Над равниной опускалась тьма. Она не была кромешной, но застилала солнце, и нельзя было понять, темный день вокруг или светлая ночь. И только четыре заостренные башни Бараггалла, словно четыре устремленных в небо клинка, не давали тьме сгуститься настолько, чтобы закутать и эту равнину, и это небо в смертный саван. Выстроенные у священного холма войска ожидали битвы. Никто не говорил ни слова, все молчали. Тьма клубилась над головами, но воины видели друг друга, как будто каждый светился изнутри бледным мертвенным светом. И все вокруг светилось точно так же. На западе, почти на горизонте, черной полосой замерло войско врага. Все завершалось.

На юго-западном склоне холма, на сколоченной из сырых бревен башне стоял управитель огромного войска – еще молодой, но уже славный тридцатидевятилетний император Лигурры и почти всей Анкиды – Импробус. Перед ним высилось хитрое, собранное из нескольких вырезанных из хрусталя и отшлифованных лучшими мастерами линз устройство, которое позволяло видеть вблизи все поле битвы на многие лиги. Позади императора замерли гонцы и советники, над ним, на собранном из таких же бревен навесе – лучники и маги. Рядом стоял невысокий усталый человек в сером балахоне с капюшоном, надвинутым на лоб. Не правитель, не маг, не жрец. Угодник. Член странного ордена, который предсказал грядущую битву и сумел с двумя тысячами собратьев за пятнадцать лет поднять из многовековых руин священные башни.

– День уже не наступит? – посмотрел на угодника император.

– Все в наших руках, правитель, – ответил угодник. – Магия Лучезарного сталкивается с магией Бараггала. Отсюда свет, и поэтому он бледен. Но этой ворожбы следует опасаться в последнюю очередь. Пока мы не слепы. Но если четыре башни падут, – угодник повернулся к окруженным высокой стеной шпилям, – тогда тьма может сгуститься настолько, что, может быть, нам придется сражаться вслепую.

– А им? – спросил император, показывая на темную полосу на востоке.

– Они всегда сражаются вслепую, – покачал головой угодник. – Видят и слышат глазами и ушами Лучезарного. Разве только аксы, этлу и даку понимают, что творят. Но даже эти слуги покорены Лучезарным безраздельно, хотя у мурсов и сэнмурвов хватает и собственной мерзости. А бледные, которые называют себя вирами… В обычной жизни это обычные люди. Хотя обычной жизни у них не было уже много веков.

– Кто они все? – спросил император.

– Сэнмурвы – летающие псы. Что-то вроде летучих мышей, только крупнее. Хотя отличаются от тех изображений, что часты в южных селениях. У них не четыре лапы, а две. Зато эти две лапы вооружены острыми когтями. Впрочем, острыми когтями заканчиваются и крылья. Это звери, и они опасны, но более всего ужасом, который внушают. Могут носить камни, сосуды с горячей смолой, всякую колдовскую мерзость. Некоторые могут плеваться огнем или ядом, но редко. Хотя укус не менее опасен, чем укус любой крупной собаки. Лучники предупреждены, надеюсь, они не испугаются.

– Мурсы?

– Полубесы, нежить, малые духи. У нас их знают как могильцев. Опасны, но не более, чем любые умелые воины. Хотя могут и удивлять.

– Этлу?

– Особая порода. Обычные люди, но необычно сильны. И высоки, на голову или на две выше простого человека. У Лучезарного их целый отряд, кроме того, они командуют легионами и всеми отрядами. Хотя не только они. Есть еще и даку. Те не выше человека, хотя в полтора раза шире в плечах и много сильнее. Опаснее даже, чем этлу. Они почти звери.

– Звери?

– Люди, превращенные в зверей. Их меньше тысячи, хотя еще некоторые командуют легионами.

– Аксы?

– Самые опасные. Полудемоны. Они охраняют Лучезарного. Но воинам не стоит их бояться.

– Почему?

– Они – личная гвардия Лучезарного, он никогда не отправит их в бой, пока жив. Он думает, что они его последняя защита. Во всяком случае, часть его магии держится на них. А если его не будет, они не станут сражаться. Они слуги, но в глубине собственного нутра каждый из них числит себя равным Лучезарному. И каждый из них способен принести неисчислимые беды. Могильцы, по сравнению с ними, могут показаться ароматом цветов на фоне стальных колючек. Аксы не вступят в бой, но они уже ведут ворожбу. Если хотя бы одна из башен рухнет, это будет результатом их усилий.

Император кивнул и приник к оптическому устройству. Сейчас, когда он видел строй врага почти вблизи, он радовался, что то же самое не могут разглядеть его воины. Войско Лучезарного было столь велико, что, казалось, пойди оно вперед даже без оружия, оно все равно победит, потому как нельзя сопротивляться цунами или селю – сметет, затопчет, уничтожит, даже не заметив тебя. Император выпрямился, шагнул вперед, окинул взгядом собственные войска. Нет, даже если его войско ждет поражение, оно не обернется легкой победой Лучезарного. Пусть его войско в два раза уступает противнику числом, но оно стоит на своей земле, и за его спиной дома, семьи, дети. А у некоторых впереди поруганные, выжженные и оскверненные врагом. Те, чьи земли уже покорил Лучезарный, стояли в первых рядах войска. Прикрывали основные силы императора, силы, которые казались ему недостаточными.

Над равниной разнесся гул. Император поморщился, но вскоре понял: в рядах армии Лучезарного начали бить барабаны. Зашевелилась, ожила черная полоса.

– Пять армий пошли вперед, – подал голос угодник.

– Сколько в них воинов? – спросил император.

– Пятьсот тысяч, – был ответ.

Все ясно. Лучезарный решил раздавить противника одним ударом. Пятьсот тысяч человек на поле шириной около пятнадцати лиг, от Уманской непролазной чащи до непроходимой топи за большим каламским селом у холмистой рощи. Пятьсот тысяч войска, которым предстояло пройти десять лиг, спуститься в низину и затем взобраться на священный холм. Преодолеть земляные валы, укрепленные частоколом. Подойти к каменным стенам Бараггалла, которые конечно же не могли считаться крепостью, снести их, а затем снести и башни. Почему император послушался угодника? Не следовало ли отступить к Эбаббару? Или даже к Самсуму? Ведь две армии того же Лучезарного, двести тысяч воинов так и не взяли Самсум, хотя основные силы императора были здесь!

Ряды пяти ратей Лучезарного, растянувшись на все поле, медленно поднимались вверх по склону. Десятки таранов, которые годились не только для обрушения стен и ворот, но и для пробивания боевых порядков, ползли в окружении лучников и мечников. Полмиллиона воинов Лучезарного, только часть его войска, – на меньшее число воинов императора, почти все, что у того было. Но основные силы Лигурры стояли у самих валов, а противостоять врагу в первую очередь собирались отряды уничтоженного Лучезарным царства – Таламу. Всего тридцать тысяч человек. Тридцать тысяч против пятисот тысяч. Один смельчак против семнадцати убийц.

В небе появились черные точки. Увеличиваясь, они черной тучей неслись в сторону войска. Сэнмурвы летели высоко. Только миновав ряды таламу, они пошли вниз. С воем пролетели над рядами лигурров, сбросили холщовые, отвратительно пахнущие мешки и, вызывая ужас, выплюнули кое-где пламя или яд. Воины стояли, укрывшись щитами. Защелкали луки. Несколько тварей с визгом полетели вниз, прочие развернулись и отправились назад.

– Тлен, – ответил угодник на взгляд императора. – Сбрасывают на воинов разложившиеся, расчлененные трупы. Обозначают нашу участь.

– Она такова? – спросил император.

– Никто не избежит смерти, – пожал плечами угодник. – Но в эту битву она настигнет не каждого. Но каждый может отыскать в ней славу и доблесть.

Тем временем боевые порядки бледных приблизились на расстояние полета стрелы. И стрелы не замедлили полететь с их стороны. Таламу не отвечали. Они прикрылись щитами и сыромятными бычьими кожами. Замерли, присели, словно собирались отсидеться в укрытиях или дождаться магической помощи от ордена угодников. И вот башни Бараггалла осветились голубоватым светом, и трава, уже утоптанная трава под первыми рядами бледных – вспыхнула. Кое-где загорелась и одежда на воинах, но они продолжали идти вперед, словно не чувствовали боли. И почти сразу же поднялся столб красного света над воинством Лучезарного, и пламя побежало в сторону таламу. Но тридцать тысяч смельчаков уже встали на ноги и стремительно рванулись вперед. Минуя венчавшую строй врага тысячу таранов, они вклинились в строй бледных и принялись рубить и колоть, убивать и падать сраженными.

– Готовиться! – обернулся к советникам император.

Через час от таламу никого не осталось, хотя какие-то сражения еще продолжались в порядком прореженном строе бледных. Но более половины таранов остались лежать на обожженной пустоши. И когда ряды бледных сошлись с рядами воинства Лигурры, это уже не были стройные ряды непотрепанного войска. К тому же со стен Бараггалы ударили баллисты и катапульты. В ряды бледных вонзились лучи света, которые заставляли, пусть ненадолго, замирать в ужасе даже этих холодных воинов. Но затем в воздухе снова появились сэнмурвы, и вниз полетели уже не трупы, а камни и выкованные из острой стали ежи. А когда пять ратей, половина войска Лучезарного, были рассеяны, когда уже смешались остатки таламу и потерявшие почти половину воинов лигурры, когда порядком прореженное войско императора восстановило строй, оказалось, что по черному от огня и сырому от крови полю второй волной идут еще пять ратей Лучезарного. Еще пятьсот тысяч воинов. Но перед ними блестело что-то новое. Словно сверкающие сталью чудовища надвигались на Бараггал.

– Машару, – объяснил угодник. – Боевые быки. Они неприступны для стрел, если только стрела не попадет в глаз животного. Но быки кроме необычайно толстой кожи прикрыты еще и стальными доспехами. Натасканы против любого врага, могут даже использоваться как таран, если ворота крепости не слишком мощны. Их тысяча, на каждом погонщик, но он тоже защищен доспехами. Приказывай воинству отойти за валы. У нас есть средство против быков, но на него потребуется время.

Армия императора, подчиняясь трубам, звук которых с трудом прорывался сквозь грохот барабанов бледных, начала сдавать назад, укрываться за валами. И как раз в это время раздался треск, грохот, одна из башен Бараггалла покраснела, оделась пламенем, покрылась трещинами и с грохотом осыпалась.

– Долго продержалась, – с удовлетворением сказал побледневшему императору угодник.

И в этот миг фыркнули уцелевшие баллисты и катапульты, и в сторону рядов бледных полетели запечатанные воском горшки. Вряд ли они могли причинить врагу серьезный урон. Но сразу после залпа движение машару замедлилось, а затем большая их часть развернулась и понеслась назад, к собственному воинству, пока не исчезла, ударившись о боевые порядки, как исчезает горсть гальки, брошенной в воду. Но первые ряды врага были смяты.

– Иногда нужно не колдовство, а смекалка, – объяснил императору угодник. – В горшках струя потекшей коровы. Быка, который чувствует течку коровы, остановить не может никакой машару. Но дальше нам легко не будет.

И битва продолжилась.

Армии сошлись. И когда рубка уже была в самом разгаре, когда были сломаны ряды копейщиков, когда битва обратилась в тысячи, десятки тысяч отдельных схваток – на поле боя появились черными тенями мурсы. И там, где они вступали в схватку, воины императора или покорно подставляли свою плоть под удары врага, или сами разворачивались и нападали на своих соратников. Но не долго мурсы проводили кровавую жатву. Засияла белым еще одна башня и, прежде чем рухнуть, выжгла иглами света могильцев до единого.

– Все? – спросил император.

– Нет, – ответил угодник, призывая правителя наклониться к оптическому устройству. Император приник к линзам и похолодел. К холму Бараггала приближался новый враг: великаны этлу и звероподобные даку. Вот они вступили в схватку, и оставшиеся воины Лигурры начали отступать. И за спинами этлу и даку не было никого, словно они вырезали не только врага, но и бледных.

– Теперь все? – спросил император угодника.

– Еще нет, – удивленно ответил тот и протянул руку вперед. – Смотри, повелитель!

С высоты двух оставшихся башен, окрасившихся в синий и желтый цвет, полились лучи света. Загудели длинные каламские трубы. В битву вступил отряд араманов, укрывавшийся за лесом в оставленном жителями селе. Ударил в левый фланг этлов, осыпал их стрелами. А когда великаны развернулись, из-за леса вылетела конница.

– Успели! – восторженно крикнул император. – Девяносто тысяч воинов! Мои лигурры! Таламу! Дины! Они шли от Самсума! Тысяча лиг за их спиной, и они бьются!

– Не только они! – протянул руку угодник в сторону правого фланга врага.

Из непроходимой чащи уманнского леса, проламывая проход, выходили другие великаны, пусть их было и немного.

– Рефаимы, – прошептал пораженный император.

– Да, – ответил угодник, – а за ними твои воины, угодники, самарры, нахориты, хапирру, иури, валы и даже свеи и прайды. Их немного, всего чуть более тридцати тысяч, но они дорогого стоят, властитель. Запомни, кто помогает тебе, император.

– Ты думаешь, что империя еще существует? – спросил император.

– Пока жив ты – да, – ответил угодник.

И вот когда воинство Лучезарного, несмотря на огромный перевес в силе, начало сдавать, столб ослепительно белого света поднялся над станом врага и сразу две последние башни Бараггала рухнули. Но сгустившаяся тьма не поглотила все. Бледный мертвенный свет разлился над полем битвы. Светились павшие. Светилась пролитая кровь. И в этом свете каждый разглядел исполинский черный силуэт, который шел по мертвым телам к руинам Бараггалла. И семь сверкающих алым камней сияли у него на груди. И огненный меч оплетал его руку. И черный щит всасывал в себя мертвенный свет.

– Все, – сказал император, вытягивая из сверкающих драгоценными камнями ножен удивительный зеркальный меч, в гранях которого застыло пламя. – Если это и есть тот самый Лучезарный, то он не дарит свет, а пожирает. К сожалению, боги забыли нас.

– Нет, – ответил угодник. – Но боги приходят на помощь только тогда, когда ты и сам сделал все, что мог. И тогда оказывается, что и боги могут не все. Смотри, император, но помни, что это не повторится, ибо то, что уходит, уходит навсегда.

И угодник исчез. Исчез на башне императора, но появился перед Лучезарным.

Встал, как встал бы обычный человек перед огромной горой. И каждый, кто был еще жив в этой битве, понял, что сам Энки явился навстречу заклятому врагу всего живого. И хохот Лучезарного пронесся над полем битвы, словно ураган. И каждый наполнился уверенностью, что Энки должен покориться силе, с которой сладить он не сможет, поскольку именно теперь она велика и почти безгранична. А затем Лучезарный взмахнул мечом, и все, кто был на расстоянии полулиги от него, обратились пеплом – и живые, и мертвые. Только Энки остался стоять да несколько, не более десятка, угодников, не все, многие обратились в пепел, будто и обычные смертные. И тогда маленький Энки произнес слова, которые услышал и понял каждый:

– Не теперь. Тебе понравился этот мир, потому что он достаточно прочен для великих ног. Он, как плот, для того, кто не умеет плавать. Плот над бездной. Но когда плот становится слабым, бревна раскатываются и тяжкий груз камнем идет на дно.

– Великую цену надо заплатить за это! – прогремел Лучезарный.

– Вряд ли она будет больше, чем та, что заплатили мертвые на этом поле, – ответил Энки.

– Чего же ты ждал? – прошипел Лучезарный. – Хотел напитаться смертью?

– Доблестью, – ответил Энки. – К тому же всему свое время. Нельзя испытать вкус яблока, сгрызая его семечки. Надо дать им прорасти, поднять крону, расцвести, завязаться и налиться соком.

– А может быть, ты хочешь отправиться вместе со мной в бездну? – расхохотался Лучезарный и снова замахнулся мечом, но не ударил, а поднял пылающий клинок над головой, и тысячи огненных стрел полетели в разные стороны и пронзили сердца тех, кто впустил ужас в них. И одна из стрел вошла в грудь императора. И последним усилием воли, продолжая смотреть и слушать, император подумал, что империи осталось существовать несколько секунд. И поразился, насколько был прекрасен вид, открывшийся ему, выполненный двумя красками – черной и красной.

– Нет, – ответил Энки. – Каждый удостаивается собственной бездны. Но с тем мраком, который назначен тебе, не сравнится ни одна из них.

Сказал и обхватил собственные плечи. И тут же пламя поглотило его. Настоящее пламя, потому что боль скрутила угодника. Его ноги задрожали. Но он продолжал стоять, хотя крик стал рваться из его груди. И словно задрожало, заколебалось все сущее вокруг. И точно так же обхватили себя и запылали те угодники, что стояли на поле битвы. И Лучезарный бросил и щит, и меч, которые растаяли клочьями дыма, вытянул руки, растопырил пальцы, призвал к себе, втянул в эти пальцы почти всех аксов, но и это не помогло ему, и он словно окаменел. Словно обратился в черную скалу. Словно лишился голоса. А затем рванул ожерелье. И лопнуло огненной струной волокно на его шее и взлетело в небо. И семь огней, семь звезд, семь сияющих пламенем камней сверкнули во мраке огненными сполохами. А затем земля разверзлась, и Лучезарный рухнул сквозь нее в бездонную пропасть.

Сгоревшие осыпались пеплом.

Битва закончилась.

Над руинами Бараггалла занималось утро.

Уцелевшие воеводы пытались построить воинов.

Прибежавшие со стороны лагеря женщины и выбравшиеся из руин Бараггалла защитники крепости оказывали помощь раненым, не разбирая своих и чужих.

Уцелевшие даку и этлу построились и пошли в сторону Бэдгалдингира.

Уцелевшие бледные начали разбредаться.

Завывая и скуля, сэнмурвы покружились над полем и полетели на восток.

От провала, в котором исчез Лучезарный, медленно ползла полоса тлена.

Над полем битвы стоял стон, как будто стонала сама земля.

– Ну ладно, ладно, – услышал Игнис ненавистный голос, вынырнул из очередного видения и открыл глаза. Донум вместе с подручными рассматривал доставшуюся им жертву.

– Ладно, – повторил Донум и дал знак, после которого один из балахонников, как называл их для себя Игнис, плеснул на него холодной водой.

– Есть все еще отказываешься? – уточнил маг. – Что ж, подождем еще несколько дней. Неделя – не срок, хотя и перед этим две недели тебя кормили особенным образом. Но имей в виду, если захочешь есть по-настоящему, только кивни.

Игнис с трудом прищурился, сквозь наползающий кровавый туман разглядел предложенную ему еду. На расставленных на столах блюдах лежали куски сырого мяса. Язык, печень, сердце. Лакомства. Вырезанные на его глазах из приведенных в башню бродяг. Хотя язык, кажется, вырезали у ребенка? Или это ему почудилось? Не почудилось ему только одно: пытаясь превратить его в чудовище, подручные Никс Праины неминуемо становились чудовищами сами. Или же уже ими были.

Игнис в бессилии уронил голову на грудь. Все в том же тумане разглядел собственные ноги, пробитые бронзовыми стержнями, пришпиленные к доске под стопами и ко все тому же столу. Четыре источника нескончаемой муки в ногах и четыре в руках. Предел, обозначенный самим Донумом, который, забив восьмой штырь в обездвиженное тело, со вздохом сказал, что на этом пока придется остановиться. И гниение тяжело останавливать при таком количестве ран, и боль может лишить предмет исследования рассудка, и сердце испытуемого может отказать.

– Всему есть предел, – развел он окровавленными руками. – Нет предела только мастерству Никс Праины. Подожди, когда она вернется, мы, конечно же, продолжим. Может быть, даже извлечем из тебя некоторые острые штучки. Зато уж доберемся до твоего нутра. Ты даже не представляешь, сколько под твоей кожей лишнего! А уж снаружи… Но это все на потом. Но при моем участии. При моем непременном участии.

В башне Ордена Воды все происходило при участии Донума. Уж во всяком случае, в ее подземельях. К несчастью, те пределы, которые Никс Праина обозначила своему помощнику относительно тела жертвы, не касались его души. Расчертив стены подземелья заклинаниями, выставив множество сосудов с водой и неведомыми растворами, Донум пытался извлечь из принца Лаписа искомое до возвращения Великого Мастера Ордена. И если камень Лучезарного должен питаться болью и страданиями, а боль и страдания жертвы подошли к пределу, значит, страдание выпадало иным жертвам.

И понеслось кровавое празднество. Донум убивал несчастных на глазах Игниса одного за другим. Обваривал их кипятком. Резал на части. Жег огнем. Замораживал руки и ноги. Сдирал кожу. Вырывал ногти и волосы. Выдирал живьем внутренности. И заставлял принца смотреть, а если тот закрывал глаза, надевал на штыри, вонзенные в его тело, раскаленные кольца. И принц смотрел, пока не терял сознание. А когда приходил в себя, видел на белых блюдах подарки от подвального мясника и опять отказывался от предложения поесть.

– Ничего, – в который раз хмыкнул Донум. – Ничего не происходит плавно. Жизнь прыгает со ступеньки на ступеньку. Вчера ты был дерьмом, завтра ты стражник у портовых ворот. Послезавтра – мытарь. Еще через день – писец. Или в обратном порядке. Так и со смертью. Вчера – живой. Сегодня – больной. Завтра – мертвый. И с голодом так же. Сегодня ты еще воротишь рыло от свежего мяса. А завтра, когда голод превратит тебя в зверя, ты будешь пожирать его тухлым и просить добавки.

Донум взял с блюда печень и ткнул ее в лицо Игнису. Тот с трудом стиснул зубы. Сил не хватало уже даже на то, чтобы держать рот закрытым. Мучитель усмехнулся, поднес печень к собственному лицу, понюхал ее, пожал плечами.

– Как по мне, так ничем не отличается от свиной печени. Ну ладно, время у нас еще есть. И как ты ни прячешь подарок судьбы, рано или поздно он проявится. А пока что мы продолжим наши игры. Кстати, благодаря тебе мы немного очистили окрестности Башенной площади от всякого отребья. Во всяком случае, мелких воришек, гулящих девиц, вонючих стариков да бестолковых приезжих здесь слегка поуменьшилось. И наши собачки на первом ярусе слегка потолстели. Но работы для нас все еще хватает. Полюбуйся, знал бы этот бродяга, как дорого обходится сон в тени Башни Ордена Воды.

Игнис с трудом открыл глаза. Подручные Донума приволокли очередную жертву. Сдернули с лица мешок, закинули связанные руки на крюк, забитый в четырехугольную колонну. Испуганный бедолага посучил ногами, не дотянулся до пола, затих. По морщинам – не молодой, но и не слишком старый. По лицу – ни калам, ни атер. Или лигурр, или данаец, или чекер, или ханей, или еще кто. Бородка короткая, седая. Волос на голове редкий, но лысины пока нет. И уже не будет. Или будет, но окровавленная и ненадолго. Плечи не широкие, не покатые. Живота нет, значит, не жил в праздности и требухой на помойках не питался. Руки крепкие, выходит, работяга мужик. Прибыл, верно, в Самсум подивиться на древние красоты, выйти к морю, почувствовать на вкус, что это такое – соленая вода, расторговаться или приобрести что, купить гостинцев да отправиться домой. Намаялся, прилег отдохнуть в тени высокой башни и нечаянно подошел к концу своей жизни.

– Так. – Донум вытряс на стол принесенный подручными мешок, бросил туда же старый, ободранный и потертый меч с неприметной рукоятью. Что же получается, в этот раз в сети Ордена Воды забрел не торговец, не ремесленник, а бывший воин? Кто еще мог носить с собой кисет со снадобьями, котелок, жестянку с сушеными яблоками, тугой кошель с монетами, пару чистого белья, порты из сукна, куртку, стоптанные, обрезанные на половину голенища сапоги, сверток белого полотна, еще какие-то жестянки и бутыли. И ведь не робок старик, висит на крюке, а сам крутит головой, осматривается. Ну, смотри, смотри. Скоро все увидишь и почувствуешь. А не веришь, посмотри на того, кто пришпилен восемью стержнями напротив.

– Все вон! – приказал Донум и, едва подручные убрались из пыточной, распустил шнур кошеля и вытряс монеты на стол. Золотом раскатились ардауусские кружочки, часть заблестела серебром.

– Никак купец забрел туда, куда не следовало? – расплылся в улыбке Донум, сдвинул монеты на край стола, взял в руки меч. – А вот оружие можно было подобрать и получше. Хотя всякий купец – скупец. Был скупец, а станет скопец.

Усмехнулся Донум еще раз, потянул за рукоять меча, с удивлением загудел, замотал головой. Клинок в ножнах был серым, но таким гладким, что смотреться в него можно было, как в зеркало. И Игнис, веки которого казались налитыми мукой и свинцом одновременно, смотрел на зеркальный клинок. И Донум не мог отвести от него взгляд, тягучую нитку слюны подвесил на разинутый рот. И старик, подвешенный на крюке, смотрел на зеркальный клинок, и от того, что ужас наконец стал его настигать, закрутился, как в судорогах. Согнул ноги, расставил их в стороны, обхватил колонну ногами за собственной спиной, словно врасти хотел в камень, спрятаться он непрошеного гостеприимства, стиснул камень икрами и вдруг стал выпрямлять колени, подтягиваться, подниматься, и так ровно до тех пор, пока не снял связанные руки с крюка. Шагнул к Донуму, но тот уже оторвал удивленный взгляд от клинка и, верно, удивился еще больше, потому как не крикнул подручных, а сам ткнул мечом в незнакомца. Ничего тот не сделал, не уклонился, не присел, не побежал прочь, а взмахнул связанными руками, и узы его упали на покрытый коркой крови пол, а меч оказался в руках старика, и Донум вдруг начал хрипеть и осыпаться на пол, как подгнившая полка для снадобий в бедной лекарской лавке. Попытался закорячиться, встать на отрубленные в коленях и локтях куски плоти, да тут же и захлебнулся в собственной крови. В коридоре застучали башмаки подручных, что исходили от зависти к потрошителю не только чужих тел, но и чужих мешков, и тут же все трое улеглись лицом вниз в лужу крови собственного управителя, смешивая с его кровью свою.

– Жив, бедолага? – шагнул к Игнису незнакомец. – Ну уж извини, я не сэнмурв, чтобы на крыльях из города в город переноситься. Да и пока разыщешь тебя… Выпей вот это. – Старик подхватил одну из бутылей на столе. – Не бойся, это не кровь и не моча. Кое-какие травки, настоянные на кваче, и еще кое-что. Сейчас тебе будет очень больно, больнее, чем когда-либо, но ты должен выдержать. И мало того, что выдержать, еще и побегать со мной. Бодрость в тебе найдется, не сомневайся. Думаю, часа на три-четыре тебя хватит. А уж там разберемся. Дальше только крепкий сон. Сначала какой придется, а потом здоровый. Ну, выпил? Готов?

Старик подмигнул Игнису, наклонился и макнул несчастного в океан боли. Кровь ударила в глаза. Дыхание перехватило. Мертвенный пот выступил на лбу. Еще один раз так, и смерть.

– Вот, – показал Игнису выдернутый из раны штырь старик. – Хорошо пошло. Держись, парень. Осталось еще семь.

…Когда Игнис вновь пришел в себя, он лежал на пыточном столе, одетый в ту самую пару белья, те порты и ту куртку, которые нашлись в мешке незнакомца. Руки и, как понял Игнис, глядя на разношенные сапоги, ноги были перетянуты полотняной лентой. И боль, которая таилась в искалеченных руках и ногах, тоже как будто была сдавлена. Нет, она никуда не делась, но слушалась принца, подчинялась ему.

– Вот и славно, – улыбнулся старик, набивая второй мешок, хотя глаза его полнились мраком. – Боль, правда, еще придется потерпеть, но больше такого безобразия допускать нельзя. Вот, это придется тебе понести. Тут все нужное, Орден Воды богатый орден. Тебя ж еще лечить надо, так что никакое это не мародерство, а малая толика платы за то, что тебе пришлось претерпеть.

– Кто ты? – прохрипел Игнис и сразу же добавил: – Воды.

– Как кто? – удивился старик. – Ах да, балахон-то мне пришлось снять, чтобы не отпугивать этих водоносов. Угодник я. Вот угождаю тебе, все, как положено. Такая вот, парень, судьба. Считай, что ремесло. А воды здесь много. И будет еще больше. Вот, пей. Хорошая вода, что есть, то есть. Орден Воды все-таки!

– А это что? – спросил Игнис.

Стены пыточной были раскрашены кровью. Но не вымазаны, а расчерчены и разлинованы кровавыми линиями. Сила в рисунках была такая, что в глазах принца потемнело уже не от боли, а от мума, который плескался через край заклинания.

– А это холодное приветствие хозяйке здешнего заведения, – проговорил старик, и Игнис разглядел в его глазах слезы. – Она его, конечно, сама не увидит, но ей расскажут. И не смотри на меня так, тут силы особой не нужно. И ты бы сумел. Кровь живая, из нее само все лепится, знать только надо как. А я знаю.

Игнис и в самом деле смог идти. Идти и даже нести на плечах мешок. Правда, боль все-таки пронзала его при каждом шаге, но он шел, хотя на большее был вряд ли способен. Старик вывел его к выходу из башни, миновав четыре подземных яруса и оставив за собой еще десяток трупов в голубоватых балахонах и четырех раскормленных собак. Затем сразил троих стражников у главного выхода, подошел к тяжелой двери, ведущей на верхние этажи, и довольно долго копался у ее запоров. После этого подозвал Игниса и попросил его помочь сдвинуть тяжелое, в рост человека колесо, торчащее из стены. С опаской принц шевельнул руками, но схватился за бронзовые штыри и сдвинул колесо сначала на ладонь, потом еще на ладонь, а когда оно сделало полный оборот, во всей башне явственно раздался шум воды, капли набухли на потолке, намочили стены.

– Пошли, – сказал старик, выходя на Башенную площадь и захлопывая за собой дверь. – Надо поспешить, а то нахлебаемся. Магия магией, а ремесло тоже никто не отменял. Целый городской акведук переводится этим колесом на нужды Ордена Воды. Ну, Самсум потерпит какое-то время, а мы позабавимся. Нам вон туда. Через всю площадь к началу Верхней улицы. А потом направо и в гавань. Там я лодочку снял. Да, под парусом домой пойдем, если с ветром повезет.

– А где твой дом? – спросил, тяжело дыша, Игнис.

– Где дым, там и дом, – ответил старик. – А где присел, там и сидельня. А где прилег, там и спальня. Но место надо выбирать с умом. Ну, полюбуемся?

Игнис обернулся. В ряду из шести башен, которые походили одна на другую, словно близнецы, и различались только цветом камня, башня Ордена Воды теперь выглядела как драгоценность. Вода била изо всех ее узких бойниц, камень потемнел и был уже не бледно-голубой, а грязно-серый. Вокруг толпились зеваки, но еще больше было балахонников из соседних башен.

– Ну вот, – сказал старик, выуживая из-за пояса тонкий нож и закатывая рукав. – Если хочешь колдовать, не причиняя боли другим, неминуемо причиняешь ее себе. А если причиняешь боль другим, то так и не обессудь.

Капля крови налилась на запястье старика и вдруг застыла, обратилась рубиновым шариком льда, упала на камень и разлетелась осколками.

– Да простит меня всеблагой Энки! – словно окаменел старик.

Над площадью раздался треск. Игнис обернулся. Башня Ордена Воды была покрыта льдом. Сверкала под лучами яркого самсумского солнца, как замерзший водопад. Трещины бежали по ее стенам. Камни разлетались в стороны, выдавливаемые ледяным нутром. Вот огромная расщелина рассекла здание сверху донизу. Вот побежали с криками в стороны зеваки и балахонники. Вот с пылью и грохотом стены башни обрушились, и сама она, как хрустальный, наполненный замороженными человеческими лучинками стержень, повалилась набок, взламывая собственный фундамент, уродуя площадь и показывая каждому ужасные, окровавленные корни. Ледяное нутро башни Ордена Воды упало и развалилось на куски.

– Не тот силен, кто силен, а тот, кто направляет чужую силу, – прошептал старик. – В тех подвалах было замучено столько, что можно было бы заморозить весь Самсум.

– А в остальных башнях? – закашлялся Игнис.

– По-разному, – уклонился от ответа старик и добавил: – И все-таки, если бы здесь была Никс Праина, мы бы так легко не выпутались.

– Я знал одного угодника, который ее перемог, – прошептал Игнис. – Он сшиб ее с ног. Если бы не стрела, которая пронзила его живот, меня бы здесь не было. Не знаю, жив ли он или нет.

– Его звали Алиус Алитер? – спросил старик.

– Да, – кивнул Игнис.

– Я учил его, – отвернулся угодник.