Глава 24
В компании с радиоприемником, на обочине I-10, мне пришлось прождать почти два часа, прежде чем мимо промчался «БМВ» Дэна, легко делавший восемьдесят пять миль в час. Лишь сочетание удачи и напряженного движения позволило мне держаться за мистером Шеффом-младшим, который направлялся в сторону центра города.
Когда я нашел канал 1200 и не выключил его сразу, наступил отрезвляющий момент. Два часа спустя он все еще работал, я же продолжал повторять себе, что это всего лишь ностальгия по мучительным поездкам в Рокпорт с родителями. Сейчас меня такие вещи не интересовали. И я не приближался к тридцатилетнему возрасту.
«Главная проблема нашей страны, — вещал Карл Уиглсворт, — состоит в том, что социалисты управляют школами».
О, Техас. На мгновение я пожалел, что рядом нет Майи. Карл быстро привел бы ее в состояние очаровательного ступора.
По дороге к центру я наблюдал за задними габаритными огнями «БМВ» Дэна с расстояния в сотню ярдов и думал о своем визите к Шеффам. Во-первых, возникла проблема: кто-то — полицейские, Шеффы или даже Кембриджи — пытался выставить дело в таком свете, будто в исчезновении Лилиан нет ничего особо страшного. По какой-то причине никто не хотел считать его похищением.
«Не беспокойся, возможно, она просто уехала из города».
Ривас не стал бы так нагло врать столь высокопоставленной семье, если бы у него не имелось серьезных причин и если бы ему не позолотили ручку. Если он действительно придерживает расследование, значит, он получил указание от какой-то крупной шишки.
И еще Дэн. Он солгал относительно Бо. И к тому же не выглядел как человек, который понимает, что он делает. Может быть, на него так подействовало исчезновение Лилиан, но у меня сложилось впечатление, что жизнь Дэна Шеффа пошла прахом не из-за женщины, если только эта женщина не его мать.
Мне все еще требовалось остаться наедине с Дэном, подальше от Келлина и системы охраны Доминиона, реагирующей через тридцать секунд, чтобы спросить у него, почему он настаивает на продолжении отношений, которые, если судить по записной книжке Лилиан, завершились несколько месяцев назад.
Но сначала был рабочий день, который начинался на огромной строительной площадке на пересечении Басс-роуд и автострады Макалистер — наполовину законченный стрип-молл, где прежде располагалась ныне прекратившая свое существование компания «Аламо Цемент», совсем рядом с домом моей матери. Дэн остановился возле трейлера с черно-белым логотипом «Шефф констракшн» на боку.
Я огляделся по сторонам и пробормотал:
— Черт возьми.
Конечно, мать рассказывала мне об изменениях в нашем районе, время от времени даже посылала вырезки из газет, но меня все равно поразило увиденное.
Компания «Аламо Цемент» являлась самым крупным частным владением в Аламо-Хайтс столько, сколько я себя помню. Его внешнюю границу вдоль Такседо и Накодочес отмечали акры высаженных деревьев, тропинки, по которым никто не гулял, и тенистые рощи, созданные для отвода глаз за квадратной милей, окруженной высоким забором. И только если обойти кругом, вдоль полотна железной дороги на Басс-роуд, можно было увидеть уродливую сторону бизнеса по производству цемента — четыре бежевые дымовые трубы и массивный клин завода, запыленные грузовики и товарные вагоны, которые, как казалось, никогда не приходят в движение. Мощные прожектора горели круглые сутки, из-за чего это место напоминало пусковую площадку для ракет на особенно пустынной части луны. В центре карьера, на территории, прозванной Цементвиллем, жили рабочие латиноамериканцы в таких жалких хижинах, что создавалось впечатление, будто их перенесли из Ларедо или Пьедрас-Неграс.
Конечно, богатые белые американцы едва ли видели эту часть города. Мы встречались с детьми из Цементвилля в школе — ребята из очень бедных семей, смуглые и постоянно голодные, по иронии судьбы попадали в самую богатую муниципальную школу в этом районе. Они сидели на ступеньках у входа, старались держаться вместе, а их со всех сторон окружали рубашки «Изод» и «Катлас Суприм». Ральф Аргуэлло благодаря американскому футболу один из немногих сумел оторваться от стаи. Большинство из них исчезло после выпуска, снова растворившись в карьерах.
Теперь, спустя четыре года после продажи земли, требовалось только перестроить завод, и создавалось впечатление, что Шеффы с этим справятся. Остов здания и дымовые трубы торчали на своем прежнем месте в окружении разбитых грузовиков и тракторов и двадцати акров сорняков, обнесенных колючей проволокой. Все остальное изменилось.
Дорога к автостраде Макалистер шла через территорию старого завода, мимо огромного каньона искусственного происхождения — прежде там находился карьер, теперь же расположились дома за миллион долларов. Хижины Цементвилля снесли, их сменили поле для гольфа, церковь и несколько ресторанов. Стрип-молл, который строила компания Дэна, находился в тени старого завода.
Дэн вышел из «БМВ» и минут пять беседовал с прорабом. Тот говорил медленно, все время поглядывая на чертеж, Дэн хмурился и кивал, словно делал вид, что понимает. Наконец, к видимому облегчению прораба, Дэн сел в свой «бимер» и уехал.
— Что ж, рабочий день закончен, — сказал я, сообразив, что Дэн возвращается в Доминион.
Однако мы поехали совсем в другую сторону — на шоссе I-35, на юг, почти к окраине города, где свернули в «зону боевых действий», с множеством многоквартирных домов. Когда я в последний раз проезжал здесь, стены зданий украшали светящиеся маргаритки семидесятых. Теперь на их месте неоновый спрей прославлял «Аларкенс» и «Диаблитос».
«Молодость Америки — вот ключ, — сказал мне из приемника Карл Уиглсворт. — Когда, наконец, мы перестанем принимать извращенный образ жизни, уничтожающий наших детей?»
— Продолжай извращаться, — ответил я радиоприемнику.
Мне становилось все труднее следовать за Дэном незаметно. И с самого начала это было непросто — не стоит забывать, что я сидел в своем «Оранжевом Чудище». Учитывая, что я проехал на нем тридцать миль из одного конца города до другого, я вряд ли мог рассчитывать на то, что не привлеку к себе внимание. К счастью для меня, Дэн видел, что происходит вокруг него, не больше, чем зарывшийся в землю броненосец. В противном случае, я с тем же успехом мог включать фары дальнего света или постоянно махать ему рукой.
Мы ехали мимо строительных площадок, брошенных участков и скудных лугов, на которых пасся худосочный скот, по направлению к сборным домам офисного комплекса, выглядевшего так, будто его построили тридцать секунд назад. Он как будто с опаской присел на корточки на пустыре, расположенном в южной части города и окруженном плотными рядами шалфея и петуний — неизвестно как сюда попавшими — и куда более подходящей высокой оградой из колючей проволоки. На въездных воротах красовалась огромная стилизованная буква «S», белая, в черном круге.
Дэн припарковался перед воротами и прошел через главный вход так, словно был здесь хозяином. Я остановился рядом с лугом и попытался сделать вид, что попал сюда совершенно случайно.
«Думай и веди себя так, будто ты корова», — велел я своему «Фольксвагену».
Мы с Карлом Уиглсвортом скрасили время ожидания чудесной длинной беседой о местной политике. Он рассказал мне о социалистах, сражающихся за сохранение окружающей среды в районе водоносного бассейна Эдвардс, и сообщил, что их деятельность, скорее всего, приведет к гибели Западной Цивилизации. Затем Карл упомянул о новой программе выпуска облигаций в поддержку изобразительного искусства, которую сумел недавно провести член городского совета Фернандо Асанте. Карл относился к ней скептически.
«Налогоплательщикам это все не нужно, — заявил он. — Еще одна казенная кормушка вроде «Центра Трэвиса», которую будут финансировать городские власти».
Затем он назвал двузначные цифры, на которые выросла популярность Асанте после того, как на окраине города открылось его детище — «Центр Трэвиса», очередное подтверждение легковерности избирателей. Еще один такой проект за счет городской казны, и старина Фернандо — как сторонник «закона и порядка» — сумеет осуществить свою мечту и стать мэром. Карла эта мысль приводила в ужас даже больше, чем меня.
Дэн вышел через час и остановился возле входной двери с немолодым латиноамериканцем. Седые волосы, седые усы, темно-синий костюм.
Дэн всем своим видом показывал, что недоволен подчиненным. Во время разговора он стоял, скрестив на груди руки и нетерпеливо переступая с ноги на ногу. Седой мужчина много жестикулировал, словно пытался его успокоить. В основном говорил он. Наконец, Дэн кивнул. Сверкнули золотые кольца, когда они обменялись рукопожатием.
Мы снова покатили на север, пока «БМВ» Дэна не выбрался на I-10 и не направился в сторону дома. Я съехал с автострады у торгового центра «На перекрестке» и повернул назад, к Аламо-Хайтс.
«Деньги, — продолжал Карл Уиглсворт. — Все сводится к деньгам, друзья мои».
Я проехал через Теренс-Хиллс, мимо Загородного клуба и оказался на тенистой Элизабет-стрит. Высокие белые дома и очень старые деньги. Неожиданно у меня в памяти всплыло воспоминание о вечеринке по случаю окончания школы (Аламо-Хайтс тогда считалось крутым местом для проведения подобных праздников), когда я ехал по этой улице с дюжиной роз для Лилиан и дюжиной воздушных шаров для ее матери.
«Она любит воздушные шары», — сказала Лилиан.
«Ты меня не подставляешь?»
Она рассмеялась, и мы стали целоваться. Я принес с собой воздушные шары и, как и следовало ожидать, сразу подружился с матерью Лилиан; нас связали воздушные шары, к огромной досаде мистера Кембриджа. Так продолжалось до пятого июля 1985 года. В восемь вечера я должен был обедать в «Арджайл» и подарить Лилиан обручальное кольцо. Однако вышло так, что в восемь часов вечера я ехал на запад в «Грейхаунде» и находился где-то рядом с Эль-Пасо. С тех пор я не видел родителей Лилиан.
Бежевая испанская вилла не изменилась, лишь пираканта вокруг разрослась еще сильнее. Грубо обтесанная дубовая дверь почти полностью поглощала мой стук.
— О, господи, — сказала миссис Кембридж.
Она попыталась нахмуриться, но это было противно ее природе. Лед между нами растаял через несколько секунд, моя шея стала мокрой от ее слез, она меня расцеловала в обе щеки, и мне тут же вручили чай со льдом и банановый кекс. Никто лучше миссис Кембридж не умеет печь банановые кексы. Мы сели в ее маленькой прохладной гостиной, в окружении фотографий Лилиан и дюжины птичьих клеток с длиннохвостыми попугаями, и миссис Кембридж принялась рассказывать о событиях, которые произошли за последние десять лет.
— После колледжа, — говорила она, — для Лилиан наступило трудное время. О, Трес, я знаю, твоей вины нет, но все же…
Миссис Кембридж всегда была стройной женщиной, но сейчас превратилась почти в скелет. От возраста ее глаза потускнели, на коже появились шоколадные пятна. Она держала меня за колено, словно боялась, что я в любую минуту могу исчезнуть, и улыбалась самой искренней улыбкой.
Если у отбросов есть колени, то я был отбросами. Она могла называть меня любыми именами, только бы не улыбалась своей улыбкой. От ее любви ко мне у меня перехватило горло, как от квасцовой муки.
— Мистер Карнау заинтересовался работами Лилиан, ты же знаешь. Они вместе ездили за город, фотографировали все подряд. — Миссис Кембридж с гордостью показала на развешенные на стенах фотографии Лилиан, отретушированные вручную. Когда она упомянула Карнау, то постаралась говорить небрежно, но мне показалось, что ей это далось нелегко. — Я даже не знаю — молодая леди и мужчина средних лет одни в лесу, но они возлагали огромные надежды на галерею. Наверное, им требовался шанс. И все же Лилиан не была счастлива.
Миссис Кембридж снова начала беззвучно плакать, утирая слезы тыльной стороной ладони, словно у нее уже давно вошло в привычку плакать во время светских разговоров. Попугаи вокруг нас вели свои беседы.
— Лилиан пребывала в унынии — ты меня понимаешь, — ее работы не продавались. И с каждым днем фотография стала все больше превращаться из источника удовольствия в бизнес. Потом они с Дэниелем разошлись…
Когда она упомянула имя Шеффа, миссис Кембридж виновато посмотрела на меня, словно опасалась задеть мои чувства.
Я попытался улыбнуться.
— Пожалуйста, продолжайте, — сказал я.
Она снова потрепала меня по колену.
— Я даже не знаю, Трес. Когда Лилиан сказала мне, что позвонила тебе, после стольких лет… не знаю. Конечно, Эзикиел, ну…
Она не стала заканчивать фразу. Разве я мог забыть мощный низкий голос мистера Кембриджа? Я посмотрел на миссис Кембридж. Ее улыбка стала такой же бесцветной, как глаза.
— Мне очень жаль, но что говорят полицейские? — спросил я.
— Этим занимается Эзикиел, Трес. Я не в силах…
Я кивнул и сжал в своей ладони ее протянутую руку.
— А Шеффы?
— Они ведут себя очень мило. — Даже миссис Кембридж не удалось произнести эти слова искренне.
Некоторое время мы молчали, держась за руки. Птицы продолжали свою болтовню. Потом она закрыла глаза, начала раскачиваться и напевать какую-то песню, слова которой мне не удавалось разобрать.
Когда миссис Кембридж снова посмотрела на меня, мне показалось, что у нее возникла какая-то мысль. Слабо улыбаясь, она поднялась с кресла и, подойдя к стоящим в углу высоким напольным часам, извлекла из маленького ящика внизу обувную коробку из «Джоске», перевязанную древней ленточкой. Она принесла коробку, положила мне на колени, сняла крышку и протянула мне пожелтевшую фотографию, напечатанную на толстой бумаге, какой пользовались в сороковые годы. Черно-белый снимок был с большой любовью отретуширован, как и фотографии Лилиан.
На меня смотрел лихой пилот, юный и уверенный в себе. На оборотной стороне снимка было написано выцветшими синими чернилами: «Энжи Гардинер + Билли Террел». Я смутно помнил, как Лилиан рассказывала про этого человека. Однако мне всегда казалось, что она считала Террела мифом, который выдумала ее мать.
— Мой первый муж, — сказала миссис Кембридж.
И когда она на меня взглянула, я вдруг увидел, что у нее разноцветная радужная оболочка глаз, как у Лилиан, а в улыбке появился едва заметный намек на озорство, который у Лилиан так чудесно смешивался с любовью. Мне было нелегко смотреть на миссис Кембридж.
— Отцу Лилиан не нравится, что я сохранила фотографии. Он не хочет, чтобы я о них говорила. — Потом она добавила, как давно затверженную молитву: — Эзикиел хороший человек.
— Миссис Кембридж, — сказал я. — Возможно, Лилиан грозит серьезная опасность. И я не уверен, что полиция в состоянии ей помочь.
Она посмотрела на фотографию Билли Террела.
— Лилиан не могла понять, почему ты уехал. Никогда прежде у нее не было таких потерь. И вот, через столько лет, получить второй шанс, словно прошлое оказалось ошибкой…
Я не знал, что делать, поэтому наклонился и очень осторожно поцеловал ее в щеку. И решил, что пора уходить.
— Я ее найду, миссис Кембридж, — сказал я уже от двери.
Не думаю, что она меня слышала. Прежде, чем я успел отвернуться, я увидел, как она прижимает к груди обувную коробку, пытается улыбнуться и что-то напевает под бессмысленную болтовню дюжины попугаев.
Я вернулся в свою машину, чтобы сообщить Карлу Уиглсворту, что на самом деле не так с нашим миром.
