Он поехал в Айлингтон на метро. Он не вынес бы поездку в такси, треп на протяжении двадцати минут о проклятой Олимпиаде. На линии «Пикадилли» было по-августовски малолюдно, он даже ухитрился сесть. Уронив подбородок на грудь и упершись ногами в пол вагона, он ломал голову над всем услышанным. Значит, не самоубийство. Не необъяснимый результат внутреннего смятения, никак не связанного с их отношениями. Наоборот, если Эбби права, то это была страшная оплошность, связанная именно с ним. Вызванная им. Им и его семьей.

Милая, нежная, уступчивая Майя.

Ей нужно было быть тверже. Разобраться с гадкими письмами, не запуская их к себе под кожу; вернуться в тот вечер из дома Кэролайн полной справедливого гнева, возмущенной поведением его детей, покидать свои вещи в сумку и зажить собственной жизнью, снять на пару с Сарой квартиру, потом завести себе симпатичного бойфренда, выйти за него замуж, родить от него ребенка – и ни с кем за это не расплачиваться!

А она вместо этого изгрызла себя и вышла на лондонскую улицу, напившись водки, вместо того чтобы прийти домой и совершить задуманное. Результат – проклятый бордюр на Чаринг-Кросс-роуд с давно выцветшими пятнами крови, падение на мостовую то ли по случайности, то ли намеренно, но точно без заблаговременно продуманного плана.

Эдриан вспомнил вопрос Эбби в пабе: что бы он сделал, если бы Майя не упала с бордюра, а добралась до дому пьяная и расхристанная и поставила его перед фактом своего ухода? Как бы он отреагировал? Что ж, ответ не вызывал сомнений. Эдриан бы ее переубедил; разбил бы в пух и прах все ее доводы; уговорил бы ее остаться. А если бы она рассказала ему про письма? Про чат в скайпе? Про то, как гадко с ней обошлась его родная дочь? Все равно он нашел бы способ убедить Майю, что все в порядке. А если бы она поведала ему про Люка, про их платонический роман, что бы он сказал тогда?..

Эдриан вздохнул и поднял голову. Он знал, что даже тогда нагромоздил бы банальностей, твердил бы, что все кончится хорошо.

Почему? Зачем эта привычка напускать тумана? Почему он оставляет без внимания тревожные звоночки, признаки надвигающихся трагедий? Откуда эта неспособность сказать: «Господи, Майя, какой ужас! Как же нам из всего этого выкарабкаться?»

Теперь ему некуда было деваться. Раньше Эдриану всегда было куда податься: к следующей женщине, в следующий дом, в следующую семью, в следующую главу. Но на этот раз он застрял посреди книги про Майю и про себя, не был готов отложить ее, не дочитав. Не Майе было выбирать момент завершения. Ни одна женщина не имела права делать этот выбор за него.

Он опять вспомнил голые ножки Перл под кухонной стойкой. А потом – воскресное утро после своего ухода. Он проснулся в своей новой квартире, рядом с Майей, повернулся к ней и сказал с улыбкой: «Это официальное начало нашей оставшейся жизни». Сказал, не подумав про Перл, сбегающую по лестнице в пижаме, про то, как она входит в пустую темную кухню, а там некому спросить ее про сны. Вместо этого он зарылся лицом в мягкие огненно-рыжие волосы Майи, вдохнул ее новый, свежий запах, заговорил об ожидающем их счастье, о новой чудесной главе, в которой все будут ее любить, а она наполнит его жизнь новым смыслом.

Да, он ждал, что все будут счастливы – просто потому, что счастлив он сам.

За кого он себя принимал? За ГОСПОДА БОГА?

А Кэт? А Люк? Их Эдриан тоже оставлял – может быть, не в пустой кухне, но все равно причиняя им боль, вырываясь из их жизни. Какую жуткую, зияющую дыру оставил он после себя в их мирах? Почему он никогда их об этом не спрашивал? Почему молчали они сами?

«Ты просто дитя, Эдриан».

В процессе своего расставания с Кэролайн он не раз слышал от нее эти слова.

«Ты просто маленький мальчик».

«Ты живешь в мире, подстроенном под тебя».

«Ты считаешь, что правила писаны для других».

«Ты считаешь, что человек, говорящий правду, совершает зло».

«Ты свято веришь в собственную сказку».

В те месяцы Кэролайн много чего говорила ему своим низким спокойным голосом. Но он ее не слушал. Вместо этого он гладил Майю по волосам, держал ее руку, толковал ей про их будущего ребенка, торопился к ней с работы, встречался с ней в кино и в пабах, мечтал о своем блестящем будущем с Майей. Все прочее было посторонним шумом.

Он воображал себя безукоризненно разумным. Он отдал Кэролайн дом. Позволил ей самой определить условия опекунства над детьми. Больше года без звука оплачивал все счета. Ни разу не повысил голос, ни разу не обвинил кого-либо, кроме себя. Образцовое поведение!

Хотя что образцового в том, чтобы уйти от своих детей и от их матери, потому что ты запал на другую девушку?

На «Кингс-кросс» он пересел на Северную линию и поехал на «Энджел». Каждый его шаг сопровождался в мозгу болтанием голых ножек Перл.

Новый полупустой вагон, опять свободное место. Мысли вернулись к Кэролайн, к ее плохо оформленным мыслям о ребенке от Пола Уилсона. Эдриан попытался додумать их за нее. Представил себе ребенка, крепко-накрепко с ним связанного, но чужого. Еще одно личико за рождественским столом, еще один голосок, произносящий «папа». Эта мысль его рассердила. Подумалось про Перл, спускающуюся завтракать в пижаме, про Пола Уилсона, спрашивающего, что ей приснилось, про Пола Уилсона с младенцем на руках – новым братиком или сестричкой Перл. От этой несправедливости Эдриана насквозь прошило молнией свирепого гнева.

Он ждал от своей семьи, что она будет осчастливлена его планами как раз этого сорта. Что она примет в свое лоно Майю и их будущего ребенка. Предполагал, что жизнь продолжится своим чередом, что ни на чьей душе не появится царапин.

Поезд доехал до станции «Энджел». Эдриан, пошатываясь, вышел на платформу. Высокий эскалатор потащил его на Аппер-стрит. Когда до дома оставалось уже недалеко, Эдриан перешел на бег. Воздух был влажный, серый, потная рубашка прилипала к телу. Сердце стучало где-то в районе кадыка. На бегу Эдриан крикнул в телефон, обращаясь к Кэролайн:

– Я уже здесь! Буду через пять минут. Пусть Отис не ложится. Пусть никто не ложится.

Он взбежал на крыльцо, перепрыгивая через две ступеньки, и заколотил по кнопке звонка кулаком. Люк открыл дверь и посторонился, пропуская отца в дом.

– Все внизу? – спросил Эдриан.

Люк кивнул, и Эдриан ринулся вниз, чуть не сломав себе шею, когда навстречу ему бросились обе собачонки: любопытно же, кого там принесла нелегкая! Семья собралась в кухне. Кэролайн стояла над конфоркой, помешивая в кастрюльке горячий шоколад. Кэт и Перл сидели рядышком на барных табуретах у стойки, Отис – на диване, рядом с прикорнувшим Бью. Люк спустился следом за Эдрианом и встал рядом с Кэт.

Эдриан обвел их всех взглядом. Ему хотелось столько всего сказать, что не хватило бы и часа, но он промолвил только: «Простите меня». Положил руку на грудь, чтобы поймать сердце, если оно выпрыгнет наружу, нащупал холодеющий на рубашке пот и повторил:

– Честно, простите!

И неожиданно расплакался.