В тот день, когда строгий лекарь позволил Лансу впервые подняться на палубу, ветер переменился с северо-восточного на западный и каракке, чтобы не быть снесенной к островам Айа-Багаан, пришлось лечь в крутой бейдевинд. Обо всем этом менестрель узнал позже, а вначале он, едва сдерживая радость, как перед первым свиданием, натянул холщовые штаны, сунул ноги в сапоги и нырнул в свободную долгополую рубаху наподобие той, что надел перед дуэлью сын браккарского посланника. Нельзя сказать, чтобы он совсем не вставал за время, проведенное в каюте. Он поднимался, чтобы справить нужду в фаянсовую «ночную вазу», которую выносил лупоглазый светловолосый парнишка, служивший на «Лунном гонщике» юнгой. Шпионка Дар-Вилла, щадя гордость альт Грегора, всякий раз покидала каюту, хотя оставшееся время она почти неотлучно присутствовала при нем, заводя беседы на самые разные темы. Признаться по чести, они все больше касались влияния политики, науки и искусства Браккарских островов на судьбы двенадцати держав. Под конец Ланс даже начал уставать, выслушивая рассказы об ученых, поэтах и государственных мужах Браккары. Впрочем, о последних больше всего. Поэтов он почти полюбил, листая во время вынужденного бездействия книгу браккарского поэта Дар-Шенна из Дома Синей Каракатицы, прозванного Злым Языком, любезно предоставленную праной Дар-Виллой.

Как оказалось, поэт этот отличался вздорным характером и изрядным вольнодумством, подобно самому менестрелю, изрядно постранствовав по свету, не в силах ужиться с большинством из власть имущих. Судя по стихам, он любил женщин, пирушки и драки, терпеть не мог ханжества и лицемерия. Высмеивал святош и тех дворян, что пытались скрыть пороки под маской благочестия. Свои едкие мысли он облекал в точные и злые четверостишия, из которых впоследствии и была собрана книга, угодившая в руки альт Грегора.

Но появилась она уже после смерти Дар-Шенна, которую он принял в забытом Вседержителем и людьми рыбацком поселке на побережье Тер-Вериза при весьма странных обстоятельствах в возрасте сорока восьми лет.

Само собой, все эти подробности менестрель узнал со слов Дар-Виллы и даже ощутил легкий укол зависти. Из всех двенадцати держав остался, пожалуй, лишь дикарский Райхем, в котором читать и писать не учили ни знать, ни простолюдинов, где поэта не преследовали бы за те или иные прегрешения. К примеру, на родных Браккарских островах он оскорбил влиятельного придворного, канцлера Гир-Данна из Дома Красного Кита метким сонетом и вынужден был спасаться от наемных убийц. В Эр-Трагере соблазнил великую княгиню и чудом спасся в трюме купеческого корабля, скрываясь под кипами шерсти. В Унсале примкнул к восстанию против прапрадеда нынешнего короля Ронжара, попал в плен и не угодил на кол лишь потому, что перекрасил светлые волосы и кожу соком недозрелых орехов. Его приняли за райхемца и отправили на лесоповал, где он полгода успешно прикидывался глухонемым дурачком, а потом сбежал в дикие дебри предгорий Карроса и прибился там к звероловам.

Он дрался на дуэлях. Он перечил правителям. Пил и не платил за вино. Брал в долг и не отдавал. Обещал жениться и обманывал… Зато он никого не предавал, поскольку никому не приносил вассальной присяги. Мог отдать все до последнего медяка тому, кто, по его мнению, нуждался больше. Получил несколько шрамов, ввязываясь в драки на стороне слабейшей партии.

Немудрено, что Дар-Шенн Злой Язык прожил всего четыре дюжины лет.

Он придумал новую форму стихосложения, позволяющую облекать мысли в легко запоминающиеся четверостишия, когда гостил у князя Айа-Багаана. В них рифмовались первая, вторая и последняя строки. Третья, при соблюдении стихотворного размера, выпадала, называясь еще «холостой» рифмой. Ну, вот например:

Эти строчки Дар-Шенн, по всей видимости, посвятил какой-то красотке с Айа-Багаана, почему-то думалось Лансу. А вот другое его четверостишие больно ранило сердце менестреля, и без того уже настрадавшееся вволю.

Складывалось впечатление, что браккарец-смутьян оказался пророком. Как иначе он мог предсказать, чем закончится дружба Ланса, Коэла и Регнара, когда каждый начал видеть в поступке другого подвох? Столько лет душа в душу, столько зим – неразлейвода, и что теперь? Коэл мертв, а Регнар, скорее всего, ненавидит альт Грегора. Ведь у него явно зарождалось чувство к той служаночке, которая по воле судьбы стала теперь женой менестреля.

О своем новом положении Ланс старался много не думать. Смешно. Попробуй расскажи кому-то из старых знакомых. Те же Жерон альт Деррен или Пьетро альт Макос засмеют, пальцами тыкать будут, хоть на дуэль вызывай. Ланс альт Грегор – женатый человек. И на ком? На девице, которую видел дважды в жизни, причем последний раз в день венчания.

Менестрель вообще никогда не представлял себя женатым. Ну, не укладывалось в голове, и все тут, что можно остепениться, приносить в семью заработок, воспитывать детей, церемонно посещать родственников и соседей, раздумывать, на что потратить деньги – на новую мебель или прикупить лужок с хорошим разнотравьем за речкой? Положим, дети у него не скоро появятся. По крайней мере от Анне. Ланс, кстати, даже не сразу вспомнил, как зовут девушку, которая помогала ему «штопать» Регнара. Сразу после завершения церемонии жениха вывели из храма и отправили в крепость, а невесту, по всей видимости, отпустили восвояси.

Само собой, если бы Дом Багряной Розы играл хоть самую незначительную роль в политической жизни Аркайла или обладал хоть мало-мальски ценным имуществом, праны из Великих Домов поискали бы пользу для себя в браке альт Грегора. Но увы… Полуразрушенный замок, в котором хозяин не был уже лет тридцать. Деревенька на две дюжины дворов, где крестьяне то ли разбежались, то ли продолжают жить, едва сводя концы с концами. Точнее Ланс сказать не мог именно в силу того, что позабыл, когда в последний раз посещал обиталище предков. Немного пахотной земли… Сколько точно? Да кто его знает? Чуть-чуть пастбищ и лугов. Небольшой лесок за оврагом, где будущий властитель душ всех ценителей музыки двенадцати держав в далеком детстве гонялся за белками. Впрочем, крестьяне и земля под большим вопросом. Вряд ли соседи альт Грегоров оставили их без внимания, несмотря на глубокое уважение, которое все они испытывали к знаменитому полководцу прану Элайе, дедушке Ланса.

Следовательно, наследник Дома Багряной Розы не интересует никого.

Менестрель, конечно, был благодарен Анне за спасение, которое без преувеличения можно было назвать чудесным, но не более. И даже испытывал чувство легкой досады. Во-первых, при всей своей бедности последний глава Дома Багряной Розы мог себе позволить выбрать невесту не из черни. Даже если не хотел, но позволить-то мог! Во-вторых, он до конца еще не решил, что лучше – умереть на плахе в родном Аркайле или плыть на браккарском корабле в неизвестность? Продолжать и дальше страдать от неразделенного чувства или найти вечное упокоение в Горних Садах? Хотя насчет Горних Садов это вряд ли, справедливо поправлял сам себя Ланс. Скорее уж Преисподняя с горячими щипцами и сковородками… И в-третьих, обряд венчания, проведенный как положено, согласно всем канонам, в главном храме Аркайла, ставит самого альт Грегора в двойственное положение. Он всегда гордился тем, что никогда не флиртовал с двумя женщинами одновременно. Никогда! Да, влюблялся много раз и с такой частотой, что даже самые ветреные из его друзей качали головами. Но ведь он всякий раз именно влюблялся! Увидел, и все! Как в омут головой. И каждый раз терпел объяснения с предыдущей любовницей, выслушивал ее жалобы и упреки. Но никогда он не пытался вести игру с двумя женщинами одновременно. Теперь же все его помыслы заняты Реналлой, хотя уже вполне очевидно – быть вместе им не суждено. Ну разве что небо упадет на землю, а Браккарские острова поплывут по морю, словно легкая фелука. Но возникает вопрос: а как же быть с законной женой?

Всю жизнь Ланс презирал мужчин, которые «бегают на сторону». Может, потому до сих пор и не женился, опасаясь, что не сумеет хранить верность одной и той же? Но, как бы то ни было, сердце подсказывало ему, что вот наконец-то та самая единственная появилась и… И вышла замуж за другого. А сам менестрель оказался женат. Другой бы на его месте только обрадовался. Никаких взаимных обязательств, добивайся взаимности от предмета воздыханий и не ломай голову над банальными истинами. Но не в этом случае. За одну лишь кощунственную мысль, что в его жизни наравне с зелеными глазами Реналлы появятся еще чьи-то – пусть вынужденно, пусть нелюбимые, – Ланс готов был вонзить себе в грудь кинжал. Хорошо, что оружия у него под рукой не было. Дар-Вилла, несмотря на полное доверие на словах, старалась не оставлять его в каюте наедине с чем-либо режуще-колющим. Даже вилки не давала, шпионка браккарская!

Через некоторое время Ланс перестал терзать себя противоречивыми суждениями, поскольку счел, что рано или поздно Вседержитель и судьба подскажут ему путь. Все равно и Реналла, и Анне сейчас от него очень далеки, и с каждой стражей «Лунный гонщик» увеличивал это расстояние на десяток-другой лиг. Да и лекарь Тер-Реус строго-настрого запретил ему волноваться.

Браккарцы не баловали гостя посещениями. Кроме лекаря, хозяйки каюты и юнги-прислужника к нему один раз зашел шкипер Тер-Ган. Ничего важного, обычный визит вежливости. И однажды побывал капитан судна Бра-Донн тер Арр из Дома Лазоревой Трески. Несмотря на смешное, на взгляд менестреля, название Дома, капитан держался словно младший брат короля – величественно, строго, но благожелательно. Если прибавить к этому благородную седину, серьгу с крупным, каратов на десять, рубином и белый шрам, перечеркивающий дочерна загорелый лоб и левую бровь, то капитан произвел на Ланса неплохое впечатление, при всей его нелюбви к островитянам. Бра-Донн интересовался самочувствием гостя, его настроением, отвесил несколько довольно уместных комплиментов творчеству менестреля. В ответ Ланс напрямую спросил, откуда у капитана шрам. Тот улыбнулся в серебристые усы и покачал головой: «Я не был в проливе Бригасир».

И вот наконец Тер-Реус сказал, что больной восстановился настолько, что может подняться на палубу.

Ланс оделся, пригладил волосы и бороду, которую надо было бы подстричь так давно, что в зеркале менестрель больше напоминал себе лесоруба из предгорий Карросских гор. Ну, разве что волосы темнее. Потом медленно покинул каюту, по лестнице поднялся на палубу.

Горьковато-соленый морской воздух ударил в лицо, ворвался в легкие, опьяняя не хуже крепкого вина. Ланс покачнулся, хватаясь за стенку. Тут же подскочила Дар-Вилла, поддержала его, прижавшись крепким бедром, закинула руку менестреля себе на плечи.

– Осторожно, пран Ланс, вы нам нужны живым.

– Вам или миногам в садке? – уже привычно огрызнулся альт Грегор, не отказываясь, впрочем, от помощи.

Силой Дар-Вилла не уступала мужчине. Если, конечно, представить мужчину ее роста. Шпионка провела менестреля несколько шагов. Кивнула на кофель-нагельную планку: мол, не желаете опереться? Ланс покачал головой. Мушки уже не плясали перед глазами, дрожь в коленках прошла, даже звон в ушах отдалился, хотя и не исчез вовсе. Медленно высвободился, неожиданно для себя осознавая, что не испытывает отвращения от прикосновения ладони к округлому плечу браккарки. И даже наоборот. Поэтому отпрянул с удвоенной быстротой и чуть-чуть не упал снова.

– Пран Ланс?

– Нет-нет, я в порядке.

Он подошел к борту и взялся двумя руками за ванты. Как же давно он не был на корабле. Свежий ветер выдавливал пузырем паруса. Поскрипывали канаты в блоках. Негромко перекрикивались матросы. Пахло смолой и деревом. От баковой надстройки тянуло дымком – кто-то готовил себе обед.

Усатый шкипер Тер-Ган застыл у колдерштока. При виде Ланса на его длинной физиономии не промелькнуло ни единого оттенка чувств. Тем не менее браккарец кивнул. Менестрель едва заметно поклонился в ответ, рассчитывая, что для выражения самой малой вежливости этого вполне достаточно. Море начинало завладевать им.

Кто же из подданных двенадцати держав или их правителей не любил водную стихию? Жизнь многих из них напрямую зависела от моря. Рыбалка, китобойный промысел, торговля, а кое у кого и пиратство. В некоторых государствах, например, на Браккаре или Айа-Багаане, море стало для жителей всем. Они проводили на палубе легкой рыбацкой лодчонки, быстроходной фелуки, тяжелогруженой каракки больше времени, чем под домашним кровом на суше. Аркайл располагал могучим флотом, как торговым, так и военным. А большинство мальчишек с самого раннего детства бредили морем. Сбегали и сыновья баронов, и сыновья горшечников кто в армию, устраиваясь барабанщиками и ординарцами, кто во флот, чтобы нести службу юнги.

Альт Грегору не удалось в отрочестве приобщиться к палубе и парусам, но, уже подбираясь к тридцати годам, ему пришлось повоевать в составе абордажных команд. Не на родине, а в Трагере и Вирулии, но с тех времен море вцепилось в его душу, как клещ в собачье ухо. Этот ветер – его вкус, запах, прохладное прикосновение к щеке, удары, словно кулаком в грудь, когда разыгрывается шторм. Эти волны – их шелест, плеск, рев и неистовство. Эта палуба под ногами – она то равномерно покачивается, то встает на дыбы, подобно бешеному жеребцу, стараясь скинуть тебя за борт. Морское братство – когда на судне, расстояние от штевня до штевня которого пятьдесят-семьдесят локтей, собирается человек сто и все – мужчины, обученные убивать и привычные к такому делу, а случаи, когда кто-то кому-то перерезал горло, повздорив из-за ерунды, редки, как непорочное зачатие. Хотя нет, все-таки чаще. Скажем так, редки, как монах, отказавшийся от кружки доброго вина. Менестрель совершенно серьезно полагал: кто хоть раз побывал в море, тот не сможет его не полюбить. А если уж кому и удалось не проникнуться всепоглощающей страстью к соленому ветру, «барашкам» на гребнях волн и палубным доскам, тот достоин подозрения, как человек, обладающий дурным вкусом и извращенными чувствами.

И сейчас он впитывал цвета, звуки, вкус ветра на губах. Море вливало силы. Море вселяло уверенность. Море давало надежду.

Море наполняло музыкой.

Такого желания творить менестрель не ощущал уже очень давно.

Он прошелся по палубе, ведя ладонью по теплому и гладкому брусу релинга. Трогая то киповую планку, то натянутый как струна шкот. «Лунный гонщик», любовно вычищенный, выглаженный командой, напомнил ему цистру, натертую воском перед выступлением. Ах, как натирали его цистру близнецы Бато и Бето в те времена, которые уже сейчас казались незапамятными!

Мимо баковой надстройки, уступив дорогу мрачно зыркнувшему исподлобья браккарцу, Ланс проскользнул на гальюн. Не задумываясь, выбрав по старой привычке подветренную сторону. Слева нависала носовая фигура – оскаленный конь с растопыренными плавниками вместо лап и раздутыми ноздрями. Цепляясь за леера, прошел по переплетению толстых пеньковых канатов и завис над волнами. Любой наблюдавший за ним с палубы каракки решил бы – менестрель собрался сходить по малой нужде. Но ему было не до этого. Даже если только что хотелось…

Он потянулся к магии, ощущая корабль, как музыкальный инструмент. Палуба – дека, борта – обечайка, ванты и шкоты – струны, а реи – колки. Нежно прикоснулся к вантам грот-мачты. Они отозвались низким басовым гудением на пределе слышимости.

Ланс задохнулся от счастья.

В голове теснились обрывки мыслей, чувств, желаний, которые обычно, соединяясь, давали толчок к новой музыке. Сила, конечно, на пределе. Он всегда завидовал Регнару, который способен нехотя управлять огромным оркестром – трубы, басы, скрипки, альты, цистры, литавры, ксилофоны и клавикорды, не говоря уже о всяких мелочах, создающих оттенки звучания. Не годясь по мощи задействованной магии даже в подметки другу, альт Грегор всегда брал мастерством, виртуозностью и непредсказуемостью. Ну и, само собой, неисчерпаемой выдумкой. Чего-чего, а сочинял Регнар всегда слабо. Именно потому избрал путь не менестреля, а придворного мага-музыканта.

Каракку со скрипкой или цистрой не сравнить. Сила, чтобы с ней управиться, нужна недюжинная. Но очень хотелось…

Мелодия, которая вот-вот должна была родиться и зазвучать над бескрайними морскими просторами, станет лучшим творением менестреля за всю его жизнь. И пускай ее слушателями станут лишь презренные браккарцы! Не беда!

В душе Ланса сплелись в неразрывный клубок любовь и ненависть, горе и радость, сожаление и восторг, отчаяние и жажда творчества.

Созвучия уже теснились, требуя выхода. Ноты, паузы, аккорды, тремоло, пицикатто и флажолеты… Трезвучия, пятизвучия, семизвучия…

Это будет такая фуга! Или симфония. Неважно. Обычно, начиная творить, Ланс не знал, что выйдет в итоге.

Скорее всего, реквием.

Прощание с потерянной любовью.

Довольно. Он должен стать сильнее, взять себя в руки и прекратить пускать сопли, как мальчишка.

Женщины – существа неприхотливые и непритязательные. Ты готов подарить им небо и море, горы и реки, но этого оказывается слишком много. С них хватит и мелочей, они готовы довольствоваться сущей ерундой. Накидка из черно-бурых лис, перстень с бриллиантом, карета, запряженная четверкой трагерских коней, или небольшой особняк с башенками в центре столицы вполне устроят их. Ты можешь посвящать им музыку, песни, стихи, картины и скульптуры, и они с благосклонностью кивнут: ах, это так много, такой королевский подарок! Но будут ждать знаков внимания в виде ничего не значащих приземленных мелочей.

Ведь чередой спешащих жемчужных облаков в сапфирно-синем небе не похвастаешься перед подругой детства. Сверкающими, будто присыпанными алмазной пылью, вершинами Карросских гор не вызвать зависти кузины, которая вышла замуж за владельца трех замков и шестнадцати деревень. Самая прекрасная и головокружительная мелодия не заставит соседок грызть мокрые от слез подушки в бессильной ярости. Венком сонетов не затмишь соперниц на весеннем или осеннем балу у его светлости. А вот коралловые бусы, серьги с изумрудами, муфта из соболей и лакей на запятках раззолоченной кареты вполне могут ввергнуть всех в округе, кто рожден носить юбку и туфельки, а не камзол и шпагу, в тихую и тоскливую печаль.

Потому-то всякий мужчина рано или поздно вынужден из сладкоголосого соловья, ведущего прихотливые переливы мелодий, превращаться в домовитого ворона, который тащит в гнездо все, что имеет ценность и что не имеет ее, лишь бы блестело. А если тебе сильно за сорок, ты до сих пор не свил своего гнезда и гораздо чаще теряешь золотые монеты, чем находишь их, то твоему таланту, утонченному вкусу, работоспособности и желанию удивлять мир грош цена. Птичка твоя упорхнет в позолоченную клетку. Пускай взаперти, зато тихо, тепло и кормушка полная.

Так нужно ли страдать, рвать душу когтями ревности и посыпать ее солью надежды? Пусть все будет как есть. Женщины нужны, чтобы вдохновлять творческих людей, кружить им головы и превращать сердца в незаживающие раны. И спасибо им за это! Но ни одна из них не способна вытеснить музыку из сердца менестреля и заменить ее.

Что ж, реквием в память о развеявшихся иллюзиях обещал быть неповторимым.

Снова загудели ванты.

Томной дрожью отозвались шпангоуты.

Не зазвенела, а заныла, словно далекая цикада, рында.

– Прекратите, пран Ланс! Немедленно!

Менестрель заметил бегущую к нему Дар-Виллу, а следом за ней нескладно переставлял ноги Тер-Реус.

Ланс видел их и не видел в то же время. Точнее, ему казалось, что сейчас в мире существует два альт Грегора. Один вцепился в леера «Лунного гонщика», а второй воспарил, увеличившись до размеров острова, и готов разразиться незабываемой мелодией.

Еще чуть-чуть магии…

– Не смейте! Вы всех нас убьете!!!

Браккарская шпионка поравнялась с Лансом, неожиданно ткнула ему маленьким, но твердым кулачком под дых. Дернула за плечо. Ошеломленный менестрель рухнул с выпученными глазами в объятия Тер-Реуса. Лекарь отточенным движением влил ему в рот отвратительно горькую настойку. Пустырник. Его Ланс уже давно безошибочно определял не только по вкусу, но и по запаху.

– Я, конечно, ценю вашу утонченную попытку самоубийства, – наклоняясь и глядя глаза в глаза, прошипела Дар-Вилла. – Только зачем же тянуть за собой самый быстроходный корабль островов и всех нас вместе с ним?

– Тем более вы ставите под удар мою гордость лекаря, – прозвучал над ухом голос Тер-Реуса. – Только я вас выцарапал из лап смерти, а вы за старое…

Ланс слышал их, словно проваливаясь на дно глубокого колодца. Губы браккарки еще шевелились, но звук уже ускользал. Вслед за слухом отказывали глаза – мир расплывался и темнел.

Цепляясь за остатки сознания, Ланс альт Грегор успел подумать, что раньше он только бравировал тем, что не боится смерти, но теперь, заглянув в ее глаза, понял окончательно – в ней нет ничего страшного. И встречать гибель нужно спокойно и с достоинством, без лишней патетики и без показной отваги. В его жизни за минувшие полтора-два года столько всего произошло, что душа загрубела и он стал равнодушным. Суждено умереть – он умрет. Но если доведется жить, то он будет жить столько, сколько отведено ему Вседержителем. И сияющие зеленые глаза никуда не денутся с его небосвода. Просто они будут далеко-далеко, на самом краю, как клотик грот-мачты «Лунного гонщика» с трепещущей лазоревой рыбкой на остроконечном штандарте.

С этой мыслью он погрузился во тьму.