1957 год
Понедельник, 19 августа
— Джим, ты слышал о русском шпионе, который недавно пойман ФБР? Ассоциация адвокатов полагает, что ты должен выступить его защитником. Что скажешь?
Это звонил из Нью-Йорка, из нашей юридической фирмы, Эд Гросс. По его тону я почувствовал: он думает, что сообщает мне неприятную новость.
Эд Гросс сказал, что Бруклинская ассоциация адвокатов решила, что я должен защищать шпиона — полковника Рудольфа Ивановича Абеля. Затем он добавил, что председателем отборочной комиссии был Линн Гудноу, мой сосед по Бруклину.
Я уже читал газетные отчеты о том, что Большое жюриБруклина почти две недели назад предъявило Абелю обвинительный акт. Газеты описывали Абеля в зловещих тонах — как «главного агента», руководившего в США всей советской шпионской сетью.
Примерно около полудня, еще не приняв своего решения, я позвонил Линну Гудноу в Бруклин. Он откровенно сказал, что комиссия обсуждала этот вопрос с рядом видных адвокатов, стремившихся сделать политическую карьеру, и они категорически отказались. Ведь эра Маккарти закончилась не так давно. Зная о моей деятельности во время войны в качестве юриста в Управлении стратегических служб, нашем собственном органе секретной разведки, а также о моей последующей частной практике в суде, комиссия пришла к выводу, что именно я подхожу на роль защитника полковника Абеля. Я ответил, что в последнее время не занимался уголовными делами в Федеральном суде и что по профессиональным соображениям хотел бы, чтобы мне в помощь назначили молодого работника, бывшего помощника прокурора. Гудноу с этим согласился и примерно час спустя снова позвонил мне и сообщил, что судья окружного суда Мэтью Т. Абруццо хочет видеть меня завтра в своем кабинете в 11 часов утра. Обвинительный акт Абелю был предъявлен в присутствии судьи Абруццо, и теперь он был ответствен за назначение защитника.
Днем я поехал в местечко Лейк-Плэсид и попросил Дейва Содена — в то время местного прокурора, а теперь члена Верховного суда в графстве Эссекс — оказать мне любезность: разрешить воспользоваться его библиотекой, содержащей большое собрание юридической литературы. Прочитав все законы, касающиеся шпионажа, я был поражен, узнав, что после известного дела Розенбергов об «атомном шпионаже» конгресс вынес решение, что шпионаж «в интересах иностранной державы» даже в мирное время является преступлением, караемым смертной казнью. Было ясно: полковник по фамилии Абель попал в серьезную передрягу, и, возможно, последнюю в его жизни.
Мы с женой спокойно пообедали вдвоем, и в девять часов вечера я сел на Северный экспресс, идущий в Нью-Йорк. Это был поздний воскресный вечер, и поезд был почти пуст. Я сидел один в купе со стаканом шотландского виски в руках. Некоторое время я пытался сосредоточиться на чтении, но мои мысли все время возвращались к этому делу, казавшемуся мне интересным, каким бы оно ни было «непопулярным» и безнадежным. Там, в поезде, примерно в час ночи, я решил взять на себя защиту полковника Абеля.
Вторник, 20 августа
В то утро я пришел на встречу, назначенную мне судьей Абруццо в Федеральном суде Бруклина. Хотя Абруццо работал в судебных органах много лет, я никогда прежде с ним не встречался.
Я предупредил судью, что против моего назначения защитником могут быть возражения: я католик по вероисповеданию, раньше работал в Управлении стратегических служб и занимал руководящий пост в Американском легионе. Но он от всего этого отмахнулся, сказав, что все это делает меня еще более подходящим для выполнения такой задачи.
Судья передал мне копию обвинительного акта и весьма официальным тоном объявил, что назначает меня защитником. Я спокойно ответил, что я согласен (хотя, пожалуй, нужды в таком заявлении уже не было).
Судья сказал, что обвиняемый рассматривается нашей администрацией как самый важный советский агент, когда-либо задержанный в США, и что процесс, несомненно, получит международную огласку и, безусловно, поэтому почти двадцать адвокатов звонили ему или приходили лично с просьбой назначить их защитниками.
— Однако, — сухо добавил судья, — я не был вполне удовлетворен либо их профессиональной квалификацией, либо мотивами, которыми они руководствовались.
Судья сообщил мне, что у Абеля в момент ареста обнаружено 22 886 долларов и 22 цента наличными и банковскими депозитами. Он также сказал, что, хотя я должен обсудить вопрос о гонораре с моим новым клиентом, суд утвердит гонорар в сумме не менее десяти тысяч долларов, не считая текущих расходов, которые также должны быть возмещены. Я ответил, что меня устраивает такой гонорар, но заранее решил передать его на благотворительные цели. Он заявил, что это мое личное дело, но вид у него при этом был несколько удивленный.
На половину третьего была назначена встреча с представителями прессы в моей конторе в деловом квартале Манхэттена. Я начал пресс-конференцию с заявления о том, что согласился взять на себя эго поручение, рассматривая его как свой общественный долг. Я подчеркнул, что национальные интересы страны требуют справедливого — в отношении Абеля — судебного разбирательства, и сказал, что необходимо отличать предателей из числа американцев от иностранных агентов, служащих своим правительствам. — Если то, что содержится в заявлении администрации, верно, это означает, что мы имеем дело не с американцами, предавшими свою страну, а с гражданином СССР, якобы военным по положению, который служил своей стране, выполняя исключительно опасную миссию. Я как американец хотел бы надеяться, что руководство США также располагает людьми такого же ранга, выполняющими подобные задания во многих странах мира.
Работа, выполняемая тайным агентом, всегда опасна и неблагодарна, поскольку он знает, что в случае разоблачения правительство тут же откажется от него. Тем не менее в США есть много памятников Натану Хейлу.
Кто-то спросил:
— Как вы относитесь к полученному заданию?
Я на мгновение задумался и чистосердечно ответил:
— Не могу сказать, что доволен. Однако ценю честь, которая мне оказана Ассоциацией адвокатов, избравшей мою кандидатуру.
Говоря это, я думал о том, что мне сказал член Верховного суда штата Нью-Йорк, судья Майлс Макдональд, который позвонил мне незадолго до конференции, чтобы пожелать удачи. Он сказал: «Надеюсь, вы понимаете, что вам предстоит. С тех пор как Джон Адамс защищал английских солдат в связи с бостонской резней в 1774 году, ни один защитник не имел менее «популярного» клиента».
Среда, 21 августа
Я был представлен полковнику Абелю в помещении для лиц, содержащихся под арестом. Мы обменялись быстрым рукопожатием и пошли по коридору мимо работающих телевизионных камер в маленькую комнату для арестованных, которую я просил судебного распорядителя выделить для нашей первой встречи. У дверей этой комнаты стоял целый отряд помощников распорядителя. Двери за нами закрылись. Помощники распорядителя остались снаружи, и мы оказались одни, лицом к лицу — нас разделял лишь стол.
— Вот мои рекомендации, — сказал я, передавая ему экземпляр подробного сообщения для печати, подготовленного Ассоциацией адвокатов. В нем объявлялось о выборе моей кандидатуры. — Мне хотелось бы, чтобы вы внимательно прочитали это и обдумали, нет ли здесь чего-либо такого, что, по вашему мнению, могло бы помешать мне выступить в качестве вашего защитника.
Он вооружился очками без оправы и стал внимательно читать. Я, наблюдая за ним, вспомнил, как его описывали газеты и журналы: «Заурядного вида невысокий человек… благородное лицо с острыми чертами… длинный нос и блестящие глаза, делающие его похожим на любопытную птицу». Мне, однако, показалось, что он больше походил на школьного учителя. Абель был худощав, но казался жилистым и крепким. Когда мы здоровались, он крепко стиснул мою руку.
Закончив чтение, он поднял глаза и проговорил:
— Я согласен, чтобы вы были моим адвокатом. Он сказал это на безукоризненном английском языке с акцентом, характерным для англичанина из высших классов, прожившего несколько лет в Бруклине.
Я уведомил его, что согласен на любой гонорар, который суд сочтет достаточным, но употреблю его на благотворительные цели. Он заметил, что это мое «личное дело», и добавил, что уже упоминавшийся гонорар в размере десяти тысяч долларов будет справедливым, пояснив, что юрист, посетивший его в тюрьме, просил за ведение процесса четырнадцать тысяч долларов. Но он отверг услуги этого человека, потому что ему «недоставало профессионального достоинства», кроме того, у него был крайне неряшливый вид и даже грязь под ногтями.
Он, видимо, благородного происхождения, подумал я.
Покончив с формальностями, мы уселись, и он спросил меня, что я думаю о его положении. С кривой усмешкой он сказал:
— Думаю, они поймали меня без штанов.
Я рассмеялся. Его слова казались тем более забавными, что, когда агенты ФБР ворвались в его номер в гостинице ранним июньским утром, Абель спал нагишом. Агенты, производившие арест, обнаружили целый набор шпионских принадлежностей в его номере в манхэттенском отеле и в его студии в Бруклине. Там были коротковолновый радиоприемник с расписанием приема передач, болты, запонки, зажимы для галстуков и другие предметы с высверленными в них отверстиями, служившие «контейнерами», блокнот с кодами, зашифрованные тексты, приспособление для изготовления микроточек, географические карты США с отмеченными на них основными районами обороны. (Администрация утверждала, что она располагает, кроме того, и исчерпывающим признанием по крайней мере одного из помощников Абеля.)
— Пожалуй, я согласен с вами, полковник, — отозвался я и добавил, что, судя по газетным сообщениям, которые я читал, а также на основании беглого просмотра официального досье по делу, находящегося у секретаря суда, можно сделать вывод, что доказательств его шпионской деятельности имеется вполне достаточно. — Скажу вам откровенно: учитывая новое положение о введении смертной казни за шпионаж, а также нынешнее состояние «холодной войны» между вашей страной и моей, только чудо поможет мне спасти вашу жизнь.
На мгновение он опустил голову. Я, желая прервать затянувшуюся тягостную паузу, начал говорить о том, что надеюсь создать более благоприятную обстановку для процесса. В этой связи, сказал я, важно посмотреть, какова будет реакция на мою первую пресс-конференцию. Он невесело размышлял вслух о том, можно ли вообще рассчитывать на объективное судебное разбирательство в условиях, когда, по его словам, атмосфера в стране «все еще отравлена недавним маккартизмом». По его мнению, добавил он, министерство юстиции, ведя «пропаганду» его виновности и представляя его «главным шпионом», уже тем самым осудило его.
— Ведь судьи и присяжные читают все это, — сказал он.
Я ответил, что он должен верить в приверженность Америки идеалам справедливости.
У меня не было никаких сомнений: Абель является именно тем, кем его считает администрация США, и он решил, что бесполезно отстаивать другую версию. Во время рассмотрения дела в Техасе, где он содержался в лагере для иностранцев, прежде чем ему было предъявлено обвинение, он показал под присягой, что является гражданином СССР и просил выслать его в Советский Союз. В Техасе он показал, что в течение девяти лет жил в США, в основном в Нью-Йорке, незаконно и по крайней мере под тремя вымышленными фамилиями.
Когда я упомянул о Техасе, он сказал, что в то время, когда он там находился, ФБР предлагало ему свободу и работу в спецслужбах США с окладом десять тысяч долларов в год, если он согласится на «сотрудничество».
— Они всех нас считают продажными тварями, которых можно купить, — проговорил он.
Эта фраза невольно заставила его вспомнить об основном свидетеле обвинения, предавшем его бывшем помощнике Хэйханене.
— Он тварь, — с горечью констатировал Абель. — Не могу понять, как человек ради спасения собственной шкуры мог предать свою страну и обесчестить свою семью.
Затем он заявил, что ни при каких обстоятельствах не пойдет на сотрудничество с правительством США и не сделает для своего спасения ничего такого, что может нанести ущерб его стране. Я заметил, что если он будет осужден, то я буду настаивать на том, чтобы во имя национальных интересов Америки ему была сохранена жизнь, поскольку после нескольких лет в тюрьме он, возможно, изменит свое решение.
Я также сказал, что мы будем стремиться сохранить его жизнь еще и потому, что политическая обстановка может измениться и во взаимоотношениях между СССР и США может наступить благоприятное для него улучшение. Кроме того, ведь русские также могут задержать равного ему по значению американского агента, и тогда появится возможность устроить обмен или может произойти что-либо другое. Я имел в виду, что члены его семьи могут умереть, и тогда исчезнет одна из причин, заставляющая его молчать.
— Не собираюсь оказывать на вас давление в связи с этим вопросом, — сказал я, — но, как американец, надеюсь, что ваше решение относительно сотрудничества изменится. Мы не станем пока больше говорить об этом, если вы только сами не захотите вернуться к этой теме.
Я полагал, что это все, что я мог сделать.
— Благодарю вас, — сказал он, — я понимаю, что вы в связи с принятием на себя обязанностей моего защитника должны испытывать по отношению ко мне противоречивые чувства.
Потом мы беседовали о его прошлом. Я перестал направлять разговор, мне казалось, что ему хочется выговориться; я считал, что важно с первой же нашей встречи добиться взаимопонимания. Он рассказал, что происходит из известной в дореволюционной России семьи, и снова заговорил о своих патриотических чувствах и преданности по отношению к «матушке России». Я сказал, что во время пресс-конференции старался отдать должное его происхождению и провести грань между его делом и делами «предателей, являвшихся коренными американцами». Он считал, что это очень важно, и поблагодарил меня.
Я предупредил его, что, возможно, большое значение будет иметь установление его военного статуса: тогда при ведении его дела можно будет использовать договоренности, закрепленные в международных соглашениях. Он подтвердил, что на родине действительно носил военную форму. Однако, если в этом нет необходимости, предпочел бы, чтобы его не называли полковником, поскольку это может причинить ущерб его стране. Я спросил, как мне лучше называть его во время наших разговоров. Он улыбнулся.
— Почему бы вам не называть меня Рудольфом? Это имя не хуже других, мистер Донован.
В процессе нашего общения нельзя было не заметить (как мне ранее и сказал судья Абруццо), что Абель — культурный человек, великолепно подготовленный как для той работы, которой он занимался, так и для любой другой. Он свободно говорил по-английски и метко употреблял американские идиоматические выражения («твари, поймали меня без штанов»), знал еще пять языков, имел специальность инженера-электронщика, обладал обширными знаниями в области химии и ядерной физики, был одаренным музыкантом и художником, а также математиком.
Абель говорил со мной прямо и откровенно, и у меня сложилось впечатление, что он чувствовал себя со мной так свободно потому, что я в прошлом работал в Управлении стратегических служб. Он, наконец, нашел человека, с которым мог «поболтать», не беспокоясь о том, что его подслушивают. Во всяком случае, Рудольф — интеллигентный человек и джентльмен, обладающий чувством юмора. В процессе общения у нас невольно возникла взаимная симпатия, и у меня появился интерес к нему как к личности. Как человека его просто нельзя было не любить.
Не я один подпал под его обаяние. Он с некоторой гордостью рассказал мне, что в федеральной тюрьме другие заключенные также относились к нему по-дружески и с уважением.
— Они называли меня полковником, — сказал он. — Они не только понимали всю сложность моего положения, но и считались с тем, что я служил своей Родине. Кроме того, они всегда с уважением относятся к человеку, который, несмотря ни на что. не становится предателем.
Я заверил его, что как защитник приложу все силы и постараюсь добиться, чтобы на всех стадиях процесса была обеспечена надлежащая законная процедура. Затем я добавил, что, по моему убеждению, в интересах правосудия, адвокатуры и его самого необходимо, чтобы вся защита проводилась при самом строгом соблюдении правил этикета.
Абель полностью согласился с таким подходом. Он спокойно проговорил:
— Я не хочу, чтобы вы делали что-нибудь такое, что может умалить достоинство человека, честно служащего великой стране.
«Вот это парень!» — подумал я.
Я спросил, есть ли у него какая-либо просьба и не могу ли я что-нибудь сделать для него. Он ответил, что в его студии на Фултон-стрит находятся все написанные им картины.
— Они представляют для меня большую ценность — это часть моей жизни здесь, — сказал он. — Я боюсь, что какие-нибудь негодяи могут ворваться в студию и растащить картины. чтобы использовать их в пропагандистских целях.
Я заверил его, что позабочусь о его картинах и в случае необходимости буду хранить их где-нибудь у себя дома.
— Но все-таки, может быть, вы что-нибудь хотите получить сейчас? — спросил я.
— О да, — сказал он, — я хотел бы получить свободу.
Говоря это, он улыбнулся, а затем уже серьезно попросил присылать ему газеты, «за исключением желтой прессы».
Мы обменялись рукопожатием во второй раз. Мне предстояла встреча с репортерами. Мы беседовали с ним почти три часа.
Вечером, когда все мои улеглись спать и стало тихо, я долго сидел у себя в кабинете. Просмотрел с два десятка юридических книжек. Проанализировал дела о шпионаже, разбиравшиеся здесь и в Европе. Параграф за параграфом разобрал обвинительный акт. Он занимал двенадцать страниц крупного формата. Человеку, в одиночку берущемуся за защиту, он мог показаться очень внушительным документом. Акт состоял из трех пунктов, вменявших Абелю в вину следующее: 1) заговор с целью передачи Советской России атомной и военной информации (максимальное наказание — смертная казнь); 2) заговор с целью сбора такой информации (максимальное наказание — десять лет тюремного заключения); 3) заговор с целью пребывания на территории Соединенных Штатов Америки в качестве агента иностранной державы без регистрации в государственном департаменте (максимальное наказание — пять лет тюремного заключения).
Текст обвинительного акта, особенно те места, где говорилось о «явных действиях», читался как увлекательный детектив или киносценарий. В сценарии место действия вполне могло быть перенесено из Бруклина в Вену или Лиссабон. Вот некоторые выдержки из обвинительного акта, утвержденного Большим жюри:
«Начиная с 1948 года или примерно с этого года… Рудольф Иванович Абель, известный также как Марк (псевдоним), и как Мартин Коллинз, и Эмиль Р. Голдфус, в нарушение закона преднамеренно и по своей воле вошел в сговор с Рейно Хэйханеном, известным также под именем Вик… и с другими лицами, не известными Большому жюри… с целью передачи сообщения и пересылки… Союзу Советских Социалистических Республик… документов, текстов, фотографий, негативов, фотоснимков, планов, карт, моделей, заметок, инструментов, приспособлений и информации, касающейся национальной обороны Соединенных Штатов Америки, и особенно информации, касающейся вооружения, оснащения и дислокации вооруженных сил Соединенных Штатов, а также информации, касающейся американской программы в области атомной энергии…
Составной частью указанного заговора являлось то, что обвиняемый… вербовал или пытался завербовать в качестве агентов некоторых служащих вооруженных сил на территории Соединенных Штатов Америки, которые располагали возможностью предоставлять информацию, касающуюся национальной обороны…
…Обвиняемый использовал коротковолновую радиостанцию, чтобы получать инструкции… от Союза Советских Социалистических Республик и чтобы передавать информацию правительству этого государства.
…Обвиняемый изготовлял «контейнеры» из болтов, гвоздей, монет, электрических батарей, карандашей, запонок, серег и так далее… пригодных для хранения секретных микрофильмов и микроточек и других секретных сообщений.
…Обвиняемый и его сообщники поддерживали связь друг с другом, помещая сообщения в указанные «контейнеры» и оставляя их… в заранее подобранных «тайниках» в Проспект-парке в Бруклине и в Форт-Трайон-парке (Нью-Йорк), а также в других местах…»
В обвинительном акте далее говорилось:
«Составной частью указанного заговора являлось также то, что… обвиняемый получал от Советского правительства… крупные суммы денег для осуществления своей незаконной Деятельности… Часть этих денег откладывалась для использования в будущем.
…Обвиняемый и некоторые определенные лица из его соучастников в случае войны между Соединенными Штатами Америки и Союзом Советских Социалистических Республик должны были бы создать тайные принимающие и передающие радиостанции для того, чтобы продолжать передачу… информации, касающейся национальной обороны США, а также должны были бы совершать акты саботажа против США».
В обвинительном акте перечислялось девятнадцать «явных действий», которые дополняли обвинение необходимыми деталями, подкрепляли обвинения в заговоре и соединяли действия всех его участников воедино. Прочитав перечень этих девятнадцати «явных действий», можно было проследить нити заговора от Кремля до США, увидеть, как основные его участники организовывали секретные встречи, пользовались тайниками и забрасывали сети в поисках информации и новых агентов. Перечень «явных действий» характеризовал также взаимоотношения Абеля с Хэйханеном. Там говорилось следующее: Абель проник в США из «неизвестного пункта» в Канаде 5 ноября 1948 г. В 1952 году в Соединенные Штаты прибыл подполковник Хэйханен, но он встретился с Абелем в первый раз лишь одиннадцать месяцев спустя.
К тому времени Абель уже устроился в своей студии на верхнем этаже дома № 252 по Фултон-стрит (Бруклин), около Бруклинского моста. Как впоследствии отмечало обвинение, советский резидент поступил «исключительно дерзко»: он устроился как раз напротив здания Федерального суда — штаб-квартиры всех органов, обеспечивающих соблюдение законности в Бруклине и Лонг-Айленде. За окнами своей студии он протянул антенну, чтобы можно было лучше принимать передачи на коротких волнах.
Шпионский центр Абеля находился по соседству также и с местным полицейским участком. Студия была для него прекрасным «прикрытием», поскольку она находилась в бедном районе Бруклин-Хайтс, где вот уже столетие художники, писатели и поэты вели тихую, замкнутую жизнь. Итак, 17 декабря 1953 г. Эмиль Р. Голдфус, он же Рудольф И. Абель, он же Марк, вселился в мрачноватую однокомнатную «студию», за которую платил тридцать пять долларов в месяц.
Летом 1953 года Абель впервые встретился с Хэйханеном (Виком) в мужской курительной комнате в театре в Нью-Йорке. В соответствии с инструкцией на Хэйханене был голубой галстук в красную полоску и он курил трубку.
— Можете не говорить пароль, — сказал Абель, — я знаю: вы тот человек, которого я жду. Пойдемте.
В течение последующих двух с половиной лет Марк и Вик периодически встречались. Во время одной из встреч Абель передал Хэйханену коротковолновый приемник. В следующий раз он передал ему для расшифровки зашифрованное сообщение, в третий раз он принес ему двести долларов и поддельное свидетельство о рождении. Дважды Абель отправлял Хэйханена по заданию — в Салиду (штат Колорадо) и в Куинси (штат Массачусетс). Вместе они совершали поездки в Нью-Хайд-парк (Лонг-Айленд), в Атлантик-Сити (Нью-Джерси) и Поукипси (штат Нью-Йорк). В обвинительном акте говорилось, что в Поукипси они ездили с тем, чтобы найти подходящее место для работы на коротковолновом передатчике (Хэйханен впоследствии жаловался, что Абель считал его ниже себя в интеллектуальном смысле и относился к нему снисходительно, «как к шоферу»).
Хотя Абель был арестован в номере отеля в Манхэттене, обвинение было ему предъявлено в Бруклине и перед судом он предстанет также в Бруклине, где находилась его оперативная штаб-квартира. Поэтому обвинительный акт был подписан прокурором Леонардом П. Муром (Бруклин и Лонг-Айленд) и Уильямом Ф. Томпкинсом, помощником генерального прокурора, ведающим отделом внутренней безопасности министерства юстиции. Томпкинс приехал из Вашингтона, чтобы руководить заключительной стадией расследования, проводившегося Большим жюри, и останется здесь. Он будет выступать на процессе обвинителем.
Было уже два часа утра, когда я отложил в сторону обвинительный акт. С момента моей утренней встречи с Абелем прошел длинный и утомительный день.
Четверг, 22 августа
Я пригласил на ланч прокурора Мура (в настоящее время он судья окружного апелляционного суда второй инстанции) и помощника генерального прокурора Томпкинса (в то время он работал в Вашингтоне в окружном суде, в настоящее время занимается частной практикой в штате Нью-Джерси). Было уже три часа, когда мы закончили нашу беседу.
— Хотя защита, конечно, должна представлять свои позиции в наилучшем свете, — начал я, — могу заверить вас: на процессе не будет споров из-за пустяков.
Я сообщил им, что Абель по своим собственным соображениям согласился с идеей защиты с достоинством.
Я отметил также, что в таком сложном деле одному адвокату защиты трудно соревноваться с безграничными возможностями федерального правительства. Я только приступил к изучению дела и уже с горечью ощущаю, что мне приходится противостоять министерству юстиции и целой армии сотрудников ФБР. Кроме того, с меня не спускают глаз Нью-Йоркская ассоциация адвокатов и пресса.
Я с надеждой упомянул о процедуре, применявшейся на Нюрнбергских процессах, в соответствии с которой защите предоставлялась возможность до начала заседания суда познакомиться с собранными доказательствами. Обвинение не могло предъявлять на суде какие-либо доказательства, ранее не представленные для ознакомления защите. Например, вечером накануне того дня, когда я представил в Нюрнберге в качестве доказательств кинофильмы о нацистских концентрационных лагерях, мы должны были неофициально продемонстрировать эти фильмы всем представителям защиты.
Это правило было позаимствовано из европейской судебной процедуры, и мы согласились применить его в Нюрнберге, поскольку стремились, чтобы во всем мире, и особенно в Германии, признали, что международные военные трибуналы обеспечивают справедливое рассмотрение дел.
— Полагаю, — заметил Мур, — что столь общее ознакомление до суда с доказательствами явилось бы неудачным прецедентом в сфере уголовного судопроизводства в нашей стране.
— Пожалуй, если говорить об обычных делах, — сказал я. — Однако в деле Абеля, как было и в Нюрнберге, затрагиваются международные интересы. Мы хотим, чтобы все страны признали, что американские суды обеспечивают самое справедливое правосудие. В частности, применяемые нами процессуальные нормы должны казаться рядовым европейцам справедливыми.
В принципе мы пришли к согласию, однако мои собеседники недвусмысленно дали понять, что предоставят в мое распоряжение только то, что должны предоставить в соответствии с федеральными правилами уголовного процесса, и ничего больше.
Затем Томпкинс заявил:
— Процесс будет достаточно простым. Он будет проводиться просто и прямолинейно — не потребуется предъявлять записей подслушанных телефонных разговоров или каких-либо других подобных улик. Обвинение не станет прибегать к методам, из-за которых Верховный суд отменил приговоры по другим делам о шпионаже.
Когда я спросил, будет ли обвинение требовать смертной казни, он ответил, что официальный порядок в настоящее время заключается в том, чтобы просто сообщить суду имеющиеся факты и не давать рекомендаций о мере наказания.
— Лично я, — добавил Томпкинс, — не считаю, что обвинение должно требовать смертного приговора, однако положение может внезапно измениться.
Разговор получился приятный и, как мне казалось, полезный для всех. В принципе мы и в дальнейшем постоянно достигали единства мнений.
А пока что процесс нависал, как штормовое облако на горизонте. Он был назначен на 16 сентября, то есть до его начала оставалось меньше месяца.
Пятница, 23 августа
В девять часов утра я встретился с прокурором Муром, чтобы обсудить вопрос о том, что делать с имуществом Абеля, которое не используется в качестве вещественных доказательств — с массой различных инструментов, книг и картин, которые Абель так хотел сохранить.
Мы с прокурором договорились, что вещи Абеля будут помещены в государственный склад с правом доступа к ним как обвинению, так и защите. 29 июня два сотрудника ФБР произвели обыск в студии Абеля и унесли двести два предмета. Они вновь вернулись туда 16 августа и забрали еще сто двадцать шесть предметов из кладовой, находящейся в коридоре рядом со студией. Эти предметы были упакованы в двадцать картонных и деревянных ящиков.
Вот что, в частности, было найдено ФБР (эти предметы отражают ту двойную жизнь, которую мой клиент вел в Соединенных Штатах): электрический генератор мощностью в треть лошадиной силы; коротковолновый приемник «Холли-крафтер» с наушниками; фотокамера «Спидтрафик» и большой набор фотооборудования и материалов; металлические винторезные головки и инструменты; многочисленные кассеты и обертка от фотопленки; напечатанные на машинке заметки на тему «Нельзя смешивать искусство с политикой»; карта парка Бэр-Маунтин-Гарриман, который является частью парка Полисейдс, и планы расположения улиц Куинси, Бруклина, Уэст-Честера и Патнама (штат Нью-Йорк), планы других городов — Чикаго, Балтимора, Лос-Анджелеса; гвозди, обрывки фотопленок, запонки-«контейнеры» и всякие другие мелочи, упакованные в тринадцать коробок «Сакретс», расписание прибытия и отправления международной почты; блокнот с записями математических формул, ноты, магнитофон и пленки с записями; альбом с эскизами, научные журналы и технические брошюры, банковская книжка; написанная масляными красками картина, изображающая нефтеочистительный завод; коробочка с профилактическими средствами и шестьдесят четыре кисти.
В половине третьего дня я первый раз посетил Абеля в камере предварительного заключения федеральной тюрьмы, занимающей не очень-то импозантное, но вполне отвечающее своему назначению здание на Уэст-стрит в Манхэттене. Я прошел через управляемые электрическими приборами тюремные двери и расписался в журнале (лишь один заключенный пытался совершить отсюда побег — и то неудачно).
Во время этой второй встречи казалось, что Абель чувствует себя свободно в обществе адвоката, назначенного ему судом.
Когда он сел, я сказал:
— Не хочу порождать ложных надежд, но полагаю, что начало было положительным.
Затем я сообщил ему о содержании полученных мною писем, о телефонных звонках и о том, что пресса, освещая мое первое интервью, отреагировала позитивно.
— Я убежден, Рудольф, что вам принесет пользу такая присущая американцам черта, как стремление действовать по справедливости. Ведь каждый американец хочет, чтобы дело любого человека, независимо от того, кого он представляет, было рассмотрено объективно.
Он ответил:
— Я знаю. Я ведь прожил в Америке долгое время. Но меня беспокоит «желтая пресса».
Затем я заговорил о тех шагах, которые предпринимаю в настоящее время, и сказал, что в соответствии с нашей договоренностью о защите с достоинством я не хотел бы, чтобы он появлялся в суде или чтобы его фотографировали до тех пор, пока он не будет выглядеть наилучшим образом. Это означало, что ему необходима новая одежда. Я записал его размеры и сказал, что куплю ему весь комплект одежды — от ботинок до шляпы.
— Какой костюм вы хотели бы? — спросил я.
— Представляю это на ваше усмотрение, — ответил он и затем, улыбаясь, добавил: — Может быть, мне следует выглядеть, словно я юрист с Уолл-стрит? Пожалуй, купите мне серый фланелевый костюм с жилетом.
Мы оба рассмеялись, однако я и в самом деле полагал, что его костюм должен быть примерно таким.
Далее мы занялись обсуждением перечня вопросов, который передали мне репортеры. Мы договорились с Абелем, как следует отвечать на эти вопросы.
Я рассказал Абелю, что думаю сдать все его вещи, включая и картины, на склад. Он подписал документ, уполномочивающий меня обращаться с его вещами по моему усмотрению. Он оказался настолько проницательным, что спросил меня, следует ли ему подписывать этот документ именем Эмиль Р. Голдфус, под которым он снимал свою бруклинскую студию.
— Может быть, — сказал он, — мне лучше придерживаться формулировок обвинительного акта и написать «известный также как Марк и Рудольф И. Абель»?
— Не стоит этого делать, — ответил я. Я обсуждал уже этот вопрос с прокурором Муром, и мы решили, что, поскольку, арендуя студию, Абель подписывался как Эмиль Голдфус, проще будет, если он и впредь будет подписываться так же.
Затем я задал ему вопрос, не хочет ли он, чтобы я связался с советским посольством в Вашингтоне в надежде получить официальное заявление о его статусе, а может быть, и требование о признании неприкосновенности его личности. Пока что позицию посольства можно было выразить фразой: «Нас это дело не интересует». Я сказал Абелю, что, по моему мнению, нам не следует предпринимать такой попытки, во всяком случае, я не вступлю в контакт с советским посольством До тех пор, пока не проконсультируюсь с соответствующими Должностными лицами США. Я заверил Абеля, что стараюсь действовать осторожно, с тем чтобы избежать ситуации, чреватой конфликтом между моим долгом адвоката по отношению к нему и моим долгом американского гражданина. Я пояснил, что подобная ситуация может обернуться и против самой защиты. Работники советского посольства, узнав о моем прошлом из газет, вероятно, рассматривают меня как «подставное лицо» ФБР и наверняка сочтут мои попытки установить с ними контакт по этому вопросу частью «заговора» США, направленного на то, чтобы поставить СССР в затруднительное положение.
— По-моему, Рудольф, ваша страна уже списала вас со счетов как разведчика, — сказал я, — и вы должны полагаться только на себя.
— Я не согласен с вами, — резко возразил он, — меня не «списали со счетов». Безусловно, они не могут проявлять явную заинтересованность в этом деле. Таково традиционное правило моей работы, и я должен принимать это как должное. Однако меня не «списали», и мне неприятно, что вы так говорите.
Это было самым серьезным разногласием между нами. Тем не менее Абель сказал, что он пришел к точно такому же выводу относительно возможности установления мною контактов с советскими представителями в США. Я выразил предположение, что смогу добиться почти таких же юридических результатов, заявив в подходящий момент, что обвинение считает Абеля полковником советской разведки и что, хотя мой клиент не сделал подобного признания, защита в интересах дела готова признать это утверждение обвинения за истину. Коль скоро этот шаг не будет содействовать успеху ходатайства о прекращении дела по причине неприкосновенности личности обвиняемого, мы все же, вероятно, рискнем сделать его, если присяжные признают Абеля виновным. Мы пойдем на это только в том случае, если это будет в интересах Абеля в момент вынесения приговора или обжалования.
Мне показалось, что мои соображения он считает приемлемыми. На этом мы расстались. Наша беседа продолжалась два часа.
Из мрачного здания федеральной тюрьмы я отправился через мост в бруклинскую студию Абеля. Там царил беспорядок. Репортеры и фотокорреспонденты впервые увидели убежище Абеля, которое со дня его ареста находилось под замком и охранялось.
Суббота-воскресенье, 24–25 августа
Два этих дня я посвятил делу Абеля и вместе с тем нашел время, чтобы заняться делами нескольких менее известных, но все же преуспевающих моих клиентов из числа бизнесменов. Кое-кто в нашей юридической фирме считал, что мы потеряем многих консервативно настроенных клиентов из-за того, что я защищаю русского шпиона. Я не разделял подобных прогнозов и не скрывал этого. Однако по крайней мере один из партнеров фирмы предупредил о своем возможном выходе из дела. Почта принесла хорошие известия. Мы получили несколько редакционных статей из иногородних газет, в которых положение полковника сравнивалось с положением солдата, выполняющего опасное задание и служащего своей стране. Одна статья (из сан-францисской «Кроникл»), присланная мне моим старым другом Ролло Феем, положительно отзывалась о назначении меня защитником. «Кроникл» писала:
«Донован будет выполнять эти обязанности (защищать Абеля) как свой «общественный долг». Такая оценка, учитывая характер преступлений, в которых обвиняется подсудимый, на первый взгляд может показаться нелепой натяжкой. Однако, если разобраться, она полностью соответствует свято чтимому американцами принципу, провозглашающему, что любой преступник, не исключая и коммунистических шпионов, имеет право на самое справедливое публичное разбирательство в суде».
В редакционной статье приводились мои высказывания на пресс-конференции относительно Натана Хейла, а также о том, что я надеюсь, что руководство США также располагает людьми такого же ранга, выполняющими подобные задания. Статья заканчивалась следующим выводом:
«Конечно, Донован не имеет шансов выиграть это дело. Несомненно, он знает это так же, как и полковник Абель. Однако выступление такого юриста по такому делу определенно будет способствовать росту престижа американского правосудия во всем мире. В то же время холодная реальность умерит неприязнь американцев к не очень привлекательной, но необходимой профессии разведчика».
Наиболее нервные из моих партнеров тут же начали рассылать фотокопии редакционной статьи из «Кроникл» всем важным клиентам нашей фирмы.
Вторник, 27 августа
Когда мы встретились с Абелем днем для того, чтобы рассмотреть состояние дел на данный момент, а также планы на будущее, у него было хорошее настроение. Он сказал — и это была не просто шутка, — что не один я проявляю интерес к его защите, пояснив, что, несмотря на то что находится в одиночной камере в условиях «режима максимальной безопасности», ему все же удалось получить советы юридического характера от других заключенных. Заключенные передали ему даже точные выдержки из других дел, которые могли служить прецедентом. Он показал мне «записку по делу», тайком переданную в его камеру. Она была составлена очень тщательно. Судя по цитатам и юридическим положениям, приведенным в записке, ее авторы имели большой опыт (несомненно, личный) в области уголовных дел. Они изъявляли готовность предоставить Абелю бесплатную консультацию «тюремного юриста». Хотя большинство заключенных были настроены весьма патриотично и раньше весьма недружелюбно относились к американским коммунистам, находящимся в тюрьме, полковник явно завоевал симпатии обитателей тюрьмы.
Рудольф рассказал, что заключенные внимательно следят за делом по нью-йоркским газетам, а один из них даже готовит настоящую «записку по делу» о слабых местах в обвинительном акте. Я сказал Абелю, что с удовольствием познакомился бы с этой «запиской».
Среда, 28 августа
Рано утром я отправился на Уолл-стрит, в контору юридической фирмы «Дьюи, Баллантай, Башби, Палмер и Вуд», где встретился с одним из старших партнеров фирмы — Уилки Башби. Это была крупная фирма. В ее штате насчитывались несколько бывших помощников прокурора, которые значились в списке, полученном мной несколько дней назад. Я объяснил Башби, что мне безотлагательно требуется квалифицированная помощь. Терпеливо выслушав меня, он сказал, что моя просьба будет рассмотрена на совещании, в котором примут участие все присутствующие в данный момент в конторе старшие партнеры фирмы. В три часа он позвонил мне и сообщил ответ.
«В интересах адвокатуры, — сказал он, — мы решили предоставить в ваше распоряжение на время всего процесса нашего молодого сотрудника Арнольда Фрсймена. Фреймен будет по-прежнему получать от нас вознаграждение, и мы не потребуем платы за его услуги вам».
«Это решение, — добавил Башби, — бьшо принято на совещании, в котором участвовал бывший губернатор штата Нью-Йорк и кандидат в президенты Томас Е. Дьюи». Я выразил ему благодарность, а также сказал, что ценю высокое чувство профессиональной ответственности, проявленное фирмой.
Фреймену тридцать два года. Он окончил Колумбийскую юридическую школу и проработал три семестра в прокуратуре Южного округа Нью-Йорка. Мы незамедлительно встретились с ним, и в пять часов дня я представил его комиссии, назначенной Бруклинской ассоциацией адвокатов для подбора защитника по делу Абеля. Фреймен — молодой энергичный человек. Именно такой и требуется защите.
Пятница, 30 августа
В одиннадцать часов утра Фреймен и я встретились с Абелем в Бруклине. Мы беседовали в одном из свободных залов заседаний суда. Я представил Фреймена Абелю и кратко рассказал о его послужном списке. Абель согласился с его кандидатурой без возражений.
Я предложил подвергнуть дело детальному разбору, в том числе выслушать то, что Рудольф может рассказать о человеке, предавшем его, — Хэйханене. Мне не терпелось встретиться с Хэйханеном и, если представится возможность, задать ему несколько вопросов и получить от него до суда показания под присягой. Прежде, однако, мне необходимо было узнать о его прошлом. Затем нам предстояло установить местонахождение Хэйханена или найти людей, знавших его. Газеты писали, что он «надежно спрятан работниками американской службы безопасности». Казалось, Абель хочет, даже жаждет поговорить о человеке, положившем конец его деятельности, из-за которого он попал в тюрьму и ему грозит смертный приговор.
Абель сказал, что Хэйханен жил в Соединенных Штатах под именем Юджин Никола Маки, и назвал его «мерзким типом». Он участвовал в нескольких дебошах, из-за чего привлек к себе внимание полиции. В довершение всего прошлой осенью в Ньюарке (штат Нью-Джерси) он попал в автомобильную аварию и еле выдержал проверку на наличие алкоголя в крови. Я пришел к выводу, что частично эти сведения были получены от Хэйханена, частично из других источников.
С презрительной миной Абель добавил, что, живя в США, Хэйханен уделял повышенное внимание молодой блондинке-скандинавке, которая, как вынужден был признать Абель, была «довольно привлекательна». В России же у Хэйханена остались жена и маленький сын, к которым, как Хэйханен говорил Абелю, он был «привязан».
Абель пожаловался, что Хэйханен редко бывал в Нью-Йорке и его знание английского языка оставляло желать лучшего из-за того, что он вел замкнутый образ жизни.
Абель рассказал, что в декабре 1956 года Хэйханен, или Маки, сообщил ему, что за ним, кажется, ведется слежка. При этом он заметно волновался. Однако во время следующей встречи с Абелем в начале 1957 года он выглядел спокойным и уверенным в себе. Только теперь, после ареста, Абель понял, что, вероятнее всего, в декабре Хэйханен был схвачен сотрудниками ФБР и после этого он встречался с Абелем уже под контролем агентов ФБР.
Я хотел получить от Абеля подробный рассказ о его аресте в форме официального документа. Газеты сообщали лишь отрывочные данные, обнародованные обвинением: что он был задержан в нью-йоркском отеле как иностранец, незаконно проживающий в стране, и направлен в лагерь для интернированных в Техасе, а на основе полученной впоследствии информации ему в Бруклине было предъявлено обвинение в шпионаже.
Слушая рассказ полковника о том, как его схватили, я впервые стал осознавать, что действия властей в данном деле не укладывались в обычные для таких случаев рамки. Он был арестован в отеле «Латам» с целью высылки из страны по ордеру службы иммиграции и натурализации, о чем не обязательно должно было сообщаться публично. Секретным, хотя и официальным, порядком его отправили на самолете в Техас, посадили в одиночную камеру в лагере для интернированных иммигрантов. Там его допрашивали работники ФБР и иммиграционной службы. Он и его пожитки бесследно исчезли из Манхэттена, словно сквозь землю провалились. Ничего не было объявлено публично ни о его аресте, ни об отправке в Техас, за две тысячи миль, ни о том, что он содержится в заключении как человек, которого подозревают в совершении преступления, караемого смертной казнью. Все это было очень странно, так как Абель в качестве обвиняемого по уголовному делу пользовался такими же правами, как любой американский гражданин. По-видимому, за всем этим что-то стояло.
Вот как выглядела эта история в черновом варианте официального документа:
«11 мая 1957 г. я зарегистрировался в отеле «Латам», 4-я Ист, 28-я улица, Манхэттен, Нью-Йорк, под именем Мартин Коллинз. Я снял номер 839 за двадцать девять долларов в неделю и вносил плату каждую субботу».
Когда история его ареста стала известна, репортеры проинтервьюировали управляющего отеля «Латам». Он охарактеризовал Коллинза как «спокойного, скромного, нетребовательного человека». С точки зрения обслуживающего персонала отеля, Коллинз был хорошим жильцом. Платил он своевременно, не предъявлял никаких претензий, и «о нем не было известно, что он принимает посетителей». Фактически никто и не знал, когда он у себя, а когда отсутствует. В этом, безусловно, проявилась сильная сторона Рудольфа: ему всегда удавалось оставаться неприметным лицом в толпе, молчаливой фигурой в массе людей, ненавязчивых и безвестных.
«Номер 839 находится на восьмом этаже отеля, при нем имеется маленькая ванная комната. Номер примерно десять футов в ширину и тринадцать в длину. Его обстановка состоит из двухспальной кровати, низкого комода, небольшого письменного стола, двух кресел и складной подставки для чемодана. Стенной шкаф для платья с дверцей выдается в комнату».
В комнате около кровати стоял также маленький столик, на котором, по данным ФБР, находился коротковолновый приемник «Холликрафтер». Антенна от него поднималась по стене, пересекала потолок, уходила в ванную и оттуда выходила в окно.
«Примерно в половине восьмого утра в пятницу 21 июня в дверь моего номера постучали, и этот стук разбудил меня. Ночь была теплая, и я спал голым, лежа поверх простыней.
Не одеваясь, я приоткрыл дверь на несколько дюймов, чтобы посмотреть, кто там. В комнату неожиданно ворвались три человека. Они заявили, что являются сотрудниками ФБР, и показали мне удостоверения личности. Полагаю, что они были вооружены, но не МОГ)’ припомнить, чтобы кто-нибудь из них вынул оружие. Они предложили мне сесть на кровать. Будучи все еще не одетым, я сел.
Эти трое разговаривали со мной в течение пяти минут. Заявив, что им все обо мне известно, что за мной была установлена слежка и все мои агенты раскрыты, они стали добиваться от меня, чтобы я пошел на «сотрудничество». Я сказал, что не понимаю, о чем они говорят. Я имел право не разговаривать с ними, да и не желал разговаривать.
Задавая вопросы, они называли меня «полковник», хотя я никогда не использовал это или какое-либо аналогичное ему звание в Соединенных Штатах Америки».
Из того, что его называли «полковником», Абель понял, что его выдал Хэйханен, так как в США он был единственным человеком, знавшим, что Абелю присвоено это звание советской секретной разведкой.
Затем сотрудники ФБР заявили Абелю: «Полковник, мы получили точную информацию о вашей причастности к шпионажу. Мы хотим, чтобы вы сотрудничали с нами. Если вы откажетесь, то будете арестованы прежде, чем выйдете из этой комнаты». Если бы он дал согласие «сотрудничать», один из работников ФБР должен был «позвонить своему непосредственному начальнику в нью-йоркском отделении ФБР и сообщить об этом». Поскольку Абель не желал и слышать о «сотрудничестве», они пригласили в номер трех работников иммиграционной службы, ожидавших за дверью.
«Теперь, — писал Абель, — в моем номере было полно народу. Сотрудники иммиграционного управления начали обыск. Я полагал, что они имеют на это право. Обыск в основном проводили работники иммиграционной службы, но агенты ФБР присутствовали при этом. Обыскали одежду, которую я надевал накануне вечером. Она лежала на столе. Открыли стенной шкаф для платья, обыскали висевшие там вещи. Достали мои чемоданы и вывалили их содержимое на кровать. Все мои веши были осмотрены и затем сложены в чемоданы».
Одежда Абеля была не новая, однако ее было достаточно. Большая часть его гардероба, в основном скромная, не ярких цветов одежда, была приобретена в магазинах, торгующих высококачественными товарами. В этом отчасти проявлялся его талант маскироваться, благодаря которому люди считали его «ненавязчивым» и «неприметным». Он снимал номер в маленьком отеле также отнюдь не из бережливости. Деньги не составляли для него проблемы, в чем могли убедиться работники иммиграционного управления в утро ареста, обнаружив в номере 839 более шести с половиной тысяч долларов наличными. В коричневом пакете, лежавшем в папке с застежкой «молния», находилось четыре тысячи долларов купюрами по двадцать долларов. Кроме того, были обнаружены две с половиной тысячи долларов купюрами по пятьдесят и двадцать долларов, банковская книжка, в которой значился вклад на сумму 1386 долларов 22 цента в сберегательном банке на Ист-Ривер, и ключ от сейфа в банке, где впоследствии было обнаружено пятнадцать тысяч долларов наличными.
Помимо денег при обыске было найдено свидетельство о рождении на имя Эмиля Роберта Голдфуса, согласно которому он родился 2 августа 1902 года, и другое свидетельство о рождении на имя Мартина Коллинза, где указывалось, что он родился 2 июля 1897 года. (ФБР, наведя справки в нью-йоркском отделении архива департамента здравоохранения, установило, что Эмиль Роберт Голдфус, белый ребенок мужского пола, адрес: 120-я Ист, 87-я улица — умер в возрасте двух месяцев и семи дней 9 октября 1903 года.) В числе других предметов в комнате были обнаружены две фотографии с надписью «Шерли и Моррис» на обратной стороне одной из них.
В ходе предварительного следствия один из чиновников иммиграционного управления, производивших арест, показал следующее: «Во время обыска вещей иностранца мы обнаружили квитанцию на вещи, сданные на хранение. Она была выписана на имя Голдфуса. Мы спросили его, кто это такой. «Это я», — ответил Коллинз».
«После того как он оделся, — показал под присягой чиновник иммиграционного управления Фэрли, — я начал укладывать его вещи в чемоданы. Иностранец выказал недовольство тем, как я их укладываю, и попросил разрешения лично упаковать веши. Мы разрешили ему это, и он стал аккуратно складывать каждый предмет одежды и укладывать в чемодан. Так же аккуратно он укладывал в чемоданы и остальные свои вещи.
Укладывая вещи, он время от времени поднимал какой-либо из предметов, валявшихся по всей комнате, и бросал в корзину для бумаг. Когда он закончил упаковку чемоданов, корзина была до половины наполнена выброшенными вещами».
Иммиграционные чиновники говорили, что Абель оставил на подоконнике несколько маленьких флаконов с материалами для живописи и бросил в корзину пачку карандашей и Два пакета фирмы «Клинекс», обрывок проволоки, клочки бумаги и шесть книжек.
За Абелем, в то время как он упаковывал свои веши, пристально наблюдал Роберт Е. Шёненбергер, руководивший расследованием по линии управления иммиграции. «Закончив Упаковку, — показывал Шёненбергер, — Абель попросил разрешения перепаковать один из больших чемоданов, чтобы переложить туда некоторые предметы из сумки, в которой лежал фотоаппарат.
Когда он занимался этим, я заметил, что он вынул из чемодана какие-то бумаги и пытался засунуть их в правый рукав куртки, которая была на нем. Я нагнулся, поднял его руку и вынул из рукава три кусочка бумаги. Два из них были обрывками, на которых было написано лишь несколько строчек. Там были испанские слова. Одна фраза начиналась словом «Балмора». Другая — предлогом «в». Казалось, что там написано «В Мекс». В этой фразе я увидел слово «Чигуагуа». На другом листке, похожем на лист из тетради в клетку, были написаны группы цифр, по пять цифр в каждой группе. Полагаю, что там было восемь строк, восемь или десять».
Продолжая описание происшедшего с ним, Абель далее сообщал: «По прошествии примерно часа иммиграционные чиновники предложили мне одеться. Взяли упакованные чемоданы и другие мои веши и надели на меня наручники. Затем меня вывели из номера. Прежде чем по их требованию уйти из отеля, я попросил их расплатиться за номер, включая и день ареста (21 июня). Они обещали это сделать.
Мы вышли из отеля через заднюю дверь, сели в ожидавший нас закрытый автомобиль и поехали в Главное управление иммиграции. Там у меня сняли отпечатки пальцев, сфотографировали меня и продержали примерно до половины пятого. Затем на автомобиле меня доставили в какой-то аэропорт близ Ньюарка, штат Нью-Джерси.
В аэропорту меня посадили в самолет, где я и два чиновника иммиграционного управления были единственными пассажирами. Я спросил их, куда мы летим, и оба сказали, что не знают. Во время полета с меня сняли наручники. Самолет сделал одну посадку примерно через пять часов после взлета. Полагаю, что это было в штате. Алабама».
(Один из следователей иммиграционного управления впоследствии рассказал репортеру, что, когда самолет пошел на посадку, Абель посмотрел в окно и спросил: «А что нам нужно в Алабаме»? Он пояснил, будто понял, что они летят над штатом Алабама, так как, ориентируясь по солнцу, определил направление полета, учел время, которое они находились в полете, и вероятную скорость.)
«Примерно в половине пятого утра на следующий день (в субботу, 22 июня) мы прибыли, как я потом узнал, в Браунсвилл, штат Техас. На меня снова надели наручники. Мы сели в ожидавший нас автомобиль и в сопровождении другого автомобиля поехали в Мак-Аллен (Техас). Там меня поместили в федеральный лагерь для интернированных лиц, в одиночную камеру.
После того как я поспал два часа, мне дали позавтракать и около девяти часов утра привели в комнату, где почти до вечера (с перерывом на ланч) меня допрашивали. В начале допроса я потребовал, чтобы мне предоставили адвоката, однако мне ответили, что это будет сделано позже, на «официальной» стадии расследования».
Абель рассказал, что на следующий день, в воскресенье, 23 июня, его допрашивали в течение всего дня. «Меня допрашивали сотрудники ФБР, а затем следователи иммиграционной службы. Допрашивавшие работали посменно. Я отказался давать какие-либо показания». (Версия обвинения отличалась от этого рассказа лишь в незначительных деталях.)
«То же самое повторилось в понедельник, 24 июня. Во вторник, 25 июня, я решил заявить, что мое подлинное имя — Рудольф Иванович Абель, что я гражданин СССР, что во время войны я нашел крупную сумму денег в американской валюте в разрушенном блокгаузе в России, затем купил в Дании фальшивый американский паспорт и с ним въехал в США из Канады в 1948 году. После этого допросы прекратились, и мне сказали, что я могу встретиться с адвокатом. В тот день меня посетил адвокат из Мак-Аллена.
27 июня я предстал перед чиновниками иммиграционного управления, которые теперь проводили уже официальное разбирательство в лагере для интернированных. Меня сопровождал мой адвокат Моррис Атлас, эсквайр из Мак-Аллена. Я заявил, что мое подлинное имя — Рудольф Иванович Абель, что я нелегально въехал в США из Канады, что, живя здесь, я в разное время и в разных местах пользовался именами Эмиль Голдфус и Мартин Коллинз и что я являюсь гражданином СССР».
Во время официального разбирательства и Техасе Абель также показал, что он не зарегистрировался как иностранец и тем нарушил требования о регистрации и сообщении адреса, установленные Законом об иммиграции и гражданстве. Он заявил, что был учителем. Его отца звали Иван Абель, и он родился в Москве. Он не сообщил, однако, жив ли его отец или умер и где проживает в настоящее время. Он показал, что имя его матери — Любовь Корнеева и что она родилась в декабре (год не указан) в Саратове. Абель пояснил, что до мая 1948 года, до того, как он оказался в США, жил в Москве на Никитском бульваре.
«Меня попросили назвать страну, куда я хотел бы быть депортирован, — писал Абель, — и я ответил: — СССР».
Протокол расследования на предмет депортации свидетельствует о том, что в середине заседания Абель и его адвокат сделали тридцатидвухминутный перерыв, чтобы посовещаться. Своего адвоката, мистера Атласа, Абель нашел благодаря местному указателю адвокатов, и тот, соглашаясь принять на себя соответствующие функции, конечно, полагал, что займется обычным делом о депортации. После перерыва Абель признал все выдвигавшиеся против него обвинения, включая и то, что он не указал своего адреса, опасаясь, что «в результате обнаружился бы факт его незаконного пребывания в Соединенных Штатах».
«Я признаю и это, — сказал он и закончил показания заявлением: — Пожалуй, я согласен на депортацию».
В своих последующих показаниях Абель пояснил: «Впоследствии примерно в течение трех недель меня ежедневно допрашивали разные сотрудники ФБР. Они все время твердили, что, если я пойду на «сотрудничество» с ними, они смогут предложить мне хорошую еду, напитки, номер с кондиционером в отеле и работу с годовым окладом десять тысяч долларов в государственном учреждении Соединенных Штатов. Я отказался обсуждать эти вопросы, и меня больше не допрашивали.
Во время моего шестинедельного пребывания в мак-аллен-ской тюрьме сотрудники ФБР предъявили мне ордер на арест по обвинению в уголовном преступлении. Мне сообщили, что имеется обвинительный акт, датированный 7 августа 1957 г., однако не показали его. Затем меня доставили к мировому судье, и он принял постановление о передаче меня в штат Нью-Йорк».
Обвинение не отрицало, что Абель каждый день в течение трех недель допрашивался сотрудниками ФБР и что те предлагали ему еду, напитки и номер в отеле в качестве вознаграждения за сотрудничество. Обвинение просто констатировало: «С 27 июня по 7 августа, по день, когда задержанному было предъявлено обвинение и он был переведен в Нью-Йорк, он находился под стражей в лагере для интернированных в Мак-Аллене». Последующие события стали развиваться слишком быстро для Абеля, человека, привыкшего к осторожным, продуманным действиям. Вопрос о выдаче рассматривался мировым судьей Дж. К. Холлом 7 августа в Эдинбурге (штат Техас) и был решен за двадцать минут.
— Почему вы взяли себе такую фамилию? — поинтересовался судья Холл. — Абель — достаточно распространенная фамилия в наших краях. У нас много людей с такой фамилией в Южном Техасе и в Валли.
Абель усмехнулся и ответил:
— Эта фамилия немецкого происхождения.
На следующий день Абеля увезли из Техаса на самолете для предъявления обвинительного акта и предания суду.
Воскресенье, 1 сентября
Было воскресенье, но мы провели совещание своего «штаба». Том Харнет, сотрудник нашей фирмы, поднаторевший в тяжбах, разбираемых федеральными судами, также согласился участвовать в нем. Мы обсудили наши возможные действия. Прежде всего мы договорились о том, что необходимо ходатайствовать об отсрочке процесса по крайней мере до 16 октября. Открытие же процесса было назначено на 16 сентября. Таким образом, он должен был начаться уже через две недели. По нашему мнению, такой срок был совершенно неприемлем, так как к защите надо было основательно подготовиться.
Обсуждая обычные для каждого судебного дела вопросы, мы решили потребовать список свидетелей обвинения, состав предполагаемых присяжных, а также детальное изложение предъявляемых Абелю обвинений. Поскольку газеты представляли Хэйханена как основного свидетеля обвинения, мы решили потребовать встречи с ним, как только обнаружим его фамилию в списке свидетелей. Мы также поставили вопрос об ознакомлении с его показаниями. Это даст нам возможность выявить в показаниях противоречия, что может оказаться нам полезным при перекрестном допросе. Мы договорились, что уже в ближайшее время будем добиваться встречи с прокурором для решения этих вопросов.
В тот вечер я говорил относительно Хэйханена с бывшим лейтенантом нью-йоркской службы розыска Эдом Фаррелом. Я объяснил ему, как важно для защиты составить досье на Маки, но предупредил, что мы должны это сделать так, чтобы У обвинения не возникло никаких подозрений. Я подчеркнул то обстоятельство, что конспиративная кличка Хэйханена «Маки» до настоящего времени официально оставалась «секретом», не раскрытым обвинением защите.
Мне удалось узнать, что в «финском городке», где, по словам Абеля, Хэйханен проводил значительную часть своего времени, живет много уважаемых граждан, но по ночам этот городок мог оказаться весьма неприятным местом. Эд сказал: «Здесь любят бывать финские матросы, а некоторые из них, когда напиваются, могут укокошить вас, если вы попадете им под горячую руку». Он предостерегал меня от того, чтобы я стал сам разыскивать следы Маки в притонах «финского городка», и обещал потихоньку навести справки через сыщиков местного полицейского участка, а также через содержателя одной таверны, который, по его мнению, был достаточно хорошо осведомленным человеком.
Понедельник, 2 сентября
Утро я посвятил дальнейшему изучению обвинительного акта. Важно было то, что лишь первый его пункт предусматривал смертную казнь, то есть в случае, если удастся доказать, что Абель действительно виновен в заговоре с целью передачи информации России. Абель же полагал, что у обвинения нет доказательств по этому пункту и, пожалуй, позиция обвинения здесь будет шаткой. Во втором пункте Абель обвинялся лишь в заговоре с целью сбора информации, а о передаче информации там ничего не говорилось. Если только на суде этот пункт получит подтверждение, мы сможем направить дело к оправданию обвиняемого по первому пункту и в случае удачи спасти жизнь полковнику.
Позднее в этот же день я прочитал недавно опубликованную книгу под названием «Лабиринт», написанную Вальтером Шелленбергом, руководителем гитлеровской службы контрразведки. Шелленберг, которого я знал по его показаниям на Нюрнбергских процессах, сделал одно интересное наблюдение. Он писал, что когда вел допрос «стойкого до конца» польского шпиона (хотя его подвергали пыткам), то заметил, что, как только этот человек узнал, что они — люди «одной профессии», он стал совершенно свободно рассказывать Шел-ленбергу о методах разведывательной деятельности, хотя знал, что ему уготована смертная казнь.
То же самое мог наблюдать и я. То обстоятельство, что я во время войны был связан с разведывательной деятельностью, по-видимому, заставило Абеля смотреть на меня как на своего рода агента в отставке, который может понять его профессиональные трудности. Надеюсь, однако, что он убедился в моих честных намерениях сделать все возможное для его пользы.
Среда, 4 сентября
Утром мы встретились с прокурором Муром и рассказали ему о запланированных нами предварительных действиях, подчеркнув в первую очередь важность отсрочки начала процесса. Он согласился отложить процесс на две недели при условии, если Вашингтон это одобрит. Если через две недели мы не будем готовы, он даст согласие отсрочить процесс еще на две недели.
Покинув кабинет прокурора, мы вновь встретились с Абелем. На нем был новый костюм. В сером костюме, белой рубашке и в «консервативном» полосатом галстуке он выглядел совсем по-иному. Приветливо улыбаясь, он встал, чтобы поздороваться с нами. Мы сразу же занялись вопросом, намеченным на сегодня, — Хэйханеном. В ответ на мои вопросы Абель дал полное описание внешности своего бывшего помощника: «Примерно тридцати пяти лет… рост пять футов восемь дюймов, вес около ста семидесяти пяти фунтов… крепкого телосложения… лицо белое… густая шевелюра каштановых волос… тонкие губы и квадратная челюсть… серо-голубые глаза…»
Абель был уверен в том, что Хэйханен вступил в сделку с ФБР и затем по указанию ФБР отправился в Европу для создания легенды своей «измены». К такому выводу он пришел, узнав, что в январе или феврале Хэйханен попал в автомобильную катастрофу и был доставлен в госпиталь. В карманах у него было более тысячи долларов наличными, и когда полиция произвела у него дома обыск, то среди прочих вещей обнаружила коротковолновый радиоприемник. Полковник сказал, что кто-то, наверное, тогда и сообразил, в чем дело.
Абель рассказал, что Хэйханен отличался удивительной способностью всегда нуждаться в деньгах и что ему неоднократно приходилось давать тому деньги. Ранее Абель сообщил, что Хэйханен имел пристрастие к водке.
Мой собственный вывод, о котором я не счел нужным сообщать Абелю, заключался в том, что при всех своих слабостях Хэйханен был вовсе не такой дурак, когда речь шла о спасении собственной шкуры.
Возвращаясь к ранее рассмотренным вопросам, Абель вновь стал отрицать, что он когда-либо осуществлял передачу информации по радио с территории США.
Когда мы беседовали по другим разделам обвинительного акта, он отрицал, что лично получал какую-нибудь секретную информацию.
Абель добавил, что, по его мнению, обвинение не располагает доказательствами, что он передавал русским какую-либо информацию. Хэйханен, сообщил Абель, непосредственно передавал некоторую информацию в СССР. Подробнее осветить этот вопрос он отказался.
Пятница, 6 сентября
Днем я встретился с Томасом М. Дебевойсом, предполагаемым нашим коллегой по защите. Он окончил Колумбийскую юридическую школу и несколько лет работал в Манхэттене в прокуратуре. Он происходил из старого нью-йоркского семейства, из которого на протяжении многих поколений выходили выдающиеся юристы.
Дебевойс имел возможность получить практику в Вудстоке (штат Вермонт), родном городе его жены, и теперь ожидал экзаменов в адвокатуру этого штата. Он был знаком с подробностями дела Абеля из газет, и так как его заинтересовало это дело, он изъявил готовность работать с нами в течение нескольких месяцев, получая лишь минимальное вознаграждение, которое могло покрыть только его расходы по делу. Дебевойс оказался приятным человеком.
Втроем мы подробно рассмотрели дело и договорились, что наш новый коллега немедленно займется исследовательской работой в библиотеках, чтобы установить, не допущено ли нарушений конституции при аресте Абеля в номере 839 отеля «Латам» утром 21 июня.
Понедельник, 9 сентября
Утром я отправился в Атлантик-Сити читать лекцию в Ассоциации компаний по страхованию жизни. Было уже почти четыре часа, когда я вернулся на автобусе в Нью-Йорк. И я сразу же поспешил в контору. Мок помощники уже ожидали меня. Оба они были чрезвычайно взволнованы и напоминали двух прокуроров, только что обнаруживших тайник с героином или нашедших свидетеля, присутствовавшего при убийстве. Они говорили оба разом, стараясь выразить одну и ту же мысль: арест Абеля и всех его вещей в отеле «Латам», безусловно, произведен в нарушение конституции Соединенных Штатов.
Если это так, то никакие вещественные доказательства, изъятые в отеле «Латам» или в студии на Фултон-стрит, не могут быть использованы в уголовном процессе. Кроме того, поскольку значительная часть этих доказательств была предъявлена Большому жюри, обвинительный акт недействителен, так как он построен на «опороченных доказательствах». Короче говоря, обвинение против Абеля рухнет.
Мы расселись, и я взял на себя роль судьи, рассматривающего дело, выслушивая то одного, то другого о законодательных нормах, применяемых к делу, и задавая вопросы. Они отстаивали свои позиции. Вновь и вновь мы рассматривали факты и статьи закона, имеющие отношение к делу. На улице уже стемнело. Из окна моего кабинета мы видели огоньки, обрамляющие Бруклинский мост, и светящиеся фары автомобилей, снующих по Ист-Ривер-драйв. На другой стороне реки находились здание Бруклинского федерального суда, студия Абеля на Фултон-стрит и мой собственный дом, где уже теряла терпение моя семья, сидя за остывающим обедом.
В конце концов я был вынужден согласиться с выводами моих помощников.
Вторник, 10 сентября
Я встал очень рано, чтобы переработать черновик показаний Абеля, содержавший детальное описание его ареста. Я начал работать над ним накануне поздно ночью. Этот документ будет основой нашего ходатайства об изъятии из дела всех вещественных доказательств из имущества полковника, на которое был наложен арест.
Я переписал весь текст и отшлифовывал его стиль до тех пор, пока он не стал кратким и строгим. Когда я кончил трудиться над показаниями Абеля, получился рассказ в стиле Хемингуэя:
Представители властей арестовали человека, когда он находился у себя дома, и наложили арест на все его имущество, не имея ордера на проведение ареста и обыска; тайно перевезли его в лагерь для интернированных лиц в Техасе и держали там сорок семь дней (первые пять дней в одиночном заключении, без права связи с внешним миром). Эти факты служат классическим примером того положения, с которым Должна была покончить Четвертая поправка к нашей конституции.
Четвертая поправка является конституционной формулировкой принципа «мой дом — моя крепость». Она гласит:
«Право народа на охрану личности, жилища, бумаг и имущества от необоснованных обысков или арестов не должно нарушаться, и ордера на обыск или арест не будут выдаваться без достаточных оснований, подтвержденных присягой или торжественным обещанием. Такие ордера должны содержать подробное описание места обыска, а также подлежащих аресту лиц или имущества».
Готовя этот документ, я испытывал по отношению к действиям властей двойственное чувство. С одной стороны, конечно же, наша контрразведка должна действовать быстро и решительно, но, с другой стороны, при этом ей не следует нарушать конституционные права и традиционные свободы.
Коль скоро имеются серьезные основания считать Абеля — иностранца, незаконно проживающего в стране, — важным советским шпионом, я не стал бы беспокоиться, если бы его арестовали по ордеру иммиграционных властей, держали в изоляции необходимое время и в случае отказа с его стороны «сотрудничать» выдворили бы за границу. Однако избрав другой путь: арестовав Абеля и его имущество без ордера на арест и обыск в надежде на то, что он в конце концов согласится «сотрудничать», — власти уже не могли, когда их игра не удалась, игнорировать то, что уже было сделано, и пытаться осудить Абеля на смертную казнь открытым судом в США. Это означало бы непризнание принципа «надлежащей законной процедуры».
Я полагал, что нам удалось найти самый серьезный аргумент, который мог сыграть определяющую роль при защите Абеля. В моей голове этот принцип вырисовывался очень четко в связи с принципиально важными соображениями, высказанными генерал-майором Донованом (Диким Биллом) в начале 1945 года. Президент Рузвельт поручил ему тогда подготовить план создания центрального разведывательного органа, который в послевоенный период явился бы преемником Управления стратегических служб. Генерал Донован, давая мне, своему старшему юрисконсульту, указания о подготовке такого плана, несколько раз подчеркнул необходимость делать различие между разведывательной и контрразведывательной деятельностью и деятельностью по исполнению законов, осуществляемой в конституционных рамках внутри США. Он полагал, что всякая попытка соединить эти полномочия в руках одного правительственного органа будет чревата опасностью для демократии, поскольку стремление обеспечить «эффективные» методы расследования неизбежно ведет к созданию гестапо.
Когда проект показаний Абеля был должным образом отработан, я повез его в федеральную тюрьму Нью-Йорка и показал полковнику. Я предупредил его, что обвинение подвергнет все наши документы самому строгому разбору и, если в них обнаружатся преувеличения или ложь — пусть даже незначительные, — это может сказаться роковым образом на осуществлении нашего плана, а также на возможной апелляции.
Мы разобрали написанный мною текст подробнейшим образом, строчку за строчкой. Абель, в своих очках без оправы очень похожий на профессора, внимательно слушал и молча кивал.
В проекте документа описывалось, каким образом полковник исчез из отеля «Латам», как его держали в Техасе, допрашивая почти каждый день в течение месяца, и как ФБР обещало ему выгодную «сделку», если он согласится «сотрудничать». В заключение там говорилось:
«Мой адвокат, назначенный судом, обсудил со мной вопрос об обыске и наложении ареста на мое имущество 21 июня в отеле «Латам» и объяснил мне, какие, по его мнению, нормы закона могут быть применены в данном случае. Я поручил ему предпринять любые процессуальные действия, которые могут оказаться полезными, и отстаивать права, которыми я обладаю в соответствии с конституцией и законами Соединенных Штатов Америки».
Я оставил Абелю копию документа, попросив тщательно обдумать все написанное, пока мы будем его дорабатывать.
В конце дня я пригласил к себе в кабинет двух юристов и прочитал им документ, предварительно одобренный Абелем. К моему изумлению, один из них стал поносить этот документ, говоря, что представлять такой «ужасный» материал в открытом судебном заседании — значит позорить ФБР.
Начав с этого, он затем грубо сказал:
— На вашем месте я не стал бы так заботиться о спасении Жизни этого сукина сына. Пусть получает то, что ему причитается!
Легко догадаться, что дальше последовало то, что юристы называют «острым спором». Я тотчас стал объяснять, что совсем не желаю «позорить» ФБР и что высоко ценю эффективную деятельность этого органа. Однако, будучи защитником Абеля, я считаю своим долгом представить суду наиболее веские аргументы в пользу моего подзащитного.
— Преднамеренно снижать силу этого аргумента или смягчать его, — сказал я, — по моему мнению, было бы неэтично.
Я подчеркнул, что на суде будет решаться вопрос жизни и смерти Абеля, и если я сознательно не сделаю все возможное для его защиты, то именно я заслужу эпитет «сукин сын».
Мы разошлись поздно вечером, но убедить моего многословного оппонента мне не удалось.
Среда, 11 сентября
Вчерашний спор по поводу содержания подготовленного документа все еще волновал меня, и я пригласил позавтракать со мной Джона Уолша — старшего партнера нашей фирмы. Опытный и честный юрист, он был известен среди друзей как человек консервативных политических убеждений. Я полагал, что для консультации по проблемам, затрагивающим совесть, это идеально подходящий человек. За кофе я поведал Джону о своих трудностях, дал ему прочитать показания Абеля и сказал, что буду благодарен, если он выскажет свое мнение.
Он внимательно прочитал проект документа и проговорил: «Если здесь правильно излагается то, что рассказал Абель, ваш долг наилучшим образом представить этот материал суду, даже если лично вы не верите, что это правда. Если вы не сделаете этого и не приложите все свои усилия, чтобы представить его наилучшим образом, вас следует дисквалифицировать как адвоката. Я вынес бы такое решение, если бы был членом комитета адвокатской этики и мне передали бы на рассмотрение это дело».
Я почувствовал огромное облегчение, выслушав безоговорочное мнение друга, которому я доверял.
Четверг, 12 сентября
Наши документы по вопросу обыска и наложения ареста на имущество Абеля готовились в порядке гражданского иска, независимо от уголовного дела. Поскольку арест на имущество был наложен в Манхэттене, мы считали, что иск следует предъявить там же, в суде Южного округа Нью-Йорка. Абеля, конечно, будут судить в Восточном округе Нью-Йорка, куда входит Бруклин. Однако, начав дело в Манхэттене, мы можем получить преимущество — право немедленной подачи апелляционной жалобы, в случае если окружной суд откажет нам. В результате, может быть, удастся избежать процесса. Если бы мы предъявили иск в Бруклине в качестве части уголовного дела, вряд ли бы нам удалось подать апелляционную жалобу, прежде чем присяжные вынесут свое решение и будет объявлен приговор. Процедурные соображения подобного рода всегда имеют важное значение в гражданском процессе.
Дабы избежать рассуждений на тему о том, что предпринимаемым нами шагом мы стремимся «опозорить» ФБР, я добавил в окончательный проект документа следующую фразу: «Со времени ареста и до предъявления мне обвинительного акта ко мне не применялось физическое насилие и мне им не угрожали». Затем я отправил своих помощников к Абелю, чтобы он подписал документ. Он отказался.
— В таком виде, как этот документ написан сейчас, — заявил он, — он не соответствует истине.
Затем он рассказал, что однажды после целого дня допросов в Техасе, когда на улице стояла невыносимая жара, один из допрашивающих, фамилию которого он затем установил, придя в состояние крайнего раздражения, «потерял контроль над собой». Абель добавил, что этот сотрудник ФБР ударил его по лицу и сбил с него очки.
Мы совещались с полковником в общей сложности более десяти часов. В основном мы говорили о деле: о его аресте, о человеке, предавшем его, о его поведении на допросах, о его будущем, о защите. Он ни разу не упомянул об этом случае в Техасе, и я уверен, что он не собирался вообще поднимать этот вопрос. Чувство собственного достоинства, я полагаю, не позволяло ему хныкать из-за одного удара по лицу. Как профессиональный боец, он, пожалуй, был готов к тому, что с ним будут обращаться крайне грубо. Кроме того, хотя допрашивавшие по отношению к нему вели себя корректно все то время, пока он находился в заключении, они в конце концов ведь тоже были только людьми, и этот единственный удар в условиях, когда нервы у всех, возможно, были напряжены до предела, можно было им и простить.
Однако выработавшаяся у него привычка заботиться о том, чтобы факты сообщались абсолютно точно, была настолько сильна, что он не мог пропустить даже одной неточности. Эта тщательность при изложении фактов, как я впоследствии узнал, была весьма примечательной чертой его характера, а также одной из основных особенностей его профессии. В конце концов, он ведь зарабатывал себе на жизнь, составляя доклады, и вознаграждение в огромной степени зависело от их точности. Много месяцев спустя в письме из тюрьмы в Атланте он также подчеркивал, что в разведывательной работе точность крайне необходима.
Итак, документ вернулся ко мне неподписанным. Я отправился в тюрьму и безуспешно пытался доказать, что один-единственный удар не составляет «физического насилия». Полковник был непреклонен. Он даже привел мне' определение насилия из толкового словаря: «физическая сила, незаконно примененная». В конце концов мы договорились вычеркнуть фразу о насилии как несущественную при рассмотрении вопроса об обыске и наложении ареста на имущество.
Пятница, 13 сентября
Весь день я работал над юридическими документами, необходимыми для реализации нашей попытки добиться изъятия вещественных доказательств, захваченных в отеле «Латам» и на Фултон-стрит. Эти документы включали и окончательно выверенный текст показаний Абеля. Позже, после полудня, Абель подписал документ, и он был заверен тюремным чиновником.
Было уже почти десять часов вечера, когда я закончил работу над документами и поспешил домой, в Бруклин. Я не обедал, потому что назначил у себя дома небольшую неофициальную «разъяснительную» пресс-конференцию. Я кратко изложил дело полдюжине репортеров и тщательно растолковал смысл документов, связанных с нашим ходатайством. Репортеры воспринимали предлагавшуюся им информацию с большим вниманием, особенный интерес вызывала у них личность самого Абеля. Они спрашивали у меня: «Что он за человек?» Им хотелось получить полную подборку наших новых документов. Я отказался представить документы до тех пор, пока они не будут переданы в суд, однако пообещал завтра как можно раньше для удобства репортеров направить в каждую редакцию по одной подборке этих документов.
Для нас, то есть представителей защиты, было совершенно ясно, что во время всего периода подготовки к процессу позиция Абеля (а теперь и его показания) должна полностью разъясняться публике. Обвинение не упускало ни одной возможности информировать прессу о каждом своем шаге: во всех журналах печатались пространные отчеты и фотографии, где представлялись «доказательства» вины «главного шпиона», которыми располагают власти. Нам казалось очень существенным, чтобы при подаче этого важного для защиты ходатайства общественность, а также юристы поняли его значение. По нашему мнению, ни у кого не должно было создаться впечатления, что мы предпринимаем маловажный или легкомысленный шаг, что это всего лишь «маневр», рассчитанный на то, чтобы задержать наступление неизбежного.
Я предложил репортерам напитки и, хотя было уже далеко за полночь, продолжал отвечать на их многочисленные вопросы.
Суббота, 14 сентября
