Часть третья
Поль Мерсон целыми днями занимался на барабанах. У Поля Мерсона была своя группа, и по субботам Поль Мерсон играл на вечеринках.
Мать Поля Мерсона своей округлой фигурой и плавными колыханиями бедер сводила мужчин с ума. Она работала в пиар-отделе компании по производству спиртных напитков. Мсье Мерсон не был ревностным поборником супружеской верности, мадам Мерсон могла колыхаться сколько душе угодно и тешить колыханиями — сперва вертикальными, а потом и горизонтальными — своих деловых партнеров. Она извлекала из этого массу преимуществ, как презренным металлом, так и более тонкими изъявлениями благодарности, позволявшими ей удерживаться на столь вожделенном для многих коллег посту.
Поль Мерсон быстро смекнул, как можно употребить колыхания матери себе на пользу. Когда очередной клиент заходил за ней вечером и начинал пристраиваться поближе, Поль Мерсон тут же брал его в оборот и невинно интересовался, не знает ли мсье, где в ближайшее время устраивают небольшой праздник? Его группа создала бы на нем настроение за умеренное вознаграждение. Мы хорошие, даже очень хорошие, можем играть на заказ любую музыку, от ретрухи до самого свежака, запросы у нас скромные, большого праздника не потянем, а всякие там танцульки и детские утренники — самое то. Можем сыграть на разогреве, можем в конце. Школьнику живется непросто, вздыхал он, мы не в том возрасте, чтобы найти работу, но ведь так хочется обновить аппаратуру или просто пивка попить… У вас такие связи, вы наверняка в курсе, где какие презентации и прочее… Клиент, жадно следящий глазами за колыханиями мадам Мерсон, рассеянно говорил: «Ну да, конечно» — и вынужден был выполнять обещание.
Иначе колыхания прекращались.
Вот так Поль Мерсон с «Бродягами» стал играть на презентациях тракторов, чипсов и колбас. Воодушевленный своими успехами в качестве импресарио, Поль Мерсон превратился в смелого, наглого, деловитого парня, который открывал для себя мир и намеревался взять от него все что можно. Однажды вечером, когда у Жозефины было заседание рабочей группы и она собиралась вернуться поздно, он позвонил в дверь ее квартиры.
— Зоэ, не хочешь спуститься в подвал? Там Домитиль и Гаэтан. Их родаки свалили. В Оперу. Платье до полу и все такое. Раньше ночи, короче, не явятся… Флер и Себ не могут: какие-то семейные визиты.
— У меня уроков много…
— Кончай ботанку из себя корчить! Проблем хочешь?
Он угадал: в коллеже на Зоэ начали коситься. У нее уже дважды стащили пенал, ее толкали на лестнице, и никто не хотел возвращаться с ней вместе из школы.
— Ладно. Приду.
— Круто. Ждем.
Он повернулся на каблуках и пошел вразвалочку: походку он явно отрабатывал перед зеркалом. Вдруг остановился, двинулся назад, спросил, заложив большие пальцы в карманы джинсов и поигрывая бедрами:
— У тебя пивка в холодильнике не завалялось?
— Нет. А что?
— Да ничего… Захвати лед.
Зоэ стало не по себе. Гаэтан ей нравился, но Поль Мерсон ее подавлял, а с Домитиль Лефлок-Пиньель она чувствовала себя неуютно, сама не зная почему. Эта девица словно двоилась, и непонятно было, чего от нее ждать. С одной стороны, аккуратная, правильная, в плиссированной юбочке, с белым воротничком, а с другой — в глазах нет-нет да и мелькнет грязный огонек. Мальчишки, говоря о ней, хихикали, а когда Зоэ спрашивала почему, начинали хихикать еще громче и к тому же облизываться.
Она спустилась около половины десятого. Села в полумраке подвала, где горела одна-единственная свеча, и сразу предупредила:
— Я ненадолго…
— Лед принесла? — спросил Поль Мерсон.
— Все, что нашла… — ответила она, открыв пластиковый контейнер. — Коробку бы еще не забыть…
— Гляди, какая хозяюшка, — усмехнулась Домитиль, посасывая палец.
Поль Мерсон достал бутылку виски, четыре стаканчика из-под горчицы и налил каждому по полстакана.
— Увы, минералки у меня нету, — сказал он, вновь закрывая бутылку и пряча ее за толстую трубу, обмотанную черной изолентой.
Зоэ взяла стаканчик и с опаской поглядела на пахучую жидкость. Однажды вечером мать откупорила бутылку шампанского, чтобы отпраздновать успех книги, она попробовала — и помчалась в ванную отплевываться.
— Ты еще скажи, что никогда в жизни не пила! — фыркнул Поль Мерсон.
— Оставь ее в покое, — возмутился Гаэтан, — трезвость не порок.
— Но это так прекрасно, — сказала Домитиль, вытягивая ножки на бетонном полу. — Не представляю своей жизни без алкоголя!
«Ну и кривляка! — подумала Зоэ. — Строит из себя роковую женщину, а сама младше меня на год».
— Эй! А вы знаете, зачем нужна половина собаки? — спросил Гаэтан.
Они ждали ответа, посасывая льдинки. Зоэ нервничала. Если не выпьет, выставит себя овца овцой. Ей пришло в голову, не вылить ли незаметно содержимое стакана себе за спину. Темно, они не увидят. Она придвинулась к трубе, оперлась на нее, вытянула руку и медленно вылила виски.
— Чтобы быть поводырем одноглазого!
Зоэ искренне расхохоталась и от смеха как-то сразу успокоилась.
— А знаешь, в чем разница между пастисом «51» и пастисом «63»? — спросил Поль Мерсон, злившийся, что Гаэтан переключил внимание на себя.
Они снова уткнулись носами в стаканы в поисках ответа. Поль Мерсон ликовал.
— Что-то, наверное, очень мерзкое, — сказал Гаэтан.
— Ты недалек от истины! Ну так догадались или нет?
Все трое замотали головами.
— Один пахнет анисом, а другой анусом!
Все прямо покатились со смеху. Зоэ закрыла лицо, делая вид, будто сдерживает дикий хохот. Поль Мерсон снова потянулся за бутылкой:
— Еще по маленькой?
Домитиль протянула свой стакан. Гаэтан сказал: нет, спасибо, не сейчас, и Зоэ последовала его примеру.
— Ээ… а колы нет случайно?
— Нет.
— Жалко…
— В следующий раз сама принесешь! В следующий раз каждый что-нибудь принесет, и оттянемся по полной. Можно даже музыкальный центр притащить, воткнуть в подвальную розетку. В общем, я займусь звуком, Зоэ жрачкой, а Гаэтан с Домитиль спиртным.
— Мы не сможем! Нам не дают карманных денег, — возразил Гаэтан.
— Ну тогда Зоэ отвечает за жрачку и бухло, алкоголя я тебе подкину.
— Но я…
— У вас бабла навалом! Мне мать говорила, книжка твоей мамаши пульнула еще как!
— Но это неправда!
— Определись уже. Ты с нами или чего?
Зоэ совсем не была уверена, что хочет быть с ними. В подвале воняло плесенью. Было холодно. Неудобно сидеть на остром гравии. Да и вообще дурацкое занятие — сидеть на земле, ржать над плоскими шутками и пить какую-то горечь. Отовсюду слышались странные шорохи: то ли крысы, то ли летучие мыши, то ли вообще змеи… Ей хотелось спать, она не понимала, о чем с ними разговаривать. Она никогда еще не целовалась с парнем. Но если она скажет «нет», с ней вообще никто не будет общаться. В конце концов Зоэ скроила гримаску, означающую «ладно».
— По рукам!
Поль Мерсон протянул ладонь, и она неуверенно хлопнула по ней. И где найти деньги на все эти покупки?
— А они что будут делать? — Зоэ указала на Гаэтана и Домитиль.
— Мы ничего не можем, у нас ни копья! — пожаловался Гаэтан. — С нашим отцом не разгуляешься. Знал бы он, что мы здесь, — убил бы.
— Хорошо хоть они иногда по вечерам уходят, — вздохнула Домитиль, посасывая краешек стакана. — Можно что-нибудь придумать, если узнать заранее.
— А брат вас не сдаст? — спросил Поль Мерсон.
— Шарль-Анри? Нет. Он за нас.
— А почему тогда он не спустился с вами?
— У него куча домашки, и потом, он нас прикрывает: вдруг они раньше придут… Скажет, что мы спустились во двор, потому что там какой-то шум, и придет за нами. Лучше пусть будет на стреме, потому что если нас накроют — ой, что будет!
— А у меня мамашка клевая, — сказал Поль Мерсон: он ненавидел, когда кто-то, кроме него, оказывался в центре внимания. — Все мне рассказывает, вообще ничего не скрывает…
— У твоей мамашки фигура что надо, — сказал Гаэтан. — Почему так выходит, что одни девчонки фигуристые, а другие — ни кожи ни рожи?
— Потому что когда люди трахаются как полагается, в удобном месте, не отвлекаются и лежат ровно, они чертят изящные, легкие линии, и они потом превращаются в красивое женское тело. А когда трахаются как попало, вверх ногами, корчатся от похоти, то линии ломаются, и получаются толстые кривоногие мымры.
Все расхохотались, а Зоэ подумала об отце и матери: они, наверное, трахались в удобном месте, когда зачинали Гортензию, и как попало, когда зачинали её.
— Если, к примеру, трахаешься на мешке с орехами, точно получится корявая целлюлитная коротышка! — продолжал Поль Мерсон, гордый своим объяснением и своими талантами комика.
— Я вообще не могу представить, чтобы мои родители трахались, — проворчал Гаэтан. — Разве что под страхом смертной казни! Под дулом пистолета… Отец вообще странный. Мы его боимся до жути.
— Да не дергайся! Его же провести проще простого, — обронила Домитиль. — Глазки потупил — и вперед, он и не заметит! У него за спиной можно делать что угодно. А ты вечно на рожон лезешь!
— А я однажды мать застукал, когда она трахалась, — поведал Поль. — Клево! Она себя не жалеет, пашет, как марафон бежит. Я не все видел, они потом закрылись в ванной, но потом она мне сказала, что тот чувак на нее пописал!
— Бррр! Гадость какая! — воскликнули хором Гаэтан, Домитиль и Зоэ.
— Она в самом деле дала ему писать на себя? — не поверила Домитиль.
— Ага! И он ей отстегнул сто евро!
— И она тебе сказала? — Зоэ вытаращила глаза.
— Я ж говорю, она от меня ничего не скрывает…
— А он свою мочу выпил? — поинтересовалась Домитиль.
— Не, он и так словил свой кайф, когда писал на нее.
— И она с ним потом встречалась?
— Угу. Но подняла цену! У нее губа не дура!
Зоэ чуть не вырвало; она сжала зубы, сдерживая позыв. Желудок выворачивался наизнанку, как перчатка. Теперь она не сможет пройти мимо мадам Мерсон, не зажав нос.
— А где твой папа был, когда на нее писали? — Домитиль явно интриговала семейная жизнь этой странной пары.
— Отец ходит в свинг-клубы. Предпочитает ходить туда один. Говорит, не любит выгуливать супружницу. Зато они друг с другом ладят. Никогда не грызутся, дурачатся, хохочут!
— Значит, тобой никто не занимается? — спросила Зоэ, не уверенная, что все поняла в его словах.
— Я сам собой занимаюсь. Давай пей, Зоэ, ты совсем не пьешь.
У Зоэ тошнота подступила к горлу. Она показала пустой стакан.
— Ого, гляди-ка, ты не дура выпить! — заметил Поль, наливая ей. — А слабо опрокинуть?
Зоэ в ужасе посмотрела на него. Что за новая фишка — опрокинуть?
— Такие штучки не для девушек, — заявила она, собрав в кулак остатки самоуверенности.
— Смотря для каких!
— Хочешь, я могу опрокинуть, — похвасталась Домитиль.
— Опрокинуть, а потом опрокинуться…
Домитиль повела плечами и идиотски хихикнула.
«О чем они?» — думала Зоэ. Как будто все в курсе какой-то истории, а я понятия не имею. Как будто проболела тему. Никогда больше не приду в этот подвал. Лучше дома сидеть. С «Плоским папой». Ей захотелось уйти. Она нащупала в темноте форму для льда и стала придумывать отговорку, чтобы объяснить свой уход. Ей не хотелось прослыть кретинкой и мокрой курицей.
Именно в этот момент Гаэтан обнял ее за плечи и притянул к себе. Поцеловал ее в макушку, ткнулся носом в лоб.
Она вся обмякла, ослабела, почувствовала, как набухла ее грудь и вытянулись ноги, и со сдавленным смешком счастливой женщины положила голову ему на плечо.
Гортензия все рассказала Гэри.
Она пришла к нему в два часа ночи, вся в крови. Он обронил лишь «Oh! My God!» и впустил ее.
Пока он обрабатывал ей лицо тряпочкой, смоченной перекисью водорода — извини, дорогая, у меня нет ни салфеток, ни ваты, я ведь старый холостяк, — она рассказала, в какую попала ловушку.
— …Только не говори «я же тебя предупреждал», все равно уже поздно, я только заору от ярости, и мне будет еще больнее!
Он промывал ей раны точными, мягкими движениями, миллиметр за миллиметром, а она с благодарностью смотрела на него и мало-помалу успокаивалась.
— А ты все хорошеешь, Гэри.
— Не шевелись!
Она глубоко вздохнула, сдерживая крик: было больно. Он ощупал верхнюю губу.
— Думаешь, я так и останусь изуродованной?
— Нет. Раны поверхностные, неглубокие. Несколько дней будет заметно, потом опухоль спадет и рана зарубцуется.
— С каких пор ты у нас стал врачом?
— Я во Франции ходил на курсы по оказанию первой помощи, если ты помнишь… Мама настояла, чтобы я продолжал заниматься и здесь.
— А я их прогуливала…
— Ну да, я забыл, заботиться о ближнем — не твое призвание.
— Именно! Я забочусь о себе… и это та еще работенка, доказательство налицо!
Она показала на свое лицо и нахмурилась. Улыбаться было больно.
Она сидела на стуле в большой гостиной. Разглядывала пианино, открытые ноты, метроном, карандаш, тетрадку по сольфеджио. Везде валялись открытые книги — на диване, на столе, на подоконнике.
— Надо поговорить с твоей матерью, пусть она мне поможет. Если их не приструнить, они возьмутся за старое. В любом случае к себе я больше ни ногой!
Она жалобно смотрела на него, умоляя ее приютить, и он кивнул — как тут откажешь.
— Можешь остаться… А завтра поговорим с матерью…
— А можно сегодня лечь спать с тобой?
— Гортензия! Это уж слишком…
— Не слишком. Иначе мне будут сниться кошмары.
— Ладно, но только сегодня… И строго на своей половине кровати!
— Договорились. Насиловать тебя, так и быть, не буду!
— Ты прекрасно знаешь, что не о том речь…
— Ладно, ладно!
Он выпрямился. Сосредоточенно осмотрел ее лицо. Еще пару раз провел по нему тряпочкой. Она скривилась от боли.
— Грудь трогать не буду. Сама справишься.
Он протянул ей пузырек с перекисью и тряпочку. Она встала, подошла к зеркалу над камином и обработала остальные раны.
— Завтра придется надевать темные очки и водолазку!
— Скажешь, что на тебя напали хулиганы в метро, только и всего…
— И этой мелкой твари скажу пару ласковых…
— По-моему, она больше в школу не придет…
— Думаешь?
Они легли спать. Гортензия устроилась в одном углу, Гэри — в другом. Она лежала с открытыми глазами и ждала, когда ее накроет сон. Если глаза закрыть, перед ними опять всплывет человек-куб, а она не горела желанием его видеть и вслушивалась в неровное дыхание Гэри… Довольно долго оба настороженно следили друг за другом, а потом Гортензия почувствовала, как на нее легла длинная рука, и услышала голос Гэри:
— Не парься, я здесь.
Она закрыла глаза и сразу уснула.
На следующий день к ним зашла Ширли. Увидев распухшее лицо Гортензии, она вскрикнула.
— Впечатляет… Тебе бы в полицию заявить.
— Не поможет. На них надо нагнать страху.
— Расскажи-ка все с самого начала, — сказала Ширли, взяв Гортензию за руку.
«Первый раз я с ней ласкова…» — подумалось ей.
— Я не назвала твоего имени, Ширли, для тебя и Гэри я придумала другие, зато я упомянула твоего начальника, Захарию Горджака… это его сразу утихомирило! Во всяком случае, после этого он отправился совещаться с остальными карликами.
— Ты уверена, что не называла Гэри?
Она думала о человеке в черном. Спрашивала себя, не замешан ли он в нападении на Гортензию. Не хочет ли таким путем подобраться к Гэри. Она по-прежнему тряслась за сына.
— Абсолютно. Я сказала только про Захарию Горджака… и все. А, нет, еще про то, что случилось с его дочерью, с Николь…
— Ладно, — подумав, сказала Ширли. — Я поговорю с Захарией. Думаю, после этого они будут тише воды, ниже травы… А пока будь осторожна. В школу пойдешь?
— Я не собираюсь уступать дорогу этой сучке! Сегодня же пойду на вечерние занятия! И с ней заодно разберусь!
— А жить пока где будешь?
Гортензия обернулась к Гэри.
— У меня, — сказал Гэри, — но потом ей надо найти квартиру.
— Ты не хочешь, чтобы она осталась здесь? Ведь места полно.
— Мама, мне необходимо одиночество.
— Гэри… — настаивала Ширли. — Сейчас не время быть эгоистом.
— Не в том дело! Просто мне надо много чего для себя решить, и для этого я должен быть один.
Гортензия молчала. И, похоже, признавала его правоту. Поразительно, как эти двое понимают друг друга, подумала Ширли.
— Или я оставлю квартиру ей, а сам куда-нибудь перееду… Мне без разницы.
— Об этом не может быть и речи, — сказала Гортензия. — Я скоро найду себе жилье. Дай мне просто в себя прийти.
— Договорились.
— Спасибо, — сказала Гортензия. — Ты очень славный. И ты, Ширли, тоже.
Ширли невольно восхищалась этой девчонкой: выстояла одна против пяти негодяев, вылезла в окно посреди ночи, все лицо и грудь истерзаны, а она не жалуется. Наверное, я была к ней несправедлива…
— Да, вот еще что, Ширли! — добавила Гортензия. — Ни в коем случае, слышишь, ни в коем случае нельзя ничего говорить матери.
— Но почему? — опешила Ширли. — Она должна знать…
— Нет, — отрезала Гортензия. — Если она узнает, она не сможет жить нормально. Будет волноваться по любому поводу, трястись как осиновый лист, перестанет спать и в придачу достанет меня по полной… А я девочка вежливая!
— Ладно, но при одном условии… — уступила Ширли. — Ты будешь рассказывать все мне. Только абсолютно все! Обещаешь?
— Обещаю, — ответила Гортензия.
Гэри был прав: Агата в школу не пришла. Гортензию обступили со всех сторон, посыпались вопросы, восклицания. Приходилось отвечать каждому, кто с ужасом или сочувствием осматривал ее. Ее просили снять очки, чтобы оценить масштабы бедствия. Гортензия решительно отказалась, заявила, что она не зверь в зоопарке и что вопрос закрыт.
На доске при входе она повесила объявление — ищу комнату в квартире на двоих; уточнила: соседка должна быть непьющая и некурящая. «И желательно девственница», — подумала она, прикрепляя кнопками листок.
Вернувшись к Гэри, она застала его за пианино. Вошла на цыпочках и неслышно прошмыгнула в свою комнату. Эту пьесу, «Time remembered», она слышала в исполнении Билла Эванса. Она вытянулась на кровати, скинула туфли. Мелодия была такая грустная… неудивительно, что щеки стали мокрыми от слез. Я ведь тоже не железная, я живой человек со своими переживаниями, серьезно и недоуменно подумала она: так удивляются люди, считавшие себя неуязвимыми и внезапно обнаружившие прореху в броне. Так, все, десять минут расслабляемся, а потом снова в бой. Она по-прежнему оставалась при убеждении, что эмоции вредны для здоровья.
Через неделю ей позвонили по объявлению. Девушку звали Ли Мэй, она была китаянкой из Гонконга и отличалась редкой принципиальностью: последнюю соседку выгнала за то, что та курила на балконе. Квартира была в удобном месте, прямо за площадью Пикадилли. Плата умеренная, этаж высокий. Гортензия согласилась.
Она пригласила Гэри в ресторан. Он изучал меню вдумчиво, словно бухгалтер перед ревизией. Никак не мог сделать выбор между морскими гребешками, запеченными в раковинах, и куропаткой со свежими овощами и пряностями. В конце концов предпочел куропатку и, завесившись черной прядью волос, молча стал ждать заказ. Ел медленно, торжественно, как просфору, смакуя каждый кусочек.
— По-моему, нам неплохо жилось вместе. Я буду скучать по тебе, — вздохнула Гортензия за десертом.
Он не ответил.
— Мог бы из вежливости сказать «Я тоже», — заметила она.
— Мне необходимо одиночество…
— Знаю, знаю…
— Нельзя уделять внимание сразу ДВОИМ: себе и кому-то еще. Тут поди разберись, чего сам хочешь…
— Ой, Гэри… — вздохнула она.
— И ты тому наглядный пример, Гортензия.
Она закатила глаза и сменила тему:
— Ты заметил, что я сегодня без темных очков? Гляди, как синяки заштукатурила!
— Я все про тебя замечаю. Всегда, — ровным голосом сказал он.
Она смутилась, потупилась под его пристальным взглядом. Взяла вилку, стала вертеть в руках, чертить параллельные линии на скатерти.
— А что Агата? О ней что-нибудь слышно?
— А я разве не говорила? Она бросила школу! Прямо посреди учебного года! Нам один препод сказал перед лекцией: «Агата Натье нас покинула. У нее неважно со здоровьем. Она вернулась в Париж».
Закрыв глаза, он смаковал кусочек запеченного в меду яблока с мороженым и кальвадосом.
— Я ей звонила, ее мать ответила, что она больна и никто не понимает, что с ней… Я сказала, что хотела бы с ней поговорить, мать спросила, как меня зовут, и пошла посмотреть, проснулась ли дочка — она, похоже, почти все время спит. Вернулась и сказала, что Агата не может говорить. Слишком устала. Ха, устала, скорее помирает со страху! Но я не теряю надежды. Однажды подкараулю ее у подъезда с зонтиком! Следы зонтика хорошо видны, как ты думаешь?
— Ну, следы ремня заметней!
— Тогда серная кислота?
— Самое оно!
— А где ее берут?
— Понятия не имею!
— Ты не доел десерт. Не понравилось? Невкусно?
— Ты что! Невероятно вкусно. Я просто растягиваю удовольствие… Спасибо тебе, Гортензия.
— У тебя рассеянный вид.
— Я думаю о матери и об этом Захарии.
Гортензия больше не говорила с Ширли на эту тему, но та заверила ее, что Захария Горджак сделал все, как надо. Коли так, все пятеро покоятся на дне Темзы с камнем на шее. Пятеро смуглых карликов в черных рубашках и с простреленными ногами. Надеюсь, перед погружением в пучину они успели спросить у Захарии, чем заслужили столь жестокое обращение, а он назвал мое имя.
Она достала несколько купюр и, пропев торжественное «Трам-та-та-там», заложила бумажки в счет, который принес официант.
— Впервые в жизни приглашаю парня на ужин! О боже, до чего я докатилась!
Они возвращались под руку, обсуждали биографию Гленна Гульда: Гэри недавно купил о нем книжку. Пошли через парк. Гэри поискал глазами белок, но те, наверное, спали. Ночь стояла прекрасная, звездная. Если он спросит, знаю ли я названия звезд, этот парень не для меня, подумала Гортензия. Ненавижу людей, которые знают звезды, столицы государств, иностранные валюты, горные вершины и прочую ерунду, написанную на коробках с кукурузными хлопьями.
— Некоторые на дух не переносят Гленна Гульда, — говорил Гэри. — Заявляют, что он всегда играет одинаково… А другие от него без ума, боготворят даже его сломанный стул.
— Ну, боготворить-то зачем… У всех есть свои удачи и провалы…
— Отец соорудил ему этот стул в пятьдесят третьем году. Он с ним никогда не расставался, даже когда стул развалился на части. Для него он был как плюшевый мишка…
Последние слова он произнес как-то неуверенно. Перехватил ее взгляд и спросил:
— Что ты на меня так смотришь?
— Не знаю. Мне показалось, ты ни с того ни с сего расчувствовался…
— Я? С чего бы?
Гортензия не ответила. Некоторое время они шли молча. Сколько я его уже знаю? Восемь лет, девять? Мы выросли вместе, но я не воспринимаю его как брата. А как было бы удобно, я бы не боялась, что он влюбится, по-настоящему влюбится в другую. Мне же пока нельзя расслабляться, слишком много надо успеть…
— Ты знаешь, как называются звезды? — спросил Гэри, задрав голову.
Гортензия застыла как вкопанная и заткнула уши.
— Что с тобой? — спросил он с тревогой.
— Нет, нет, все в порядке. Ничего страшного.
Столько нежности было в его глазах, столько волнения в голосе, что она растерялась. Пора съезжать. А то она становится сентиментальной до ужаса.
Из нескольких смежных залов доносились обрывки разговоров, возбужденные голоса. Жозефина на миг замешкалась при входе в ресторан. Обстановка напоминала пещеру Али-Бабы: широкие диваны, пухлые подушки, статуи женщин с обнаженной грудью, вьющиеся растения, бархатисто-белые орхидеи, восточные ковры, вычурные кресла с гнутыми ножками… Официантки словно сошли со страниц модных каталогов, чтобы, так и быть, поучаствовать часок в презентации. Меню, счет или карандаш в их руках казались модными аксессуарами. Длинноногие и равнодушные, они оделяли окружающих стандартной улыбкой, словно визитной карточкой, задевали Жозефину узкими бедрами, как бы говоря: «А вы, невзрачная женщина, как сюда попали?»
Жозефина нервничала. Ирис уже несколько раз переносила их обед. Звонила, ссылалась на сахарную эпиляцию, визит к парикмахеру или отбеливание зубов, и Жозефина чувствовала себя униженной. Вся радость от первого звонка сестры уже испарилась. Осталась только смутная тревога.
— У меня встреча с мадам Дюпен, — пролепетала Жозефина девушке на входе.
— Следуйте за мной, — ответствовало дивное создание с дивными ногами. — Ее пока нет.
Жозефина едва поспевала за ней, изо всех сил стараясь ничего не задеть и не опрокинуть. Пробиралась между столиками вслед за шикарной мини-юбкой и чувствовала себя тяжелой и неуклюжей. Она битых два часа копалась в шкафу, блуждая среди ненавистных вешалок, выбрала свой лучший наряд, но сейчас, оглядевшись, пожалела, что не натянула старые джинсы.
— Вы не сдадите пальто в гардероб? — удивленно спросило создание, словно Жозефина грубо нарушила протокол.
— Ну я вообще-то…
— Я пришлю гардеробщицу, — заявила девушка, переводя взгляд на более привлекательный объект.
В ресторан только что вошел известный киноактер, и она не собиралась тратить время на благотворительность.
Жозефина плюхнулась в приземистое красное креслице, такое низкое, что она чуть не повалилась на пол. Уцепилась за круглый стол, скатерть заскользила, рискуя увлечь за собой тарелки, бокалы и приборы. Жозефина с трудом взяла себя в руки и протянула пальто гардеробщице, безучастно взиравшей на ее падение. Перевела дух. Утерла пот. Нет, она больше не стронется с места, даже в туалет. Слишком рискованно. Чинно подождет за столиком, когда явится Ирис. Нервы были натянуты так, что она могла сорваться от любого косого взгляда, любой усмешки.
Она сидела и молила про себя, чтобы окружающие про нее забыли. За соседними столами парочки чокались шампанским и смеялись. Грациозно, легко. Где они научились так раскованно держаться? Нет, все не так просто, подумала Жозефина, под этой прелестной маской прячется коварство, ложь, бестактность, грязные секреты. Некоторые улыбаются друг другу — и держат камень за пазухой. Но они в совершенстве владеют искусством, в котором я полный профан: искусством притворяться.
Она спрятала ноги под стол (зря я надела эти туфли), руки за белой скатертью (ногти взывали о маникюре) и стала ждать Ирис. Пропустить ее она не могла. Их столик был на самом виду.
Значит, она снова увидит сестру…
В последнее время в голове у Жозефины кружился вихрь мыслей. Ирис, Филипп. Ирис, Филипп. Филипп… Само его имя излучало спокойное блаженство, неясное удовольствие, она смаковала его, как конфетку, перекатывала во рту — и в ужасе, чуть ли не с отвращением выплевывала. Невозможно, нашептывал вихрь, забудь его, забудь. Конечно, я должна его забыть. И забуду. Не так уж это трудно. Любовь не рождается за десять с половиной минут, из одного поцелуя у горячей духовки. Это смешно. Старомодно. Досадно. Получалась такая игра: она твердила слова, в которые не верила, пытаясь убедить саму себя. На какое-то время это срабатывало, она поднимала голову, улыбалась, замечала в витрине пару красивых туфель, напевала мелодию из фильма, но потом вихрь поднимался снова, завывая одно-единственное слово: Филипп, Филипп. Она цеплялась за это слово. Держалась за него упорно и нежно — Филипп, Филипп. Что он сейчас делает? О чем думает? Что чувствует? Вопросительные знаки окружали ее кривым частоколом. В нем появлялись все новые колья: может, он меня ненавидит? Не хочет больше знать? Забыл меня? Утешился с Ирис? Это была уже не мысль, это был оглушительный, назойливый припев, стучащий в ушах.
И тут появилась Ирис.
Восхищенная Жозефина смотрела, как сестра входит в ресторан. Вихрь утих, остался лишь еле слышный голосок: «Как она красива! Боже, как она красива!»
Она шла не спеша, беспечно, победно, как по завоеванной территории. Длинное пальто из бежевого кашемира, высокие замшевые сапоги, длинный темно-фиолетовый жилет вместо платья, широкий пояс на бедрах. Ожерелья, браслеты, длинные густые черные волосы, синие глаза, рассекающие пространство, как два ледяных острия. Она сбросила пальто на руки гардеробщице, ответившей ей подобострастным взглядом, с отсутствующим видом озарила улыбкой соседние столики, и, собрав дань восхищения, наконец направилась к столу, где дожидалась удрученная Жозефина.
Гордая и самоуверенная, Ирис одарила лучистым взглядом сестру, явно забавляясь, что та сидит так низко.
— Я заставила тебя ждать? — спохватилась она, словно только сейчас заметила, что опоздала на двадцать минут.
— О, нет! Это я пришла раньше времени…
Ирис вновь улыбнулась — безграничной, загадочной, величественной улыбкой. Распростерла ее, как разматывают рулон китайской парчи на прилавке. Слегка развернулась к соседним столикам, убедилась, что все ее видят, что все поняли, кто она и кто та женщина, с которой она будет обедать, помахала рукой, улыбнулась одному, кивнула другому. Жозефина смотрела на нее, как на портрет: очаровательная, элегантная женщина с правильными чертами лица, с невыносимо прекрасными глазами; прямая линия спины и изгиб шеи выдают гордыню, упрямство, даже жестокость — но миг спустя глаза этой женщины остановились на ней, и она увидела в них волнение, внимание, почти нежность. На лице Ирис читались все оттенки сестринской привязанности.
— Я так рада тебя видеть, — сказала Ирис, осторожно присаживаясь на такое же низкое сиденье и пристраивая сумку, чтобы она не опрокинулась. — Если бы ты знала…
Она взяла ее руку, сжала в своих ладонях. Потом приподнялась и коснулась губами ее щеки.
— Я тоже, — прошептала Жозефина сдавленным от волнения голосом.
— Ты не обиделась, что я откладывала встречу? У меня было столько дел! Видишь? У меня опять длинные волосы! Нарастили. Красиво, правда?
Она обволакивала, опутывала Жозефину своим бездонным взглядом.
— Мне так жаль. Я непозволительно вела себя тогда в клинике. Это все лекарства, я от них стала полным ничтожеством…
Ирис вздохнула, приподняла тяжелую массу черных волос. Последний раз, когда мы виделись, три месяца назад, у нее была короткая стрижка, очень короткая. А лицо заостренное, как лезвие ножа.
— Я всех ненавидела. Я была отвратительной, злой. В тот день я и тебя ненавидела. Наверное, наговорила тебе ужасных вещей. Но знаешь, я со всеми так себя вела. Мне много за что нужно просить прощения.
Губы ее сложились в брезгливую гримасу, брови приподнялись двумя параллельными прямыми линиями, подчеркивая ужас перед своим поведением, синий свет трепетал в глазах, переливаясь во взгляд Жозефины, вытягивая из нее прощение.
— Прошу тебя, забудем об этом, — пробормотала смущенная Жозефина.
— Нет, я настаиваю, чтобы ты меня простила, — произнесла Ирис, откидываясь на спинку кресла.
Она смотрела на сестру простодушно и серьезно, так, словно ее судьба зависела от великодушия Жозефины, и ждала знака, говорящего о том, что ее простили.
Жозефина протянула руки к Ирис, привстала и обняла ее. Вид у нее в этой позе был, наверное, дурацкий — ноги полусогнуты, зад оттопырен, — но ею двигало чувство, и она крепко прижала к себе Ирис в надежде найти мир и покой в кольце их сплетенных рук.
— Все забыли? Начинаем с чистого листа? Больше ни слова о прошлом? — предложила Ирис. — Мы снова Крик и Крок? Крик и Крок навсегда?
Жозефина кивнула.
— Тогда расскажи, как поживаешь, — велела Ирис, забирая меню у дивного создания, которое на ее фоне внезапно поблекло.
— Нет! Сначала ты, — возразила Жозефина. — У меня в принципе ничего нового. Опять готовлюсь к хабилитации, Гортензия в Лондоне, Зоэ…
— Это все я знаю от Филиппа, — прервала ее Ирис и небрежно бросила официантке:
— Мне как обычно.
— Мне то же, что сестре, — поспешно добавила Жозефина, в полной панике от перспективы копаться в меню и что-то выбирать. — А ты как?
— Ничего, неплохо. Потихоньку обретаю вкус к жизни. Я многое поняла, пока лежала в клинике, и теперь воплощаю это на практике. Я была глупой, легкомысленной, фальшивой и эгоистичной. Думала только о себе, кружилась в водовороте тщеславия. Я сама все разрушила. Так что знаешь, я теперь не гордячка. Мне даже стыдно. Я была скверной женой, скверной матерью, скверной сестрой…
Она продолжала каяться. Перечислять свои просчеты, предательства, пустые мечты о славе. Принесли салат из зеленой фасоли, потом белое мясо цыпленка. Ирис надкусила несколько стручков, ковырнула белое мясо. Жозефина не решалась есть из страха показаться черствой, безразличной к потоку откровений сестры. Всякий раз, оказавшись в компании Ирис, она вновь становилась ее служанкой. Подняла салфетку, которую уронила Ирис, налила ей красного вина, потом минералки, отломила крохотный кусочек хлеба, а главное — внимательно слушала, приговаривая «да, ну конечно, ты права, нет-нет, ведь ты в душе совсем не такая». Ирис собирала урожай комплиментов, роняя «ты очень добра, Жози» — и Жозефина таяла. Ссоры как не бывало.
Они заговорили о матери, ее тяжелой жизни после ухода Марселя, ее финансовых трудностях.
— Знаешь, — вздохнула Ирис, — когда привык к роскоши, отвыкать очень трудно. Конечно, по сравнению с тем, как живут миллионы людей, нашей матери не на что жаловаться, но в ее возрасте не просто менять привычки…
Она сочувственно улыбнулась и добавила:
— Я ведь тоже чуть не потеряла мужа и понимаю, каково ей…
Жозефина резко выпрямилась, у нее перехватило дыхание. Она ждала продолжения, но Ирис, выдержав паузу, спросила:
— Мы можем поговорить о Филиппе, тебя это не смущает?
Жозефина пролепетала:
— Нет, что ты… с какой стати?
— Да потому что, ты не поверишь, я к тебе ревновала! Да, да… Мне в какой-то момент показалось, что он в тебя влюблен. Видишь, до какой степени мне задурили голову эти лекарства! Он все время говорил о тебе, это было нормально — из-за Зоэ и Александра, а я все свалила в одну кучу, устроила трагедию… Такая досада, правда?
Жозефина почувствовала, как кровь приливает к голове и молотом стучит в ушах. Бешено грохочет, бьется, гремит… Она теперь слышала через слово. Приходилось напрягаться, тянуться чуть ли не к губам Ирис, чтобы разобрать слова, понять смысл слов.
— Я с ума сходила! Просто помешалась… Но когда он последний раз приезжал в Париж…
Она выдержала театральную паузу, словно собираясь сообщить нечто важное. Ее губы вытянулись трубочкой, она как будто смаковала во рту сладостную новость, прежде чем произнести ее вслух.
— Он был в Париже? — бесцветным голосом проговорила Жозефина.
— Да, и мы виделись. И все было как раньше. Я так счастлива, Жози, так счастлива!
Она захлопала в ладоши, изображая безмерную радость. Потом, спохватившись, добавила, суеверно постучав по столу:
— Я двигаюсь потихоньку, не хочу его торопить, он за многое должен простить меня, но, думаю, мы на правильном пути. В многолетнем союзе есть свои преимущества… Понимаешь друг друга с полуслова, прощаешь с полувзгляда — обнимешься, и все хорошо.
— Как у него дела? — выдавила Жозефина. Слова «многолетний союз», «обнимешься» вонзились в нее, как железные наконечники, и застряли в горле.
— И хорошо и плохо, я за него волнуюсь…
— Волнуешься? — переспросила Жозефина. — Почему же?
— Я расскажу, но ты никому ни слова, обещаешь?
Ирис напустила на себя обеспокоенный и заговорщицкий вид. Взяла стручок фасоли, пожевала, собираясь с мыслями, чтобы не ляпнуть какую-нибудь глупость.
— Последний раз, когда он приезжал в Париж, и мы… ну как сказать… мы помирились, ну ты понимаешь…
Она смущенно улыбнулась, слегка покраснела.
— Я заметила какое-то противное пятно у него в паху. С внутренней стороны левой ляжки, в самом верху…
Она раздвинула ноги и показала пальцем на ляжку. Жозефина смотрела на этот палец — символ вновь обретенной близости супругов, любовников. Палец призывал ее к порядку: ты тут лишняя, куда лезешь?
— Я просила его сходить к дерматологу, настаивала, но он и слушать не хочет. Утверждает, что оно всегда там было, что врач его уже смотрел и ничего не нашел…
Жозефина больше ничего не слышала. Она изо всех сил старалась сидеть прямо и молча: больше всего на свете ей хотелось скорчиться и завыть. Они спали вместе. Филипп и Ирис спали, обнявшись. Слитые в поцелуе губы, его язык у нее во рту, их сплетенные тела, сбитые в кучу простыни, шепот блаженства, тяжелые черные волосы разметались по подушке, Ирис стонет, а Филипп… Образы вереницей проносились перед глазами. Жозефина поднесла руку к губам, чтобы сдержать жалобный крик.
— Что с тобой, Жози?
— Ничего. Просто ты говоришь так, словно…
— Словно что, Жози?
— Как будто с ним действительно что-то…
— Ну что ты! Просто я волнуюсь, и все… Скорее всего, он прав и там ничего серьезного. Не надо было тебе все это рассказывать, я забыла, какая ты впечатлительная. Бедная моя девочка!
Не хватало еще, чтобы она разревелась, занервничала Ирис. Все мои усилия пойдут прахом! Мне только с третьей попытки удалось заказать подходящий столик, пришлось настаивать, умолять, подгадывать, чтобы Беранжер и Надя точно оказались здесь, вон они, за пальмой, навострили уши, не хотят упустить ни слова из нашего разговора, чтобы раструбить о нем повсюду. Она так старалась, столько сил приложила — а эта сейчас заревет и все испортит!
Она передвинула кресло, обняла сестру и стала баюкать.
— Баю-бай, — шептала она. — Тише, Жози, тише. Я наверняка просто делаю из мухи слона…
Значит, я права, что-то между ними есть. Зарождающееся чувство, взаимное притяжение, смутное влечение… Никакой физической близости, не то она не посмела бы сюда явиться. Она слишком честная, не умеет врать и притворяться. Она бы не смогла смотреть мне в глаза. Но она влюблена в него, это точно. Вот и доказательство. Но он? Он любит ее? В ней есть своя прелесть, это несомненно. Она стала даже хорошенькая. Научилась одеваться, краситься, укладывать волосы. Похудела. Вид у нее такой… мило-старомодный. Надо держать ухо востро. Надо же, младшая сестренка, недотепа и мямля! Не следует им вырастать, этим младшим сестренкам.
Жозефина взяла себя в руки, высвободилась из объятий Ирис и сказала:
— Мне очень жаль… Прости.
Она не знала, что еще сказать. Прости, что влюбилась в твоего мужа. Прости, что целовалась с ним. Прости за вечные мои жалкие, наивные мечты. Наивность во мне — как сорняк, так просто не выдернешь.
— Простить? Но за что, сестричка?
— Ой, Ирис!.. — начала Жозефина, заламывая руки.
Сейчас она все ей расскажет.
— Ирис, — произнесла она, набрав побольше воздуху, — я должна тебе признаться…
— Жозефина! Я думала, мы все забыли, все начинаем с чистого листа!
— Да, но…
Сестры смотрели друг другу в глаза; одна была готова выдать свою тайну, другая отказывалась принять ее, и обе знали, какая опасная сила таится в словах. Произнеси их — и захлопнется тяжелая дверь. Тяжелая бронированная дверь. Они колебались, они ждали знака, который сделал бы откровенность возможной или, наоборот, невозможной, полезной или, напротив, излишней. «Если я сейчас все расскажу, — думала Жозефина, — я ее больше не увижу. Я выберу его. Его, который вернулся к ней… Если я все расскажу, я потеряю обоих. Потеряю любовь, друга, сестру, потеряю семью, воспоминания, детство… потеряю даже воспоминание о поцелуе у духовки».
Ирис видела колебания в глазах Жозефины. «Если она расскажет мне свою тайну, мне придется притвориться оскорбленной, негодующей, перестать с ней общаться. Разорвать отношения. И что? Я открою ей зеленую улицу! Она вольна видеться с ним. Нельзя, чтобы она заговорила, ни за что!»
Она внезапно прервала молчание:
— Должна тебе признаться, Жози: я слишком счастлива, что вернулась к жизни, и ничто, понимаешь, ничто не способно испортить мою радость. Так что начнем с чистого листа, как договорились…
Да, подумала Жозефина. А что еще остается? Да и что, собственно, такого произошло? Касания рук, быстрые взгляды, дрогнувший голос, улыбка в ответ на улыбку, горячие пальцы на запястье под рукавом пальто. Жалкие приметы испарившейся страсти.
— Ну а ты, все готовишься к своей хабилитации? Какая у тебя тема? Я хочу знать, мне все интересно… Смотри, я говорю-говорю, а ты ни слова! Все изменится, Жози, теперь все изменится. Потому что я приняла решение, знаешь, я теперь буду думать о других, не только о себе любимой. Скажи, как тебе кажется, я постарела?
Жозефина уже не слышала ее. Она смотрела, как уносится прочь ее любовь, скользя между грудастыми статуями и раскидистыми пальмами. Улыбалась жалкой улыбкой проигравшего. Она ничего не скажет. Она больше не увидит Филиппа.
Больше у нее никогда не будет поцелуев со вкусом арманьяка.
Впрочем, не в этом ли она поклялась звездам?
Жозефина решила пройтись пешком. Поднялась по улице Сент-Оноре, блаженно вздохнула, любуясь совершенной красотой Вандомской площади, прошла под аркадами улицы Риволи и вдоль набережной Сены, повернулась спиной к крылатым коням на мосту Александра Третьего и направилась к Трокадеро.
Ей нужно было прийти в себя. Общество Ирис лишило ее сил. Сестра словно забрала себе весь воздух в ресторане. Рядом с Ирис она задыхалась. «Довольно! — проворчала она, наподдав ногой по краю тротуара. — Я сравниваю себя с ней и чувствую себя ничтожеством. Я вступаю на ее территорию, территорию красоты, раскованности, последних писков моды, элегантных пальто, наращенных волос и разглаженных морщин, и сразу проигрываю. Но и у меня есть свое оружие: если я заговорю с ней о тонких, незаметных на первый взгляд вещах, о взглядах, что красноречивее слов, о любви, бьющей через край, о чувствах, переворачивающих душу, о тщете притворства, о том, как трудно понять, кто ты на самом деле, — то, может, чуть подрасту в собственных глазах и не буду валяться в углу, как грязный носок».
Она взглянула на небо: одно облако напоминало глаз. Ей показалось, что он похож на глаз Филиппа. «Быстро же ты меня забыл», — сказала она облаку, которое тотчас изменило форму. Глаз исчез. «Любовь — лишь капля меда средь колючек». Так пели трубадуры при дворе Альенор Аквитанской. Я теперь жую колючки. Полный рот колючек. Сама виновата — прогнала его, и он покорно вернулся к Ирис. Недолго ждал! Жозефину переполнял гнев. А вместе с ним проснулась надежда: она не согласна, она будет бороться!
Она вошла в парк и невольно пригнулась. Ничего не могла с собой поделать. Где-то здесь, чуть подальше, нашли мадам Бертье…
Она толкнула дверь подъезда и услышала крик в комнатке консьержки. Какой-то мужчина орал на Ифигению.
— Это безобразие! — орал он. — Вы за это ответите! Мерзость какая! Вы обязаны убираться каждый день! Там валяются пивные банки, пустые бутылки, носовые платки! Спотыкаешься о всякий мусор!
Не переставая вопить, мужчина вышел от консьержки, и Жозефина узнала сына Пинарелли. Смертельно бледная Ифигения укрылась за занавеской. Табличка на стеклянной двери с указанием ее часов работы была наполовину сорвана. Пинарелли вернулся, замахнулся, собираясь ударить консьержку, но та задвинула щеколду. Подоспевшая Жозефина схватила его за руку. Он вырвался и с неожиданной силой швырнул ее на пол. Жозефина сильно ударилась головой о стену.
— Да вы ненормальный! — в ужасе закричала она.
— Я запрещаю вам ее защищать! Ей за это платят! Она должна убираться! Сука!
По его трясущемуся подбородку стекала струйка слюны, лицо было в красных пятнах, кадык ходил ходуном.
Он развернулся и помчался вверх по лестнице через две ступеньки.
— С вами все в порядке, мадам Кортес?
Жозефина дрожала и потирала лоб, унимая боль. Ифигения позвала ее к себе.
— Может, выпьете чего-нибудь? Вид у вас больно бледный.
Она усадила ее и налила стакан колы.
— Что вы такое натворили, что он так взъелся? — спросила Жозефина, приходя в себя.
— Да я там убираю, на помойке. Честное слово. Я стараюсь… Но кто-то все время разбрасывает вокруг контейнеров такую гадость, что и сказать-то стыдно! И если я вдруг не зайду денек-другой, там уже такая грязища! Но дом-то большой, я же не могу разорваться!
— Вы знаете, кто это делает?
— Нет! Я-то по ночам сплю! Устаю. В этом доме, знаете, та еще работенка. А когда рабочий день кончается, надо еще с детьми заниматься!
Жозефина оглядела комнату. Стол, четыре стула, потертый диванчик, старый буфет, телевизор, облезлая кухонька, выцветший желтый линолеум, а в глубине, за бордовой занавеской, темный чулан.
— Там детская? — спросила Жозефина.
— Да, а я сплю на диване. Все равно как в вестибюле. Когда кто-то поздно возвращается домой, входная дверь хлопает прямо над ухом. Так и подпрыгиваю всю ночь на кровати…
— Надо бы тут покрасить и купить новую мебель… Мрачновато у вас.
— Потому я и крашу волосы во все цвета радуги, — улыбнулась Ифигения. — В доме появляется солнце…
— Знаете, что мы сделаем, Ифигения? Завтра в ваш обеденный перерыв съездим в «Икею» и все купим: кровати детям, стол, стулья, занавески, комод, буфет, диван, коврики, кухонный гарнитур, подушки… А потом заедем в «Брикораму», выберем красивые краски и все перекрасим! И вам больше не придется красить волосы.
— А на какие шиши, мадам Кортес? Показать вам мою зарплатную ведомость? Это слезы!
— Я все куплю.
— Сразу говорю вам — нет!
— А я говорю — да! Деньги же не унесешь с собой в могилу. У меня есть все, что мне надо, а у вас ничего. На то и деньги, чтобы заполнять пустоты!
— Ни за что, мадам Кортес!
— А мне плевать, я сама все куплю и поставлю перед вашей дверью. Вы меня еще не знаете, я упрямая.
Женщины молча смотрели друг на друга.
— Правда, лучше бы вам поехать со мной, чтобы вы сами выбрали. Может, у нас вкусы не совпадают.
Ифигения скрестила руки на груди и насупилась. На этот раз ее шевелюра была апельсинового цвета, местами с желтым отливом. В свете старого торшера казалось, что волосы горят огнем.
— Все-таки краски лучше смотрятся на стене, чем на голове, — усмехнулась Жозефина.
Ифигения провела рукой по волосам.
— Да знаю, я в этот раз запорола цвет… Просто все так неудобно, душ во дворе, там нет света, и я не всегда могу держать краску столько, сколько нужно. А зимой вообще все делаю наспех, иначе простужусь!
— Душ во дворе! — воскликнула Жозефина.
— Ну да… Рядом с помойкой…
— Это невозможно!
— Возможно, мадам Кортес, возможно!
— Ладно, — решила Жозефина. — Завтра и съездим.
— Не давите на меня, мадам Кортес!
Жозефина заметила, что в дверном проеме стоит маленькая Клара. Это была на удивление серьезная девочка с грустными, кроткими глазами. Рядом возник ее брат, Лео; каждый раз, как Жозефина ему улыбалась, он прятался за спину сестры.
— По-моему, вы изрядная эгоистка, Ифигения. Мне кажется, что детям бы понравилось жить на радуге…
Ифигения взглянула на детей и пожала плечами.
— Они уже привыкли.
— А мне хочется, чтобы комната была розовая… и чтобы покрывало ярко-салатовое… — сказала Клара, посасывая прядь волос.
— Ну уз нет! Розовый — это для девсёнок! — завопил Лео. — Хоцу комнату золтую, как цыпленок, а покрывало красное, с вампирами.
— Они не в школе? — спросила Жозефина, воздержавшись от ликования и давая Ифигении возможность сдаться достойно.
— Сегодня среда. В среду нету сколы, — ответил Лео.
— Ты прав. Я забыла!
— У тебя голова кругом идет, да? У нас так училка говорит…
— Да, действительно шла кругом, но теперь, когда я с вами, мне гораздо лучше, — сказала Жозефина, сажая его к себе на колени.
— Мам, а нельзя нам двухэтажную кровать? — спросила Клара. — Тогда бы я спала наверху и думала, будто я на небе… А еще письменный стол!
— А мне деревянную лосадку! Ты Дед Мороз?
— Глупенький! Где же у меня борода?
Он заливисто рассмеялся.
— По-моему, вы проиграли, Ифигения. Встречаемся завтра в полдень. Лучше не опаздывать, а то вернуться вовремя не успеем…
Дети повисли на матери, вопя от восторга.
— Скажи «да», ну мам, скажи «да»!
Ифигения стукнула ладонью по столу, требуя тишины.
— Тогда взамен я буду у вас убираться. Два часа в день. И никак иначе.
— Часа вполне хватит. Нас всего двое. Работы будет немного, и я вам заплачу.
— Нет, бесплатно, иначе не поеду ни в какую «Икею»!
На другой день ровно в двенадцать Жозефина ждала в холле. Они сели в ее машину. Ифигения держала на коленях хозяйственную сумку, а на голову повязала платок.
— Вы мусульманка, Ифигения?
— Нет, просто я легко простужаю уши. А потом начинаются отиты, и уши горят по поводу и без…
— У меня тоже самое! Чуть начинаю волноваться, сразу уши краснеют!
Они проехали Булонский лес и двинулись по направлению к Дефанс. Припарковались перед «Икеей», вооружились бумажным сантиметром, блокнотом, карандашом и ринулись в лабиринт магазина. Жозефина записывала, Ифигения чертыхалась. Жозефина заполняла блокнот, Ифигения растерянно вопила:
— Это уж слишком, мадам Кортес! Хватит!
— Почему вы не хотите называть меня Жозефиной, я же называю вас Ифигенией!
— Нет уж, для меня вы мадам Кортес. Нечего путать божий дар с яичницей.
В «Брикораме» они выбрали канареечно-желтую краску для детской, малиновую для общей комнаты, ярко-синюю для кухоньки. Жозефина заметила, как Ифигения косится на паркет, приоткрыв рот от восхищения. Она заказала паркет. Душевую кабину. Плитку.
— Но кто всем этим будет заниматься?
— Найдем плиточника и сантехника.
Жозефина заказала доставку, дала адрес. Они вышли и, отдуваясь, сели в машину.
— Вы совсем куку, мадам Кортес! Так вот, я вам так квартиру вылижу, что с пола можно будет есть!
Жозефина улыбнулась и лихо перестроилась в другой ряд, придержав руль одним пальцем.
— И к тому же отлично водите.
— Спасибо, Ифигения. С вами я прямо вырастаю в собственных глазах. Надо нам почаще видеться.
— Ой, что вы, мадам Кортес! У вас и без меня дел хватает…
Она уронила голову на подголовник и, счастливо улыбаясь, прошептала:
— Первый раз в жизни кто-то добр ко мне. Я имею в виду — просто так добр, без задних мыслей. Потому что бывали такие, что мне помогали, но потом всегда оказывалось, что им от меня что-то надо… А вот вы…
Она звучно фыркнула, выражая свое изумление. Ее лицо в обрамлении платка казалось ликом юной мадонны, наспех накрасившейся у кухонной раковины. От нее пахло марсельским мылом: не успела как следует смыть под холодным душем во дворе. Тонкий длинный нос, черные глаза, бледное лицо, ослепительные зубы и глубокая морщинка между бровями, доказывавшая (впрочем, Жозефина в этом и не сомневалась), что Ифигения — девушка с характером. Грузноватая фигура, бюст итальянской матроны, лицо по-детски серьезное: из месяца в месяц бьется, чтобы свести концы с концами, и счастлива, дотянув до следующей зарплаты.
— Хуже всех был мой муж… То есть это я его называю мужем, мы не расписаны. Бил почем зря все, что его не слушалось. В первую очередь меня. Выбил мне два зуба. Еле-еле на новые заработала. Он взрывался по любому поводу. Однажды врезал полицейскому, когда тот его остановил проверить документы. Дали шесть лет тюрьмы строгого режима. Я была беременна Лео. Честно говоря, обрадовалась, что его засадили. Он скоро должен выйти, но искать меня здесь ему в голову не придет. Боится богатых районов. Говорит, там фараоны кишмя кишат…
— Дети его не вспоминают?
Она снова выразительно фыркнула, на сей раз с презрением.
— Они его не знали, да оно и к лучшему. Когда они спрашивают, где папа и чем занимается, я говорю, что он путешественник, исследует Южный полюс, Северный полюс, Анды с Кордильерами, придумываю всякие истории про орлов, пингвинов и белых медведей. Если он когда-нибудь, не приведи господи, объявится, пусть приходит в шлеме и при бороде!
Пошел дождь, Жозефина включила дворники, провела рукой по стеклу.
— Знаете, мадам Кортес, я хочу сказать вам спасибо. Настоящее спасибо, от всего сердца. Меня так тронуло то, что вы для меня сделали… Просто до слез.
Она поправила выбившуюся из-под платка прядь.
— Не говорите соседям по дому, что это вы за все заплатили, ладно?
— Не скажу, но в любом случае вам незачем перед ними оправдываться!
— Просто помяните к слову на следующем собрании жильцов, что я выиграла в лотерею. Это их не удивит. В лотерею всегда выигрывают бедные, богатые не имеют на это права!
Они проезжали супермаркет «Интермарше», куда Жозефина ходила за покупками, когда жила в Курбевуа. Ифигения спросила, нельзя ли тут остановиться: ей нужен «Туалетный утенок» и новая швабра. В результате они подошли к кассе с полными тележками. Кассирша спросила, есть ли у них дисконтная карта. Жозефина достала карту, а заодно и оплатила покупки Ифигении. Та густо покраснела:
— Ах, нет! Хватит, мадам Кортес! Мы поссоримся!
— Так у меня будет больше баллов!
— Держу пари, вы ни разу не использовали ваши баллы!
— Ни разу, — призналась Жозефина.
— В следующий раз я пойду с вами, и вы их потратите! Сэкономите.
— Ага! — лукаво сказала Жозефина. — Значит, будет следующий раз! Не так уж вы и рассердились!
— Рассердилась! Но я отходчивая…
Под проливным дождем они добежали до машины, стараясь по пути не растерять покупки.
Жозефина высадила Ифигению перед домом и поехала ставить машину в подземный гараж, моля небеса оградить ее от неприятных встреч. С тех пор, как на нее напали, она боялась парковок.
Жинетт варила утренний кофе, когда в дверь постучали. Она заколебалась: прервать процесс и бежать открывать? Постояв секунду с туркой в руке, она решила, что процесс важнее таинственного гостя. Если кофе будет испорчен, у Рене на весь день испортится настроение. Из него слова не вытянешь, пока он не выпьет две чашки и не сжует три бутерброда из свежайшего хлеба, который сын булочника клал им на порог по дороге в школу. Жинетт за это давала ему монетку.
— А ты знаешь, — бранился Рене, — сколько стоил батон, когда мы здесь поселились, в семидесятом году? Один франк. А сейчас евро десять! Да еще комиссионные пацану… Мы едим самый дорогой хлеб в мире!
В те дни, когда мальчик не ходил в школу, она надевала пальто прямо на ночную рубашку и спускалась в булочную, выстаивала очередь. Ведь Рене — ее мужчина. Ее любимый и желанный мужчина. Они встретились, когда ей было двадцать. Она была на подпевке у Патрисии Карли, он монтировал декорации. Плечистый и стройный, лысый, как бильярдный шар, он был немногословен, но глаза его рассказывали илиады и одиссеи. Всегда готов и подраться, и посмеяться, безмятежен, как все люди, с рождения знающие, чего хотят и кем станут; в один прекрасный вечер он ухватил ее за талию и с тех пор не отпускал. Тридцать лет совместной жизни — но она и теперь трепетала в его объятиях. Рене, счастье ее ненаглядное! Лежа он умел дарить наслаждение, а стоя вызывал невольное уважение. Нежный и предупредительный, суровый и немногословный — именно такой, как ей нравилось. Больше тридцати лет они жили в квартирке над складом, которую им щедро предоставил Марсель в тот самый день, когда нанял Рене на работу в качестве «ну мы потом посмотрим, как будет называться ваша должность…». Сказано — сделано: они больше не обсуждали этот вопрос, но Марсель регулярно поднимал зарплату в зависимости от роста квартплаты, налогов и цен на свежий хлеб. Так и детей вырастили: Джонни, Эдди и Сильви. Как только дети встали на ноги, Марсель вовлек в работу на складе и Жинетт. Она отвечала за прием и отгрузку товара. И время летело год за годом, так что Жинетт не успевала оглянуться.
В дверь снова постучали.
— Одну минуточку! — закричала она, не сводя глаз с коричневой шапки над туркой.
— Не спеши! Это всего лишь я! — ответил голос Марселя.
Марсель? Что его принесло в такую рань?
— Что случилось? Ты забыл ключи от кабинета?
— Мне надо с тобой поговорить!
— Иду-иду, — повторила Жинетт, — буквально секундочку!
Она выключила плиту, сняла турку, взяла полотенце и вытерла руки.
— Предупреждаю, я еще в халате! — объявила она, прежде чем открыть.
— Мне наплевать! Хоть в стрингах, какая разница!
Жинетт открыла, и вошел Марсель с Младшим на пузе.
— Вот уж визит так визит! Два Гробза на пороге! — воскликнула Жинетт, приглашая Марселя войти.
— Ой, Жинетт, беда какая, — забубнил Марсель, — такой у нас ужас! Накрыло нас по полной! Что делать, ума не приложу…
— Может, начнешь с начала? А то я ничего не понимаю!
Марсель сел, вытащил Младшего из «кенгуру», посадил на колени и, отломив кусочек хлеба, сунул малышу в рот.
— Давай, сынок, поработай зубками, а я пока поговорю с Жинетт…
— Сколько твоему красавчику стукнуло?
— Скоро годик!
— Скажи-ка, а выглядит куда старше! Крупный какой парень! А что это ты его на работу приволок?
— Ой, и не говори! И не говори!
Вне себя от отчаяния он раскачивался на стуле. Небритый, на лацкане пиджака жирное пятно.
— Нет уж, давай именно что говори.
Он с унылым видом произнес:
— Помнишь, какой я был счастливый, когда мы с Жозианой последний раз ужинали у вас?
— Перед Рождеством? Да ты прямо светился! Хоть загорай!
— Я лопался от счастья, оно у меня изо всех дыр перло! Приходил по утрам в контору и просил Рене ущипнуть меня за ухо, хотел убедиться, что не сплю…
— А еще думал поставить детское креслице у себя кабинете, чтобы вводить малыша в курс дела!
— Хорошее было время, мы были счастливы. А теперь…
— А теперь вас и не видно. Как в воду канули…
Он беспомощно развел руками. Закрыл глаза. Вздохнул. Младший чуть не соскользнул у него с колен, он подхватил его и стал тискать. Мял круглый животик малыша мощными, заросшими рыжей шерстью руками, а тот терпел, болезненно скривив мордочку.
— Хватит, Марсель, он же не пластилиновый!
Марсель ослабил хватку. Младший вздохнул с облегчением и протянул руку Жинетт, благодаря ее за заступничество.
— Ты видел? — ошеломленно воскликнула Жинетт.
— Да знаю я, что он гений! Но скоро будет всего-навсего несчастным сиротой.
— Что-то с Жозианой? Она больна?
— Да у нее такая болезнь, что хуже не бывает: она как будто тонет во тьме. А с этим, красавица моя, ничего не поделаешь!
— Да ладно, — отмахнулась Жинетт. — Это послеродовая депрессия. У всех женщин бывает. Оправится!
— Да нет, все гораздо хуже!
Он придвинулся к ней и прошептал:
— А Рене где?
— Одевается. А что?
— То, что я хочу тебе сказать, должно остаться между нами. Ни в коем случае не говори ему.
— Скрыть что-то от Рене? — поразилась Жинетт. — Нет, у меня не получится. Храни свой секрет, я буду хранить своего мужа!
Марсель помрачнел. Снова вцепился в Младшего. Жинетт отняла у него ребенка.
— Отдай, ты ему печенку выдавишь!
Марсель тяжело оперся локтями на стол.
— Я на пределе. Не могу больше! Мы были так счастливы! Так счастливы!
Он весь дрожал, чесал голову, кусал руку. Стул стонал под его весом. Жинетт кружила по комнате с младенцем. Она давно не держала на руках малышей и разволновалась. Ее нежность к Марселю Младшему невольно распространилась и на Марселя Старшего, добряка Марселя, который грыз ногти и покрылся крупными каплями пота.
— Да ты сам болен, скажу я тебе! — заметила Жинетт, когда Марсель еще и побагровел.
— Я-то просто расстроен, а вот Жозиана… Если бы ты ее видела! Белее мела! Чистый призрак! Скоро взлетит прямиком на небеса.
Он весь обмяк и наконец разрыдался.
— Не могу больше, места себе не нахожу! Брожу по квартире, как старый олень посреди вырубленного леса. Не трублю призывно, а вою от тоски, совсем стал тряпкой. Я уже не вижу, что подписываю, как меня зовут-то едва помню, не сплю, не ем, отощал весь! От меня разит бедой. ПОТОМУ ЧТО БЕДА ВОШЛА В ДОМ!
Он приподнялся на локтях и буквально ревел. В этот момент в кухню вошел Рене — и от удивления даже ругнулся.
— Твою мать! Что стряслось со старым могиканином? Ишь ведь как расшумелся…
Жинетт поняла, что пора спасать ситуацию. Посадила Младшего на диван, обложила подушками, чтобы не свалился, поставила перед Марселем и Рене ароматную турку с кофе и сахарницу, нарезала хлеб, намазала маслом.
— Сперва вы позавтракаете, а потом я останусь с Марселем и буду его исповедовать.
— Ты не хочешь поговорить со мной? — недоверчиво переспросил Рене.
— Тут такое дело, — смущенно объяснил Марсель, — я могу поговорить об этом только с твоей женой.
— А я не имею права знать? — удивился Рене. — Я твой самый старый кореш, твое доверенное лицо, твоя правая рука, твоя левая рука, а иногда и твои мозги!
Марсель сконфуженно почесал нос.
— Это очень личное, — сказал он, изучая свои ногти.
Рене почесал подбородок и бросил:
— Ладно, давай! Исповедуй его, не то он лопнет…
— Сперва поешь. Потом поговорим.
Они позавтракали втроем. Молча. Потом Рене взял кепку и вышел.
— Теперь будет дуться?
— Ну, он обиделся, это точно. Но лучше, чтобы он сам разрешил: не люблю я хитрить.
Она взглянула на Марселя Младшего, который восседал среди подушек и внимательно слушал.
— Надо, наверное, чем-то его занять?
— Дай ему что-нибудь почитать. Он это обожает.
— Но у меня же нет детских книжек!
— Дай любую! Он все читает. Даже адресные книги.
Жинетт принесла телефонный справочник и протянула Младшему.
— Вот, нашлись только «Желтые Страницы»…
Марсель махнул рукой — неважно. Младший взял справочник, открыл, ткнул пальчиком в страницу и пустил слюну.
— Странный какой-то у тебя парень! Ты его доктору показывал?
— Если бы это была единственная странность в моей жизни, я был бы счастливейшим из людей!
— Давай рассказывай и кончай реветь, глаза отсыреют!
Он шмыгнул носом, высморкался в бумажный платок, который дала ему Жинетт. Опасливо взглянул на нее и выпалил:
— В общем, сглазили мою Конфетку. Навели порчу.
— Сглазили! Да такого в природе не бывает!
— Нет уж, точно, в нее иголок понатыкали!
— Марсель, бедняга! У тебя крыша поехала!
— Слушай… Сначала я, как и ты, отказывался в это поверить. Но потом пришлось убедиться…
— В чем? У нее что, рога выросли?
— Глупая! Тут все гораздо тоньше!
— Так тонко, что мне не разглядеть…
— Послушай, говорю тебе!
— Да слушаю я тебя, малахольный!
— Она больше ничего не хочет, чувствует себя пустой, как выеденная скорлупа, целыми днями лежит в постели и с малышом больше не возится. Вот он и растет так быстро… Хочет скорей вылезти из пеленок и ей помочь.
— Да вы все чокнулись!
— Отвечает односложно. Поднять ее с кровати — целое дело: говорит, что ей в спину словно вонзаются кинжалы, что она столетняя старуха, что у нее все тело болит… И так уже три месяца!
— И правда, непохоже на нее…
— Я в конце концов позвал мадам Сюзанну, ну ты знаешь, нашу…
— Эту, которую ты зовешь целительницей душ, а я гадалкой?
— Ну да. Она сразу сказала: Конфетку сглазили. С ней работали. Они хотят, чтобы она умерла, постепенно зачахла. С тех пор она пытается снять заклятие, каждый раз наступает улучшение дня на два, Конфетка начинает понемногу есть, улыбается, кладет голову мне на плечо, я замираю — а она снова падает. Говорит, ее как будто из розетки выключают. Жизнь вынимают из нее. Мадам Сюзанна уже не знает, что и делать. Говорит, это очень сильное заклятие. Что это надолго. А мы тем временем просто погибаем. Девчушка, которая у нас была няней, теперь присматривает за Конфеткой. Ей велено не спускать с нее глаз. Я все время боюсь, что она сделает какую-нибудь глупость. А я занимаюсь Младшим…
— Вы просто переутомились оба, вот и все. Кто же в таком возрасте заводит детей!
Марсель посмотрел на нее так, словно она плюнула ему в душу. Вся голубизна ушла из его глаз, они стали белыми от ярости.
— Ты не должна так говорить, Жинетт! Ты меня очень огорчила…
— Прости. Ты прав. Вы сильны, как два дуба. Два дуба, у которых слегка поехали кроны.
Она подошла к Марселю, погладила его бычью шею. Он уронил голову на руки и простонал:
— Помоги нам, Жинетт, помоги… Уж не знаю, что и делать.
Она продолжала массировать ему плечи и шею, приговаривая, какой он сильный и выносливый, какой умный и хитрый, какую он выстроил промышленную империю практически в одиночку, только благодаря своему чутью. Она выбирала самые мощные, мускулистые слова, чтобы прибавить сил его душе.
— А ты еще с кем-нибудь говорил?
Он растерянно взглянул на нее.
— С кем я могу поговорить? Все подумают, что я спятил.
— Это точно.
— Я сперва среагировал точно так же, когда мадам Сюзанна это сказала. Послал ее куда подальше. А потом стал наводить справки. Эти вещи реально существуют, Жинетт. О них не говорят, потому что они в голове не укладываются, но они существуют!
— Ну да, в странах вуду, где-нибудь на Гаити или в Уагадугу!
— Нет. Везде. Наводят порчу и связывают жертву несчастьем по рукам и ногам. Как паутиной. Она не может двигаться, стоит ей шевельнуться, как все идет наперекосяк. Тут на днях Конфетка решила погулять с малышом в парке, так что ты думаешь? Подвернула ногу, и у нее украли сумку! Когда она попыталась выгладить мне рубашку, загорелась гладильная доска, а два дня назад она взяла такси, съездить к парикмахеру, и попала в аварию на первом же перекрестке…
— Но кто может ее настолько ненавидеть, чтобы смерти желать?
— Не знаю. Я вообще не знал, что такие вещи бывают. Значит…
Он поднял руку и тяжело уронил ее на стол.
— Это и надо выяснить… Ты никому не насолил из конкурентов?
Марсель покачал головой.
— Не больше, чем обычно. Я же знаешь, я подлянки не кидаю.
— И ни с кем не цапался?
— Нет. Наоборот, всех облизывал с ног до головы. Я был так счастлив, мне хотелось всех вокруг осчастливить. Зарплата у моих сотрудников самая высокая в мире, от премий любой профсоюз растрогается, я открыл детский сад для детей работников, велел сделать во дворе площадку, чтобы в обеденный перерыв играть в шары… Не хватает только бара и пляжа, и будет вместо конторы курорт! Что, неправда?
Жинетт села рядом с ним и задумалась.