17

У нас появилась новенькая.

Сегодня утром к дому подкатил фургон, и мужчины внесли ее в нашу комнату. Весь день она отсыпалась на Алениной койке, отходила от таблеток, которыми ее напичкали перед поездкой. Мы все разглядываем ее — лицо у нее бледное, будто высеченное из полупрозрачного мрамора, и совсем не похоже на живое. Дышит она еле слышно, но, когда выдыхает, прядка ее светлых волос приходит в движение. У нее маленькие руки — совсем кукольные, думаю я, разглядывая кулачок и большой палец, прижатый к губам. Даже когда в комнату заходит Мамаша, девушка не шевелится.

— Разбудите ее, — приказывает Мамаша.

— Сколько ей лет? — спрашивает Алена.

— Я же сказала, разбудите ее.

— Она совсем ребенок. Сколько ей? Двенадцать? Тринадцать?

— Достаточно взрослая, чтобы работать. — Мамаша подходит к кушетке и трясет девушку. — Вставай! — рявкает она, срывая одеяло. — Слишком долго спишь.

Девушка вздрагивает и переворачивается на спину. И вот тогда я замечаю синяки на ее предплечье. Она открывает глаза, видит нас, склонившихся над ней, и в тот же миг ее хрупкое тельце напрягается в испуге.

— Не заставляй его ждать, — говорит Мамаша.

Мы слышим, как к дому подъезжает машина. Уже стемнело, и, выглянув в окно, я вижу свет фар, мерцающий за деревьями. Хрустя колесами по гравию, машина тормозит во дворе. Первый вечерний клиент, с ужасом думаю я, но Мамаша даже не смотрит на нас. Она хватает новенькую за руку и стаскивает с кровати. Полусонная девушка, пошатываясь, бредет за ней следом.

— Откуда они взяли такую малявку? — шепчет Катя.

Мы слышим звонок в дверь. Мы привыкли вздрагивать от этого звука, возвещающего о прибытии очередного мучителя. Мы замираем, прислушиваясь к голосам внизу. Мамаша приветствует клиента по-английски. Мужчина немногословен. Потом на лестнице раздаются его тяжелые шаги, и мы пятимся от двери. Он проходит мимо нашей комнаты и идет дальше по коридору.

Снизу доносится протестующий вопль девушки. Мы слышим звук пощечины, всхлипывание. И вновь шаги по лестнице — это Мамаша тащит девушку в комнату клиента. Хлопает дверь, и Мамаша уходит, оставляя девочку с мужчиной.

— Сука, — бормочет Алена. — Гореть ей в аду.

Но по крайней мере сегодня мне не придется страдать. От этой мысли мне сразу становится стыдно. И все-таки я не могу от нее отделаться. Пусть лучше она, чем я. Я подхожу к окну и устремляю взгляд в ночь, в темноту, которая не видит моего стыда. Катя натягивает на голову одеяло. Мы все пытаемся не слушать, но даже закрытая дверь не заглушает девичьих криков, и мы можем себе представить, что он сейчас с ней делает, потому что сами прошли через это. Меняются только лица мужчин; боль, которую они причиняют, неизменна.

Когда все кончено и крики смолкают, мы слышим, как мужчина спускается по лестнице и выходит из дома. Я вздыхаю с облегчением. Больше не надо, думаю я. Пожалуйста, пусть сегодня больше не будет клиентов.

Мамаша поднимается по лестнице, чтобы привести девушку назад, и надолго воцаряется тишина. И вдруг Мамаша опять проносится мимо нашей двери и снова бежит вниз по лестнице. Мы слышим, как она говорит с кем-то по мобильному телефону. Голос тихий, но взволнованный. Я смотрю на Алену; интересно, поняла ли она, в чем дело. Но Алена не смотрит на меня. Она сидит на своей койке, ссутулившись и сжав руки в кулаки. За окном что-то порхает и кружится, словно белые мотыльки.

Начинается снегопад.

Девушка нам не подошла. Она расцарапала клиенту лицо, и он разозлился. Такая не годится для дела, поэтому ее отослали обратно на Украину. Так сказала нам Мамаша вчера вечером, когда новенькая не вернулась в комнату.

По крайней мере так нам объяснили.

— Может, это и правда, — говорю я, и облачко пара вырывается из моего рта. Мы с Аленой опять сидим на крыше. Сегодня ночью кровля искрится под лунным светом, словно глазурь. Вчера ночью шел снег, и землю покрыл почти сантиметровый слой, но и этого достаточно, чтобы вспомнить о доме. У нас снег лежит неделями. Я радуюсь тому, что снова вижу звезды и что могу делить это небо с Аленой. Сегодня мы вытащили оба одеяла и уселись, прижавшись друг к другу.

— Неужели ты, дурочка, и впрямь в это веришь? — удивляется Алена. Она закуривает последнюю сигарету из пачки, которую украла на яхте, и смакует ее, выпуская дым в небо, словно благодарит небеса за ниспосланный табак.

— А почему ты не веришь?

— Они могут продать тебя в другой бордель или другому сутенеру, но никогда не отошлют домой, — смеется Алена. — Как бы то ни было, я не верю ни одному слову этой старой шлюхи. Да и можно ли ей верить? Она ведь сама мошенничала сто лет назад. Когда еще не была жирной коровой.

Я не могу представить Мамашу ни молодой, ни изящной и уж тем более в роли обольстительницы. Мне кажется, она всю жизнь была такой отвратительной.

— Только самые хладнокровные шлюхи становятся хозяйками борделей, — говорит Алена. — Они хуже сутенеров. Она знает, как мы страдаем, потому что сама это испытала. Но сейчас ее волнуют только деньги. Много денег. — Алена стряхивает пепел. — Мир — это зло, Мила, и мы не в силах изменить его. Лучшее, что ты можешь сделать — это остаться в живых.

— И не быть злой.

— Не всегда есть выбор. Иногда приходится становиться злой.

— Ты не такая.

— Откуда ты знаешь? — Она смотрит на меня. — Откуда ты знаешь, кто я, что я сделала в своей жизни? Поверь, если бы мне пришлось, я бы убила. Даже тебя.

Алена смотрит на меня в упор, и в лунном свете ее глаза кажутся злыми. И всего лишь мгновение — одно мгновение — я верю ей. Она могла бы убить меня, она готова на все, чтобы выжить.

Мы слышим, как шуршат колеса по гравию, и замираем.

Алена тотчас тушит свою драгоценную, еще недокуренную сигарету.

— Кого это черт несет?

Я встаю на корточки и осторожно сползаю вниз по крыше, чтобы перегнуться через карниз и заглянуть во двор.

— Ничего не видно.

Алена подползает ко мне и тоже смотрит вниз.

— Вон они, — шепчет она, когда из леса появляется машина, Фары выключены, только тускло горят желтые габаритные огни. Машина останавливается у дома, и из нее выходят двое мужчин. Через несколько секунд раздается звонок в дверь. Даже в такой поздний час мужчинам неймется. Они требуют удовлетворения.

— Проклятье, — шипит Алена. — Теперь они ее разбудят. Нам нужно вернуться, а то она поймет, что нас нет.

Мы скатываемся по крыше, забыв про одеяла; Алена первой проскальзывает в темное окно чердака.

В дверь опять звонят, и мы слышим голос Мамаши: она открывает дверь и приветствует припозднившихся клиентов.

Я проскакиваю в окно следом за Аленой, и мы бежим к своей лазейке. Лестница болтается внизу, словно подсказывая, где нас искать. Алена начинает спускаться — и вдруг в ужасе замирает.

Это кричит Мамаша.

Алена бросает на меня взгляд из люка. Даже в полутьме я вижу безумный блеск ее глаз. До нас доносятся грохот и треск дерева. На лестнице раздаются тяжелые шаги.

Крики Мамаши сменяются истошными воплями.

Алена мгновенно взбирается вверх по лестнице и, отталкивая меня в сторону, залезает в люк. Потом хватает лестницу и тащит ее вверх. Люк закрывается.

— Назад, — шепчет она. — На крышу!

— Что случилось?

— Иди же, Мила!

Мы бежим обратно к окну. Я первая вылезаю наружу, но так тороплюсь, что моя нога соскальзывает с карниза. Я охаю и падаю, в панике цепляясь за подоконник.

Алена хватает меня за руку. И держит, пока я болтаюсь, еле живая от ужаса.

— Держи другую руку! — шепчет она.

Я тянусь к ней, и Алена поднимает меня так, чтобы я могла перегнуться через подоконник. Кажется, что сердце вот-вот выскочит из груди.

— Не будь же такой неуклюжей дурой! — шипит она.

Я встаю на ноги и, хватаясь вспотевшими руками за карниз, снова двигаюсь на крышу. Алена ловко, как кошка, выпрыгивает из окна, закрывает его и карабкается вслед за мной.

В доме уже горит свет. Он льется из окна, находящегося прямо под нами. Оттуда доносятся быстрые шаги и грохот распахиваемой двери. А потом крик — но на этот раз не Мамашин. Одинокий пронзительный вопль, который внезапно обрывается зловещей тишиной.

Алена хватает одеяла.

— Лезь, — командует она. — Быстрее, на самый верх, там нас не увидят!

Я карабкаюсь по черепице, а Алена тем временем заметает одеялом наши следы, оставленные на припорошенном снегом карнизе и на том месте, где мы сидели. Потом ползет следом за мной, на конек крыши. Там мы усаживаемся, как окоченевшие горгульи.

— Стул, — внезапно вспоминаю я. — Мы оставили стул под люком!

— Поздно.

— Если они его увидят, то догадаются, что мы здесь.

Она хватает меня за руку и так сильно сжимает ее, что, кажется, сейчас треснут кости. На чердаке зажегся свет.

Мы съеживаемся, не смея шевельнуться. Достаточно слабого скрипа, упавшего с крыши снега, и они узнают, где мы. Мне кажется, что мое сердце бьется так сильно, что этот стук проникает сквозь крышу и потолок и слышен на чердаке.

Вдруг кто-то открывает окно. Проходит некоторое время. Что видит этот человек, выглядывая наружу? Остатки следов? Улику, которую случайно оставила Алена, когда пыталась смести следы одеялами? Окно снова захлопывается. Я с облегчением всхлипываю, но пальцы Алены снова впиваются мне в руку. Она хочет предостеречь меня.

«Возможно, он не ушел. Может быть, прислушивается».

Мы слышим звук удара и следом за ним вопль, который не заглушает даже закрытое окно. В этом вопле слышна такая мучительная боль, что меня бросает в пот и дрожь. Мужчина кричит по-английски:

— Где они? Их должно быть шесть! Шесть шлюх.

Они ищут пропавших.

Мамаша рыдает, умоляет его о пощаде. Она ведь и вправду не знает.

Еще удар.

Мне кажется, что крики Мамаши проникают прямо в мозг. Я затыкаю уши руками и прижимаюсь лицом к ледяной кровле. Я не могу это слушать, но у меня нет выбора. Похоже, этому не будет конца. Удары сменяются криками, и кажется, так будет до рассвета, когда нас найдут здесь, примерзших к крыше. Я закрываю глаза, борясь с приступом тошноты. «Ничего не вижу, ничего не слышу». Я напеваю про себя эти строчки, прогоняя мысли о продолжающейся внизу пытке. «Ничего не вижу, ничего не слышу».

Когда крики наконец стихают, я уже не ощущаю рук, а зубы стучат от холода. Я поднимаю голову и чувствую ледяные слезы на щеках.

— Они уходят, — шепчет Алена.

До нас доносятся скрип входной двери и шаги на крыльце. С крыши нам видно, что они идут к машине. Теперь это не просто размытые силуэты; из окон дома льется свет, и мы видим, что это двое мужчин в темных одеждах. Один из них останавливается, и свет фонаря падает на его короткие светлые волосы. Он оборачивается к дому, и взгляд его скользит вверх, к крыше. У меня замирает сердце при мысли, что он видит нас. Но свет бьет ему в глаза, и мы остаемся в тени.

Они садятся в машину и уезжают.

Мы еще долго не двигаемся. Лунный свет льется с неба ледяным сиянием. Ночь такая тихая, что я слышу собственный пульс, слышу, как стучат мои зубы. Наконец Алена пошевелилась.

— Нет, — шепчу я. — Что, если они еще там? Что, если наблюдают?

— Мы не можем оставаться всю ночь на крыше. Окоченеем.

— Подожди еще немножко. Алена, пожалуйста!

Но она уже скользит вниз по крыше, подбираясь к чердачному окну. Мне страшно оставаться одной, и ничего не остается, кроме как следовать за ней. Когда я заползаю обратно на чердак, Алена уже спускается по веревочной лестнице.

Мне хочется крикнуть: «Пожалуйста, подожди меня!», но я боюсь нарушить тишину. Я тоже спускаюсь по лестнице и спешу за Аленой в коридор.

Она остановилась как вкопанная на лестничной площадке, уставившись вниз. Только оказавшись рядом с ней, я вижу причину ее ужаса.

На ступеньках лежит мертвая Катя. Ее кровь темным водопадом стекает вниз, и кажется, будто она ныряет в этот омут.

— Не заглядывай в спальню, — говорит Алена. — Они все мертвы. — Ее голос лишен всякого выражения. Не человеческий, а какой-то механический, холодный и чужой. Я не знаю такую Алену, и она пугает меня. Она спускается вниз по лестнице, обходя кровь, обходя безжизненное тело. Следуя за ней, я не могу оторвать взгляд от Кати. Я вижу, где, разорвав со спины футболку — ту самую, которую она всегда надевала на ночь, — в ее тело вошла пуля. На ней рисунок из желтых ромашек и надпись: «Будь счастлива». «Эх, Катя! — думаю я. — Ты уже никогда не будешь счастлива». Под лестницей, куда стекла кровь, я вижу отпечатки огромных подошв и кровавые следы, которые тянутся к входной двери.

Только тогда я замечаю, что дверь приоткрыта.

Первая мысль — бежать. Прочь из этого дома, бежать прямо в лес. Это наше спасение, наш шанс обрести свободу.

Но Алена не торопится. Вместо того чтобы бежать, она направляется в столовую.

— Куда ты? — шепчу я.

Она не отвечает, но идет дальше, на кухню.

— Алена! — канючу я, семеня за ней. — Бежим прямо сейчас, а то… — Я замираю в дверях и зажимаю рот рукой — мне кажется, что меня сейчас вырвет. Кровью забрызганы все стены, холодильник. Это кровь Мамаши. Она сидит за кухонным столом, и окровавленные обрубки ее рук вытянуты вперед. Ее глаза открыты, и мне почему-то кажется, что она может увидеть нас, но конечно же это не так.

Алена проходит мимо нее, через кухню, в дальнюю спальню.

Я так отчаянно хочу убежать, что готова бежать одна, без Алены. Пусть остается здесь, повинуясь своей непонятной безумной идее. Но она идет вперед так решительно, что я невольно плетусь следом в спальню Мамаши, которая прежде всегда была закрыта.

Я впервые в этой комнате и с изумлением смотрю на огромную постель с атласными простынями, на комод, застланный кружевной салфеткой, на выложенные рядком серебряные расчески. Алена направляется прямиком к комоду, открывает ящики и роется в них.

— Что ты ищешь? — спрашиваю я.

— Нам нужны деньги. Иначе мы не выживем. Она должна хранить их где-то здесь. — Алена достает из ящика шерстяную шляпу и швыряет мне. — Держи. Тебе понадобятся теплые вещи.

Мне противно даже прикасаться к шляпе, поскольку она принадлежала Мамаше и я вижу ее мерзкие волосы, прилипшие к шерсти.

Алена подходит к тумбочке, открывает ящик и достает оттуда сотовый телефон и небольшую сумму наличными.

— Это наверняка не все, — говорит она. — Должно быть больше.

Единственное, чего я хочу, — бежать, но я понимаю, что Алена права: деньги нам нужны. Я подхожу к шкафу, дверцы которого открыты; убийцы обыскивали его и сбросили несколько вешалок на пол. Но они искали беглянок, а не деньги, и не тронули верхнюю полку. Я вытаскиваю обувную коробку, и оттуда сыплются старые фотографии. Я гляжу на московские пейзажи, улыбающиеся лица и молодую женщину с удивительно знакомыми глазами. И думаю: даже Мамаша когда-то была молодой. Вот доказательство.

Я достаю с полки огромную сумку. В ней тяжелый мешок с драгоценностями, видеокассета, десяток паспортов. И деньги. Толстая пачка долларов, перетянутая резинкой.

— Алена! Я нашла их.

Она подходит ко мне и заглядывает в сумку.

— Бери все, — командует она. — Потом посмотрим, что в этой сумке. — Она кидает сверху сотовый телефон. Потом хватает из шкафа свитер и сует его мне.

Я не хочу надевать Мамашины вещи; они хранят ее запах, запах кислых дрожжей. Но все равно надеваю, превозмогая отвращение. Водолазку, свитер, шарф — все поверх блузки. Мы одеваемся быстро и молча, натягивая на себя одежду женщины, труп которой находится в соседней комнате.

На пороге мы останавливаемся в нерешительности, смотрим на лес. Нет ли там засады? Не поджидают ли нас убийцы на дороге, зная, что рано или поздно мы объявимся?

— Не туда, — решает Алена, словно читая мои мысли. — Только не на дорогу.

Мы выскакиваем из дома, огибаем его и ныряем в лес.