Глава шестнадцатая

1 мая 1937 г. страна в двадцатый раз отмечала праздник военным парадом и демонстрацией трудящихся в Москве, на Красной площади. Особенность данного дня в краткой, общедоступной форме традиционного приказа выразил нарком обороны К.Е. Ворошилов. Говорил он только о положении в стране: «Победы социализма записаны ныне в великой Сталинской конституции СССР, открывающей новую полосу в строительстве советского государства. Сталинская конституция СССР знаменует собой расцвет подлинной советской демократии, еще более тесную связь всех трудящихся масс с органами советской власти, обеспечивает еще более широкое и всестороннее участие их в управлении своим собственным государством».

Об ином аспекте ситуации поведал в пространной, на полосу, статье «Единство международного пролетариата — высшее веление переживаемого момента» генеральный секретарь ИККИ Георгий Димитров. Выражая оценку положения в мире, не столько свою, сколько узкого руководства, он прозорливо предсказал то, что действительно произошло через два месяца в Азии, через десять и шестнадцать месяцев в Европе. Начал он с самого главного, самого тревожного:

«Вся международная обстановка в настоящий момент находится под знаком лихорадочной подготовки фашизмом нового передела мира путем захватничес кой войны. Гитлер усиленно готовит удар против Чехословакии, уничтожение которой как самостоятельного государства, согласно фашистской концепции, необходимо для «умиротворения Европы». Германский фашизм готовит поглощение Австрии… Японская военщина со своей стороны всячески старается разбить демократическую оппозицию у себя дома, чтобы с тем большей агрессивностью напасть на китайский народ». Перейдя к непосредственным задачам пролетариата, Димитров сознательно напомнил, повторив, суть решений VII конгресса Коминтерна:-

«Главное теперь заключается в том, чтобы, укрепляя дальше единство рабочего класса в национальном масштабе, найти общий язык, общую платформу, обеспечивающую возможность пролетариату выступать единым фронтом в международном масштабе, своевременно сосредоточивать свои главные силы на тех участках борьбы против фашизма, которые являются наиболее важными в каждый данный момент».

Димитров, несомненно, учел более чем годовую практику народных фронтов Франции, Испании и особенно — борьбы в поддержку испанского республиканского правительства. Именно потому ему пришлось осудить позицию лидеров Второго и Амстердамского интернационалов, упорно отклоняющих предложения компартии Испании и ИККИ о совместных действиях в защиту испанского народа. Кроме того, Димитров вынужден был . принять во внимание то, что происходило в СССР: августовский и январский процессы, февральско-мартовский пленум ЦК ВКП(б), обвинившие Троцкого и троцкистов во всех смертных грехах. И на основании такой четко выраженной позиции сформулировал четыре «необходимо» в их принципиальной последовательности.

1. «Сосредоточить борьбу против главного врага, против ударного кулака реакционной части крупной буржуазии — против фашизма».

2. «Обуздать находящихся в рядах рабочего движения врагов единого фронта».

3. «Дать самый решительный отпор всем, кто ведет клеветническую кампанию против СССР».

4. «Ведя борьбу против фашизма, бить со всей беспощадностью по его троцкистской агентуре».

Наконец, в качестве своеобразного дополнения и в виде явной уступки коммунистам-ортодоксам, Димитрову пришлось вспомнить, но лишь в конце статьи и весьма бегло, еще и о пятой «необходимости» — борьбы с реформизмом.

Ворошилов, обращаясь к красноармейцам и командирам РККА, лишь единожды вспомнил о троцкистах. Вспомнил только для того, чтобы значительно повысить ценность новой конституции, принятию которой, как следовало из текста приказа, те яростно сопротивлялись. Димитров, давая установку мировому коммунистическому движению, также сказал о троцкистах, и опять же лишь по ассоциации — всего лишь как об агентуре главного противника — фашизма. И Димитров, и Ворошилов использовали понятие «троцкизм» как условное, обобщенное обозначение не конкретного врага, а всего, что мешало тогда продвижению вперед; как ставший ритуальным, просто привычным риторический прием. Не более того.

Но трудно представить, что член ПБ и генеральный секретарь ИККИ высказывали собственные, ни с кем не согласованные взгляды, лишь случайно совпавшие. Несомненно, подобная оценка троцкизма как явления уже малозначительного, практически ушедшего в прошлое, была отражением общего мнения узкого руководства на конец апреля. Это лишний раз подтверждает стремительное изменение оценок событий, происшедших через двое суток в Испании.

…Начиная с осени 1936 г. в Каталонии, ставшей автономной республикой (провинцией) с собственным правительством — генералидад, решающую роль в политической и экономической жизни играла анархо-синдикалистская профсоюзная организация — Национальная конфедерация труда (НКТ). Она установила практически полный контроль над национализированными ею же промышленными предприятиями, сельскохозяйственными кооперативами, возникшими как результат аг рарной реформы, над органами местного самоуправления. Итогом этого явилось своеобразное двоевластие, при котором и генералидад, и органы центрального правительства присутствовали в Каталонии чисто номинально. Не довольствуясь достигнутой властью, анархо-синдикалисты рассматривали свои достижения как первый этап социалистической революции, настойчиво стремясь перейти ко второму — установлению классического либертального коммунизма, да еще в масштабах всей Испании. Стремясь добиться именно такого развития событий, они противопоставляли себя коммунистам, по их мнению, партии порядка и этатизма.

Один из лидеров НКТ, Лопес, выражая взгляды наиболее экстремистской части конфедерации, многозначительно заявил на митинге, состоявшемся 20 сентября 1936 г. в Барселоне: «Имеется одна партия, которая хочет монополизировать революцию. Если эта партия будет продолжать свою линию, мы решим ее раздавить. В Мадриде находится иностранный посол, вмешивающийся в испанские дела. Мы его предупреждаем, что испанские дела касаются лишь испанцев».

Лопес имел в виду компартию Испании и советского полпреда М.И. Розенберга.

Однако другие, более популярные лидеры НКТ, Гарсиа Оливер и Буэнавентура Дуррути, выступали за единство с компартией, без чего, по их мнению, нельзя победить в борьбе с франкистами, делали все возможное, чтобы не допустить открытой конфронтации с КПИ. Эту же позицию разделял и Коминтерн.

Положение стало меняться к худшему начиная с 26 марта 1937 г., после того как анархо-синдикалисты вышли из Генералидад. Несколько смягчился конфликт 16 апреля, с формированием нового правительства автономной Каталонии, но уже спустя четыре дня конфронтация возобновилась. Произошли стычки анархо-синдикалистов, использовавших броневики, артиллерию и пулеметы, с правительственными частями. Только 8 мая, ценою пятисот убитых и тысячи раненых, удалось прекратить братоубийственный вооруженный конфликт.

Информация о событиях в Каталонии, поступавшая в Кремль, скорее всего, поначалу была неопределенной. Возможно, просто выглядела таковой для Сталина, потому что исходила лишь из одного источника — от начальника Разведупра Генштаба СП. Урицкого, ибо М. Кольцов в это время находился в Москве. Советские газеты сообщили о боях в Барселоне только тогда, когда исход оказался предрешенным, — 6 мая. Но поместили телеграммы не ТАСС, а нейтральные — французские агентства Гавас, под заголовком «Выступление анархистов против Каталонского правительства», что соответствовало истине. 9 мая, когда мир на улицах Барселоны был полностью восстановлен, «Правда» опубликовала материал своего собственного корреспондента Е. Тамарина, в котором впервые ответственными за барселонские события, помимо ВКТ и ФАИ, была названа еще и протроцкистская ПОУМ. 10 мая очередную корреспонденцию Тамарина «Правда» опубликовала под кричащим заголовком «Испанские троцкисты — враги народного фронта» и сопроводила ее еще одним, столь же тенденциозным материалом — «Решение всеобщего рабочего союза об исключении троцкистов из профсоюзной организации». 11 мая «Правда» дала еще два материала откровенно пропагандистского характера: информацию «Испанская печать требует суда над троцкистами» и статью редактора международного отдела Б.Д. Михайлова «Троцкистско-фашистский путч в Барселоне».

В тот же день, 11 мая, официальный представитель ИККИ в Испании Стоян Минев (он же И. Степанов, он же Морено), со своей стороны, дал схожую оценку событий в Каталонии. Если в информации, датированной 7 мая, организаторами вооруженного выступления он назвал только анархистов, то теперь всю ответственность за кровопролитные бои он возложил на ПОУМ. Заодно отметил: «Испанские троцкисты представляют собой организованный отряд пятой колонны Франко». Иными словами, он повторил и конкретизировал характеристику, данную Димитровым троцкистам в статье от 1 мая.

Что же произошло в Кремле, почему столь стремительно и радикально изменились и оценка, и объяснение им барселонских событий? Почему ПОУМ, выступавший под лозунгом «Победа рабочих и крестьян Испании возможна лишь как победа социалистической революции», без каких-либо оснований не только сделали практически единственным ответственным за путч, но еще и представили «фашистской агентурой»?

Ответы на эти вопросы кроются в той политике, которую в соответствии с новым курсом проводило узкое руководство СССР. Еще в 1934 г. полностью отказавшееся от ориентации на признанную утопичной идею мировой революции, оно делало все возможное, дабы максимально дистанцироваться от любых выступлений леворадикалов. Так произошло в дни Венского и Астурийского восстаний, так было с Китайской советской республикой, вынужденной самоликвидироваться под давлением Москвы, так было и с восстанием в Бразилии и походом революционной «колонны Престоса». Теперь самым важным для узкого руководства было доказать свою непричастность к любым действиям радикальных партий и организаций Испании. Ведь мировое общественное мнение, равно в демократических и фашистских странах, все еще пыталось не просто связать их с Коминтерном, то есть с СССР, но и представить доказательством якобы сохранившихся агрессивных замыслов Кремля, желания его установить полный и безраздельный политический контроль над Пиренейским полуостровом. - Отсюда и проистекала кратковременная растерянность узкого руководства, проявившаяся в дни Барселонского путча, что ярко продемонстрировала советская пресса. А вслед за тем последовало настойчивое стремление Кремля не просто демонстративно отстраниться от каталонских событий, но и представить их враждебными именно Советскому Союзу, не один год ведущему борьбу с тем самым троцкизмом, который якобы и подтолкнул барселонцев на баррикады. Однако такая вполне естественная для узкого руководства позиция привела к непредсказуе мым, страшным по своим итогам последствиям, но только уже не в Испании, а в самом СССР. Она позволила Ежову вместе с НКВД воспользоваться ситуацией и начать собственную большую игру, первые признаки которой отчетливо проявились 11 мая.

В тот день «Правда» опубликовала — вместе с «Известиями», «Красной звездой», рядом других центральных газет — сообщение «В Наркомате обороны». В нем извещалось о создании военных советов при командующих военными округами, а также о важным перемещениях в высшем начсоставе Красной армии. Командующего войсками Киевского военного округа И.Э. Якира переместили на ту же должность в Ленинградский, И.Ф. Федько из Приморской группы ОКДВА в Киевский, П.Е. Дыбенко из Приволжского в Сибирский. Одновременно был смещен с должности замнаркома М.Н. Тухачевский, направленный командующим войсками Приволжского военного округа, а на его место в НКО назначен Б.М. Шапошников, до того командующий войсками Ленинградского военного округа. В последних двух перемещениях и крылась суть данных кадровых решений: они проводились только с одной целью — понижение Тухачевского в должности, отправка его из столицы в далекий провинциальный город.

Но не менее важной была и первая часть сообщения, по которой восстанавливался жесткий партийный контроль над начсоставом армии. Ведь отныне не только командующие войсками округов должны были все свои решения согласовывать с политработниками. «В отмену существующего порядка», в дополнение к структуре уже действовавших политуправлений и политотделов, подчинявшихся Политическому управлению РККА, на деле являвшемуся отделом ЦК ВКП(б), воссоздавался и отмененный в конце декабря 1934 г. институт военных комиссаров — «во всех войсковых частях, начиная с полка и выше, и в учреждениях НКО».

Разумеется, оба эти решения были подготовлены и приняты отнюдь не Ворошиловым единолично, а всем узким руководством. О военных советах и восстановлении института военных комиссаров — 8 мая, когда у Сталина в его кремлевском кабинете присутствовали Молотов, Ворошилов, Каганович, Ежов, а также Якир. О перемещении командующих войсками военных округов и понижении Тухачевского в должности — 10 мая, опять же у Сталина, на заседании с участием Молотова, Ворошилова, Кагановича, Ежова, Чубаря и Микояна. В заседаниях принимали участие члены ПБ и комиссий ПБ, образованных 14 апреля.

Характер решений — весьма мягкий, скорее напоминающий обычные превентивные меры, которые узкое руководство использовало с декабря 1936 г., — свидетельствовал о неожиданно появившемся сомнении в безусловной лояльности высшего начсостава армии. Возникла еще только обеспокоенность, ибо пока все обходилось без предъявления обвинений, снятий с должностей и арестов. Ну а такую настороженность, как можно предполагать с большой долей уверенности, должна была породить некая важная информация Ежова в его своеобразной формально-биографической интерпретации реальных событий.

3 мая был арестован комбриг запаса М.Е. Медведев, отправленный в отставку с должности начальника ПВО РККА в августе 1935 г., — один из основных подозреваемых в причастности к «Кремлевскому заговору». И потому НКВД и лично Ежов могли уже рапортовать о завершении следствия по делу «Клубок», тянувшегося более двух лет. Можно было готовить обвинительное заключение и передать суду решение судьбы не только А.С. Енукидзе, Р.А. Петерсона, М.Е. Медведева, но и В.К. Путны, Н.Г. Егорова, М.А. Имянинникова. А если понадобится, то присоединить к ним остававшегося на свободе комкора Б.М. Фельдмана, две недели назад возвращенного на свою старую должность заместителя командующего войсками Московского военного округа, и даже, в случае особой необходимости, М.Н. Тухачевского. Но именно такой итог следствия никак не мог устроить ни Ежова, ни ответственных работников главного управления госбезопасности НКВД, занимавшихся делом «Клубок», ибо он не приносил почета. Ведь дело являлось не их собственным достижением, а всего лишь досталось в наследство от Ягоды. Мало того, каждому была понятна невозможность его огласки даже в виде крохотной, в несколько строк, газетной информации «В НКВД СССР» или «В Прокуратуре СССР».

Славу позволяло стяжать иное: превращение давнего, известного практически единицам, намерения дворцового переворота в только что раскрытый, обширный и широко разветвленный военный заговор. Для этого требовалось объединить дела всех уже находившихся на Лубянке военнослужащих в звании от полковника и выше, изменив ранее предъявленные им обвинения. Забыть о том, что В.М. Примаков и В.К. Путна еще в августе 1935 г. признали себя участниками «боевой группы троцкистско-зиновьевской организации»; М.И. Гай, ЕЕ. Прокофьев и З.И. Волович дали в апреле 1937 г. показания о связях Ягоды с М.Н. Тухачевским, А.И. Кор-ком, Б.М. Шапошниковым и другими; А.С. Енукидзе и Р.А Петерсон взяли на себя и организацию, и руководство подготовкой переворота. И найти нечто объединяющее не только уже арестованных, но и тех потенциальных жертв, которым только предстояло «признаться». Таким же общим для них являлась служба в РККА прежде всего с 1918-го по 1924 г., когда председателем Реввоенсовета Республики и наркомом по военным и морским делам являлся Л.Д. Троцкий.

Действительно, служба в Красной армии, особенно во время гражданской войны, связывала слишком многих. Так, в 1920 г., когда шла советско-польская война, в прямом подчинении у Троцкого находились командующий Западным фронтом Тухачевский и член реввоенсовета фронта И.Т. Смилга, впоследствии видный сторонник Троцкого. Непосредственно подчинялись Тухачевскому троцкист ЕЛ. Пятаков — командующий 15-й армией, сторонники Зиновьева М.М. Лашевич и ЕЕ. Евдокимов, последовательно командовавшие 7-й армией, В.К. Путна — командир 27-й стрелковой дивизии. Даже то, что и Евдокимов, и Пятаков уже были приговорены к высшей мере наказания на августовском и январском «московских» процессах, в глазах Ежова служило лишним подтверждением давних «связей» их с Тухачевским, а того — с Троцким. Такую цепочку можно было выстраивать любой длины…

Беспроигрышной картой в игре Ежова вполне мог быть еще и Каталонский путч, который далеко не случайно именно в те дни связали с троцкистами ПОУМ. И не только путч сам по себе. Гораздо большее значение имело то, что в Барселоне в те дни как генеральный консул СССР находился не кто иной, как В.А. Антонов-Овсеенко, который вместе с Троцким возглавлял, по сути, Красную армию, находясь на должности начальника Политуправления РККА с августа 1922-го по январь 1924 гг. Сталин не только вспомнил о нем в заключительном слове на XIII партконференции, но еще и сообщил, что тот-де «прислал в ЦК и ЦКК совершенно неприличное по тону и абсолютно недопустимое по содержанию письмо с угрозой по адресу ЦК и ЦКК призвать к порядку «зарвавшихся вождей».

Действительно, письмо, написанное Антоновым-Овсеенко 27 декабря 1923 г. в защиту Троцкого и упоминавшее из «вождей» только Сталина, было откровенно ультимативным. Мало того, оно сохраняло необычайную злободневность даже тринадцать с половиной лет спустя. Ведь в нем, в частности, говорилось:

«…Партию и всю страну вместо серьезного разбора серьезных вопросов кормят личными нападками, заподозреваниями, желчной клеветой, и этот метод возводят в систему, как будто в сем и состоит широко возвещенный новый курс. Ясно, к чему это ведет. К глубочайшей деморализации и партии, и армии, и рабочих масс и к подрыву влияния нашей партии в Коминтерне, к ослаблению твердости и выдержанности линии Коминтерна… Знаю, что этот мой предостерегающий голос на тех, кто застыл в сознании своей непогрешимости историей отобранных вождей, не произведет ни малейшего впечатления. Но знайте — этот голос симптоматичен. Он выражает возмущение тех, кто всей своей жизнью доказал свою беззаветную преданность интересам партии, в целом интересам коммунистической революции… и их голос когда-либо призовет к порядку зазнавшихся «вождей», так, что они его услышат, даже несмотря на свою крайнюю фракционную глухоту».

О такой — нет, даже не филиппике, а прямой угрозе — Ежов непременно должен был знать с того самого дня, как возглавил КПК, или в крайнем случае, когда начал писать свой теоретический труд об оппозиции, и прежде всего о троцкистской оппозиции. Должен был знать, а теперь и непременно вспомнить. Он вполне мог связать Антонова-Овсеенко и с Каталонским путчем, и с теми показаниями, которые уже имелись у НКВД против Тухачевского и других пребывающих во главе армии военачальников.

Наконец, идеально вписывались в создаваемую Ежовым версию военно-политического заговора и такие факты биографий высшего начсостава РККА, которыми достаточно легко можно было «подтвердить» их связь с рейхсвером или — при желании — с «германским нацизмом». Ведь для узкого руководства не являлось секретом, что в 1928—1929 гг. командарм 1 ранга, тогда командующий Украинским военным округом Н.Э. Якир, комкоры Ж.Д. Зонберг, Р.Я. Лонгва учились в германской военной академии. Там же курс, но уже в 1931 г., прошли командующие Белорусским военным округом А.И. Егоров, Средне-Азиатским — П.Е. Дыбенко, Северо-Кавказским — И.П. Белов. В 1931—1933 гг. учились в Германии командующий Закавказским военным округом М.К. Левандовский, помощник командующего Украинским военным округом И.Н. Дубовой, начальник штаба Ленинградского военного округа СП. Урицкий, командир 13-го стрелкового корпуса В.М. Примаков.

И все же как в апреле, так и в первой половине мая Ежов и не смог еще получить достаточно весомые доказательства существования «военно-политического заговора», которые убедили бы узкое руководство. Даже очередной допрос Ягоды не принес желаемого. 13 мая он заявил своим следователям, Когану и Ларнеру, и без того хорошо им известное: летом 1936 г. «в протоколах следствия по делу троцкистской организации уже появились первые данные о наличии военной группы троцкистов в составе Шмидта, Зюка, Примакова и других. Вскоре я вынужден был пойти на аресты. Сначала, кажется, Шмидта, Зюка, а в дальнейшем и самого Примакова». Но такие показания доказывали лишь одно: если «заговор в НКО» и существовал, Ягода о нем ничего не знал, что весьма сомнительно. Скорее всего, бывший нарком внутренних дел, стремясь угодить следователям, в своих ответах исходил лишь из той информации, которой обладал перед переводом в наркомсвязь.

Естественно, эти показания никак не могли удовлетворить Ежова. Потому-то он, в надежде получить нужные, и пошел на рискованные действия. 12 мая был арестован начальник Военной академии имени Фрунзе командарм 2-го ранга А.И. Корк, а 15 мая — временно не имевший должности комкор Б.М. Фельдман. Оба — только на основании показаний М.Е. Медведева. Ну а тот еще 8 мая признал свое участие в «троцкистской военной организации», якобы возглавляемой Фельдманом, а уже через два дня, 10 мая, существенно изменил первоначальные показания — сообщил о существовании «военной контрреволюционной организации», якобы созданной для «свержения советской власти, установления военной диктатуры с реставрацией капитализма, чему должна была предшествовать вооруженная помощь интервентов». Он просто повторил те самые обвинения, которые впервые были сформулированы А.Я. Вышинским на январском процессе, не использовав лишь одно определение — «троцкистская». Говоря же о руководителях «подпольной организации», Медведев уже не вспоминал о Фельдмане, а назвал другие фамилии — Тухачевского как «возможного кандидата в диктаторы», Якира, Путну, Примакова и Корка.

Только теперь Ежов получил те самые «весомые доказательства», которые он столь долго искал и которые «подтверждали» апрельские показания «чекистов» — М.И. Гая, Г.Е. Прокофьева, З.И. Воловича. Получил «факты», которые и позволили объединить давнее дело «Клубок», к которому были причастны Корк, Медведев, Фельдман и в котором уже фигурировал, хотя и весьма проблематично, Тухачевский, с совершенно новым, только что раскрытым «заговором в армии», позволявшим выйти на самые высокие фигуры в РККА.

Однако и на этот раз, как можно довольно уверенно предполагать, узкое руководство согласилось с новыми репрессиями скорее как завершающими дело «Клубок», нежели начинающими «заговор в армии». В пользу именно такой гипотезы говорит то, что многие из двадцати восьми военнослужащих в звании от полковников и выше, арестованных в первой половине мая, в 1933—1935 гг. служили в Московском военном округе, под командованием А.И. Корка

Еще одним свидетельством в пользу такой гипотезы является и то, что даже после показаний Медведева, породивших первую, сравнительно небольшую волну арестов в армии, узкое руководство так и не дало Ежову карт-бланш, а ограничилось сравнительно мягкой мерой — второй за десять дней мая перестановкой высшего начсостава. 20 мая решением ПБ были переведены И. Э. Якир из Ленинградского военного округа в Закавказский и И.П. Уборевич из Белорусского в Средне-Азиатский. Кроме того, как это уже делалось 10 мая, Я.Б. Гамарника сняли с поста начальника Политуправления РККА и понизили до должности члена военного совета Средне-Азиатского военного округа.

Несмотря на столь подчеркнуто мягкую меру, слишком многое свидетельствовало, что ситуация в целом начинает меняться к худшему. 14 мая, поначалу без каких-либо объяснений, были отстранены от должности три первых секретаря обкомов: Донецкого — С.А. Саркисов, Свердловского — И.Д. Кабаков, Ярославского — А.Р. Вайнов. Понятным выглядело лишь снятие Саркисова, ибо оно легко связывалось с недавним постановлением СНК СССР и ЦК ВКП(б) «О работе угольной промышленности Донбасса». Разъяснение по поводу Кабакова последовали три дня спустя. Еще одно решение ПБ прямо указало: «по имеющимся материалам» он «обвиняется в принадлежности к контрреволюционному центру правых», потому исключается из партии, выводится из состава ЦК с передачей дела в НКВД. Мотивы снятия Вайнова были даны лишь месяц спустя на областной партконференции, признавшей его работу «неудовлетворительной».

Решением ПБ от 14 мая на ставшие вакантными должности «рекомендовались» (что дискредитировало резолюцию только что прошедшего пленума о ликвидации кооптации): Э.К. Прамнэк, то того первый секретарь Горьковского обкома, — в Донецкий обком, А.Я. Столяр, возглавлявший парторганизацию Кировской области, — в Свердловский и Н.Н. Зимин, замнаркома путей сообщения по политчасти, а еще ранее заведующий транспортным отделом ЦК ВКП(б), — в Ярославский.

Кроме того, 17 мая по обвинению в том, что «знали о контрреволюционной работе грузинского троцкистского центра, но скрыли это от ЦК», были исключены из партии и высланы из Москвы в Астрахань двое большевиков с огромным дореволюционным стажем — Ш.З. Элиава и М.Д. Орахелашвили. Наконец, 20 мая последовало еще одно репрессивное решение ПБ — был снят с должности и исключен из партии с передачей дела в НКВД К.В. Уханов, нарком легкой промышленности РСФСР.

Чем же могла быть вызвана эта весьма необычная для последних лет серия снятий партийных и государственных деятелей, слишком хорошо известных в стране в 20-е годы? Действительно ли они принадлежали к каким-либо «подпольным» «троцкистским», «правым» или «троцкистско-правым» организациям и центрам? Пока, до рассекречивания всех архивов партии, но прежде всего — НКВД, можно лишь строить предположения, гипотезы, версии, создавать их на основе не вызывающих ни малейшего сомнения фактов. Единственным же бесспорным фактом, проливающим свет на происходившие тогда события, является решение ПБ от 20 мая, принятое буквально тогда же — о дате созыва пленума ЦК для рассмотрения доклада Я.А. Яковлева о проекте нового избирательного закона. Его наметили открыть ровно через месяц — 20 июня.

Скорее всего, именно это предстоящее в скором времени событие, вызывавшее вполне обоснованное беспокойство членов узкого руководства, и развязало руки Ежову. Оно и позволило ему провести очередные аресты высшего начсостава армии, да и не только их. Способствовали этому и очередные показания — «признания» Ягоды. 19 мая он заявил своим следователям:

«Корк являлся участником заговора правых, но имел самостоятельную, свою группу среди военных, которая объединяла и троцкистов. Я знаю, что помощник Корка по командованию Московским военным округом Горбачев тоже являлся участником заговора, хотя он и троцкист… Я знаю, что были и другие военные, участники заговора (Примаков, Путна, Шмидт и др.), но это стало мне известно значительно позже, уже по материалам следствия или от Воловича (о Примакове). Я хочу здесь заявить, что в конце 1933 г. Енукидзе в одной из бесед говорил о Тухачевском как о человеке, на которого они ориентируются и который будет с ними».

Но говорил Ягода о «военном заговоре» всего лишь как о части более значительного — «Кремлевского заговора», руководителями которого он продолжал называть только Енукидзе и Карахана.

И все же дело «Клубок», как и прежде, мало интересовало Ежова. Главным для него стала «охота» на комначсостав армии. И она началась сразу же после решения ПБ о дате открытия пленума. 21 мая были арестованы начальник управления боевой подготовки РККА комкор К.А. Чайковский и начальник управления связи РККА комкор Р.В. Лонгва. 22 мая — маршал, кандидат в члены ЦК М.Н. Тухачевский и председатель Центрального совета ОСОАВИАХИМа комкор Р. П. Эйдеман. 25 мая — начальник военных сообщений РККА комкор Э.Ф. Аппога. 27 мая — начальник артиллерийского управления РККА комкор Н.А. Ефимов. 28 мая — командарм 1 ранга член ЦК И.Э. Якир. 29 мая — командарм 1 ранга, кандидат в члены ЦК И.П. Уборевич. 31 мая у себя дома застрелился, вполне возможно, ожидая ареста, армейский комиссар 1 ранга, член ЦК Я.Б. Гамарник. Помимо них было арестовано еще около 50 военнослужащих в званиях от полковника и выше и им соответствующих, что привело к довольно значительному итогу — 82 репрессированных военнослужащих высшего начсостава только за май. Всего же с лета 1936 г. до 1 июня 1937 г. был арестован 131 военнослужащий того же ранга.

Однако этим майские репрессии не ограничились. 24 мая были исключены из партии и арестованы заместитель председателя СНК СССР, кандидат в члены ПБ (а в 1926-1932 гг. член ПБ) Я.Э. Рудзутак и председатель СНК БССР, член ЦК Н.М. Голодед. 22 мая — начальник ЦУНХУ (Центрального управления народно-хозяйственного учета — предшественник Центрального статистического управления) и заместитель председателя Госплана И.Р. Краваль. В те же дни был арестован и бывший полпред СССР в Турции Л.К. Карахан. Продолжалась чистка и в НКВД. Еще 16 мая Я.С. Агранова сняли с поста замнаркома внутренних дел и начальника 4-го (секретно-политического) отдела ГУГБ и отправили в почетную ссылку, назначив начальником Саратовского областного управления НКВД на место арестованного Р.А. Пиляра. В тот же день был арестован и начальник 9-го (шифровального) отдела ГУГБ Г.И. Бокий.

Подобные чистки, которые скрыть было невозможно, нуждались в объяснении, хотя бы в таком, который узкое руководство давало на декабрьском и февральско-мартовском пленумах, а до того — в закрытых письмах ЦК ВКП(б). Объяснение было дано, но не на пленуме или в закрытом письме, а самым необычным образом — на расширенном заседании Военного совета при наркоме обороны, проходившем с 1 по 4 июня 1937 г. Дано оно было самим Сталиным.

Открывая 1 июня заседание совета, Ворошилов чувствован себя, несомненно, довольно уверенно. Ведь даже при сложившихся экстраординарных, казалось, бивших прежде всего именно по нему, обстоятельствах наркому не требовалось оправдываться в утрате бдительности, ротозействе, неосознанном потворстве неким «врагам». Ровно три месяца назад, выступая на последнем пленуме ЦК, он, как бы предвидя будущее, сумел надежно подстраховать себя. Хотя Ворошилов и сообщил об увольнении из армии с 1924-го по 1936 г. около 47 тысяч политически неблагонадежных, тут же оговорился. Отметил, что в РККА все еще остается более семисот бывших сторонников Троцкого и Зиновьева как с партбилетами, так и без них. А завершил он выступление так:

«Ряд… специфических мер, которые мы должны провести у себя в армии, даст нам возможность не только не допустить дальнейшего распространения этой гангрены («вредительства» — Ю.Ж.) в здоровом, безусловно здоровом, прекрасном теле нашей армии, но даст нам возможность избавиться от тех еще зловредных, мерзких элементов, которые несомненно и безусловно имеются в рядах армии, как и во всем нашем государственном аппарате».

И вот теперь, уже на Военном совете, он, по сути, продолжил эту мысль, начав с того, чем закончил выступление на пленуме. Заговорил о тех самых «зловредных элементах», которые еще не были разоблачены ко 2 марта. Только на сей раз свой доклад он построил не на данных наркомата и политуправления РККА, а на материалах чужих — НКВД. «Органами Наркомвнудела, — сказал Ворошилов, — раскрыта в армии долгое время существовавшая и безнаказанно орудовавшая, строго законспирированная контрреволюционная фашистская организация, возглавлявшаяся людьми, которые стояли во главе армии». А далее он просто пересказал материалы следствия, обильно цитируя протоколы допросов не только Примакова, Зюка, Шмидта, Саблина, Туровского, Кузьмина, но еще полутора десятков тех, кого арестовали лишь в апреле и мае. В том числе Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка.

Выступавший на следующий день Сталин фактически дезавуировал изложенный Ворошиловым результат расследования. Но сделал это не сразу и не вполне открыто. Начал он с объяснения того, что же, по его мнению, представлял собой «заговор», названный и в НКВД, и в докладе наркома обороны «военно-политическим». Основное внимание Сталин сосредоточил на второй составляющей названия, сразу же сделав ее главной. Политическими руководителями «заговора» назвал прежде всего находившегося в далекой Мексике Троцкого и уже арестованных Бухарина и Рыкова. Затем неожиданно присоединил к ним Рудзутака и (что выглядело в общем контексте не только непонятным, но и странным) Енукидзе и Карахана. Только потом он назвал других руководителей: «Ягода, Тухачевский по военной линии, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Гамарник — 13 человек». Тем самым придал «Заговору в НКО» принципиально новый характер, напрямую связав его в духе тех дней как с левыми, так и с правыми — к которым стали причислять Ягоду — в равной степени.

А дальше Сталин заговорил совершенно о другом. Только четыре раза, да еще лишь поначалу, упомянув «военно-политический заговор», упорно, одиннадцать раз возвращался в докладе к «Кремлевскому заговору», правда, не называя его так. Но то, что речь шла именно о нем, подтверждало все — и фамилии «заговорщиков», и предполагавшиеся ими действия. Заговор «они организуют через Енукидзе, через Горбачева, Егорова, который тогда был начальником Школы (имени) ВЦИК, а Школа стояла в Кремле, Петерсона. Им говорят — организуйте группу, которая должна арестовать правительство…» Потом Сталин повторит то же еще семь (!) раз: «хотят арестовать правительство в Кремле»; они полагали, что «Кремль у нас в руках, так как Петерсон с нами, Московский округ — Корк и Горбачев — тоже у нас… И многие слабые, нестойкие люди думали, что это дело решенное. Этак прозеваешь, за это время арестуют правительство, захватят московский гарнизон и всякая такая штука, а ты останешься на мели. Точно так рассуждает в своих показаниях Петерсон. Он разводит руками и говорит: «Это дело реальное»; «они хотели захватить Кремль… хотели обмануть Школу (имени) ВЦИК…».

Так перед участниками расширенного заседания Военного совета возникла более чем реальная картина подготовленного, но так и не состоявшегося государственного переворота. Заговора, который возглавлял Енукидзе (его имя Сталин упомянул десять раз, в то время как Тухачевского — одиннадцать) и почему-то еще Карахан, находившийся в то время в Турции, и Рудзутак. Заговор, в котором самое активное участие принимали комендант Кремля Петерсон, Егоров — как начальник Школы имени ВЦИК, являвшейся кремлевским гарнизоном, командующий войсками Московского военного округа Корк и его заместитель Горбачев. Тем самым вольно или невольно Сталин поведал, хотя и предельно схематично, то, во что можно было поверить. Рассказал не о некоем выглядевшим слишком уж фантастическим, только что раскрытом «чекистами» «военно-политическом заговоре», а о явно старом, «кремлевском». Еще 1935 г., что любой слушавший Сталина мог легко вычислить по должностям упоминавшихся лиц.

По сравнению с целью, которую ставили Енукидзе и Рудзутак, Петерсон и Егоров, Корк и Горбачев, то, в чем обвиняли высший комсостав, казалось теперь просто пустяком. Ведь они «всего лишь» изменили родине, выдавали врагу важные военные сведения. Следовательно, являлись заурядными шпионами, не больше: «Уборевич, особенно Якир, Тухачевский занимались систематической информацией немецкого генерального штаба»; «Якир систематически информировал немецкий штаб»; Тухачевский «оперативный план наш, оперативный план — наше святое святых, передал немецкому рейхсверу».

Никак не соотносилось с понятием «заговор», да еще и «военно-политический», характеристика тех, кого Сталин также причислил к шестерым руководителям по военной линии:

«Агитацию ведет Гамарник. Видите ли, если бы он был контрреволюционером от начала до конца, то он поступил бы так, потому что я бы на его месте, будучи последовательным контрреволюционером, попросил бы сначала свидания со Сталиным, сначала уложил бы его, а потом бы убил себя».

И уж совсем нелепыми, даже смехотворными выглядели обвинения тех, кого лишь мимоходом упомянул Сталин в своей речи. Абашидзе, начальник автобронетанковых войск одного из корпусов, — князь, «пьяница, бьет красноармейцев». Командарм 2 ранга И.А. Халепский, нарком связи СССР, до апреля 1937 г. начальник автобронетанкового управления РККА — «пьяница, нехороший человек». Комкор И.С. Кутяков, командир 2-го стрелкового корпуса Московского военного округа, с 1936 г. заместитель командующего войсками Приволжского военного округа, — написал «плохую» книгу «Киевские Канны». Командарм 2 ранга А.И. Седякин, в 1935—1936 гг. начальник управления ПВО РККА, затем командующий ПВО Бакинского района, — написал положительное предисловие к книге Кутякова. Комкор М.И. Василенко, инспектор стрелково-технической подготовки пехоты РККА, с июля 1935 г. заместитель командующего войсками Уральского военного округа, — отстаивал плохую боевую пружину для затвора винтовки. Все это никак не могло послужить даже подобием доказательств их причастности к «военно- политическому заговору».

Еще более необъяснимой, поистине загадочной должна была стать для аудитории неожиданно брошенная Сталиным в зал, но также вдруг оборванная, не получив какого бы то ни было раскрытия, фраза: «Хотели из СССР сделать вторую Испанию». Для тех дней общий смысл ее был понятен каждому: в самую последнюю минуту, мол, предотвращен военный мятеж. Но мятеж какого рода — франкистского? Вряд ли. Уж скорее всего, ограниченного масштаба, типа барселонского. Ведь большинство тех, кого упомянули и Ворошилов, и Сталин, служили либо в Московском военном округе, либо в наркомате обороны, то есть опять же в Москве. И тут приходится вновь вспомнить о старом, 1923 г., письме В.А. Антонова-Овсеенко, о котором Сталин вряд ли когда-либо забывал. В нем содержалась открытая угроза двинуть войска против ПБ и ЦКК, что в новых условиях выглядело бы именно как путч войск Московского военного округа, московского и кремлевского гарнизонов с единственной, уже открыто и однозначно названной целью — ареста узкого руководства, которое Сталин вполне сознательно расширительно именовал в речи правительством. Только в таком случае становилось понятным упоминание, к примеру, армейского комиссара 2 ранга, члена ЦРК Л.Н. Аронштама, занимавшего в середине 1930-х гг. должность заместителя командующего войсками Московского военного округа по политической части, переведенного в мае 1937 г. начальником политуправления Приволжского военного округа.

Наконец, подтверждением стремления узкого руководства поначалу, к 1 июня 1937 г., предельно ограничить масштаб вскрытого «заговора», придать ему явно локальный характер может служить и число выявленных его участников, приведенное Сталиным в речи: «Вот мы человек 300—400 по военной линии арестовали». Цифра, которая обязательно должна была вдвое, а то и втрое превышать истинную величину «заговорщиков», как это обычно бывает.

Сталин далеко не случайно акцентировал внимание на «Кремлевском деле», строил вокруг него всю речь, сводил к нему фактически пресловутый «военно-политический заговор». Он пытался тем самым, как можно предполагать, дать понять находившемуся в президиуме Ежову, да и не только ему, что самое важное для него дело — «Клубок» — закрыто окончательно. И потому дальнейшие аресты, прямо или косвенно связанные с ним, и особенно в армии, не только не нужны, но и излишни.

Сталин, скорее всего, все еще не сделал окончательный выбор между «чекистами» и армией как главной опоры власти и узкого руководства. Он пытался таким образом контролировать положение, хотя ситуация медленно, но неуклонно выходила из-под его контроля, и отнюдь не из-за первых репрессий, порожденных раскрытием «военно-политического заговора».