1958 год

После того как напряжение и усталость, вызванные процессом, остались позади, мы с полковником почувствовали себя более спокойно и в течение первых недель нового года встречались часто. Встречи наши были приятными. И в это время мы полностью могли уделить свое время тому, что нас интересовало обоих, — вопросам искусства, разведки и шпионажа, книгам и людям. Хотя мы много разговаривали и о нашем деле, но Рудольф все меньше напоминал клиента или человека, осужденного судом.

Ему не хватало общества интеллектуально развитых людей, недоставало человеческого общения. Я нашел в нем увлекательного собеседника, особенно благодаря интеллектуальной честности, с которой он подходил к любому вопросу.

— Американская общественность, — сказал я ему, — испытывает удовлетворение в связи с исходом вашего процесса. Она удовлетворена тщательным и справедливым разбирательством вашего дела и вместе с тем успокоена суровым приговором, вынесенным вам.

— Мне очень приятно узнать, — саркастически заметил Абель, — что я дал американскому народу возможность испытать подобное чувство удовлетворения.

В этот период многие наши встречи проходили по субботам или праздничным дням. В такие дни начальник тюрьмы предоставлял нам возможность уединиться в его кабинете, и мы проводили два или три часа вместе — просто разговаривая. Я часто брал с собой на эти встречи моего Джона (ему тогда было тринадцать лет), и полковник был особенно добр и обходителен с ним.

Рудольф иногда говорил о себе как об отце, но редко рассказывал о своей двадцатисемилетней дочери. Тем не менее было ясно, что их связывают тесные узы. Но о жене он никогда не упоминал.

Когда в разговоре речь заходила об образовании, производственном обучении и профессиональном мастерстве, Абель высказывался очень резко и с позиций «европейца». Пожалуй, по этой причине он положительно отзывался о немцах, поскольку они, безусловно, сторонники дисциплины, а дисциплина — это краеугольный камень его философии.

Во время нескольких последних встреч полковник говорил, что теперь, после того как он осужден, ему очень хотелось бы иметь возможность писать своей семье и получать от нее письма. Ему была запрещена всякая переписка с заграницей, и он назвал это правило «варварским». В этих условиях он считал, что будет лучше всего, если я попытаюсь связаться с его родными через советское посольство в Вашингтоне.

Я решил, что этот вопрос, а также другие, возникновение которых я предвидел, вполне могут поставить меня в неловкое или неприятное положение, и поэтому я должен был сделать некоторые практические предложения соответствующим правительственным учреждениям. Я сказал Абелю, что собираюсь отправиться в Вашингтон, чтобы обсудить интересующие меня вопросы с друзьями и юристами из Центрального разведывательного управления: Алленом Даллесом, директором управления, и его генеральным юрисконсультом Ларри Хаустоном.

Полковник искренне сказал:

— Я хотел бы, чтобы вы передали мои лучшие пожелания директору Даллесу. Я высокого мнения о его способностях.

Он также попросил, чтобы я прозондировал с директором ЦРУ вопрос о возможном обмене.

В этот день мы подали свою апелляцию, с тем чтобы ее рассмотрел апелляционный суд Второго округа. Многие вопросы были рассмотрены раньше, в ходе подготовки процесса, но мне казалось, что теперь наши аргументы были изложены гораздо сильнее и убедительнее. Апелляция основывалась на четырех моментах, причем упор в основном делался на вопросе об обыске и аресте.

Я откровенно сказал Абелю, что, по моему мнению, наибольший шанс добиться отмены решения суда по конституционным мотивам появится в том случае, если мы сумеем добиться, чтобы окончательное рассмотрение дела проходило в Верховном суде США.

В этот день в Форт-Мейерс, штат Вирджиния, судом военного трибунала в составе десяти офицеров сержант Рой Роудс был осужден за заговор с целью шпионажа. Он был разжалован и приговорен к пяти годам каторжных работ. Роудс был первым американским военнослужащим, осужденным судом военного трибунала за шпионаж против своей страны, и мог быть приговорен к пожизненному заключению.

Основным свидетелем обвинения был Рейно Хэйханен.

Реакция Абеля на этот приговор сводилась к мнению, что он во всех отношениях крайне мягок. Полковник полагал, что если гражданский суд присудил его к тридцати годам, то, безусловно, американский военный трибунал должен был поступить так же сурово и со своим гражданином, предавшим родину и опозорившим свой мундир.

Снова был праздник. Советский полковник и его американский адвокат отметили день рождения генерала и президента Джорджа Вашингтона в кабинете начальника манхэттенской федеральной тюрьмы. Пили кофе, выкурили по сигарете. Затем в течение трех часов продолжалась дискуссия, в ходе которой были затронуты многие вопросы. (Позже в тот день я набросал на листке настольного календаря темы, затронутые в ходе дискуссии.)

Мы начали с рассмотрения записки, представленной мною в апелляционный суд, которая, по-видимому, удовлетворила Рудольфа и даже его друзей — «тюремных юристов», моих самых суровых критиков. Он сказал мне, что все убеждены в том, что мы выиграем.

Он пожаловался, что его зубы начинают шататься, и выразил опасение, что в один прекрасный день может оставить их в куске печенки из тюремной кухни. Он сказал, что тюремные юмористы не упустят такого случая, чтобы позубоскалить, а ему хотелось бы избежать славы подобного рода «тюремной знаменитости».

Вопреки моему совету перевестись в исправительную тюрьму и начать отбывать свой срок (и завоевывать себе хорошую репутацию), полковник сказал, что решил остаться здесь, в Нью-Йорке, на положении «арестованного», поскольку здесь мы можем легко встречаться и беседовать наедине. Он пояснил, что хотел бы оставаться поблизости от меня до тех пор, пока мне не удастся в ближайшие недели поговорить с Алленом Даллесом в Вашингтоне относительно его переписки с семьей и возможного обмена.

Я снова напомнил ему, что веду дневник по этому делу, которое, как я полагаю, еще далеко от своего завершения. В ходе разговора я заметил, что думаю в интересах американского правосудия когда-нибудь написать книгу об этом деле и о нем. Его реакция на это выразилась в следующих словах:

— Почему бы и нет? Кто-нибудь, безусловно, напишет такую книгу, и я бы предпочел, чтобы это сделали вы.

Он только просил, чтобы я писал о его деле объективно и помнил, что он «просто солдат».

Коснувшись этого вопроса, мы разговорились о разведке, и Абель выразил сожаление в связи с тем, что авторы художественных произведений преувеличивают и искажают подлинную роль разведчика в двадцатом веке, который зачастую является всего лишь собирателем фактов.

Я был с ним в принципе согласен. Услугами разведчиков будут пользоваться всегда, и некоторые из них иногда добиваются блестящих результатов, сказал я ему. Однако основную массу разведывательных материалов по-прежнему будут давать кропотливое исследование и анализ открытой информации. Вопреки широко распространенному представлению подавляющая масса наиболее важной разведывательной информации добывается не посредством тайной шпионской деятельности, а открытым путем.

Я рассказал Абелю, что, основываясь на опыте своей работы во время войны в Управлении стратегических служб, а также на опыте, полученном в результате участия в разработке плана создания постоянной американской разведывательной службы для послевоенного периода, я написал небольшое исследование по этому вопросу. Я часто пользовался им во время выступлений перед іражданской аудиторией.

Абель сказал, что ему очень хотелось бы познакомиться с моей лекцией, и я принес ему экземпляр. В характерной для него манере неделю спустя он передал мне свой письменный анализ моей лекции, в котором он делал следующие резкие замечания:

«Я полагаю, что вы проделали хорошую работу, учитывая ее ограниченный объем. Могу заметить, что на некоторых аспектах делается больший упор, чем они того заслуживают (например, мнение, что Советы заняли ведущее место в ракетостроении благодаря разведке, проводимой с помощью открытых средств…).

По сравнению с другими вопросами менее разработан, по моему мнению, вопрос об оценке информации. Как юристу, вам известно, насколько тяжело составить подлинное представление о событиях на основе свидетельств очевидцев. Насколько труднее должна быть задача оценки политических событий, когда источниками информации являются люди, политические взгляды которых накладывают определенный отпечаток на то, что они говорят. Одна из опасностей в деле оценки информации заключается в том, что сами люди, занимающиеся этой оценкой, могут истолковать ее в соответствии с собственными взглядами и убеждениями. Требование объективности оценки, то есть сведение оценки к вопросу о фактической правильности информации, имеет первостепенное значение.

Определение политического курса не является задачей разведки, хотя некоторые разведки, особенно немецкая, во время первой и второй мировых войн пытались оказывать влияние на разработку политики с помощью тенденциозной информации. Это одна из самых величайших ошибок, которую только может совершить разведывательная служба».

Для меня, как назначенного судом адвоката полковника Абеля, значительное время, затраченное на ведение дела, более чем компенсировалось его захватывающим характером. Отчасти это было связано с характером возникавших юридических проблем и трудностью их решения, но самым интересным явлением был сам Абель.

Сегодня я поехал в Вашингтон, чтобы встретиться, как это было условлено, с Алленом Даллесом, директором Центрального разведывательного управления. Я нанес визит вежливости сначала в министерство юстиции, позавтракал с помощником генерального прокурора Томпкинсом, а с 2 часов 30 минут дня я более часа беседовал в помещении ЦРУ с Алленом Даллесом и его юрисконсультом Ларри Хаустоном. Я знал обоих еше по работе в Управлении стратегических служб и всегда восхищался тем грандиозным вкладом, который сделал в интересах нашей страны Даллес за сорок лет своей работы.

Я начал с того, что разъяснил, что на данном этапе испытываю противоречивые чувства в связи с выполняемым мною поручением суда. Ни при каких обстоятельствах я не сделаю чего-либо, что будет противоречить интересам моего клиента, но вместе с тем я американский юрист и имею звание командера военно-морской разведки.

— Хотя я восхищаюсь Рудольфом как личностью, — сказал я, — однако не забываю, что он представляет КГБ. Тюремная решетка не заставит его сменить свою приверженность.

— Я бы хотел, — сказал Даллес, попыхивая своей неизменной трубкой, — чтобы мы сегодня имели таких трех-четырех человек, как он, в Москве. Добавлю, что, когда вас назначили защитником, один приятель из министерства юстиции с некоторой нервозностью спросил, что вы за человек. Я ответил, что, по моему мнению, им придется туго и они могут считать, что им повезет, если сумеют осудить Абеля.

Я сказал директору, что советский полковник просил меня предпринять некоторые шаги, которые, по моему мнению, требуют одобрения правительства США, и что я пришел к нему с ведома Абеля. Я сказал, что Рудольф очень хочет получить возможность переписываться с семьей и желает направлять письма через советское посольство. Я сказал, что собираюсь написать в посольство от его имени и у меня есть намерение приложить к письму копию записки по делу, представленной в апелляционный суд, а также копию всех материалов по делу.

Директор сказал, что он не видит причин, почему Абелю не следовало бы разрешить переписку с семьей. Ему понравилась мысль о том, чтобы направить русским копии апелляционной записки и материалов дела. Однако, когда я коснулся вопроса об обмене, он быстро сказал, что ему ничего не известно о том, чтобы в Вашингтоне обсуждали такое предложение. И далее, что он не располагает сведениями, что в руках русских находятся американские агенты, на которых можно было бы обменять Абеля.

Затем я упомянул о предложении полковника произвести обмен Абеля на американцев, находящихся в заключении в Китае, при посредничестве третьей, нейтральной страны вроде Индии.

— Нейтральная страна, — сказал я, — могла бы предоставить политическое убежище всем заключенным. Это не потребовало бы, — заметил я, — официального признания Советами Абеля.

Даллес заметил, что его заинтересовало это предложение, но он хочет по этому вопросу проконсультироваться с госдепартаментом (госдепартамент возглавлялся его братом, ныне покойным Джоном Фостером Даллесом).

Когда я собрался уходить, директор в тактичной форме предупредил меня, чтобы я соблюдал осторожность в своих контактах с советскими работниками и предложил, если я сочту это желательным, направлять копии всей переписки в министерство юстиции и ЦРУ через посредство Ларри Хаус-тона. Я ответил, что именно так и хотел сделать.

Несколько ранее за завтраком Томпкинс сказал мне, что разделяет мое чувство уважения к Абелю как к человеку и что он будет настаивать, чтобы полковника направили в такую тюрьму, где его природные таланты могли бы быть использованы наилучшим образом. Он сказал, что не считает целесообразным на данной стадии дела пытаться получить информацию от заключенного, поставив его в тяжелые условия. Я целиком был с ним согласен как адвокат Абеля и как американец. Если когда-либо Абель и решил бы заговорить, то этого следовало бы добиться не с помощью таких методов.

Через несколько недель после встречи с Алленом Даллесом мне сообщили, что государственный секретарь настроен против всяких переговоров, касающихся обмена Абеля, если он не будет признан русским. Если они хотят сделать такое предложение, то могут обратиться к ним через соответствующие каналы в государственный департамент.

«Обвиняемый по делу «Соединенные Штаты Америки против Абеля», — писал я советскому послу Михаилу Меньшикову, — просил меня выяснить, имеется ли возможность организовать его переписку с ближайшими членами его семьи, проживающими в СССР. Ходатайство о разрешении такой переписки будет направлено тюремным властям США, если со стороны Советского правительства не будет возражений».

Я писал также, что мой клиент желает (в деле у меня была завизированная полковником копия документа), чтобы я передал им копию материалов защиты и всех материалов процесса, которые могут представлять интерес.

В течение последующих трех месяцев шла активная переписка между советским посольством в Вашингтоне и моей конторой, а американское правительство наблюдало, как мы играли в кошки-мышки в связи с вопросом предоставления Рудольфу права переписки. Если бы это было частным делом, его можно было бы решить за несколько минут. Но это были переговоры двух противостоящих друг другу мировых держав, отношения между которыми были крайне прохладными. Поэтому лишь в июле 1958 года Рудольф сумел написать своей жене, а в сентябре его письмо получило «санкцию», и только в декабре Елена Абель получила от мужа письмо — первое за полтора года, прошедшие с момента его ареста.

Русские ответили на мое первое письмо через неделю. Это была записка от их консульского отдела, в которой говорилось, что «в соответствии с их картотекой» Абель не значится как советский гражданин. Они вернули материалы процесса и записку как «не представляющие интереса». (Я нарочно послал материалы безукоризненно чистыми и аккуратно переплетенными. Когда они были возвращены, они были так захватаны и потрепаны, что было ясно, что их не только изучали, но и снимали с них копии.) Тем не менее в письме предлагалось организовать встречу Абеля с кем-нибудь из работников консульского отдела, с тем чтобы «выяснить этот вопрос».

По предложению министерства юстиции я сообщил С. Ве-шунову, начальнику консульского отдела, с которым переписывался, что по вопросу о встрече с Абелем ему следует вступить в контакт с государственным департаментом через соответствующие каналы. Я пояснил также, что, до тех пор пока будет оставаться возможность встречи Абеля с советским консульским работником, он останется в тюрьме на Уэст-стрит, пребывание в которой не засчитывается в срок наказания, и где он, конечно, не сможет получить ни строчки от своей семьи.

В заключение я писал: «Я сообщаю об этих фактах с тем, чтобы необходимость скорейшего разрешения этого вопроса стала очевидной».

Утром я изложил суть нашей апелляции перед апелляционным судом Второго округа. Со мной был Том Дебевойс. Мало что можно было добавить к тому, что уже было сказано в наших опубликованных документах, однако судьи были очень внимательны и задали ряд вопросов. По-видимому, все сознавали, что, зайдя так далеко, мы в случае необходимости обратимся со своим делом в Верховный суд США.

В письме, которое я получил в этот день, С. Вешунов опустил свой официальный титул и свою государственную должность. Письмо содержало явное предложение заняться этим вопросом конфиденциально.

Письмо было написано на простой бумаге и пришло в таком же простом конверте без обратного адреса и без каких-либо пометок на внешней стороне. В отличие от предыдущего письма, на нем стоял штемпель почтового отделения в Нью-Йорке. Вешунов подписал письмо, но оно не содержало никаких других признаков, указывающих на его личность. В письме говорилось:

«Мы снова хотим обратить ваше внимание на тот факт… мы не располагаем какими-либо данными, подтверждающими то, что Абель является советским гражданином. В связи с этим мы не имеем законных оснований для того, чтобы поставить перед государственным департаментом вопрос о встрече вашего подзащитного с нашим консульским работником. Наш представитель готов встретиться с вашим подзащитным Абелем, если такая встреча может быть организована вами в качестве защитника Абеля. В этом случае мы были бы благодарны вам за сообщение о времени и месте встречи…»

Я был озадачен. Не подумали ли они, что, поскольку я обеспечил Абелю честную защиту, я попытаюсь потихоньку провести их человека в тюрьму на Уэст-стрит под видом моего «помощника»? Или это обычная процедура, применяемая во всех случаях и стоящая того, чтобы пойти на небольшой риск?

Я незамедлительно направил письмо в министерство юстиции. По телефону меня проинструктировали, чтобы я дал им возможность «немного попотеть». Русским я направил такое же письмо, как первое, в котором сообщил, что они должны связаться с государственным департаментом, а иначе нельзя будет ничего сделать, и добавил, что «независимо от гражданства Абеля фактом остается то, что он сделал заявление, в котором указывает, что его ближайшие родственники проживают в СССР и, если приговор, предусматривающий длительное тюремное заключение, будет утвержден, он хотел бы переписываться с ними. В связи с этим я прошу, чтобы этот вопрос рассматривался совершенно вне зависимости от его гражданства».

Когда я обо всем этом рассказал Абелю, он с усмешкой сказал:

— Вы не можете осуждать их за это, не правда ли?

После нашей встречи в этот день у нас в течение некоторого времени встреч не было. Полковник в конце концов известил Управление тюрем о том, что он хочет начать отбывать свой срок. Ему сообщили, что в начале следующей недели он будет переведен в федеральную исправительную тюрьму в Атланте.

Было субботнее утро. Незаметно час проходил за часом. Мы говорили об Атланте и Юге, об искусстве — его любимых нью-йоркских художественных галереях, о бруклинских, которые он искренне любил, и о том, чем он будет заниматься те нескончаемые дни, которые ему предстояло провести в Атланте. В свойственной ему прозаической манере он сказал, что увлечение высшей математикой и его способности в этой области помогут ему сохранить душевное равновесие. Я вызвался достать необходимые ему учебники, поскольку небольшая тюремная библиотека, конечно, не располагает необходимой литературой.

— Поскольку впредь нам будет достаточно сложно встречаться лично, — сказал он, — я хочу, чтобы вы помогли мне составить завещание.

Руководствуясь его указаниями, я составил завещание, предусматривавшее, чтобы, в случае если он умрет в тюрьме, тело его предали кремации, а урну с прахом и все его имущество отправили семье. Я тут же на месте отдал завещание на перепечатку, а два дружески настроенных надзирателя выполнили роль свидетелей, и я передал ему экземпляр завещания.

Ничто в жизни разведчика, подумал я, не может показаться особенно привлекательным обыкновенному человеку. Если он работает успешно, о его деятельности никто не знает. Если он проваливается, он обретает дурную славу. Когда он оказывается в тюрьме, вся его дозволенная переписка подвергается цензуре, чужой человек составляет его завещание, и он должен быть готов умереть во враждебной стране.

У Абеля были и другие просьбы. Он просил, чтобы я продолжал заниматься вопросом о его переписке с семьей, а также попросил меня, если у меня будет время, писать ему по любым вопросам.

«Я нахожусь в Атланте, штат Джорджия», — писал Рудольф. Полковник прибыл на место и сообщил свой обратный адрес: «Почтовый ящик ПМБ, Атланта, 15, Джорджия». Это было его первое письмо, и в нем сообщалось, что он благополучно устроился в тюрьме. К письму было приложено официальное заявление, в котором он поручал мне зарегистрироваться у начальника тюрьмы в качестве его адвоката, с тем чтобы я мог писать ему как «официально разрешенный корреспондент».

«Я чувствую себя хорошо и нахожусь в достаточно приличном состоянии. Имею больше физической нагрузки, чем раньше, — писал он. — Ничего не слышал от вас о результатах нашей апелляции, но, надеюсь, это не означает ничего плохого — просто задержка. Надеюсь, вы в добром здравии…»

Это письмо, как и все остальные пятьдесят восемь писем (не считая четырех рождественских открыток, написанных им лично), было написано на бумаге в линейку, как будто из школьной тетради. Он писал карандашом или чернилами и подписывался в зависимости от настроения «Рудольф», «Рудольф И. Абель» или «Р. И. Абель». Под его подписью каждый раз, независимо от его настроения, стоял его тюремный номер атлантской тюрьмы — № 80016. Присматривающий за ним тюремный воспитатель У. Е. Буш или какой-либо другой цензор читал каждое письмо и ставил штамп в верхнем правом углу. Несколько писем полковника читались (и затем уже отправлялись) даже в Вашингтоне. Очевидно, их направляли туда для получения «санкции».

В этом первом письме Абель сообщал о себе очень мало и ни на что не жаловался. Он упомянул, что его поместили в карантин, но больше ничего не объяснил.

Поэтому я был доволен, получив от полковника второе письмо, в котором он сообщал, что его перевели из карантина к обычным заключенным и что он уже работает.

«Я получил работу в мастерской прикладного искусства, что, конечно, весьма меня устраивает. Моя работа связана с шелкоірафией. Поскольку я никогда не занимался этим делом и здесь, по-видимому, ничто в нем не разбирается, я иногда занимаюсь интересными экспериментами. У меня есть несколько книг по этому вопросу, и я смогу получить еще. Это весьма сложный вопрос, и у меня будет много работы.

В ноябре мы будем очень загружены, поскольку нам предстоит изготовить шесть тысяч рождественских открыток для заключенных и большинство из них будет изготовлено методом шелкографии. У меня в голове несколько замыслов, и я пришлю по образцу вам и Тому Дебевойсу».

Письма Абеля строились по определенной схеме. Он хотел знать содержание всех газетных и журнальных статей о своем деле. Часто он интересовался состоянием своих скудных финансов и постоянно спрашивал меня о своем имуществе — и так до тех пор, пока нам не удалось переправить это имущество его «жене» по известному адресу в Восточной Германии. О тюремной жизни он писал мало — в основном о своей художественной работе, но подробно, с чувством обиженного человека он останавливался на вопросе о переписке с семьей. Эта проблема мучила нас почти все время, пока он находился в тюрьме. Однако главным образом его мысли были заняты делом и апелляцией. По крайней мере в половине писем высказывались его взгляды, надежды и мысли по этому поводу. И наконец, все его письма были письмами воспитанного джентльмена. Он не жаловался на свою судьбу и не критиковал своих тюремщиков. Он всегда передавал теплые приветы моей семье и моим сотрудникам, выполнявшим иногда его поручения (покупка книги, возобновление подписки на «Нью-Йорк тайме» или «Сайентифик Америкен», пересылка его имущества, получение для него нового зубного протеза и так далее), а также моему молодому коллеге адвокату Тому Дебевойсу. Я написал ему, что Том является кандидатом от республиканской партии на пост окружного прокурора в округе Виндзор, штат Вермонт. На это он ответил:

«Прошу передать Тому мои наилучшие пожелания. Я несколько не уверен, нужно ли пожелать ему успеха на выборах или нет. Вероятно, я отношусь предвзято (к прокурорам) и поэтому воздержусь…»

Из его писем я мог судить, что полковник должным образом устроился в атлантской тюрьме, так же, как ранее в тюрьме на Уэст-стрит.

В этот день глава консульского отдела советского посольства С. Вешунов капитулировал. В третий раз он разъяснил, что Абель не числится среди советских граждан, но, учитывая желание Абеля написать своей семье, «которая предположительно проживает или проживала в СССР, мы просим направлять письма вашего подзащитного в консульский отдел посольства. Консульский отдел попытается принять меры к розыску его семьи, с тем чтобы передать его письма».

Я незамедлительно написал Рудольфу. Я сообщил ему, что, на мой взгляд, это «серьезная уступка с их стороны и что они в значительной мере пошли навстречу в деле удовлетворения его просьбы».

Затем министерство юстиции дало свое согласие на переписку, сообщив мне, что Абель должен писать своей семье (по-английски), руководствуясь обычными тюремными правилами, и передавать письма начальнику тюрьмы. Письма, после того как их «должным образом просмотрят» в министерстве юстиции, будут переправляться мне, а я уже должен буду по почте направлять их советскому консулу. Чтобы наладить все это, конечно, потребовались недели.

Первое письмо Абеля было адресовано «Эллен» — английский вариант от имени «Эля». Она же подписывала свои письма «Хэллен», причем имя это писала по-разному (то Хэл-лен, то Хэлен):

«Дорогая Эллен!

Впервые за очень долгое время получил возможность написать тебе и нашей дочке Лидии. Искренне верю, что это письмо дойдет до вас и вы сможете ответить мне.

Можно предполагать, что человек, который доставит это письмо, расскажет вам о моем положении в настоящее время. Однако лучше будет, если я сообщу вам сейчас следующее: я нахожусь в тюрьме и осужден на тридцать лет за шпионаж; в настоящее время содержусь в федеральной исправительной тюрьме в Атланте, штат Джорджия.

Я здоров и заполняю время занятиями по математике и искусству. Музыка пока исключается, но, может быть, позже я смогу снова заняться ею.

Пожалуйста, не очень беспокойся о том, что произошло. В конце концов, тут уже ничем не поможешь. Лучше заботься о себе и надейся на скорую встречу.

Здоровье — дело важное. Пожалуйста, сообщи мне, как у тебя и Лидии со здоровьем. Из того, что мне было известно раньше (кажется, более трех лет назад), состояние твоего здоровья было не очень хорошим. Пожалуйста, постарайся сделать все, чтобы поправить его. Я знаю, что это нелегко, но ты должна постараться.

Напиши мне, как Лидия живет со своим мужем. Стал ли я уже дедушкой?

Если мое письмо покажется коротким и не очень содержательным, это отчасти объясняется обстоятельствами. Однако я попытаюсь писать как можно больше и надеюсь, что вы тоже сможете писать много. Передай привет всем нашим друзьям, и, повторяю еще раз, пожалуйста, позаботьтесь о себе.

Крепко любящий ваш муж и отец Рудольф».

В нижнем левом углу стояли его подпись и тюремный знак: «Р. И. Абель, № 80016».

18 декабря г-жа Абель прислала ответное письмо, в котором сообщала, что она только что получила письмо Рудольфа, пересланное через Красный Крест. Она писала: «Понимаешь, им потребовалось много времени, чтобы найти нас».

Что касается положения, в котором оказался ее муж, то она писала, что в газетах обо всем сообщалось, «но мы не поверили в это… Мы глубоко убеждены в том, что все происшедшее с тобой — лишь результат недоразумения, что ты, конечно, невиновен и что твоя печальная история должна иметь хороший конец».

В этот день апелляционный суд единогласно подтвердил виновность Абеля и данный ему тридцатилетний срок тюремного заключения.

Суд заявил, что, хотя окружной судья иногда допускал ошибки, тем не менее «эти ошибки не носят столь серьезного характера, чтобы потребовалось новое рассмотрение дела, тогда как материалы процесса прямо говорят о виновности обвиняемого…»

Что касается основного вопроса относительно обыска и ареста Абеля и его имущества, то судьи выразили мнение, что нет оснований проводить различие между законным арестом за совершенное преступление и процедурой депортации. Если обыск был законным в первом случае, когда он был связан с фактом ареста, то он должен быть законным и во втором случае.

(«По моему мнению, — писал впоследствии Абель, — решение апелляционного суда, хотя и многословное, фактически не затрагивает вопроса, который мы подняли в апелляции. Некоторые аргументы, выдвинутые судом, противоречат друг другу, а другие искажают выдвинутые нами аргументы. Я по-прежнему полагаю, что суд не столько дал ответ на важнейшие вопросы, сколько обошел их».)

Апелляционный суд следующим образом ответил на наш довод о том, что обвинение не сумело доказать, что передача военных секретов действительно имела место: «Люди, намеревающиеся собирать и передавать только ту информацию, которая доступна всем, обычно не считают необходимым использовать тайные коды, пустотелые монеты, карандаши и спичечные коробки».

Судья в заключение любезно отметил, что назначенные судом защитники, «представляя интересы апеллирующего, проявили редкие способности и действовали в самых лучших традициях своей профессии. Мы искренне благодарны им за оказанные ими услуги».

Полковник без всякого промедления напомнил мне о моем обещании подать апелляцию в Верховный суд США. «Что касается апелляции в Верховный суд, — написал он мне тут же, — я полагаю, что в соответствии с имеющейся у нас договоренностью вы предпринимаете необходимые меры».

Я пришел к выводу, что «в работе» Рудольфу трудно было угодить. Для того чтобы быть помощником и подчиненным полковника Абеля, когда он был в зените своей деятельности, наверное, требовались большая самодисциплина и величайшее внимание ко всем деталям. Хэйханен никогда не отвечал этим требованиям.

Помимо указанного выше прямого напоминания он писал только:

«У меня все нормально, никаких неприятностей».

Год назад я внезапно прервал свой отпуск и стал защитником полковника Абеля в соответствии с назначением суда. Теперь мне вновь пришлось прервать свой отпуск, для того чтобы подготовить апелляцию в Верховный суд. Том Дебевойс был настолько любезен, что приехал ко мне из Вермонта, и мы вместе подготовили ходатайство об истребовании дела, с тем чтобы Верховный суд рассмотрел его и проверил работу нижестоящих судебных инстанций.

«У нас нет безусловного права на рассмотрение Верховным судом нашего дела, — разъяснял я Абелю в письме, — оно будет рассматриваться лишь в том случае, если за это проголосуют четыре члена суда из девяти… Я надеюсь на успех, хотя питал аналогичные, но не столь большие надежды, когда дело было направлено в апелляционный суд. Если Верховный суд удовлетворит наше ходатайство об истребовании дела, это, конечно, будет весьма ободряющим признаком…»

Полученная мною телеграмма была сформулирована кратко и изложена сухим юридическом языком, но ее содержание имело большое значение: «Ходатайство об истребовании дела «Соединенные Штаты Америки против Абеля» сегодня удовлетворено. Следует письмо».

Давая согласие на рассмотрение нашего дела, Верховный суд сводил свое вмешательство к двум конкретным вопросам, касающимся конституционных ограничений в отношении незаконных обысков и арестов:

1. Можно ли считать допустимым обыск без ордера, если он связан с арестом, осуществляемым на основе иммиграционного законодательства, а не уголовного?

2. Могут ли захваченные предметы быть приняты как вещественные доказательства, если они не связаны с арестом, произведенным на основе ордера или предписания, выданного иммиграционной службой?

Эти вопросы касались самого существа нашего дела.

Абель, однако, был озабочен тем, что Верховный суд решил рассмотреть только вопрос об обыске и аресте. «Мне кажется, — писал он, — что другие выдвинутые нами пункты также существенны и заслуживают внимания».

Я старался успокоить его, разъясняя, что ограничение круга вопросов при обжаловании позволит гораздо глубже, чем раньше, рассмотреть пункт об обыске и аресте. Он был для нас основным моментом в деле. «Что касается других пунктов нашей апелляции, то не думайте, что их не будут рассматривать. Члены суда познакомились с ними, они содержатся в материалах дела, и я уверен, что, хотя о них не упоминается, они послужили одной из причин, в силу которых суд принял дело к рассмотрению».

Том Дебевойс приехал из Вермонта, и мы провели несколько дней и ночей, подготавливая проект записки для Верховного суда. Вероятно, в результате перенапряжения я пал жертвой вирусного заболевания и пробыл десять дней дома, в основном лежа в постели и занимаясь переработкой нашей записки.

Сегодня я направил копию записки в Атланту и написал, что на сегодняшний день это лучший вариант ходатайства. Я пояснил, что представители обвинения дают тридцать дней для подготовки ответа, а затем мы будем располагать двадцатью днями, чтобы дать свой ответ. Я писал, что нас вызовут в Вашингтон для устного собеседования примерно в феврале и что суд вынесет свое решение весной.

Когда я дал согласие выступить в качестве защитника полковника Абеля, я не имел представления, что мне придется также выступать в качестве его Санта Клауса. Но дело было сделано.

В это время года всем обитателям атлантской тюрьмы вручали «подарочные заявления», которые они с надеждой заполняли и отправляли своим родственникам или кому-либо другому, кого они избирали в качестве своего Санта Клауса. Мне тоже выпала эта роль в качестве юридического представителя полковника и единственного человека, с которым он переписывался в Соединенных Штатах Америки. Его «подарочное заявление» прибыло сегодня. Рудольф просил прислать книги. Он хотел получить четырехтомную «Социальную историю искусства» и четыре фунта простого молочного шоколада (он пояснил, что этот шоколад ему нравится и к тому же он может использоваться при осуществлении всевозможных сделок в тюрьме).

Кроме того, он писал: «Я был очень занят, изготовляя рождественские открытки для заключенных. Полагаю, когда я закончу, у меня будет отпечатано всего примерно две тысячи пятьсот штук. Поверьте мне, я с удовольствием делаю эту работу. Поскольку некоторые из них печатаются в пяти цветах — это значит, что я смотрел на каждый рисунок от пятисот до двух с половиной тысяч раз, достаточно много для того, чтобы любой рисунок стал уже казаться ужасным».

(Позже он писал, что открытки, «по-видимому, понравились заключенным, поскольку после распределения их осталось очень мало. Это меня в какой-то мере удовлетворило».)

Рудольф изготовил открытки семи разных видов, включая одну на испанском и одну на еврейском языках. В соответствии с тюремными правилами он мог мне послать только одну открытку. На ней был изображен в черно-белых тонах зимний пейзаж, и она имела красную окантовку. Изображенный пейзаж мог встретиться в Новой Англии или Сибири: на фоне темных сосен, занесенных снегом, домик, а на переднем плане — группа белых березок.

На открытке было напечатано: «Лучшие пожелания по случаю Рождества». Внизу незаметные для невнимательного человека стояли инициалы художника — «Р. И. А».