я засмеялся. А потом откинулся назад и уперся руками в скамейку, словно пытался передать ей все свои тревоги.

— От тебя ничего не скроешь, Патриция. С того первого дня нашего знакомства, когда я чуть не утонул в унитазе, я всегда чувствовал, что ты понимаешь меня лучше всех. Возможно, даже лучше, чем я сам… хотя вряд ли. Во всяком случае, я копаюсь в себе сколько себя помню — с самого детства, может, даже с детского сада. Помню, сижу я в классе, смотрю на всех остальных ребят и недоумеваю, почему они не понимают. Училка задала вопрос, а я уже знаю ответ еще до того, как она успела договорить.

Я сделал паузу и посмотрел Патриции прямо в глаза:

— Пожалуйста, не думай, что я такой самонадеянный. Мне совсем не хотелось бы этого. Я только пытаюсь быть искренним с тобой, чтобы ты меня до конца понимала. Хотя я правда с самого детства всегда на голову опережал всех своих сверстников. И чем старше я становился, тем сильнее от них отрывался.

И с самого детства у меня в голове идет этот странный внутренний монолог, который ни на секунду не прерывается, пока я не засну. Уверен, что каждый человек ведет про себя такой же монолог. Только мой монолог какой-то особенно громкий. И я никак не могу оставить себя в покое. Я постоянно извожу себя вопросами.

Проблема в том, что мой мозг работает, как компьютер. Ты задаешь вопрос — и он запрограммирован как-то отреагировать независимо от того, есть ответ или нет. Я постоянно все взвешиваю в уме и пытаюсь предугадать, как я своими действиями могу повлиять на ход событий. Нет, манипулировать событиями — так, наверное, будет точнее. Это похоже на игру в шахматы с самим собой. А я ведь ненавижу эти долбаные шахматы!

Я вглядывался в лицо Патриции, ища реакции. И видел я только одно — теплую улыбку. Я ждал ее ответа, а она хранила молчание. Но даже в самом ее молчании явственно звучали слова: говори дальше!

— Когда мне было семь или восемь лет, у меня начались жуткие приступы паники. Они и сейчас у меня случаются, только теперь я принимаю ксанакс, чтобы подавить их. Даже мысли о таком приступе мне достаточно, чтобы я впал в панику. Они, эти приступы, причиняют ужасное страдание, Патриция. Они изматывают тебя, подрывают все силы. Сердце будто хочет выпрыгнуть из твоей груди; каждое мгновение твоей жизни — как будто целая вечность; полная противоположность безмятежности и умиротворенности. Думаю, что в нашу первую встречу я был примерно в таком состоянии, хотя тот приступ был вызван парой граммов кокса, так что его можно не считать. Припоминаешь?

Патриция кивнула и ласково улыбнулась. В ее глазах не было ни тени осуждения.

Я продолжил:

— Ладно, это отдельный разговор. Так вот, мне никогда не удавалось остановить лихорадочную работу моего мозга. В юности я страдал бессонницей. Я и сейчас плохо сплю. Сейчас даже хуже. Но тогда я то и дело вставал ночью, прислушивался к дыханию брата и смотрел, как он спит сном младенца. Я рос в крошечной квартирке, у нас с братом была одна комнатка на двоих. Я любил его больше, чем ты себе можешь представить. Я храню много добрых воспоминаний о нем. Но сейчас мы даже не разговариваем. Еще одна жертва моего так называемого успеха. Но это тоже отдельная история.

Так вот, я стал бояться ночи… на самом деле, испытывал настоящий ужас. Потому что знал, что не смогу заснуть. Я всю ночь ворочался, смотрел на будильник, стоявший у моей кровати, умножал минуты на часы — и мне казалось, будто мой мозг сам заставляет меня решать бесконечные повторяющиеся задачи. В шесть лет я мог перемножить в уме четырехзначные числа быстрее, чем обычный взрослый делает это на калькуляторе.

Я не шучу, Патриция. Я и сейчас такое могу. А мои приятели еще даже не умели читать! Впрочем, это было слабым утешением. Я рыдал, как младенец, когда подходило время ложиться спать. Вот до чего я боялся своих панических приступов. Отец даже приходил в детскую, ложился со мной и пытался успокоить меня. И мать тоже. Но обоим надо было утром на работу, и они не могли находиться рядом со мною всю ночь. Так что в конце концов я оставался один, наедине со своими мыслями.

С годами панический страх, связанный с нарушениями сна, поутих, но так до конца и не прошел. Он все равно накатывает на меня каждый раз, когда голова опускается на подушку — в виде упорной бессонницы, ужасной, ужасной бессонницы.

Всю жизнь, Патриция, я пытаюсь заполнить яму, которую, похоже, заполнить не могу. И чем настойчивей я пытаюсь, тем больше она становится. Я трачу больше времени, чем…

Слова сыпались с моего языка, словно я сплевывал яд, разъедавший на части мои органы. Быть может, я пытался в тот день спасти свою жизнь — или хотя бы свой рассудок. Оглядываясь назад, я понимаю, что сами обстоятельства располагали к тому, чтобы излить душу, особенно душу такого человека, как я. Ведь на крошечном острове под названием Великобритания не было ни Волка с Уолл-стрит, ни «Стрэттон Окмонт» — они остались за океаном. А здесь был только Джордан Белфорт — напуганный маленький мальчик, который однажды прыгнул выше головы, и теперь его личный успех быстро превращался в орудие саморазрушения. Единственный вопрос, который меня по-настоящему интересовал, был следующим: что случится раньше — я загоню себя в гроб моим образом жизни или ФБР схватит меня, прежде чем я использую этот шанс?

Стоило Патриции вызвать меня на разговор, и остановиться я уже не мог. Каждый человек, наверное, испытывает неодолимое желание исповедаться в своих грехах. На этом желании основаны все религии. И многие царства были завоеваны ради обещанного отпущения грехов.

Вот и я исповедовался два часа кряду. Я отчаянно пытался избавиться от горькой желчи, которая разрушала мое тело и мой дух и побуждала меня совершать неправильные поступки и предпринимать действия, которые — я это знал — должны были неминуемо привести меня к самоуничтожению.

Я рассказал Патриции всю историю своей жизни — начиная с неудовлетворенности, которую я испытывал, когда рос в бедности. Я рассказал ей об умопомешательстве отца и о том, как я обижался и негодовал на свою мать за то, что она не могла защитить меня от его неистовой вспыльчивости. Я признался Патриции, что на самом деле понимал: мать делает все, что может. Но почему-то продолжал смотреть на все эти эпизоды глазами ребенка, а значит, так до конца и не простил ее. Я рассказал Патриции о сэре Максе и о том, что он все время был рядом со мной во время панических атак и что это тоже усугубило мою обиду на мать за то, что, в отличие от него, она не всегда была рядом.

И я признался Патриции в том, что до сих пор, невзирая на все это, любил свою мать и очень уважал ее, хотя она год за годом выносила мне мозг на предмет того, что единственный способ разбогатеть — это стать врачом. Я рассказал Патриции, как взбунтовался против этого, начав из чувства протеста курить травку уже в шестом классе.

Я рассказал ей, как проспал экзамен, потому что накануне перебрал наркоты, и в результате оказался не в медицинском институте, а на курсах зубных техников. Я рассказал Патриции о своем первом дне на этих курсах и о выступлении их директора перед новичками. В приветственной речи он объяснил нам, что золотой век протезирования давно позади и что если мы хотим стать дантистами только ради денег, то нам лучше не тратить время и силы, а сразу уйти. И я так и сделал — прямо у всех на глазах встал и вышел и больше туда не возвращался.

А потом я рассказал Патриции, как этот уход в конце концов привел к тому, что я начал заниматься торговлей мясом и морепродуктами, а это, в свою очередь, привело к знакомству с Дениз. Когда я дошел до этого момента, мои глаза наполнились слезами, но я продолжал:

— …И когда я потерял все свои деньги, то я думал, что Дениз меня бросит. Она так молода и так красива, а я оказался неудачником. Я никогда не доверял женщинам, Патриция, что бы ни думала ты или кто другой. Начав зарабатывать бабки на мясе, я думал, что это все изменит. Потом, когда я встретил Дениз, я стал думать, что она полюбила меня за мою тачку. У меня тогда был маленький красный «порш» — реально круто для двадцатилетнего юнца из бедной семьи.

Говорю тебе — впервые увидев Дениз, я совершенно потерял голову. Она была словно волшебное видение. Просто великолепна! Мое сердце буквально замерло, Патриция. Я приехал в тот день на своем грузовичке, чтобы попытаться продать что-нибудь владельцу парикмахерской, в которой работала Дениз. Я ходил за ней по пятам по всему салону и раз сто попросил у нее номер телефона, но она не дала. Тогда я помчался домой, влез в свой «порш», снова подъехал к парикмахерской и стал поджидать Дениз на улице, чтобы она увидела мою тачку, когда выйдет!

На этих словах я смущенно улыбнулся Патриции:

— Можешь себе такое представить? Какой уверенный в себе мужчина будет так чудить? Каким идиотом я все же был тогда! А самое смешное то, что с той поры, как я основал «Стрэттон», каждый юнец в Америке думает, что уже по праву рождения может претендовать на «феррари» в двадцать один год! — я укоризненно покачал головой и закатил глаза.

Патриция улыбнулась и сказала:

— Я подозреваю, мой дорогой, что ты — не первый мужчина на свете, который, увидев красивую девушку, тут же решает, что надо непременно показать ей свою красную машинку. Подозреваю, что и не последний. Посмотри, вот эта разбитая копытами дорожка называется Роттен-роу. Тут молодые люди меряются своими породистыми лошадьми в надежде, что какая-нибудь прелестная молодая леди однажды клюнет на эту наживку. Так что не ты придумал эту игру, мой дорогой!

Я засмеялся:

— Ладно, согласен. И все же я до сих пор чувствую себя немного дураком. Ну, а продолжение той истории ты знаешь. Ужасно было, что, когда я бросил Дениз ради Надин, газеты устроили невероятную шумиху. Какой кошмар, должно быть, пришлось пережить Дениз! Двадцатипятилетняя жена брошена ради юной горячей модели. А газеты еще выставили ее стареющей светской львицей, растерявшей всю свою сексуальную привлекательность!

Ужасно, правда? Но такое случается сплошь да рядом на Уолл-стрит: большинство разбогатевших мужей норовят избавиться от своих первых жен. Так устроена Уолл-стрит, и не я, как ты выражаешься, «придумал эту игру». Но с тех пор все в моей жизни начало ускоряться. Я словно проскочил свой третий и четвертый десяток и оказался сразу в пятом.

Ведь именно к этому возрасту в жизни мужчины уже произошли все события, в которых был выкован его характер, правда? Всякие там трудности, Патриция, через которые каждый мужчина вроде бы должен пройти, чтобы понять, что это значит — быть настоящим мужчиной… А я никогда и не сталкивался ни с какими трудностями. Я просто подросток в теле взрослого мужчины. Бог наградил меня способностями, я с ними родился, но мне всегда недоставало эмоциональной зрелости, чтобы правильно ими пользоваться.

Бог дал мне половину дара — способность управлять людьми и понимать некоторые вещи так, как другие люди их понимать не в состоянии. Но Он не наградил второй половиной — скромностью и терпением, чтобы правильно распоряжаться своими талантами.

И вот, люди тыкали пальцем в Дениз и шептались за ее спиной: «Смотри, это старая жена Джордана Белфорта, которую он бросил ради девчонки из рекламы „Миллер Лайт“». Я знаю, Патриция, меня бы следовало выдрать ремнем за то, что я сделал с Дениз. И не важно, что «на Уолл-стрит все так делают». Я — мерзавец, я сделал непростительную вещь. Я бросил добрую, красивую женщину, которая была со мной и в радости, и в печали, она ни разу не предала меня, невзирая ни на какие трудности, она крепко связала со мной свое будущее. А когда я, наконец, разбогател, я предал ее. За одно это мне вечно гореть в аду, Патриция. Ничего другого я не заслужил.

Я глубоко вздохнул:

— Ты себе представить не можешь, как усердно я искал оправдания тому, что я сделал, как пытался свалить часть вины на саму Дениз. Но у меня не выходило. Некоторые вещи неверны, неправильны по самой своей сути, и ты можешь рассматривать их под каким угодно углом, но они от этого не станут правильными. И я неизменно выносил себе один и тот же приговор: я — мерзкий негодяй, который бросил свою первую, свою верную жену ради более длинных ножек и чуть более смазливой мордашки.

Послушай, Патриция, я понимаю, тебе, быть может, нелегко сохранять в данном случае беспристрастность, но я подозреваю, что женщина с таким характером, как у тебя, сможет судить о вещах так, как о них и следует судить. Все дело в том, что я никогда не смогу доверять Надин так, как доверял Дениз. Да и никто вообще никогда больше не сможет завоевать мое доверие. Возможно, лет через сорок, когда мы постареем и поседеем, тогда, быть может, я начну доверять ей. А сейчас не рискну.

— Я полностью согласна с тобой, — сказала на это Патриция. — Слепо доверять женщине, которую ты встретил при подобных обстоятельствах, не стоит. Но и смысла мучить себя тоже нет. Так ты можешь провести всю жизнь, изучая Надин прищуренным глазом и изводя себя вопросом «А что если…?» И в конце концов сам накликаешь беду. Когда все сказано и сделано, то бумеранг, который мы бросили в пространство, частенько возвращается к нам. Это закон Вселенной, мой дорогой.

А с другой стороны, знаешь, как говорят: чтобы доверять кому-то, нужно доверять себе. Ты себе-то доверяешь, мой мальчик?

Ох, вот это вопрос! Я загрузил его в свой ментальный компьютер, и ответ, который он выдал, мне совершенно не понравился. Чтобы немного продлить паузу, я поднялся со скамейки и сказал:

— Я должен встать, Патриция. Моя левая нога просто в гроб меня загонит, если я так долго буду сидеть. Может, прогуляемся еще немного? Давай двинемся в сторону отеля. И еще я хочу увидеть Уголок ораторов. Может быть, там кто-нибудь как раз стоит и громко критикует премьер-министра!

— Давай пойдем, мой дорогой, — согласилась Патриция.

Она тоже поднялась со скамейки и взяла меня под руку. Мы пошли по дорожке в направлении отеля. Деловитым тоном Патриция сказала:

— Прежде чем мы станем слушать, что там вещают ораторы, ты должен ответить мне на последний вопрос, хорошо, мой дорогой?

— Ладно, Патриция, ладно! Я знаю, на какой вопрос ты хочешь услышать ответ! Так вот, изволь, отвечаю: я — гнусный лгун и мошенник, и мне переспать с проституткой — раз плюнуть, особенно если я под кайфом, а под кайфом я почти все время. Но даже когда я не торчу, я все равно обманщик и плут. Вот так! Теперь ты все знаешь! Ты довольна?

Патриция только рассмеялась в ответ на мою маленькую вспышку, а потом не на шутку напугала меня, сказав:

— Ах, мой дорогой, да все знают о проститутках, даже твоя теща — моя сестра. Об этом уже легенды ходят. Но, думаю, Надин решила жить по принципу «нет добра без худа». На самом же деле я хотела спросить тебя совершенно о другом: была ли у тебя когда-нибудь серьезная связь с другой женщиной? С женщиной, к которой ты испытывал настоящее чувство?

— Нет, конечно же, нет! — выпалил я с облегчением. А затем, уже с меньшей уверенностью, начал копаться в памяти, чтобы убедиться, что говорю правду. Неужели я никогда не изменял Надин? Да нет, вроде бы действительно не изменял. Во всяком случае, в том смысле слова, какой вкладывает в него Патриция. Ай да тетушка! Какой же все-таки она славный человек!

И все же эту тему я бы предпочел побыстрее замять. Поэтому я снова стал жаловаться на свою спину… на то, как эта хроническая боль доводит меня до безумия. Я рассказал Патриции об операциях, после которых мне стало только хуже… и объяснил ей, почему я принимал болеутоляющие, любые болеутоляющие — от викодина до морфина, и как все они вызывали у меня тошноту и вгоняли в депрессию… А чтобы избавиться от тошноты и депрессии, я принимал прозак… А от него у меня дико начинает болеть голова, поэтому я принимал еще и адвил, а от него, в свою очередь, страшно болит желудок, и поэтому приходилось принимать еще и зантак, но он плохо влияет на печень… Так что я вынужден был глотать еще и салаген, не говоря уже об экстракте коры йохимбе… Но в конце концов я отказался от всего этого, потому что, объяснял я Патриции, единственное средство, которое мне помогает, — это кваалюд. Так, по крайней мере, мне кажется.

Мы как раз подходили к Уголку ораторов, когда я сказал с печалью в голосе:

— Боюсь, я уже крепко подсел на наркотики, Патриция, и даже если бы моя спина не болела, я все равно продолжал бы их принимать. У меня уже случаются провалы в памяти, и я совершаю поступки, которых потом не помню. Это ужасно, Патриция. Как будто бы часть твоей жизни просто куда-то улетучивается — фьюить! — и навсегда исчезла. Я только что спустил все свои запасы кваалюда в унитаз, но сейчас мне до смерти хочется принять хоть еще одну таблеточку. И я собираюсь попросить свою помощницу в Нью-Йорке, чтобы она купила моему водителю билет на «Конкорд», чтобы он срочно доставил сюда хотя бы несколько таблеток кваалюда. Билет на «Конкорд» туда и обратно обойдется мне примерно в двадцать штук баксов. Двадцать штук за двадцать колес! И все-таки я подумываю об этом.

Что мне сказать тебе, Патриция? Я — наркоман. Я никогда и никому не признавался в этом раньше. Но я знаю, что это так. И все в моем окружении, включая мою жену, знают, но боятся сказать мне. Так или иначе все они зависят от меня. И потому они молчат и не перечат мне.

Вот такая история. Не слишком-то радужная картина, правда? Я проживаю самую бессмысленную жизнь на планете. Я — успешный неудачник. Мне тридцать один, а чувствую я себя, как будто мне все шестьдесят. И сколько еще я протяну на этой грешной земле, одному богу ведомо. Но я люблю свою жену. А к своей маленькой дочке испытываю такие чувства, на которые вообще не думал что способен. И она удерживает меня в мире. Только Чэндлер. Она для меня — все. Но я поклялся, что завяжу с наркотой, когда она родилась, — и что? Я не могу обходиться без кайфа, во всяком случае более или менее продолжительное время.

Интересно, что Чэндлер подумает, когда узнает, что ее папочка — наркоман? Интересно, что она подумает, когда вырастет и прочитает все эти статейки о похождениях ее папочки со шлюхами? Я страшусь этого дня, Патриция, честно, страшусь. А в том, что такой день придет, я не сомневаюсь. Все это очень печально, Патриция. Очень, очень печально…

На этой ноте я закончил. Я рассказал о себе все, вывернул себя наизнанку, как никогда раньше не выворачивал. Стало ли мне легче от этого? Увы, нет. Я чувствовал себя так же, как раньше. И моя левая нога все так же гудела, несмотря на то, что я уже давно не сидел.

Я ждал в ответ каких-нибудь мудрых слов, но Патриция молчала. Похоже, духовникам и правда иногда лучше помолчать. Все, что она сделала, это крепче сжала мой локоть и чуть сильнее прижала меня к себе, давая понять, что она все равно любит меня и всегда будет любить.

В Уголке ораторов никто не выступал. Большинство выступлений, пояснила Патриция, проходят по выходным. Но это было даже к лучшему. В ту среду и без того много слов было сказано в Гайд-парке. И на короткое время Волк с Уолл-стрит вновь стал простым Джорданом Белфортом.

Но лишь на короткое. Впереди уже виднелся отель «Дорчестер», возносивший свои девять этажей над оживленными лондонскими улицами.

И единственное, о чем я мог думать, так это о том, как скоро «Конкорд» вылетит из Штатов и как быстро он доберется до Британии.