Глава 13. Как я стал доктором

За что в советские времена включали в списки неблагонадежных

В чем разница между театральной постановкой и футбольным матчем

С каким багажом знаний из СССР уезжали марокканские студенты

В 1964 году я поступил в Первый Московский медицинский институт. Учеба тогда продолжалась пять лет, а на шестой год шла субординатура. При конкурсе в 18 человек на место мне помогло наличие серебряной медали. Как-никак старейший медицинский вуз, с 1955 года носящий имя выдающегося русского физио­лога Ивана Сеченова.

Нелишним будет кратко пройтись по легендарной истории вуза. Фактически она началась в 1758 году с занятий на медицинском факультете Императорского Московского университета, открытого еще в 1755 году по предложению великого русского ученого Михаила Ломоносова при покровительстве графа Ивана Шувалова — мецената, поддерживавшего искусство и просвещение, фаворита императрицы Елизаветы Петровны. Именно Шувалов выступал первым куратором Московского университета и добился его автономии от светских и церковных властей.

После реформ 1860-х годов начался период расцвета русской медицины, она получила мировое признание и добилась высокого уровня преподавательского состава. Развивался и медицинский факультет: на его базе строились новые клиники, выпускались талантливые специалисты.

Трудным этапом стала Первая мировая война: тогда срочно готовили и выпускали врачей для фронта, специализирующихся на военно-полевой хирургии, санитарии, травматологии. В 1930 году, при советской власти, медицинский факультет Московского университета преобразовали в самостоятельную единицу — Первый Московский государственный медицинский институт. В Великую Отечественную войну институт подготовил более двух тысяч шестисот врачей, а около половины сотрудников добровольно ушли на фронт. Кстати, с осени 1941 года по 1943 год институт пришлось эвакуировать в Уфу, но и там велась уникальная работа: испытывали пенициллин, искали новые методы лечения ран, противостояли эпидемиям и дистрофиям.

Профессора преподавали у нас выдающиеся. Хотя с момента поступ­ления прошло уже больше пятидесяти лет, я до сих пор помню, как они выглядели, помню имена и фамилии. От своих учителей старой закалки мы не только получали огромные знания, но и перенимали принципы поведения. Кого я особо выделяю? Во-первых, великого Федора Федоровича Талызина, основавшего кафедру биологии и общей генетики, большого специалиста по паразитологии. Профессора Талызина студенты слушали по десять часов подряд. Допустим, шла лекция, посвященная мухам. Талызин выходил на кафедру, за ним на стене висело изображение мухи. Талызин кратко рассказывал про внутреннее устройство мухи, а затем плавно переходил к своему опыту в экспедициях. Рассказывал, каких мух он лично встречал, какие заболевания они переносили, отдельно — про загадочную муху цеце. Читал он настолько интересно, что мы его не отпускали с лекции.

Далее отмечаю талантливого Виталия Григорьевича Попова, профессора терапии. Он написал много работ, посвященных инфаркту миокарда, организовал инфарктное отделение при факультетской клинике. В 1976 году получил Государственную премию СССР, а в 1978 году стал Героем Социалистического Труда.

Следующий мэтр — Владимир Харитонович Василенко. Еще до вой­ны, в 1935 году, он стал заведующим кафедрой терапии Киевского института усовершенствования врачей. Половину войны провел в Уфе, работая доцентом в Башкирском медицинском институте и консультантом в эвакогоспиталях, а с мая 1943 года был на фронте, где выступал главным терапевтом Северо-Кавказского, Первого и Второго Украинского фронтов. После войны он оставался несколько лет в армии, а с 1948 года возглавил кафедру пропедевтики внутренних болезней Первого Московского медицинского института. Одновременно трудился главным терапевтом Четвертого управления Министерства здравоохранения СССР и Кремлевской больницы.

Представляете, такого заслуженного человека в 1952 году арестовали по так называемому делу врачей. Тогда нескольким десяткам врачей, в основном евреям, вынесли обвинение в том, что они якобы вредили пациентам из числа верхушки КПСС. Врачей сажали в тюрьмы и пытали. Большинство — интеллигентные люди — признавались в том, чего не делали. Василенко стал чуть ли не единственным, кто не дал показания, хотя его били и подвешивали за ребро. После смерти Сталина врачей оправдали, а расстреляли в 1954 году заместителя министра государственной безопасности Михаила Рюмина, выбивавшего из них показания под пытками.

Для нас, студентов, профессор Василенко служил живым примером несгибаемости. На его лекциях свободные места отсутствовали, а первые ряды занимали неизвестные нам красивые седые бабушки с белыми воротничками и буклями. Оказалось, это его ученицы, которые каждый год заново приходили послушать любимого профессора.

В 1961 году Василенко создал лабораторию гастроэнтерологии, а в 1967 году — Всесоюзный научно-исследовательский институт гастроэнтерологии, объединенный с кафедрой и клиникой пропедевтики внутренних болезней. Василенко — автор множества исследований о нарушениях обмена веществ, о болезнях пищевода, желудка и двенадцатиперстной кишки. В общем, уникальный человек. Именем Василенко сейчас названа клиника пропедевтики внутренних болезней, гастроэнтерологии и гепатологии.

Имея перед глазами пример столь сильных и умных людей, с грустью смотрю на то, что происходит с медицинской наукой в России сегодня. Вот история моего товарища по общежитию Артема Соколова — здорового, красивого парня. Он играл на гитаре, а в его любимой песне звучали слова:

Мы расстались с тобой так давно,

Разошлись где-то наши дороги,

Но забыть не могу все равно

Я твои волосатые ноги.

Он стал доцентом, главным врачом кафедры дерматовенерологии. Уже после перестройки я пришел туда и увидел, что, господи прости, здание не ремонтировалось, по-моему, с нашей учебы. Штукатурка висит, и никому нет дела. Артем принимает там больных, нормально зарабатывает, я говорю: «Артем, а что ты не отремонтируешь?» А он: «Ну не я это должен делать».

Кстати, он с грустью рассказывал, что студент пошел не тот. Мол, приходишь читать лекцию, а они разговаривают. В таких ситуациях предлагал студентам выбор: «Ребята, кто не хочет слушать лекцию, уходите. Я читаю не для себя, а для вас, тройку я вам все равно поставлю». Помню, как не выдержал и сказал: «Артем, ты понимаешь, что ты преступник? Ты выпустишь с дипломом людей, не знающих, что такое сифилис! Ты вообще осознаешь, что делаешь?» Но сейчас совсем другое отношение к делу, нежели у наших профессоров. Никогда в жизни никто из них не пропустил бы студента без знаний. Да и сами студенты ответственно подходили к учебе.

Единственным предметом, сдавая который, мы хитрили и даже воровали билеты, был научный коммунизм. Действовали так. Через знакомого секретаря доставали любой билет. Один из нас учил его, заходил в аудиторию, тянул другой билет, но делал вид, что взял первый, а новый передавал следующему студенту. Вся наша группа из тринадцати человек таким образом благополучно сдавала экзамен.

Как-то после успешной сдачи мы решили отблагодарить спасительницу-секретаршу. Деньги давать не принято, поэтому мы собрали по рублю, и я, как староста группы и комсомольский лидер, побежал в магазин, чтобы купить подарок. Выбегаю, смотрю по сторонам и вижу — магазин «Подарки». Ровно за 13 рублей там нашелся подходящий подарок: копия скульптуры укротителя коня с Аничкова моста работы Петра Клодта. Я недолго думая оплачиваю покупку и бегу обратно. Дарим мы лошадь, женщина говорит: «Красиво! Большое спасибо вам, ребята». Но на этом история не заканчивается. Летом мы поехали в лагерь «Сеченовец» около Туапсе, и я там подружился с одним парнишкой. Уже в Москве пришел к нему в гости, взял с собой бутылку вина. Мы выпили, оказалось мало. Он предложил: «Подожди, в чулане у мамы есть какие-то запасы, пойдем посмотрим». Я захожу в чулан, а он весь уставлен лошадями Клодта. Та женщина-секретарь оказалась мамой моего приятеля.

В остальном мы учились очень серьезно. Что должен уметь студент в первую очередь? Конечно, делать уколы. Практику мы проходили в терапевтическом институте с клиникой, где лежали в основном хронические больные. У них и так все задницы исколоты; ясное дело, они не хотели, чтобы на них еще студенты тренировались.

Я познакомился в клинике с симпатичной медсестрой, мы подружились, уже даже не помню, влюбились или нет. Однажды ночью мы вместе дежурили. Я спал в комнате медсестер, и вдруг она меня будит: «Боря, Боря, иди быстрей, там бабушка без сознания, срочно нужен укол!» Обычно колют в верхний квадрат ягодицы. Если человек полный, нужно немного расправить кожу и уколоть. А если худой — наоборот, кожу собрать. Бабушка оказалась худая. Я взял шприц, собрал кожу и сделал укол. Подруга испугалась: «Боря, Боря! Что ты делаешь?» Оказалось, я кожу проколол насквозь, и лекарство стало выливаться наружу. Таким оказался первый неудачный опыт.

Мы тренировались и на бинтах, и на подушках. В итоге я очень хорошо делал уколы, в том числе внутривенные, для которых нужна сноровка. Во время практики на старших курсах больные уже просили: «Пусть Борис Юрьевич сделает укол».

Когда делаешь внутримышечный укол, важно не попасть в нервное окончание, а то будет больно. Окончания мельчайшие, увидеть их нельзя, и все зависело от удачи. Чтобы отвлекать больных, меня научили перед уколом стучать по заднице и вкалывать во время легкого болевого шока. Человек ничего не чувствовал. Вроде хитрость маленькая, но больные стояли ко мне в очередь. Знали, что люблю сладкое, поэтому при выписке дарили конфеты или шоколадки.

Практиковался я в хороших клиниках, особенно мне нравилось во ВНИИ клинической и экспериментальной хирургии Минздрава СССР, сейчас это Российский научный центр хирургии имени академика Петровского. Борис Васильевич Петровский работал министром здравоохранения СССР в 1965–1980 годах, и ему удалось выбить средства на громадное здание в Абрикосовом переулке с передовой по тем временам аппаратурой.

Я там как раз подрабатывал инструктором по лечебной физкультуре: занимался с больными хроническими заболеваниями и с людьми после операций в отделении пульмонологии. Когда человек после операции только лежит, желательно проводить с ним разные дыхательные упражнения, чтобы не образовались пролежни и жидкость не застаивалась в легких. Организм ослаблен, и без упражнений легко заработать воспаление легких.

В отделении хирургии пищевода основным контингентом больных были люди, которые захотели покончить с жизнью и выпили, например, каустической соды, уксусной эссенции или кислоты. Ясное дело, что они не умирали. Кислота через рот попадала в пищевод, сжигала его, а дальше уже не всасывалась и не оказывала своего действия. Но в сгоревшем пищеводе идет воспалительный процесс и образуются рубцы. Поэтому проход пищевода все время суживается — до тех пор, пока люди, кроме воды, ничего уже употреблять не могут. Им нужно делать ту или иную операцию. Но проблема в том, что у истощенных пациентов большой процент послеоперационных осложнений.

Мы один раз присутствовали на занятиях по рентгенологии, и нам показывали, как работает барий. Пациент пьет вещество, а потом по рентгену видно, как оно обволакивает стенки кишечника, и можно понять, где есть новообразования и другие дефекты. И тогда у меня возникла мысль: что, если накачку бария делать не сверху, а снизу, через задний проход? Мы попробовали, и оказалось, что барий доходит почти до желудка. И тогда возникла мысль: а почему не кормить людей с сомкнутым пищеводом через клизму? В клизму мы наливали супчик и накачивали им людей. Люди восстанавливались, и операции шли надежнее. Так что я сделал свое маленькое открытие, за что меня похвалил профессор, руководитель отделения грудной хирургии Михаил Израилевич Перельман.

Я заканчивал институт с почти написанной диссертацией. На кафедре физиологии у доцента Орлова мы проводили целую серию опытов. Не таких, конечно, какие ставил ученый-экспериментатор Владимир Демихов, пришивавший собакам вторую голову и учивший Кристиана Барнарда, сделавшего в 1967 году первую в мире пересадку сердца в Южной Африке. Но все же научная жизнь в СССР кипела, и студенты в ней активно участвовали.

Большое впечатление оставила кафедра патологической анатомии. Заведовал ею профессор Анатолий Иванович Струков. Он немножко прихрамывал, потому что одна нога у него была суховата и короче другой. Профессор рассказывал, почему так получилось. Маленьким ребенком из-за укуса клеща он заразился энцефалитом, а тогда лечения не существовало. Заболевание обычно заканчивалось атрофией нижних конечностей. К мальчику пришел старый русский врач, начинавший еще до революции, и сказал: «Выход только один: надо отключить кору головного мозга, тогда заболевание протекает легче. Ребенок должен спать все время, а для этого пусть пьет спирт». Несколько дней, пока шел острый период болезни, маленькому Струкову давали спирт: он выпивал и тут же засыпал, что позволило ему почти сохранить функциональность ног, и он только немного прихрамывал.

***

Стипендию мы получали небольшую. Обычная — 26 рублей, а повышенная — 32 рубля. Когда мы получали деньги, сразу покупали картошку, лук, сахар — тогда сахар стоил 90 копеек за килограмм. Кроме еды, хотелось и сходить куда-то с девочками. Поэтому в институте нам хватало только на пирожки с повидлом по 5 копеек да батоны по 13 копеек. Сплошные углеводы. Юре Изачику папа часто присылал мед. И на завтрак мы с огромным удовольствием брали кусок батона, мазали его медом и запивали черным чаем. Вечером обычно жарили картошку. Когда я на субботу-воскресенье приезжал домой в Балашиху, мама готовила либо пельмени, либо беляши. Я привозил их в общежитие — и, ясное дело, мы с друзьями съедали все за один присест.

Родители помогали и деньгами. Мама подкидывала рублей по десять в месяц. Иногда я приходил к папе на работу, как будто сильно соскучился. Папа молча вынимал 10 рублей и давал мне на пропитание. Иногда после работы тащил меня с собой в чебуречную. Как сейчас помню, выпивал он полстакана коньяка, а мне покупал много чебуреков, которые я тоже отвозил ребятам в общежитие.

В школе я был звеньевым, потом председателем отряда, даже короткое время председателем совета дружины. Поэтому и в институте сразу вошел в комсомольское бюро, что помогло спасти хорошего человека.

Ваня Попов, с которым мы дружим до сих пор, понимал, что профсоюзная деятельность выводит в люди быстрее. Он был старше нас лет на пять, и выступал председателем совета профсоюзов института. Однажды его направили со студенческой группой в Чехословакию, где воевал его отец.

В 1944–1945 годах велись бои за освобождение Чехословакии, и некоторые населенные пункты несколько раз переходили из рук в руки. Отца Вани фашисты тяжело ранили, и нашим, когда отходили, пришлось его оставить. Солдат выжил только благодаря чешской семье, спрятавшей его от немцев. Если б нашли, точно убили бы: в конце вой­ны ни о каких военнопленных речи не шло, немцы всех хладнокровно расстреливали.

Фронтовик навсегда сохранил признательность этим людям, но за границу тогда не пускали, и больше двадцати лет он не мог сказать им спасибо. Когда отец узнал, что Ваня едет в Чехословакию, он попросил его завернуть в то местечко в двухстах километрах от Праги, чтобы отблагодарить спасителей.

Ваня уведомил руководителя группы о своем намерении. Тот ему отказал: не положено. А Иван — принципиальный человек с твердыми правилами. Долг перед отцом важнее каких-то непонятных запретов, он и отрезал: «Да в гробу я вас всех видал». Уехал, отблагодарил чешскую семью и на следующий день вернулся в группу. Руководитель группы донес на него за нарушение дисциплины, что грозило вылетом из института. Но соблюдался строгий порядок: сначала — исключить из комсомола, для чего требовалось решение комсомольской организации нашего потока. Секретаря нашей комсомольской организации уже морально подготовили, что Ваню надо выгнать, и начался неприятный процесс разбора его дела. Мы с другом Ленькой Микиртумовым принялись доказывать, что Ваня ничего плохого не сделал, ведь его отец воевал, выполняя интернациональный долг в Чехословакии. Короче говоря, после наших красноречивых выступлений большинство членов бюро проголосовали против исключения. Ваню оставили в институте, просто убрав из руководителей профсоюзного комитета.

Мы до сих пор питаем теплые чувства друг к другу и иногда перезваниваемся. Что печально, он мне как-то сказал, что видит мою продукцию «Б. Ю. Александров» в магазинах, рад за меня, но не может позволить себе ее купить из-за маленькой пенсии. Конечно, беда, раз врачи у нас не могут купить творожный сырок за 30 рублей или сметану за 50 рублей.

***

А теперь я подробно расскажу о Юрии Александровиче Изачике, который уже неоднократно упоминался в книге. Познакомился я с ним в институте почти 50 лет назад.

До 18 лет он жил в Усть-Каменогорске (Восточный Казахстан). Из-за плохого зрения до девяти лет Юра познавал окружающий мир в основном на слух и выработал настолько сильную память, что ему достаточно один раз прочитать или услышать информацию — и она тут же фиксируется в мозгу. Неудивительно, что школу Юра окончил с золотой медалью, а институт — с красным дипломом. Перед экзаменом он ставил «Голубую рапсодию» Джорджа Гершвина, открывал учебник, пролистывал его, а затем получал пятерку.

В сознании Юры никак не укладывалось, что человек может не любить классическую музыку. Он начал приобщать меня к прекрасному с выступления Галины Каревой в Малом зале Консерватории. Та пела такие сложные старинные романсы, что я задремал. Юрий Александрович из-за моей реакции расстроился так, что у него начались почечные колики, и после концерта я его на руках доставил в клинику Петровского. Ему там сделали ванну с теплой водой и необходимые уколы.

Но Юра не успокоился. В следующий раз он пригласил меня на оперу в недавно открывшийся Кремлевский дворец съездов. Выступавший певец из какого-то провинциального театра шепелявил, и меня это раздражало. Рядом сидел иностранец со всемирного съезда геологов. Он постоянно спрашивал, скоро ли конец.

Когда закончилось первое отделение, мы поднялись в буфет, где угощали пуншем и блинами с икрой. Рассчитывались без продавца: ты что-то брал, а деньги клал в стоявшую на столе вазу. Мы встали в очередь, и так получилось, что до звонка на второе отделение она закончиться не успела. Я сказал: «Юра, ты иди, а я попозже, не могу же я оставить блины с красной икрой». В буфете я познакомился с симпатичными девчонками, и мы с ними и пуншем прекрасно провели весь второй акт. После окончания оперы я ждал Юрия Александровича внизу. Он быстро прошел мимо меня, не желая разговаривать. Я пытался его остановить:

— Юра, куда ты?

— Никогда, никогда!

После этой странной фразы он ушел. Потом выяснилось, что от расстройства он всю ночь ходил по Москве, у него снова начались колики. Когда утром он вернулся в общежитие, я отвез его в больницу и сказал: «Юра, я тебя прошу, не надо меня больше водить на эти оперы. Я хочу видеть тебя здоровым».

С концертами он успокоился, зато я пару раз брал его на футбол. Но у него же плохое зрение — видит только то, что белые и черные в разные стороны бегают. И тогда я заметил: «Ну теперь ты, Юра, знаешь, как я себя на твоих концертах чувствую». С тех пор мы прекратили друг друга мучать.

Юра попал в списки неблагонадежных, когда подписывал обращения за вывод советских войск из Чехословакии. Напомню, что в Праге весной 1968 года начались демократические волнения, что привело ко вводу советских войск (а также войск Польши, Венгрии, Болгарии, ГДР) для усмирения жителей.

Кроме того, Юра однажды не сдержал языка. Ректор института Михаил Ильич Кузин читал нам госпитальную хирургию и, надо отметить, делал это очень скучно, поэтому его лекции студенты пропускали. Однажды Кузин собрал старост групп и спросил: «Почему на мои лекции не ходят?» А Юра возьми да ляпни: «Профессор, подумайте сами. На другие-то лекции ходят». Кузин спросил: «Как фамилия?» — «Изачик». Тот и запомнил.

В общем, вместо аспирантуры Юра отправился к себе на родину, в Восточный Казахстан. Он сам считает, что причиной стала позиция по Чехословакии. Надо лично знать Юру, чтобы понять, как тяжело он воспринял отъезд из столицы, где он питался творческо-культурной атмосферой, называя ее живительным воздухом.

Его отец, замечательный человек, работал в Усть-Каменогорске заместителем председателя исполнительного комитета Восточно-Казахстанского областного Совета депутатов трудящихся. По уровню должности считался чуть ли не местным премьер-министром, поднимал все хозяйственные работы в течение тридцати лет.

В Усть-Каменогорске из-за своих выдающихся способностей Юрий Александрович быстро стал заместителем главного врача областной больницы по лечебной работе, ведущим специалистом. Получил там трехкомнатную квартиру, у него родилось двое детей.

В 1976 или 1977 году Юрию Александровичу удалось выбиться из своей тьмутаракани в Москву, где он поступил в ординатуру и смог наконец раз в два дня ходить на разнообразные концерты и спектакли. После ординатуры он поступил в Четвертое главное управление при Министерстве здравоохранения СССР, в отдел, где обслуживали Героев Советского Союза и Героев Социалистического Труда. Там он сразу отличился, поставив правильный диагноз знаменитому полярнику Ивану Папанину, дважды Герою Советского Союза и девятикратному обладателю ордена Ленина. Папанин жаловался на сильные боли в горле, как при ангине. Юра диагностировал такую форму инфаркта, при которой болит горло и кажется, что ангина. Диагноз подтвердился, героя вылечили, и он дожил до девяноста одного года.

Внимание на Юру обратил даже начальник Четвертого главного управления Евгений Иванович Чазов, впоследствии лечивший генеральных секретарей ЦК КПСС и ставший министром здравоохранения.

Карьера Юры в организации продолжалась, пока в него не влюбилась жена крупного партийного начальника, чуть ли не члена ЦК КПСС. Влюбилась и стала преследовать. В итоге Юру выгнали с работы с «волчьим билетом» — характеристикой, с которой в приличное место не возьмут.

Мои родители знали профессора Михаила Кубергера, заведующего отделом в Научно-исследовательском институте педиатрии. Представительный детский врач, по-моему, больше интересовался матерями, чем лечил детей, но детям это помогало. Нам удалось пристроить Юру к Кубергеру. Профессор понял, что 95 процентов заболеваний детей навеяны материнским беспокойством, а дети здоровы. Значит, надо лечить матерей. Но пять процентов детей действительно больны, ими-то и стал заниматься Юра.

Параллельно он с супругой Надеждой Афанасьевной, работавшей там же заведующей лабораторией, писал кандидатскую диссертацию, которая до сих пор имеет большое значение, — в ней на основе опытов описано, как происходит пищеварение в желудочно-кишечном тракте на молекулярном уровне.

Когда Юра пошел защищать кандидатскую, ему сразу могли присвоить доктора, так как работа достигала соответствующего уровня, но не разрешили. Мы тогда узнали, что для защиты докторской нужно просто издать книгу. Я в то время как раз занимался издательской деятельностью и помог с выпуском книги. Юрий Александрович быстро защитил докторскую, стал профессором.

Когда я ходил в плавания, посодействовал Юрию Александровичу с получением квартиры. Он с женой и двумя детьми жил в Москве, подрабатывая в поликлинике. Главный врач сказал, что квартиру можно выбить, но надо заплатить 500 рублей взятки кому-то. Я с трудом наскреб нужную сумму и очень радовался, что помог товарищу.

Кстати, позже Юрий Александрович станет единственным врачом в Советском Союзе, кому пациенты подарили квартиру. По тем временам двухкомнатная квартира на Ленинградском шоссе — просто несметное богатство. Получилось так, что на протяжении пятнадцати лет Юра курировал и навещал двух старушек-сестер. Они прожили до девяноста лет и в знак благодарности завещали ему свою квартиру, хотя, конечно, не ради нее он помогал пожилым женщинам.

Юрий Александрович для меня очень много сделал. Как я уже писал в первой главе, трижды он вытаскивал меня с того света. Таких друзей желаю каждому. Вот такой замечательный человек является научным руководителем нашей клиники, о которой я подробно расскажу чуть позже.

***

А сейчас напишу о еще одном человеке, оставившем след в моей жизни. Его зовут Кассем.

Как активного комсомольского деятеля меня подселили в общежитие иностранных студентов на Зубовской площади, чтобы помочь студентам с русским языком и другими предметами. На одного русского выделяли по традиции трех иностранцев, и мне достались три марокканца — Кассем, Алями, Халид.

Советско-марокканская дружба набирала обороты после того, как в 1956 году СССР стал одним из первых государств, признавших независимость Марокко от Франции.

Самым талантливым парнем оказался Кассем, если полностью — Бель Кассем Кади. Он родился в зажиточной берберской семье, но родители рано умерли, и его приютил старший брат, работавший смотрителем на станции.

Берберы — коренное население Марокко, как индейцы в Америке. Большинство (60 процентов) населения Марокко теперь составляют арабы, тысячу лет назад захватившие эту часть Африки. Около 40 процентов — по-прежнему берберы. Во многом они уже перемешались между собой.

Кассем маленьким попал в семью старшего брата с восемью детьми. Когда пришло время поступать в школу, там ввели ограничение на число принимаемых учеников. Кассем не проходил, и тогда в первый день учебы его дядя Боб взял и засунул мальчика в окно школы, а там поди разберутся. Так Кассем и выучился.

По окончании школы дядя Боб определил Кассема в шахтеры. После нескольких месяцев тяжелой работы они решили продвигаться по профсоюзной линии. Кассем, будучи разумным парнем, стал активистом в профсоюзе шахтеров, и его направили учиться в СССР.

Поскольку жили они бедно, перед поездкой жена старшего брата из своего красного платья сшила Кассему рубаху. В ней и в полотняных штанах, босоногий, он и приехал в столицу нашей родины. Сначала Кассема в числе других приезжих отправили на подготовительные курсы по изучению русского языка, а потом он поступил в Первый Московский медицинский институт.

Халид оказался дурак дураком. Честно говоря, не знаю, как он попал к нам на учебу с такими способностями. Мне приходилось с ним часто заниматься. Выглядело это примерно так:

— Халид, давай изучать анатомию руки. Вот смотри, на руке пять пальцев. Понял?

— Понял.

— Они называются так: большой, указательный, средний, безымянный, мизинец. Понял?

— Понял.

— Молодец, Халид. Сколько на руке пальцев?

— Не знаю.

Экзамены он сдавал очень просто: приходил и говорил, что все знает, но по-русски сказать не может, за что получал тройки. Халид проявил ум только в одном: смекнул, что для должного усвоения русского языка надо встречаться с русской девушкой.

Алями как мусульманин из верующей семьи не пил и молился пять раз в день на специальном коврике. Правда, только первое время. Через год об этот коврик мы вытирали ноги. Или вносили на нем в комнату пьяного Халида.

По-настоящему я сдружился только с Кассемом. Он быстро понял, как зарабатывать деньги. Каждое лето на каникулы ездил в Германию и вкалывал чернорабочим на стройках, а на полученные деньги привозил в Россию полный чемодан джинсов и продавал нам, студентам, по сто рублей.

Кроме того, марокканцам полагались отличные стипендии — 90 руб­лей, втрое больше, чем нам, советским студентам. По уровню жизни даже бедные марокканцы стояли значительно выше нас.

В группе со мной училась красивая голубоглазая девочка Надя Бутамо из Белоруссии. Между нами случилась платоническая любовь. Я испытывал дрожь, когда прикасался к ней.

Кассем же приударил за девушкой легкого поведения Ольгой и однажды пригласил ее на вечер во французское посольство, сказав, чтобы взяла еще Надю, так как есть два лишних билета. А Надя была из бедной семьи, где мама-медсестра кормила всех, и девушке оказалось даже нечего надеть. Кассем отвел ее в «Березку» и купил брючный костюм голубого цвета и красные туфли.

Я не испытал восторга, когда услышал об этом. Мы с Надей стали ссориться. Я начал дружить с девочкой Ларисой, а Надя переключилась на Кассема. Через некоторое время он пришел ко мне и говорит:

— Боря, как ты смотришь на то, что мы с Надей поженимся? Я знаю, ты с ней встречался.

— Да уже не встречаюсь, все забыто. Женитесь, если хотите.

Надя вышла замуж за Кассема, и у них родился сын Анис. Жили они на шестом этаже общежития, а я на третьем. Когда Кассем уезжал на лето подрабатывать, она стала приходить ко мне, и через какое-то время у нас возобновился роман.

Ситуация возникла щекотливая, и я сказал: «Надя, я тебя люб­лю, но Кассем — мой друг. Давай решать: либо ты с Кассемом, либо со мной».

Она, как девочка умная, понимала, что такое бедный студент, а тут ей светила заграница — предел мечтаний. Мы прекратили встре­чаться.

На последний экзамен за красным дипломом она шла, беременная вторым ребенком. Понятное дело, что к беременным относились мягко, боялись их расстроить, чтобы с ребенком ничего не произошло. Эффектная Надя приходила на экзамен, клала живот на стол, и ее быстро отпускали с пятеркой.

После окончания института они уехали в Марокко. Кассем, чтобы не попасть в армию, поехал в Алжир и в шахтерском городке, в пустыне, работал врачом на все руки. Надя помогала Кассему, читала учебник по диагностике, если он что-то не мог определить.

Потом они вернулись в Марокко, где Кассем стал востребованным гинекологом и начал хорошо зарабатывать.

Есть такие талантливые люди, как, например, Юрий Александрович Изачик. Он может даже не слушать больного. Он руки кладет и ощущает, где очаг воспаления. Так и Кассем лечил бесплодие руками.

Когда у Кассема появились деньги, он решил открыть платную поликлинику, построил здание. Туда могли прийти другие врачи: принять пациента или сделать операцию.

Брат Кассема к тому времени умер, а его жена, перед отправкой в СССР отдавшая последнее платье, стала работать у Кассема сестрой-хозяйкой. Пока строили здание клиники, она себе такое же построила в деревне. Кассем абсолютно неграмотно скупал всю современную аппаратуру на кредитные деньги и не следил за финансами. Кончилось тем, что долг перед банком превысил миллион долларов — колоссальные по тем временам деньги. Кассему грозило судебное разбирательство, и он попросил меня помочь. Я увидел, как у него построен «бизнес», что все воруют, и понял: вытягивать — дело бесполезное. Сказал ему: «Кассем, единственный выход — приезжай ко мне. Я тебя спрячу, а потом все уладится».

Кассем бежал из Марокко и работал у меня лет пять. К тому времени они с Надей давно разошлись. Психология арабского мужчины такова, что женщина не вписывается в мужскую компанию. А там танцовщицы, город Касабланка маленький, Надя узнала, они стали ругаться и разбежались.

Когда Кассем прятался у меня, его с Надей дочка Лейла — красивая девочка с точеной фигуркой — училась в Петербурге, в 90-х годах «славившемся» как бандитский. Кассем хотел, чтобы она тоже получила медицинское образование. В Питере Лейла забросила институт и стала встречаться с каким-то авторитетом.

А тут проявилась ее школьная любовь — парень из Марокко, отец которого работал с братом короля. Этот разумный мужик разбогател, скупив много мельниц в Марокко. Лейле надо возвращаться в Марокко, а она не девственница! Что делать? Но выход всегда есть. Мы с Кассемом думали-думали и решили зашить ей девственную плеву. Все прошло удачно. После этого мы даже с ним небольшой бизнес по возвращению девственности организовали. Но ненадолго, потому что поняли: дело сомнительное — могут и посадить.

Мы отправили Лейлу в Марокко девушкой, она благополучно вышла замуж и родила двоих детишек. Поскольку муж Лейлы из высоких кругов, за несколько лет он сделал так, что кредит Кассему закрыли и тот смог вернуться в Марокко.

За время пятилетнего пребывания в России он успел и мне построить клинику. У Кассема прекрасное чувство вкуса, вся красота клиники — его заслуга. Тут уже никто не воровал, я лично следил за процессом. После открытия клиники Кассем долгое время лечил женщин, работал врачом-гинекологом, имел денежную клиентуру.

Халид и Алями после института тоже вернулись в Марокко. Однажды я приехал к Кассему погостить и попросил его организовать нам встречу. Мы договорились, что спрячемся, и вот заходит Халид, я эффектно выхожу и говорю: «Халид, привет!»

Встреча получилась радостной. Но в процессе общения с ребятами я узнал, что обучение на родине социализма испортило им жизнь. В Марокко они не достигли больших высот. Врачебную практику вели, но жили бедновато. Они впитали наши идеи и в монархическом Марокко попытались воплотить их в жизнь — во всяком случае, сами жили по ним. Конечно, эти идеи кардинально отличались от принципов, которыми руководствуются врачи в рыночных странах. Мы в Советском Союзе привыкли работать бесплатно, нам было стыдно брать деньги с больных. Правило это до сих пор живо у врачей старого поколения.

Надя стала успешным врачом в Марокко — обслуживала в основном советских специалистов. В 70–80-х годах Советский Союз старался привлечь побольше сторонников в своем противостоянии с США и оказывал технологическую помощь менее развитым странам. Но после перестройки почти всех русских специалистов отозвали, и Наде стало не с кем работать.

Какое-то время назад она узнала, что я оказался богатеньким Буратино, и через моего товарища обратилась за материальной помощью: будто бы ветром снесло крышу ее дома. Я дал денег на ремонт. Потом она стала писать мне лично, что любовь не забывается, прислала фотографию.

Зачем мне эта головная боль? Сели мы с товарищем, выпили по рюмке за молодость, я достал ее письма и стал сжигать. Как в старой русской частушке:

Печку письмами топила и подкладывала дров,

Все смотрела, как горела моя первая любовь.

Я попросил передать, чтобы она больше не писала. Во-первых, Кассем — мой товарищ, во-вторых, в одну и ту же воду два раза входить неправильно.

Шок журналистки

С анатомическим залом связана курьезная история.

Рядом с нами находился Институт журналистики, в котором учились симпатичные молодые девчонки. Профессия врача их интересовала в том числе как материал для публикаций. И вот однажды я познакомился с привлекательной журналисткой, и она сразу спрашивает: «А вы можете отвести меня в анатомический зал?» Я веду ее в анатомичку, а по дороге рассказываю, как привозят трупы, выдерживают в формалине, препарируют, определяют, какими заболеваниями страдал человек. Заходим в анатомический зал — я продолжаю: «Если человек курит, у него легкие меньше, чем у некурящего». Потом начинаю раскрывать труп, чтобы показать легкие. Спиной чувствую, что внимания нет, оглядываюсь — девушка лежит на полу, потеряв сознание. Вытащили бедненькую наружу, еле откачали.

Поездка в Жданов

Однажды мой сосед по общаге Толик Барвинченко пригласил меня к себе в гости в Жданов (нынешний Мариуполь) — отдохнуть, покупаться в Азовском море. Семья Толика жила скромно, без отца, а мама работала простым бухгалтером.

Я взял запасную рубашку, носки, трусы и сто рублей, полученные от мамы, чтобы не чувствовать себя нахлебником.

Решил ехать через Волго-Донской канал и в Волгограде познакомился с симпатичной украиночкой, которая торговала бижутерией, — каждый раз, когда мы уходили смотреть на открытие шлюзов, она надевала новые украшения. И вот во время очередного открытия шлюза у меня украли чемоданчик с вещами и деньгами.

Когда я приехал в Жданов, в кармане осталось пять рублей. А мне целый месяц там жить. Что делать? Я пошел на пляж играть в карты на деньги, в «тысячу». Так как память у меня хорошая, я выиграл три рубля, купил что-то поесть и принес в семью.

На следующий день снова пошел, выиграл еще пять рублей. Так играл несколько дней, пока не понял, что скоро будут бить, потому что специальные бригады зарабатывали тем, что обыгрывали пляжников, а тут я стал конкурентом.

Кое-как я в Жданове перекантовался, а обратного билета все равно ж нет! Пришлось спрятаться на третьей полке, где меня заставили чемоданами. Так и доехал до Москвы. Надо сказать, что спать там не очень удобно.

Отправить