Часть пятая
Гортензия открыла глаза и узнала свою комнату: она дома, в Париже. На каникулах. Она глубоко вдохнула и потянулась под одеялом. Год закончен, и закончен блестяще! Отныне она — одна из 70 кандидаток, оставленных для продолжения учебы в престижном колледже Святого Мартина. Она! Гортензия Кортес. Воспитанная в Курбевуа мамой, покупающей вещи в «Монопри» и полагающей, что «Репетто» — это такие спагетти. Я — лучшая! Я — исключительная! Я — квинтэссенция французской элегантности! Ее показ был самым изящным, самым продуманным и безупречным, самым оригинальным. Ничего вычурного и нарочитого, никаких пластмассовых конструкций, картонных кринолинов, громоздких масок, — линия и штрих! Не банальный подростковый бунт, но традиции мадемуазель Шанель и мсье Ива Сен-Лорана. Она закрыла глаза и увидела, как выходят манекенщицы в ее дефиле «Sex is about to be slow», как струятся ткани, как безупречен крой, как удачно движения моделей ложатся на саундтрек, подобранный Николасом, как толпятся фотографы у подиума, как медленное кружение шести девушек завораживает толпу, как вырывается общий вздох восторга у ценителей, которые уже ко всему привыкли и устали от каждодневной красоты. Я буду учиться в этой школе, из стен которой вышли Джон Галльяно, Александр Маккуин, Стелла Маккартни и последний писк из Нью-Йорка — Луэлла Бартли. Я, Гортензия Кортес! И в кого я такая гениальная? — спросила она, поглаживая край одеяла.
Она выиграла. Бессонные ночи и серые дни, бешеная гонка за пряжками, вышивками, за определенными пуговицами — никакие другие не подойдут. Делать и переделывать, каждый раз начинать сначала. Глаза покраснели, рука дрожит, у меня никогда не получится, я не успею, зря я решила сшить именно эту модель, а эта? Никуда не годится. И куда ее поставить, второй или третьей? А потом все вдруг волшебным образом само наладилось, стало сказочно прекрасным. Николас добился, чтобы Кейт Мосс, сама Кейт Мосс участвовала в показе и представляла последнюю модель. Она выходила в тумане белых и черных огней, в высоком, как фигурный торт, парике и черной атласной полумаске, которую срывала на краю подиума и, изящно выгнувшись, шипела: «Sexxx izzz about to be slooow». Это был фурор. Фраза «Sex is about to be slow» стала культовой. Гортензия получила предложение от производителя футболок — немедленно выпустить тысячу футболок с этой надписью, футболки были проданы на вечеринке в школе, их отрывали с руками.
И теперь передо мной «Гуччи», «Ив Сен-Лоран», «Шанель», «Диор», «Унгаро». Их представители приезжали на показ в школу Святого Мартина, они все поздравляли меня и обещали взять к себе по окончании учебы.
Она выслушала предложения со скучающим видом и объявила: «Поговорите с моим администратором», — показывая подбородком на Николаса. А завтра… завтра после обеда у меня встреча с Жан-Полем Готье. Собственной персоной! — завопила она, пиная ногами одеяло. Он наверняка предложит мне стажировку этим летом… И я процежу: «Да, скорей всего, мне надо подумать…» А через два дня приму предложение и получу доступ ко всем чудесам, которые изобрел этот человек с искрящимися глазами жадного до жизни гения.
Я счастлива, я счастлива, я счастлива!
Не обошлось и без ложки дегтя: эта вонючка Шарлотта Брэдсберри стояла возле подиума и что-то записывала для своего дерьмового журнальчика, да еще кривилась, когда другие аплодировали. Ее разозлило, как радостно и рьяно аплодировал Гэри, он даже подпрыгивал в порыве энтузиазма. А для Гортензии его приход был как удар под дых. Он сидел в первом ряду, рядом со своей Брэдсберрихой. Потом оставил несколько сообщений на ее автоответчике. Она не перезвонила. Нужно не замечать его. Она вежливо улыбнулась публике, но в сторону Гэри даже не взглянула. Наоборот! Позвала на сцену Николаса, обняла его, прошептала на ухо: «Поцелуй меня, поцелуй!» — «Здесь? Перед всеми?» — «Здесь. Немедленно. Нежным любовным поцелуем». — «А что мне за это будет?» — «Все, что пожелаешь». Так она согласилась отправиться с ним в поездку по Хорватии. После стажировки у Готье, если все получится.
Он поцеловал ее. Гэри опустил глаза. «Туше», — прошипела она, растягивая губы в деланной улыбке. И обвилась вокруг Николаса, изображая счастливую новобрачную. Она не хотела терять ни минуты на мучительные раздумья: что он делает? Он влюблен? Почему не в меня? Бессмысленная глупость! Да здравствую Я! I am the best! Соль соли земли. И мне всего восемнадцать! А Брэдсберриха борется с бурями времени. Я уверена, что она колет ботокс, у нее ни единой морщинки! Подозрительно: какое-то медленное гниение.
Она перевернулась на живот, навалилась на подушку и не услышала, как в комнату вошла Зоэ. Мой будущий показ будет называться «Слава — это траур, окрашенный в цвета счастья», и я отдам должное мадам де Сталь. Я нарисую платья величественных королев с истерзанными страданием сердцами. Я буду играть с черным, с красным, с фиолетовым, с длинными ниспадающими складками, скользящими, как застывшие слезы, это будет мощно, величественно, чуть болезненно. Я бы даже могла…
— Ты спишь? — прошептала Зоэ.
— Нет. Я вновь переживаю свой триумф, и у меня превосходное настроение. Пользуйся.
— Пришло новое письмо от папы!
— Зоэ, хватит! Я тебе уже говорила, его нет в живых! Это ужасно грустно, но факт. Пора привыкнуть.
— Да нет же… ты почитай.
Гортензия подтянула одеяло под мышки, велела Зоэ дать ей майку, взяла письмо и прочла его вслух:
— «Мои маленькие обожаемые девочки, пишу это письмецо, чтобы сказать вам, что дела мои все лучше и лучше и я по-прежнему думаю о вас. Я вспоминаю счастливые дни в Килифи, и это позволяет мне не потерять вкус к жизни…»
— Жуткий стиль, — отметила Гортензия.
— Ну брось, это очень мило…
— Вот именно. Папа не был милым. Мужчина так не напишет!
— «Во время всех мучений, выпавших на мою долю, я с нежностью вспоминаю ваши милые мордашки и чувствую, что все могу начать сначала… Найти опору в этом безжалостном мире».
— О-ля-ля! Это как-то не вяжется. Наши «милые мордашки»? Он впал в маразм, что ли?
— Ну, он устал, не может найти правильные слова…
— «Вот еще воспоминание часто приходит мне на ум, история про подгоревшего вапити, вы тогда пошли на кухню готовить еду, вспомните. Как мы смеялись, как же мы тогда смеялись!»
Гортензия бросила письмо и воскликнула:
— Это Милена! Она пишет все эти письма. Вапити — это был наш с Миленой секрет. Ей было стыдно, что она сожгла наш ужин, и она взяла с нас обещание ничего не говорить. Вспомни, Зоэ! Я обменяла молчание на накладные ресницы и французский маникюр…
Зоэ смотрела на нее с отчаянием.
— Wapiti, what a pity! Помнишь? — настаивала Гортензия.
Зоэ сглотнула, глаза ее были полны слез.
— Значит, ты и впрямь считаешь…
— А есть другие письма?
Зоэ кивнула.
— Принеси мне!
Зоэ умчалась в свою комнату, а Гортензия продолжила чтение.
«Мне так не хватает таких моментов. Мне так одиноко… Так за вами соскучилась. Нет плеча рядом, на которое можно было бы опереться. Ох, милые мои крошки! Как бы я хотела быть с вами, обнять вас! Как тяжела жизнь без вас! Ничто не сравниться с нежностью детских ручонок, которые обнимают тебя. Деньги, успех ничего без этого не значут. Целую вас так же сильно, как люблю, и обещаю, что скоро, скоро мы будем вместе.
Папа».
— Удручающее впечатление, — сказала Гортензия, положив письмо на столик.
Она посмотрела на марку. Письмо было опущено в Страсбурге. Перечитала письмо внимательно, вчитываясь в каждое слово. Я абсолютно уверена, это не он. Это Милена. Она хочет нас убедить, что он жив. Она выдала себя историей с вапити. «Соскучилась за вами. Хотела…» Женский род. И еще — папа не делал орфографических и стилистических ошибок. Он говорил, что по ошибкам в языке можно определить, что ты за человек. Как он порой доставал нас со своими грамматическими правилами и культурной речью! Не говорят «соскучилась за вами… говорят «по вас». Не говорят «благодаря кого», говорят «благодаря кому», и если парнишка скажет, что он «с Парижу», это точно деревенщина.
Она закричала:
— Зоэ! Что ты там застряла?
Зоэ прибежала, задыхаясь, и протянула Гортензии другие письма отца. Гортензия осмотрела конверты. Первые пришли из Момбасы, но дальше были штемпели Парижа, Бордо, Лиона, Страсбурга.
— Тебе это не кажется странным? Побывав в пасти крокодила, он отправляется в кругосветное путешествие.
— Может, он был в разных больницах…
Зоэ занялась пальцами ног, начала стричь ногти, чтобы отвлечься и не плакать.
— Мне не хочется, чтобы он умер…
— И мне тоже… Только вот я была здесь, когда Милена рассказала о его смерти матери, и посольство Франции провело расследование, которое пришло к окончательному выводу: он умер. Раз и навсегда. Милена в Китае. Она давала свои письма заезжим французам, коммерсантам, которые бросали их в почтовые ящики, когда возвращались на родину…
— Ты уверена?
— Не могу только понять, зачем ей это… Но я уверена, что это она. Она выдала себя. С вапити и глаголами прошедшего времени в женском роде. Пойдем, поговорим с мамой.
Они пошли к Жозефине, которая наводила порядок в гостиной, а вокруг крутился Дю Геклен. Вот приставучая собака! Я бы такого и секунду не выдержала, подумала Гортензия. Да и на вид ужасен! Ей все время хотелось пнуть его ногой.
— Девочки, прошу вас, не разбрасывайте повсюду свои вещи. Это уже не гостиная, а какая-то свалка! И вообще, кто же так поздно встает?
— Да ладно, уймись, мамуль. Кончай уборку, садись и послушай! — приказала Гортензия.
Жозефина послушалась — плечи опущены, глаза пустые.
— Что с тобой? — спросила Гортензия, которую обеспокоило равнодушие матери. — У тебя вид какой-то помятый.
— Ничего. Устала, вот и все.
— Ладно, слушай.
Гортензия рассказала все. Про письма, про почтовые ящики, про вапити, про ошибки.
— Это верно, папа ваш ошибок терпеть не мог. Как, впрочем, и я.
— Ну вот я и решила, что письма написал не он.
— А-а… — задумчиво протянула Жозефина.
— Это все, что ты можешь сказать?
Жозефина выпрямилась, сложила руки на груди и тряхнула головой, словно пыталась найти в ней хоть какое-нибудь мнение.
— Мам, приди в себя. Я говорю с тобой не про последнюю мини-юбку Виктории Бэкхем и не про бритый череп Бритни Спирс, я говорю о твоем муже…
— Ты говоришь, не он писал письма? — сказала Жозефина, прилагая немыслимые усилия воли, чтобы заинтересоваться беседой.
— Но что с тобой, мам? Ты заболела? — забеспокоилась Зоэ.
— Нет. Просто устала. Так устала…
— Ну так слушай, — продолжала Гортензия. — Не он написал все эти письма, это все она. Она подделала его почерк. Под конец он до того съехал с катушек, что в конторе всем заправляла она: заполняла ведомости, подписывала бумажки, чтобы китаёза их не вышвырнул за дверь. Я узнала это, потому что за него беспокоилась. Мне показалось, он очень сдал. Однажды я даже ее похвалила, сказала, что она действительно одаренная, раз так здорово подделывает его почерк, а она мне ответила, что маникюр требует ловкости рук, и именно так она научилась подделывать разные почерки, и ей это много раз помогало в жизни… Ну, что скажешь?
— Я скажу, что все очень сложно…
Жозефина помолчала и, теребя пальцы, жалобно проговорила:
— Я не все вам рассказала. Были еще другие знаки от вашего отца.
И она рассказала про человека в красной водолазке в метро.
— Да он просто похож! Такого не может быть! Он ненавидел красный цвет! Он говорил, что красный цвет вульгарен. Он никогда бы не надел красный свитер, лучше бы голым пошел. Тем более водолазку! Сама подумай, ты все-таки с ним двадцать лет прожила! Он был дотошен в мелочах, а во всем остальном терялся. Ну вспомни, мам, проснись уже, постарайся!
— Случилась еще одна странная штука.
Жозефина рассказала про баллы в «Интермарше».
— Ну что? Это ли не доказательство, что он жив? У нас обоих была карта: у меня и у него.
— Может, кто-то у него украл эту карту…
Они помолчали.
— А почему этот кто-то сразу ею не воспользовался? Почему ждал два года? Нет, что-то не сходится.
— Может, ты и права. Но письма все равно написал не он, я в этом уверена.
— Я думала, он вернулся, но не захотел показаться на глаза, потому что опустился, ну и, в надежде достигнуть тех высот, о которых мечтал, пишет письма и живет на мои баллы в «Интермарше»… Ваш отец всегда такой был: прекраснодушный мечтатель, побитый жизнью. Меня ничто не удивляет…
Дю Геклен лежал у ног Жозефины и переводил взгляд с одной на другую, словно следил за ходом их мыслей.
— Насчет человека в метро я согласна, — сказала Жозефина. — У меня сразу возникли те же сомнения, что и у тебя. Ты, возможно, права насчет писем, ты лучше знаешь Милену. Но остаются похищенные баллы, и они мне не приснились. Ифигения была со мной, она может тебе подтвердить…
И тут они услышали тихий, дрожащий голосок Зоэ:
— Баллы — это я. Я взяла у него карту в Килифи, чтобы поиграть в магазин, и папа сказал, что я могу оставить ее себе, что он ею не пользуется. И потом как-то раз я ее взяла и использовала. Начала где-то полгода назад.
— Но зачем? — спросила Жозефина, постепенно выходя из ступора.
— Это все Поль Мерсон. Когда мы встречались в подвале, он говорил, что всем надо скидываться, а я не осмелилась тебе сказать, ты задала бы мне кучу вопросов и…
— Это еще что за Поль Мерсон? — спросила заинтригованная Гортензия.
— Мальчик из нашего дома. Зоэ часто вместе с другими ходит к нему в подвал, — ответила Жозефина. — Продолжай, Зоэ.
— А тем более у Гаэтана и Домитиль нет денег, потому что отец у них такой строгий, они ни на что не имеют права, и иногда их даже заставляют носить целый день только какой-то один цвет…
— Что ты несешь?! Ничего не понимаю! Говори по делу, Зоэ!
— Ну вот, я и покупала на всех с помощью баллов на папиной карточке.
— Ах! — прошептала Жозефина, — теперь я понимаю…
— И мои предположения становятся еще более правдоподобными! — вновь взялась за свое Гортензия. — Письма написаны Миленой, человек в метро был просто похож на папу, но это был не он, а баллы в «Интермарше» похитила Зоэ! Ничего себе, вовремя же я приехала, за вами глаз да глаз! Ты, мама, видишь призраков, а Зоэ шляется по подвалам! Вы вообще друг с другом когда-нибудь разговариваете?
— Я не решилась вам сказать, чтобы не будить напрасные надежды… — попыталась оправдаться Жозефина.
— В результате — полная неразбериха. Ты поэтому сотворила «Плоского папу», Зоэ?
— Ну конечно… Я говорила себе, что скоро он вернется и так ожидание покажется не слишком долгим.
— Ты солгала, Зоэ, — сказала Жозефина. — Ты украла и солгала…
Зоэ покраснела и пробормотала:
— Это было, когда мы не разговаривали… Не получилось рассказать. Ты делала свои глупости, а я свои!
Жозефина вздохнула: «Сумасшедший дом!» Гортензия попыталась хоть что-то понять, но по расстроенным лицам матери и сестры догадалась, что вряд ли ей это удастся. Тогда она вновь принялась за расследование:
— Ладно… Теперь придется объясниться с Миленой. Чтобы она прекратила кропать поддельные письма. Ты знаешь, как ее найти?
— Марсель знает. У него есть ее номер телефона… Он мне дал его на Рождество, а я потеряла. Думала позвонить ей после первого же письма, но потом… Не хотелось говорить с этой девицей.
— И правильно! По-моему, она чокнутая. Удрала в Китай, как крыса с тонущего корабля, и оттуда разыгрывает мадам де Севинье. Выдумывает дурацкие истории. Она чувствует себя одинокой, время идет, детей нет, вот и вообразила, будто мы ее дочки. Я позвоню Марселю.
— Так что, папа взаправду умер? — спросила Зоэ дрожащим голосом.
— Нельзя умереть наполовину, Зоэ. Человек либо умер, либо нет. Я думаю, он умер, и уже давно! — отозвалась Гортензия.
Зоэ посмотрела на сестру так, словно она только что на ее глазах убила отца, и разрыдалась. Жозефина обняла ее. Дю Геклен принялся подвывать, качая головой, как древние плакальщицы в черных накидках. Гортензия наконец от чистого сердца пнула его ногой.
Вечером она попыталась дозвониться Марселю. Номер был глухо занят.
— Ну где он там? Держу пари, кувыркается с Жозианой, парит в небесах и отключил телефон! В их возрасте не трахаться надо, а герани поливать и телик смотреть.
Гортензия была и права, и неправа. Марсель действительно отключил телефон, но он вовсе не кувыркался с Жозианой и не парил в небесах. Наоборот, он старался удержать ее на Земле.
В гостиной сидели мадам Сюзанна и Рене. Младший в детском стульчике грыз сырную корку, обливаясь слюной и демонстрируя набухшие красные десны. Жозиана полулежала в кресле, закутанная в мохеровую шаль. Она дрожала мелкой дрожью. Почему все на меня так смотрят? У меня отросли волосы и видны черные корни? И почему я в ночной рубашке в семь часов вечера? Некоторое время назад я перестала за собой следить, но могла же хоть чуть-чуть постараться. И отчего я дрожу? Разгар июля. Я что-то не в себе. Болтаюсь, как сопля.
Мадам Сюзанна присела у нее в ногах и принялась массировать правую щиколотку. Она обволакивала ей стопу мягкими, но настойчивыми движениями и сильно нажимала на определенные точки. Она смежила веки, как створки раковины, и тяжело дышала.
— Я твердо уверена, что она одержима, но пока ничего не вижу… — сказала она через несколько минут.
Рене и Марсель склонились к ней, стараясь поддержать. Жозиана узнала запах своего мужчины, такой знакомый запах. Вспомнила бурные ночи, жаркие схватки и огорченно вздохнула: уже целую вечность они не куролесили в постели. Ничто ее больше не радовало, она потеряла вкус к жизни. Мадам Сюзанна начала сеанс, она говорила медленно, тихо, чтобы не испугать пациентку:
— Жозиана, слушайте меня внимательно, у вас есть враги?
Жозиана слабо покачала головой.
— Не могли вы случайно или осознанно обидеть кого-то, кто так сильно воспылал жаждой мести, что пожелал вашей смерти?
Жозиана поразмыслила и не обнаружила ни одного человека, который бы мог желать ее смерти. В ее семье многие завидовали ее связи с Марселем, порой просили денег, а она отказывала… но из-за этого выкидывать ее из окна — вряд ли. Она вспомнила тот день, когда едва не прыгнула с балкона, вспомнила стул, перила, зов пустоты, желание покончить со смертельной сосущей тоской, отравляющей кровь. Забыть. Все забыть. Встать на стул и спрыгнуть.
— Я бываю порой бестактна, привыкла правду в глаза говорить, но никогда никому не причиняла зла умышленно… А почему вы спрашиваете?
— Просто отвечайте на вопросы…
Мадам Сюзанна мяла ей стопу, затем щиколотку, то закрывала глаза, то вновь открывала. Марсель и Рене следили за ее движениями, кивая в такт.
— Она точно не больна, ты уверен? — спросил Рене, которому показалась, что Жозиана белее мела.
Теплая шаль в середине июля, дрожит всем телом — тут что-то неладно.
— Мы сделали все возможные анализы и обследования. Ничего не нашли… — ответил Марсель.
— Вы мне очень поможете, если назовете имя одного или нескольких человек, которые могут желать вам зла. Это выведет меня на верный путь… Назовите мне несколько имен подряд, Жозиана.
Жозиана сосредоточилась, но не произнесла ни слова.
— Не пытайтесь думать. Просто называйте имена, какие на ум приходят.
— Марсель, Рене, Жинетт…
— О, нет, никто из нас не мог! — воскликнул Марсель.
— А может, это кто-то с вашей стороны. Конкурент? Уволенный служащий?
Они удивленно переглянулись, Марсель вытер лоб, Рене достал новую зубочистку. Марсель Младший скакал в своем стульчике и безудержно вопил.
— Веди себя прилично, Младший, тут дело серьезное, — отругал его Марсель.
— Нет… Оставьте его. Он пытается нам что-то сказать. Давай, ангел мой. Говори…
Младший заелозил в стуле, производя странные телодвижения: он крутил рукой вокруг головы, при этом пуская ртом пузыри.
— У него живот подвело, потому что он проголодался, и вообще достало парня, что им никто не занимается, — перевел Марсель. — Дети — такие эгоисты, когда речь заходит о жрачке, их больше ничего не интересует.
Мадам Сюзанна жестом велела ему замолчать и вперилась взглядом прямо в глаза Младшему.
— Ребенок что-то хочет нам сказать…
— Но он не разговаривает, ему всего-то год и три месяца! — воскликнул Рене.
— Он пытается общаться доступным ему способом.
Младший тут же успокоился и улыбнулся. Он поднял вверх большой палец, чтобы показать: «Отлично, старушка, вы на правильном пути», — и вновь стал изображать взлетающий вертолет.
— Словно мы в ассоциации играем, — сказал пораженный Рене. — Этот мелкий точно что-то хочет нам сказать.
— Были ли у вас отношения с пилотом самолета? — спросила у Жозианы мадам Сюзанна, не спуская глаз с ребенка.
— Нет, — сказала Жозиана. — Ни с пилотом, ни с моряком, ни с военным. Не люблю людей в форме. Я выбирала себе попроще мужиков…
— Очень мило с твоей стороны, — заржал Рене.
— Молчи, волну собьешь, — оборвал его Марсель.
— Может, у него нимб или просто большая шляпа? — спросила мадам Сюзанна, пытаясь расшифровать настойчивые жесты Младшего.
— Пастух? — предположил Рене.
Младший отрицательно мотнул головой.
— Ковбой? — спросил Марсель.
Младший закатил глаза от отчаяния.
— Мексиканец в сомбреро? — спросил Рене, изобразив, что тренькает на гитаре.
Младший испепелил его взглядом.
— Мадам де Фонтене? — Марсель попытался сосредоточиться и припомнить всех известных деятелей, знаменитых своими шляпами.
Младший застыл на мгновение, потом жестом показал: теплее, теплее… И поскольку они не понимали, он показал, что все стирает и начинает заново. Они не сводили с него глаз. Жозиана испугалась, не начались ли у сына судороги.
Теперь Младший, сжимая руками воображаемые поводья, изобразил вялое покачивание в седле. Мадам Сюзанна напряженно думала.
— Ну не лошадь же в конце концов…
Младший настаивал. Он ткнул в нее пальцем, подтверждая, что она на верном пути.
— Мерин? Кобыла? Кляча? — спросила мадам Сюзанна.
«Тепло, тепло, почти горячо», — казалось, говорил Марсель Младший, дергая пухлыми ножками. Потом он сжал лицо ручками, сморщил его изо всех сил.
— Старая кляча…
Он оглушительно захлопал в ладоши. И продолжил тему, снова изобразив круг над головой.
— Старая кляча с кругом над головой или в огромной шляпе?
Младший радостно завопил и обессиленно плюхнулся в стульчик.
— Анриетта! — озарило Рене. — Это Анриетта! Старая кляча в огромной шляпе, что твоя летающая тарелка.
Младший захлопал и чуть не проглотил на радостях свою сырную корку, но Марсель зорко следил за ним и вовремя вмешался.
— Анриетта! — вместе вскричали Марсель и Рене. — Это она сглазила Конфетку!
Мадам Сюзанна, стоя на коленях, наконец сумела войти в душу Жозианы и увидеть ее судьбу. Она потребовала внимания и сосредоточенности, и в столовой стало тихо, как в соборе. Мужчины, стоя плечом к плечу, ждали, когда прозвучит приговор мадам Сюзанны. Младший тоже. Он держал пухлые стопы ручками и время от времени энергично их встряхивал, словно говоря: «Скорее, скорее, нужно действовать…»
— Это и впрямь вышеупомянутая Анриетта… — прошептала мадам Сюзанна, склонившись над стопой Жозианы.
— Как это возможно? — спросил Марсель, бледный, словно увидел привидение.
— Ревность и жажда наживы… — продолжала мадам Сюзанна. — Она встречалась с женщиной, очень толстой женщиной, у той дома все в розовых сердечках, та женщина якшается со злыми силами, она-то и навела порчу на Жозиану. Я вижу их вместе. Толстая женщина потеет и молится гипсовой Деве. Дама в большой шляпе дает ей деньги, много денег. Она дает толстой женщине фотографию Жозианы, та начинает с ней работать, работает… Я вижу иголки! Это будет трудно, очень непросто, но у меня получится!
Она сосредоточилась на стопах и лодыжках Жозианы, взяла ее за руки и начала произносить невнятные фразы, какие-то формулы, похоже, что на народной латыни. Марсель и Рене в ужасе наблюдали. Младший кивал, явно понимая, что происходит. Они разобрали слова «повелеваю демонам выйти». Жозиана икнула, и ее немного вырвало желчью. Мадам Сюзанна утерла ей лицо, поддерживая затылок. Жозиана качала головой, взгляд ее блуждал, слюнка стекала из угла рта. Младший улыбался. Потом мадам Сюзанна принялась делать пассы вокруг тела Жозианы. Так продолжалось минут десять. Потом она гневно приказала злым духам сдаться и освободить территорию.
Марсель и Рене в ужасе отпрянули.
— Мне больше нравится твоя история с вороном. Она как-то романтичней.
— И не говори, — прошептал Рене, не веря своим глазам.
Младший взглядом велел им замолчать. Они пристыженно потупились.
Наконец мадам Сюзанна выпрямилась, потерла поясницу и объявила:
— Она выкарабкается. Только сил у нее пока мало…
— Аллилуйя! — воскликнул Младший, подняв руки к небу.
— Аллилуйя! — подхватили Рене и Марсель, которые вообще перестали понимать, что вокруг происходит.
Жозиана, кутаясь в мохеровую шаль, внезапно задрожала всем телом, скользнула на пол и застыла неподвижно.
— Готово. Она освободилась, — подвела итог мадам Сюзанна. — Ей нужно будет поспать, и во время сна я ее вычищу с головы до ног. Молитесь за меня, враг упорен, мне нужно будет много сил.
— Я и забыл, как молиться! — сказал Рене.
— Говоришь все, что хочешь, а начинаешь каждую фразу со слова «спасибо»… — посоветовал Марсель. — Слова не имеют значения, говорит твое сердце.
Рене заворчал. Он не для того пришел, чтобы ханжеские разговоры разговаривать.
— Сколько я вам должен? — спросил Марсель.
— Ничего. Этот дар я получила просто так и не должна пачкать его и брать деньги за работу. Иначе я его быстро потеряю. Если вы хотите дать, сделайте это сами.
Она сложила масла и кремы, ароматические палочки и большую белую свечу и удалилась, оставив за собой двух обалдевших мужчин, довольного Младшего и уснувшую Жозиану.
И по-прежнему отключенный телефон.
— Что такое с мамой, а? — воскликнула Гортензия, завтракая на кухне с Зоэ. — Она и впрямь не в своей тарелке!
На часах половина первого, а девочки только встали. Жозефина готовила им завтрак, плавая по кухне, как рассеянный призрак. Она налила кофе в чайник, мед положила в микроволновку и, забыв хлеб в тостере, сожгла его до угольков.
— Убийства, одно за другим… Это, знаешь ли, давит на психику, — предположила Зоэ. — Ее к тому же вызывали в участок из-за смерти той полицейской тетки. Всех из дома допрашивали, вообще всех….
— Да я же недавно видела ее в Лондоне, она была нормальная. Даже очень живенькая.
— Когда ты ее видела? — вскрикнула Зоэ.
— Пару недель назад. Она встречалась с английским издателем.
— Она ездила в Лондон? А нам сказала, что у нее конференция в Лионе. Подробно так ее расписывала… Мне показалось, даже слишком подробно. Ну это понятно. Она всегда на коне, когда речь заходит про Средние века…
— Нет! Она была в Лондоне, и я ее видела, как вижу сейчас тебя…
— Видишь, ты не держишь меня в курсе событий, вот я ничего и не знаю.
— Ненавижу сообщать новости! Это как-то пошло, и вообще обычно нечего сказать. Но зачем она солгала? На нее это непохоже.
Зоэ и Гортензия переглянулись, заинтригованные.
— Пожалуй, я понимаю зачем, — таинственно заявила Зоэ.
Она на мгновение замолкла, вроде бы собираясь с мыслями.
— Ну, рожай! — приказала Гортензия.
— Я думаю, она ездила повидаться с Филиппом, но ничего не сказала из-за Ирис.
— С Филиппом? А зачем ей врать, чтобы с ним увидеться?
— Потому что она влюбилась…
— В Филиппа?! — воскликнула Гортензия.
— Я застала их под Рождество на кухне, они обжимались.
— Мама с Филиппом? Ты что, с дуба рухнула?
— Нет, я не сошла с ума, и теперь все ясно! Она соврала Ирис, сказала, что едет в Лион на семинар, и уехала в Лондон, чтобы с ним встретиться. Я знаю, я попыталась ей позвонить, и у нее автоответчик говорил по-английски! Теперь я понимаю почему!
— Она тебе ничего не рассказала?
— Наверное, боялась, что я проговорюсь Ирис. Она только обещала перезвонить. А впрочем, она же знала, что я у Эммы. Не слишком, видимо, волновалась.
— Да уж! Личная жизнь нашей мамы меня потрясает. Я-то думала, она встречается с Лукой, тем красавчиком из библиотеки.
— Она его бросила. Прямо так резко, раз — и все. Кстати, надо ей сказать, я же видела, что он слонялся тут по округе, этот красавчик Лука. Кто его знает, как они расстались…
— Бросила Луку! — поразилась Гортензия. — Почему же ты мне ничего не сказала?
— Ты была далеко, разговаривать об этом мне не хотелось, и вообще я злилась на мать…
— Злилась? Филипп — супер!
— Она предала папу…
— Не сочиняй! Это он ее бросил ради Милены!
— Ну и что…
— Она вообще его не предавала! У тебя короткая память, Зоэ.
— Ну, короче, я обиделась. Все-таки, согласись, это изрядный шок, когда твоя собственная мать тискается с твоим собственным дядей.
Гортензия отмела аргумент небрежным движением руки и спросила:
— А Ирис ни о чем не подозревает?
— Да вряд ли… Мама же ей сказала, что едет на семинар в Лион. И потом, Ирис в последнее время не до того. Она совсем потеряла голову. Клеит Лефлок-Пиньеля. Сегодня пошла с ним обедать…
— Это кто такой, Лефлок-Пиньель?
— Сосед наш. Я его недолюбливаю, но он правда видный мужчина.
— Красивый чел, которого я видела на Рождество и хотела свести с мамой?
— Точно. Не люблю его, не люблю. Он отец Гаэтана…
— Ну да, того, с кем ты в подвале тусуешься.
Зоэ так и распирало сказать Гортензии: «А я влюбилась в Гаэтана», но она сдерживалась. Гортензия презирала сантименты, и Зоэ боялась, как бы она не зарубила ее любовь краткой точной формулировкой. Если я расскажу ей, что в моем сердце раздувается огромный шар счастья, она поднимет меня на смех.
— Смотри-ка, а мама изменилась! Целовалась, говоришь, с Филиппом? Прелесть какая!
— Да, но она сейчас что-то грустная…
— Думаешь, не выгорело с Филиппом?
— Кабы выгорело, не была бы грустной!
Она хотела добавить: «Уж я-то знаю, потому что я влюблена и мне постоянно хочется танцевать». Но сдержалась. Иногда он говорит мне, что я его Николь Кидман. Идиотизм полный, но мне ужасно нравится. Во-первых, я не платиновая блондинка двухметрового роста, во-вторых, у меня веснушки и оттопыренные уши. Ну и ладно, мне нравится, когда он мне это говорит, я считаю себя гораздо красивее. Благодаря всей этой красоте, которую он во мне обнаружил, я получила лучшую оценку за доклад в конце года! В августе он уезжает на каникулы, и я боюсь, что он меня забудет. Он клянется, что нет, но я все равно побаиваюсь.
Гортензия о чем-то думала, хмуря брови. Сейчас не лучший момент для откровенности. Вся проблема в том, что с Гортензией трудно найти подходящий момент.
— Погладь меня по голове… — тихо попросила Зоэ.
— Думаю, не стоит. Я не сильна в телячьих нежностях, но если хочешь, могу дать тебе подзатыльник!
Зоэ расхохоталась. Гортензия не просто классная во всех отношениях, у нее еще обалденное чувство юмора!
— У тебя на сегодня встреча назначена?
— С Жан-Полем Готье? Нет. Он перенес на завтра.
— Может, посмотрим «Тельму и Луизу»?
— Да мы уже видели сто раз!
— Я так его люблю! Когда Брэд Питт раздевается, и потом еще, когда взрывается грузовик! И в конце, когда они обе улетают!
Гортензия колебалась.
— Ну пожалуйста! Скажи «да»! Мы так давно его вместе не смотрели.
— О’кей, Заинька. Но не два раза подряд, ладно?
Зоэ издала победный крик, и они свернулись клубочком на диване в гостиной перед телевизором.
— А мама-то где? — спросила Гортензия перед тем, как нажать на «Пуск».
— В своей комнате, вкалывает. Вкалывает как заведенная. Это, видимо, чтобы не думать…
— Ни один мужчина не стоит нашего разбитого сердца, — объявила Гортензия. — Запомни это на всю жизнь, Зоэ.
Они посмотрели фильм два раза. Несколько раз прокрутили момент, когда Брэд Питт снимает майку. Гортензия подумала о Гэри и обругала себя за эти мысли. Зоэ опять захотела рассказать про Гаэтана — и опять сдержалась. Они поаплодировали, когда взорвался грузовик, а в конце, когда обе женщины улетели в пустоту, завопили, держась за руки. Зоэ думала, что счастье ей дарит не только Гаэтан, но и сестра. Это было немного другое счастье, но с той самой теплотой внутри. Она больше не могла хранить секрет. Надо рассказать Гортензии. Если будет смеяться — ну что ж…
— Я хочу открыть тебе секрет, — прошептала она. — Рассказать о самом удивительном в мире чуде, которое…
Она не успела закончить фразу. Ирис вошла в гостиную и упала в кресло, бросив сумки, из которых высыпалась одежда.
— Где ваша мать?
— Там, в комнате, — хором ответили девочки.
— Она целыми днями сидит в комнате. Это невыносимо.
— Она вкалывает над диссером. Это же святое, ты знаешь, — ответила Зоэ.
— Сколько ее помню, все вкалывает! Нельзя же все время проводить над книжками, это ненормально.
— Ну да, ты предпочитаешь проводить время в магазинах, — съязвила Гортензия.
Ирис не обратила внимания на подначку и потрясла сумками.
— Кажется, он без ума от меня!
— Это все он тебе купил? — задохнулась Гортензия.
— Я же тебе говорю: он без ума от меня.
— Но он женат, — возразила Зоэ. — И у него трое детей!
— Он пригласил меня на ужин, чудный ресторанчик в отеле «Ланкастер», млеешь от восторга от каждого кусочка, а потом мы гуляли, Елисейские Поля, проспект Монтеня, и в каждом магазинчике он меня засыпал подарками! Как настоящий прекрасный принц!
— Прекрасные принцы — это отстой, — заявила Гортензия.
— Но не он! Он обращается со мной, как с принцессой. Любезно, деликатно, пожирает меня глазами… И потом он красив, о, как он красив!
— Он женат, и у него трое детей, — повторила Зоэ.
— Со мной он забывает обо всем!
— Ну и нравы! — вздохнула Зоэ.
— Пойду к себе в комнату, разложу вещи…
— Это МОЯ комната! — возмущенно воскликнула Зоэ, когда Ирис вышла за дверь. — Из-за нее я сплю у мамы в кабинете, а мама работает в своей спальне!
— Не любишь ее?
— Я считаю, она не слишком-то хорошо обращается с мамой. Словно она у себя дома! Вызывает сюда массажиста, приглашает Анриетту, часами напролет треплется по телефону с подружками… Короче, живет, как в гостинице, а мама молчит.
— Мама виделась с Анриеттой?
— Они втроем поужинали, и больше она не появлялась.
— Смотри-ка, сколько всего произошло, пока меня не было дома!
Ирис достала покупки из пакетов и положила на кровать. Вынимая каждую вещь, она вспоминала взгляд Эрве. Всхлипнула, погладив мягкую кожу сумки «Боттега Венета». Большущая полосатая сумка из посеребренной кожи. Она как раз о такой мечтала! А еще выбрала хлопковое платье цвета слоновой кости и изящные сандалии. У платья был шалевый воротник и глубокий вырез, зауженная талия, складочки, падающие легким венчиком. Оно необыкновенно шло ей. Это могло быть платье новобрачной…
Они пообедали, не отрывая глаз друг от друга. Он рассказывал ей о делах. Объяснял, как пятый в мире производитель пластмассы, перекупив четвертого, вполне может стать первым. Затем осекся: «Я, должно быть, вам надоел. Не следует говорить о делах с красивой женщиной! Пойдемте по магазинам, хочу отблагодарить вас за то, что вы так хорошо меня выслушали…» Она не отказалась. Для нее настоящим мужчиной был тот, кто заваливал ее подарками. Он распрощался с ней на остановке такси, поцеловал руку. «Мне нужно вернуться и еще поработать, увы!» Какой тонкий, какой воспитанный человек!
Его первые подарки. Он смелел. Вскоре будет первый поцелуй, первая проведенная вместе ночь, может, еще и выходные, если получится… И чтобы все кончилось свадебным маршем и кольцом на пальце! Тра-ля-ля-ля! Она не может пойти под венец в белом, конечно, но цвет слоновой кости — самое оно. Если они поженятся летом… Она опрокинулась на кровать и прижала к себе платье.
Ей нужно просто набраться терпения. Такой человек не потащит женщину в темный уголок и не будет ее преследовать. Он звонил ей по утрам, спрашивал, свободна ли она, не хочет ли пообедать с ним, назначал свидание в ресторане и вел себя так галантно, что никто бы не подумал, будто между ними что-то есть. Но между ними ничего и не было! Он ее даже еще не поцеловал. Зато предложил в следующий раз пойти пообедать в парк Сен-Клу. Летом там очень приятно, можно прогуляться по аллеям. Она поняла, что наконец он поцелует ее, и вздрогнула. С ним она волновалась, как девочка.
Иногда ей было трудно скрыть свои чувства к Жозефине. Неуверенность и неловкость сестры раздражали ее все больше. И к тому же… Не получалось простить ей скандал с книгой. Если у нее теперь солидный счет в банке, это все благодаря мне! Она испытывала к Жозефине ревнивую неприязнь. Ей случалось внезапно встать и уйти, когда Жозефина начинала говорить про эти свои скучнейшие, навевающие сон исследования. Однако в силу обстоятельств жить у сестры было приятней, чем дома, одной, с приставучей Кармен, липучей, как клейкая лента для мух. И потом… Эрве тут, неподалеку. Она заметила, что он всегда назначает свидания в тех местах, где его не знают. Они никогда не виделись по выходным. В понедельник утром она смотрела на мобильник и ждала, что он зазвонит. Даже выбрала для Эрве специальный звонок. Клала телефон на подушку возле себя. Ждала три, четыре гудка, затем снимала трубку. Она, надо честно признаться, все время только тем и занималась, что ждала его. «У меня нет выхода», — думала она спокойно и бестрепетно. Скоро август. Его жена и дети уезжают на каникулы в большой загородный дом на Бель-Иле.
Она развернула широкую и длинную белую рубашку с высоким воротом. Скрывает морщины на шее. Вынула иголки и картон, положила ее на кровать. Укололась иголкой и обнаружила, что капелька крови попала на дивное платье «Боттега Венета».
Она яростно выругалась. Как отстирать кровь со светлой хлопковой ткани? Нужно позвонить Кармен.
Анриетта вышла из метро на станции «Бюзенваль» и повернула направо, на улицу Виньоль. Остановилась, отдуваясь, перед старым домишком, где жила Керубина. Болели суставы и страшно воспалился седалищный нерв, было больно ходить, она даже прихрамывала. Она уже не в том возрасте, чтобы ездить на метро, спускаться и подниматься по лестницам, стоять в давке вплотную к незнакомым людям с вонючими подмышками. Она даже специально снимала шляпу и одевалась попроще, но все равно у нее создавалось впечатление, что ее все разглядывают. Словно они знали про деньги у нее в бюстгальтере. Она сжимала руки на груди, чтобы предотвратить нападение какого-нибудь черномазого грубияна, и всем своим видом показывала, что старушонка она вредная и нечего возле нее тереться. Иногда, заметив свое отражение в стекле вагона, она сама приходила в ужас. Она смеялась над собой, уткнув нос в надушенный шарф. Войти в метро она могла только облившись с ног до головы духами «Жики» от «Герлен». Это был единственный способ не сломаться. Ее никогда никто не трогал, и чем больше времени она проводила в метро, тем более раздражительной и злобной становилась.
Она начала долгий подъем по лестнице дома Керубины. От запаха гнилой капусты к горлу подкатывала тошнота. На каждой лестничной площадке приходилось делать передышку. Наконец она добралась до четвертого этажа. Пощупала лифчик, вздохнула. Как она любила их, эти денежки! Какие они приятные на ощупь! Они тихо, нежно шуршали, как птички, расправляющие перышки. Шестьсот евро — не фунт изюму! За какие-то иголки. Не шибко великий труд. А результатов что-то не видно. Сколько ни хожу под окнами у Марселя, что-то не вижу разбитого тела на мостовой. Я посылала запрос в полицию — безрезультатно. Не зафиксировано никаких самоубийств, никаких несчастных случаев. Таким манером мой банковский счет опустеет, денежки сольются в бездонную дыру, как грязная вода из ванной. Я уже шестой раз несу ей деньги. Шестью шесть — тридцать шесть, то есть три тысячи шестьсот евро псу под хвост. Это слишком! Сколько можно?!
Она заметила надпись у звонка. «Звоните, если вы несчастны». Я что, несчастная? Я — одна из тех убогих женщин, что готовы на все, лишь бы вернуть мужа? Да ни в коем случае! Я цвету и пахну, отлично себя чувствую в своем продуманном одиночестве и организовала весьма прибыльный бизнес, используя новый способ экономить деньги. Коплю, коплю, и никогда моя жизнь не была такой интересной. Обираю нищих, граблю, мошенничаю и умудряюсь жить, не тратя ни копейки. И в то же самое время я уже ухнула целое состояние на услуги этой жирной шарлатанки! Ну не глупо ли, дорогая Анриетта? Опомнись! Она всмотрелась в надпись и громко объявила:
— Ну и ладно, а я не буду звонить!
Развернулась и ушла.
Я, безусловно, заблуждалась, думала она на обратном пути, щупая купюры и всем существом внимая их сладостному шороху. Пускай Марсель с Жозианой милуются себе на здоровье, мне-то что за дело! Ведь я стала намного счастливей. Он оказал мне услугу, исчезнув из моей жизни. В ней появился смысл, а жить-то мне не так много осталось, надо признать. Сейчас, как говорят молодые кретины, я зажигаю.
Не далее как вчера ей удалось совершить кражу в «Эдиаре». Да, украсть. Она зашла, чтобы выдать свой коронный номер старушки-плакальщицы — надела для этого дырявые туфли и самое старое зимнее пальто, ведь каждому известно, бедные летом одеваются так же, как зимой, — приготовилась жаловаться на жизнь и тут заметила, что в магазинчике она одна. Продавщицы ушли в подвал, видно, сплетничали там или делали вид, что работают. Она открыла свою большую хозяйственную сумку и быстро наполнила: красное вино, бальзамический уксус (восемьдесят один евро за пятьдесят миллилитров), фуа-гра, сухофрукты, шоколадки, пакеты с огуречным супом, с луковым супом, орехи кешью, фисташки, миндальное печенье, немы, весенний салат, нарезка ветчины, заливные яйца, разные сыры. Она зацепила все, что оказалось на расстоянии вытянутой руки. Сумка стала невыносимо тяжелой. Плечо чуть не отнялось. Но какое удовольствие! Струйки пота катились по рукам. Справедливость восстановлена: я воровала у бедных, теперь я ворую у богатых. Жизнь прекрасна и удивительна.
У меня, видать, ум за разум зашел, когда я доверилась этой жирной мошеннице. Забыла мозги дома. Я могу, кстати, выдать Керубину полиции. Наверняка все ее фокусы запрещены законом. И наверняка она не платит налоги! Если будет угрожать мне своими иголками, я ей сразу так и скажу: выдам вас полиции, и все тут. Она еще десять раз подумает, прежде чем мне вредить.
Наконец-то! Я спасла шестьсот евро. Шесть прекрасных бумажек по сто евро мирно и счастливо покоятся на моей груди. Мои милые крошки! Мамочка о вас позаботится, спите спокойно!
Кроме того, пора бы прекратить эти внезапные налеты на общий счет. Марсель в конце концов мог заподозрить неладное. И начать выяснять, для чего ей такие крупные суммы.
Хорошо, что она сумела вовремя остановиться.
Анриетта прославляла прекрасный июльский день, когда к ней вернулся здравый смысл. Какие симпатичные люди собрались в этом вагоне! Они не улыбаются, но это не их вина. Они бедны. Обязаны много и тяжело трудиться, зарабатывая на хлеб, и нельзя от них требовать, чтобы они к тому же хорошо пахли и веселились. Хотя мыло стоит недорого…
И потом, подумала она на гребне счастья, нужно уметь прощать в жизни, вот и я простила ему, что он ушел. Я прощаю его, я скажу адвокату, чтобы начал бракоразводный процесс. Обдеру его как липку и по миру пущу, но зато верну ему свободу. Оставлю себе квартиру и потребую удвоить алименты. Если прибавить все деньги, которые мне удастся украсть у бедных и у богатых — да я стану миллионершей!
Она вышла из метро, веселая, как птичка, чуть не вприпрыжку помчалась по лестнице, придерживая грудь руками, и бросила монетку в двадцать сантимов нищему, лежащему на ступенях.
— Спасибо, милая дама, — сказал старик, приподняв кепку. — Бог вернет вам сторицей! Бог — он своих видит!
Жозефина погрузилась во мрак.
Она заперлась в комнате, как в монастыре. Вокруг ее кровати лежали груды бумаг. Она перешагивала через них, когда ложилась спать.
Ей больше не хотелось спускаться в свежевыкрашенную привратницкую. Та превратилась в светский салон, где собирались соседи, чтобы обсудить подробности последних преступлений. Ходили самые немыслимые слухи. Что преступник — кюре, замученный обетом безбрачия и восставший против Ватикана. Это мясник, я знаю, я видел в фильме, только у мясников бывают такие острые тонкие ножи. Нет! Это юноша, подросток, бунтующий против матери-тиранши: всякий раз, когда она наказывает его, он выбирает жертву — одинокую женщину в ночи. Нет, это безработный, который мстит за свое увольнение. Но почему же следствие зациклилось на корпусе «А»? Опять они на первых ролях, вздыхала дама с собачкой.
У каждого родился собственный образ идеального преступника, каждый собирал подозрительные детали, отмечал прохожих с уголовными физиономиями и вел счет белым плащам. Завидев Жозефину, Ифигения бурно махала ей рукой, призывая присоединиться к ним. Жозефина была ценным источником информации: ее часто вызывал инспектор Гарибальди, и все ждали от нее новых сведений. Жозефина скрепя сердце заходила. Она слушала, кивала, отвечала «да не знаю…», и они в конце концов стали косо на нее посматривать: ишь ты, знаться с нами не желает!
В углу одиноко, застыв в горьком молчании, сидел мсье Сандоз и пожирал глазами Ифигению. Он надеялся, что она выслушает его признание, но Ифигении было не до того, она его едва замечала. Он тихо жаловался Жозефине, пряча ногти, которые, как ему казалось, никогда не были достаточно чистыми:
— Она не решается сказать, что я слишком стар для нее. А я-то стараюсь ей угодить, как могу…
— Может, вы чересчур стараетесь, — ответила Жозефина, которая услышала отзвук своей тоски в страданиях мсье Сандоза. — Любовь не терпит угодливости. Мне это вечно твердит моя старшая дочь, она очень опытная соблазнительница.
Мсье Сандоз был в белой рубашке с острым воротничком и черном вязаном галстуке.
— Мне не удается изобразить безразличие. У меня все на лбу написано…
У нас одна и та же беда, подумала Жозефина, я тоже предсказуема, меня насквозь видно. Ему хватило суток, чтобы от этого устать.
Мсье Сандоз каждый раз возвращался в привратницкую. Приносил цветы и шоколадки, клал их на маленький столик из «Икеи». В вечной белой рубашке, сером костюме и белом плаще, который он носил зимой и летом. Словно вышел на праздничную прогулку.
— Не хочу вас обидеть, но дело не в возрасте. Вы немного такой… ну как сказать… слишком тусклый для Ифигении.
— У меня и внутри тускло, мадам Кортес. Сердце покрыто угольной пылью…
Она сама чувствовала, что ее окутывает угольная пыль.
Шестнадцать дней назад они распрощались на перроне вокзала Сент-Панкрас. Она отмечала дни палочками на полях тетради. Сначала хотела отмечать часы, но потом отказалась от этой мысли. Слишком много маленьких черных палочек навевали ей черные мысли. За шестнадцать дней ни весточки от Филиппа. Каждый раз, когда звонил телефон, ее сердце бешено колотилось, взлетало на вершину горы, а потом, как Сизифов камень, безнадежно катилось вниз. Опять не он. Почему он не звонит? Она составила список причин и плюсами и минусами оценивала каждый аргумент.
Он потерял мобильник с ее номером? Маловероятно.
Несчастный случай? Она бы узнала.
Перегружен работой? Вряд ли.
Вновь встретился с Дотти Дулиттл. Это возможно. Жозефина нарисовала балетки и сережки-кольца.
Все-таки еще любит Ирис. Возможно. Она нарисовала два больших синих глаза, и у нее сломался грифель.
Чувствует себя виноватым перед Александром. Или перед Зоэ. Возможно. Я ведь тоже скрыла от девочек, что виделась с ним в Лондоне.
Или же… карандаш упал на лист бумаги.
Она наскучила ему сразу после того, как они провели вместе ночь.
Ему не понравился запах моего тела, маленькая лопнувшая венка на левом бедре, вкус моих губ, складочка на правом колене, изгиб нижней губы, линия спины… Я храпела, была слишком страстной, слишком холодной, нечуткой, непонятливой, я плохо целуюсь, я в постели как бревно.
Нет, женщину не бросают за то, что у нее слишком короткий нос или рыхлые десны. А почему нет? Она вспомнила, как в выпускном классе дала от ворот поворот Жану-Франсуа Кутелье, а он всего лишь сказал, что у отца Горио было два сына. «Нет же! Две дочери, Анастази де Ресто и Дельфина де Нусинген». «Ты уверена? Я все-таки думаю, что два сына». Она посмотрела на него: вся красота Жана-Франсуа Кутелье словно вмиг испарилась.
Желание. Эту субстанцию никак не соберешь в пузырек. Можно заклинать, умолять, заламывать руки, предлагать любые деньги — она останется летучей и мимолетной.
Жозефина призвала отца. Ты нужен мне, подай знак. Я в беде. «…Но когда ты будешь уходить, ангел мой, сама не своя от радости, смотри в оба, во тьме подстерегает оранжевый враг…» — «Это что? Цитата?» — «Нет. Предупреждение! На все случаи жизни».
Она скатилась по лестнице отеля, споткнувшись об апельсин.
Она потеряет Филиппа из-за «оранжевого врага»?
Набрала в «Гугле» «Оранжевый». Телефонная компания «Оранж», апельсин, оранжад, город Оранж, фильм «Механический Апельсин», метилоранж, Оранжевая революция, принцы Оранские, генеалогия. Она кликнула «Генеалогия». Некто Филибер де Шалон, принц Оранский, родился в Лон-ле-Сонье, предал короля Франциска Первого, переметнувшись к его врагу Карлу Пятому. Предатель. Филипп предал меня. Вернулся в объятия жительницы коварного Альбиона. Лон-ле-Сонье, прочитала она на экране — родина Руже де Лилля.
Она свернулась в любимом кресле, ах, как удобно, мягкое сиденье, пухлые подлокотники, плоская спинка поддерживает поясницу. Не много завоеваний у моей любви: поцелуй у плиты, цитата из Саши Гитри, безумная эскапада в Лондоне и долгое ожидание, отнимающее все силы.
Она сосредоточилась на работе. Пролистала записки. Где она остановилась? На магните, который клали на живот, чтобы сохранить желанного ребенка, или между ног, чтобы добиться выкидыша? На собрании ремесленников, которые выдвинули требование ограничить рабочий день светлым временем суток? Некоторые хозяева, чтобы увеличить выработку, заставляли их работать при свечах ночью, что было запрещено. Отсюда выражение «черная работа»… Мысли путались.
Недавно она гуляла в сквере и издали заметила Луку. Он бродил вокруг дома, руки в карманах полупальто, как всегда. Жозефина с Дю Гекленом спрятались за дерево и подождали, пока он скроется из виду. Что ему надо? Наверное, узнал от консьержки, что она заходила к нему и догадалась про его двойную жизнь? Она не решалась себе признаться, что испугалась. А если он начнет ее в чем-нибудь обвинять, ругаться? Дю Геклен зарычал, когда увидел его. Шерсть на нем встала дыбом.
Следователи из опергруппы думали, по-видимому, что преступник живет в их доме. «Кольцо сжимается вокруг всех вас, — скривился инспектор Гарибальди. — Почему вы не подали заявление в полицию после того, как на вас напали в ноябре? Вы щадили преступника? Вы его знаете?» — «Нет, нет, — бормотала Жозефина каждый раз, когда он спрашивал об этом. Видимо, у них такой метод, по сто раз задавать один вопрос. — Я не хотела беспокоить мою дочь, Зоэ. Ее отец умер, его съел крокодил, я решила, что ей ни к чему новые переживания…» Он смотрел на нее, с сомнением покачивая головой. «Вам втыкают в сердце нож, а ваша первая мысль — не волновать дочь?» — «Ну конечно…» — «А-а… это называется мазохизм, и никак иначе! И как вам удалось избежать нескольких ударов, направленных в сердце?» Жозефина недоуменно посмотрела на него. Она ведь уже ответила на этот вопрос! «Благодаря посылке, отправленной друзьями моего мужа, в которой была кроссовка». Инспектор натянуто рассмеялся. «Кроссовка… вот как. Оригинально! Надо всегда брать с собой кроссовку, если выходишь вечером на улицу!» И он снова спрашивал про поездку в Англию. «И как нарочно, вы были в Лондоне, когда была убита капитан Галуа… Это чтобы состряпать алиби?» — «Я ездила к своему английскому издателю. У меня есть доказательства…» — «Вы не могли не знать, что она вас недолюбливала». — «Я заметила». — «У нее была назначена встреча с вами на следующий день после того, как…» — «Я не знала об этом». — «Она оставила записку, кстати… Не хотите взглянуть?»
Он протянул ей белый листок, где капитан написала большими буквами, черным фломастером: «Разобраться с РВ. Разобраться с РВ. Разобраться с РВ». «РВ — очевидно, рабочая встреча. Встреча с вами. Она, должно быть, собиралась задать вам еще вопросы в ходе этой встречи. У вас что, были разногласия?» — «Нет. Меня удивляла ее враждебность. Я думала, может, ей мое лицо не нравится». — «Ха! — засмеялся он. — Это, по-вашему, причина для подозрений? Надо подыскать другую отговорку. Или найти очень хорошего адвоката. Положение у вас не ахти…» Она расплакалась: «Ну что еще вам надо? Говорю же, я тут ни при чем!» — «Это все, мадам, так говорят! Самые закоренелые преступники все всегда отрицают и клянутся головой матери, что ничего не сделали…» Он постучал по столу, имитируя соло на барабанах. В эту минуту открылась дверь, и он прервал свое импровизированное выступление: пришел коллега с новыми сведениями. «Представляешь, у нас новый свидетель. То что надо! Это подруга той официантки. Она на три месяца ездила в Мексику и только что узнала про смерть подружки. Пойдем, ты нужен». — «Ладно, — заключил инспектор, — я ухожу, и вы можете идти, но в вашем деле не все гладко. На вашем месте я бы подумал!»
Выходя из кабинета инспектора, она всегда встречала соседей. Они ждали, сидя на деревянных скамейках в коридоре с облупившимися стенами, и даже не решались разговаривать. Все заранее считали себя виноватыми. Мсье и мадам Мерсон кипели от гнева, Пинарелли-сын тихо улыбался, словно знал какой-то исключительный секрет, а здесь сидел просто для виду, Лефлок-Пиньель с Ван ден Броком чувствовали себя уязвленными до глубины души.
— Ничего не поделаешь! Если мы откажемся сюда ходить, они притащатся к нам домой или запрут нас здесь, — возмущалась мадам Ван ден Брок, бешено вращая глазами.
— Нет, нет, — урезонивал ее муж. — Конечно же, это невыносимо, но мы должны подчиниться протоколу. Нервничать бесполезно, наоборот, надо противопоставить им ледяное спокойствие.
Мадам Лефлок-Пиньель получила медицинскую справку и могла не присутствовать на допросах.
А почему они считают, что убийца — кто-то из нас? — спросила себя Жозефина. Потому, что дядя Бассоньерихи со своим компроматом разжигал вражду и семейство мстило за то, что их подвинули в глубь двора? У мадемуазель де Бассоньер были досье на всех. Не только на обитателей корпуса «А»! И то, что я знаю троих из четырех жертв, еще не делает из меня сообщницу! А официантку я в глаза не видела! Все их умозаключения гроша ломаного не стоят. Это капитан Галуа их настроила против меня. Я ей чем-то не понравилась в первую нашу встречу. Я так действую на некоторых людей: они считают меня какой-то бесхарактерной, вялой кулёмой или даже полной дурой. Или ей моя книга не понравилась? Может, она хотела быть писательницей, а ей три рукописи завернули. И она говорила себе: почему она, почему не я? «Разобраться с РВ, разобраться с РВ». Это даже неграмотно как-то. Разбираются с делами или людьми, а не со встречами.
Она встала, пошла за словарем. Нашла нужную букву, прочитала, пробормотала: ну что, я права, разбираться: «выяснить подробнее, прояснить для себя». Встречу назначают, предлагают, подготавливают, организуют, откладывают — а не разбираются с ней. И потом, это не встреча, а допрос. Тоже разница. А обычно капитан Галуа не делала речевых ошибок, меня это тогда поразило. Немногие люди говорят совершенно правильно.
Она написала в блокноте эти буквы. РВ — да, рабочая встреча, но к тому же Реакция Вассермана, Резонное Возражение, Расстройство Восприятия, Роковой Вопрос. Зоэ просунула голову в дверь и беспокойно поглядела на мать.
— Ты что делаешь, мам?
— Работаю…
— Правда работаешь?
— Нет, рисуночки рисую, — призналась Жозефина, уставшая от круговорота неприятных мыслей.
— Покажешь? — неуверенно спросила Зоэ.
— Да ну, они неприкольные…
Зоэ села на подлокотник кресла. Жозефина протянула ей листок с разнообразными РВ и стала думать, как это объяснить любопытной девочке. Не хотелось рассказывать о допросе.
— А-а… — разочарованно протянула Зоэ, роняя листок. — Ты учишься писать эсэмэски?
— Нет, — удивленно ответила Жозефина. — Наоборот, когда я отправляю эсэмэс, я стараюсь писать все слова полностью, и я надеюсь, что ты так же делаешь. А не то разучишься писать по-французски…
— О! Я так делаю, да. Но другие — нет. Знаешь, что мне недавно прислала Эмма?
Зоэ взяла карандаш и написала рядом с Жозефиниными РВ:
— Послание из пяти букв и цифры, «Х4УКТБ».
— Полная бессмыслица! — воскликнула Жозефина, пытаясь расшифровать непонятную аббревиатуру.
— Нет… Думай, думай.
Жозефина прочитала буквы по порядку, потом задом наперед, но так и не догадалась.
— Сдаюсь, — сказала Жозефина.
— Произнеси вслух. Четыре означает «ч».
— Ха чу ка тэ бэ. Все равно непонятно.
— Думай.
Жозефина вновь прочла, на этот раз медленно, и опять не поняла.
— Нет, не получается.
— Ну слушай: Ха чу ка тэ бэ. А потом быстро произносишь… Хочу к тебе!
— Никогда бы не додумалась!
— Я вот за пять минут отгадала! Уже научилась!
— А я-то старушка, и мне не хватает тренировки…
— Я этого не говорила, мам.
Она подвинулась к Жозефине, обняла ее за шею, выпятила круглое пузико. Она была в том возрасте, когда девочка ведет себя то как женщина, то как ребенок, когда она уже целуется с парнями, но еще не прочь приласкаться к маме. Жозефине трудно было представить ее в объятиях Гаэтана, даже если ласки у них совсем невинные. Она обняла дочку и прижала ее к себе.
— Ты самая красивая, мамочка!
— А ты моя любимая маленькая деточка!
— Нет, я уже не деточка! Я взрослая.
— Ты всегда для меня будешь маленькой моей деточкой.
Она зарылась лицом в шевелюру дочки, закрыла глаза, вдохнула запах ванильного шампуня и мыла с ароматом зеленого чая.
— Хорошо пахнешь. Хочется тебя съесть.
— Слушай, мам, не знаю, чем заняться…
— А где Гортензия?
— Она уехала к Марселю. А меня не взяла! Сказала, что должна поговорить с ним насчет Милены с глазу на глаз.
— И ты скучаешь…
— Давай, мам, кончай работу и пошли погуляем с Дю Гекленом…
Жозефина почувствовала, как Зоэ обмякла в ее объятиях, и поняла, что ужасно хочет сделать ей приятное. Она оттолкнула бумажки и встала.
— Ладно, солнышко.
— Но только вдвоем. Ирис не возьмем!
Жозефина улыбнулась.
— Ты серьезно думаешь, что ей бы захотелось гулять вокруг озера с приблудным уродцем?
— Ой, нет! Она предпочитает кокетничать с красавчиком Эрве. «Вы полагаете, Эрве? Ах, ну знаете, Эрве… Ну скажите мне, Эрве, вы же такой прекрасный Эрве… С нетерпением жду нашей следующей встречи, Эрве!»
Жозефина упала в кресло, оглушенная неожиданным открытием.
— Что ты сказала?
— Да ничего такого….
— Нет-нет. Повтори, что ты сказала, — приказала Жозефина дрожащим голосом.
— Она предпочитает кадрить красавчика Эрве! Лефлок-Пиньеля, если тебе так больше нравится! Думает, он разведется и женится на ней. Это нехорошо, я считаю. Он женат, и у него трое детей. Я от него вовсе не в восторге, но тем не менее… Нехорошо как-то.
Зоэ что-то еще говорила, но Жозефина уже не слушала. РВ. А если капитан Галуа хотела поговорить с Эрве Лефлок-Пиньелем или Эрве Ван ден Броком?
Разобраться с двумя Эрве. Видимо, капитан что-то обнаружила или заподозрила, и поэтому ее убили. Жозефина вспомнила, в какое замешательство пришел Лефлок-Пиньель, когда она хотела назвать его по имени. На террасе кафе, напротив комиссариата, сразу после первого допроса. Он сразу стал холодным и враждебным…
— О! Боже мой! Боже мой! — прошептала она, вжимаясь в кресло.
— Что с тобой, мам?
Нужно срочно поговорить с инспектором Гарибальди.
На следующий день Жозефина появилась в доме номер 36 по набережной Орфевр.
Она прождала час в длинном коридоре, разглядывая торопливых людей, которые громко окликали друг друга и хлопали дверями кабинетов. Иногда открывалась дверь, оттуда слышался смех, обрывки разговоров — потом дверь закрывалась, и все замолкало. Восклицания, телефонные звонки, внезапные выходы по двое, по трое, с пистолетами под мышкой. «Ну-ка, парни, в темпе! Все тип-топ, он наш! Давайте как обычно, главное — спокойствие». Коренастые, в джинсах и кожаных куртках, они стремительно уносились куда-то. Она ждала посреди всей этой суматохи, уже не так, как вчера, а спокойно, полная уверенности в том, что ее приход необходим. Время шло, она смотрела на часы, теребила замочек браслета, скребла ногтем царапину на скамейке, скатывала краску в черные шарики и щелчком отбрасывала их.
Наконец инспектор Гарибальди впустил ее в кабинет и предложил сесть. На нем была красивая красная рубашка, черные волосы зализаны назад так, словно стянуты резинкой. Он посмотрел на нее, как бы подбадривая, и у нее запылали уши. Она откинула назад волосы, пригладила их и разом рассказала ему все: про разговор в кафе с Лефлок-Пиньелем, про его странную реакцию на то, что она хотела назвать его по имени, про то, как она узнала, что Ван ден Брока тоже зовут Эрве.
— Знаете, я всегда про себя называла их «Ван ден Брок» и «Лефлок-Пиньель». А про имена вовсе забыла. Тем более составные фамилии и так уже длинные…
Она запнулась, и он тихо сказал:
— Я вас внимательно слушаю, мадам Кортес, продолжайте…
— А потом, вчера я пыталась работать над диссертацией, это итоговая работа по исследованиям в университете, там тысячи страниц, ее представляешь комиссии из профессоров университета, это очень трудно, любая ошибка — конец, и к тому же я слишком молода для такой работы, они не спустят мне ни единой оплошности…
Она подняла голову. Его вроде бы не раздражала ее медлительность. Он, наоборот, подбадривал ее внимательным взглядом черных глаз, опушенных темными ресницами. Она как-то успокоилась, расслабилась. Не такой уж он и страшный, в конце концов. Она даже перестала считать его опасным. Наверное, у него есть жена, дети, по вечерам он возвращается домой, смотрит телевизор и рассказывает, как прошел день. Жена слушает его, разглаживая утюгом рубашки, потом он заходит в детскую сказать ребятам «спокойной ночи». Человек как человек, одним словом.
— И вот я сидела и вместо того чтобы работать, обдумывала ваши слова. Я не понимаю, в чем меня обвиняют. Чья сообщница… Почему сообщница? Вот и думала, размышляла. И особенно о той истории про «разобраться с РВ». Я написала на бумажке «Разобраться с РВ»: если речь о рабочей встрече, тут что-то не вяжется. Я очень тонко чувствую стиль, внимательна к словам, все-таки у меня филологическое образование, и вот я крутила эти слова так и сяк, когда вошла моя младшая дочь…
— Зоэ? — спросил инспектор.
— Да, Зоэ.
Он запомнил ее имя. Это хороший знак. Может, у него у самого маленькая Зоэ. Когда она родилась, они колебались между Зоэ и Камиллой, но Жозефина решила, что Зоэ звучит лучше, такое имя — как дополнительный шанс в жизни. А по-гречески Зоэ значит «жизнь». Антуан в конце концов с ней согласился.
— Зоэ вошла в вашу комнату и… — сказал инспектор, прервав ее размышления.
Она продолжала, стараясь говорить четко и ясно. Уши постепенно перестали гореть. Он слушал, откинувшись в кресле. На красной рубашке не хватало одной пуговицы. Когда она дошла до Х4УКТБ и РВ, которое превращается в Эрве, он воскликнул «Твою ж мать…» и звучно хлопнул ладонью по столу. Лежащие на столе предметы подпрыгнули, Жозефина вздрогнула.
— Простите, сорвалось, — извинился он, успокоившись, — но вы действительно нам изрядно помогли, мадам Кортес. Могу я попросить вас никому ни слова не говорить о нашем разговоре? Никому? Слышите? Речь идет о вашей безопасности.
— Это так важно? — испуганно пролепетала Жозефина.
— Сейчас вы перейдете в соседнюю комнату, мы запишем ваши показания.
— Думаете, это будет полезно для следствия?
— Да. Вы влипли в странную историю… Тут еще не все ясно, но, возможно, вы подсказали деталь, необходимую для дальнейшего расследования.
— Вы полагаете, это связано с разными преступлениями?
— Я не говорил этого, нет! И мы пока далеки от разгадки. Но это важная деталь, а в такого рода расследованиях все основывается на деталях. Одна деталь, затем вторая — и глядишь, распутано очень сложное дело. Как пазл…
— А могу я спросить, почему вы меня подозревали? — расхрабрившись, спросила Жозефина.
— Это наша работа — подозревать все окружение жертвы. Вы знаете, убийцей часто оказывается кто-то из близких. В вашем случае подозрительно было, что вы хранили молчание после первого нападения. Любой человек в такой ситуации примчался бы в полицию и быстренько все выложил. Немедленно. Вы же не только не пришли сразу, вы много дней сидели и не заявляли о нападении. Мы подозревали вас в пособничестве. Было похоже, что вы знаете преступника, но покрываете его.
— Теперь я могу вам сказать… Сначала я действительно подумала о Зоэ, но, думаю, это потому, что я подозревала своего мужа.
— Антуана Кортеса?
Инспектор вынул из стопки досье и открыл его.
— Умер в сорок три года в пасти крокодила в Килифи, Кения, после того, как два года занимался разведением крокодилов, работал управляющим у некоего мистера Вэя, проживающего в…
И он развернул перед Жозианой всю жизнь Антуана. Дата и место рождения, имена родителей, его встреча с Миленой Корбье, служба в «Ганмене», его связи, его банковские займы, размер обуви. Не забыли даже про обильное потоотделение. Жозефина слушала его, пораженная.
— Он умер, мадам. Вы знаете это. Посольство Франции заказало расследование, и факт его гибели был установлен. Отчего вы вдруг заподозрили, что он может быть жив и просто инсценировал свою гибель?
— Мне показалось, что я как-то раз видела его в метро… в общем, была уверена, что видела. Но он притворился, что меня не узнал. И потом моя дочь, Зоэ, получала от него письма. Написанные его рукой.
— У вас с собой эти письма?
— Они у дочери…
— Вы можете принести их?
— Он писал о чудесном избавлении из пасти крокодила, о выздоровлении, и я подумала, что он не умер, он вернулся, он хотел напугать меня…
— Или убить… Почему вы так подумали?
— Я могу придумать невесть что, у меня, знаете, богатое воображение…
— Нет. Отвечайте.
Жозефина заломила руки, уши вновь запылали.
— Дело было, кажется, в ноябре. Я искала сюжет для нового романа и выдумывала всякие истории… Мне пришло в голову, что напасть на меня мог Антуан, потому что он был слабым человеком, потому что он хотел добиться успеха любой ценой и вполне мог завидовать тем, кому это удалось. Мне в первую очередь. Знаю, я говорю ужасные вещи, но я правда так думала… В современном мире проигравшим приходится несладко. Их давят, презирают. Это может вызвать ответную ненависть, гнев, жажду мести.
Он записывал, не забывая задавать при этом вопросы.
— На какой линии метро вы его видели впервые?
— Я всего один раз его и видела. На шестой линии, но не стоит обращать внимание на мои слова. Это, скорей всего, был не он. Он на дух не переносил красный цвет, а тот человек был в красной водолазке. Всякий, кто знает Антуана, поймет, что это невозможно.
— Вы основываете ваши выводы на такой ерунде? Он ненавидел красный, значит, это не он… Вы поражаете меня, мадам Кортес!
— Это деталь, как вы говорите, а детали важны. Антуан четко придерживался определенных принципов…
— Но не всех, — перебил ее Гарибальди. — У меня в досье есть свидетельства о многочисленных стычках с коллегами там, в Момбасе. Посиделки часто переходили в драки, одна из них плохо кончилась, ваш муж в ней точно замешан… Один человек из этой драки не вышел живым.
— Это невозможно. Только не Антуан! Он и мухи не обидит!
— Это уже совсем не тот человек, которого вы знали, мадам. Человек, утративший надежду, может стать опасен…
— Но не до такой же степени, чтобы…
— Чтобы попытаться убить вас? Подумайте: вы добились успеха, он потерпел поражение по всем фронтам. Вы воспитываете девочек, заработали много денег, сделали себе имя, и он чувствует себя униженным и оскорбленным. Он взвалил вину за это на вас, как говорится, зациклился. В следующий раз, когда вам нужна будет идея романа, зайдите ко мне. Я вам расскажу кучу историй!
— Это невозможно…
— Все возможно, и правда порой бывает гораздо удивительней любых выдумок.
Жирная муха прогуливалась по досье Антуана. Муха-муха, жужжащая муха, вот и я нажужжала на свою голову, доносчица, подумала Жозефина, вонзая ногти в руку от злости на себя.
— Мы объявим его в розыск. Вы сами сказали, что он мог настолько ожесточиться, что решил приняться за женщин, которые отвергли его, или обидели, или угрожали ему, как могло быть в случае мадемуазель де Бассоньер, рассылавшей свои ядовитые послания всем подряд…
— Нет, нет! — вскричала в ужасе Жозефина. — Я этого не говорила!
— Мадам Кортес, дело совсем нешуточное. У нас серийный убийца, который хладнокровно уничтожает женщин одну за другой. И всегда одним и тем же способом… Подумайте о девочке-официантке…. Валери Шиньяр, двадцать лет, она приехала в Париж, хотела стать актрисой и работала, чтобы оплатить занятия актерским мастерством. У нее вся жизнь была впереди, столько надежд, столько мечтаний. Мы не должны упускать ни одной версии… У нас на него подробное досье, найденное в бумагах мадемуазель де Бассоньер. И к тому же, кажется, ваш муж провернул, скажем так, некую финансовую аферу перед тем, как исчезнуть. Интересно будет узнать, инсценировал он свою смерть или действительно умер.
— Но я не для этого пришла! — закричала Жозефина, чуть не плача.
— Мадам Кортес, успокойтесь! Я ни в коем случае не утверждаю, что ваш муж — преступник, я только сказал, что мы проведем расследование среди клошаров в метро… чтобы подтвердить или отвергнуть новую гипотезу. И таким образом вы освободитесь от страшного подозрения, которое вас гнетет. Ведь это же ужасно — подозревать своего мужа. Ведь вы думали об этом, правда?
— Я не думала об этом, просто мелькнула такая мысль. Это, знаете ли, не одно и то же. И я пришла сюда не для того, чтобы обвинять в чем-то Антуана. Я вообще не собиралась обвинять кого бы то ни было!
Никогда, никогда больше я не стану лезть в то, что меня не касается, и болтать, когда не спрашивают. Что это на меня нашло? Я почувствовала, что могу ему доверять, решила, что могу спокойно с ним поговорить, освободиться от навязчивой идеи — но я не собиралась выдавать Антуана!
— А есть у вас другие подозреваемые, мадам Кортес? — сладким голосом спросил инспектор.
Жозефина замялась, подумала о Луке, о его неистовой ярости, о ящике, которым он швырнул в соседку, пробормотала «Я…» и замолкла. Никогда больше она не доверится полицейскому инспектору.
— Нет. Никого нет. И я жалею, что пришла сюда, к вам.
— Вы помогли полиции своей страны и, кто знает, может быть, и правосудию…
— Никогда больше ничего не скажу. Даже если убийца мне доверится и выложит все в подробностях!
Он слегка улыбнулся и выпрямился во весь рост.
— Тогда я буду вынужден привлечь вас за пособничество. В чем и подозревал вас в самом начале расследования.
Жозефина смотрела на него разинув рот. Он что же, решил все начать сначала?
— Я могу идти? — растерянно спросила она.
— Да. И помните: никому ни слова! А если вновь заметите вашего мужа, постарайтесь быть поточнее: запишите дату, время, место и обстоятельства. Это нам поможет.
Жозефина кивнула. Ее трясло. Она вышла, не протянув ему руки и даже не попрощавшись.
В обшарпанном мощеном дворе дома на набережной Орфевр она заметила Пинарелли-сына, который, воинственно размахивая руками, наскакивал на какого-то молодого инспектора. Мельтешил перед ним, резко и неожиданно атаковал, парню едва удавалось в последний момент уклониться.
Увидев Жозефину, он прервался и направился к ней.
— Ну как? Что нового? — спросил он с жадным блеском в глазах.
— Да рутина. Я даже не поняла, зачем меня вызывали. У них просто мания какая-то!
— Не обольщайтесь, они прекрасно знают, что делают. Им палец в рот не клади! Сейчас напускают туману, допрашивают всех подряд, выкачивают информацию, делают вид, что нас внимательно слушают, а сами исподволь подталкивают нас туда, куда им надо!
И я попалась в их ловушку, подумала Жозефина. Влетела очертя голову. Гарибальди выслушал мою болтовню по поводу РВ, сделал вид, что ему интересно, а потом перевел разговор на Антуана. Или, скорее, это я поднесла ему Антуана на блюдечке. Ему даже не пришлось просить.
— Красавец мужчина этот Гарибальди! Женщины на него гроздьями вешаются, как пить дать. Хитрюга! Он сначала выводит вас из равновесия, дает понять, что он вас подозревает, сбивает с толку и — хоп! Наносит финальный удар. Как в крав-мага. Вы знаете, что такое крав-мага?
— Боюсь, что нет…
— Я сейчас показывал молодому инспектору. Разработано в израильской армии. Чтобы уничтожить врага. Это не искусство, не наука, это умение убить мгновенно. Позволены любые удары. Можно бить ниже пояса, оскорблять врага, выводить из себя…
В его глазах мелькнул хищный огонек.
Жозефина вспомнила, как он напал на Ифигению. Как отшвырнул ее саму, когда она вмешалась, как ловко потом ускакал по лестнице. Не поговорить ли о нем с Гарибальди? Подкинуть ему новую версию. Нет, прочь отсюда! Мне уже везде мерещатся убийцы.
На улице она подняла голову: над ней высился собор Парижской Богоматери. Она долго стояла, любуясь величественным фасадом. Но настроение ей испортили толпы туристов, осаждавших собор. Это больше не храм, а что-то вроде Лидо или Мулен-Ружа.
Она посмотрела на часы. Два часа проторчала в полиции. И за эти два часа ни разу не вспомнила о Филиппе.
