Ликующие толпы жителей выходили навстречу войску с небывалой добычей и вереницами пленников. Торжества по случаю победы шли в Киеве, Переяславле, Чернигове и других городах. Однако Мономах недолго задержался на них. Вдруг почувствовал большую усталость – и от тяжких государственных дел, и бесконечных поездок и походов, и дорожной неустроенности; хотелось домашнего уюта и женской заботы. И он, оставив вместо себя сына Святослава, уехал в имение Белославы, расположенное на реке Тетерев.

Боярское владение пряталось в густых лесах, которые тянулись до самого края неба. В тихие зеленоватые, просвечивающие голубизной, воды реки падали темно-зеленые отражения деревьев, по берегам росли осока и камыши, плавали изумительной белизны лилии, среди них гордо стояли желтые кувшинки. Возле широкой песчаной отмели раскиданы были избушки селян, в сторонке стоял боярский терем, а на небольшом холме возвышалась церковь. Здесь, в стороне от многочисленных глаз, и обвенчались Мономах и Белослава. Свадьбу справляли также скромно, с малым числом людей. Какие могут быть празднества, когда у каждого из них росли внуки, их чувства были проверены временем и не требовали какого-то особого признания и утверждения. Наоборот, шумные веселья могли вызвать только досаду и раздражение.

А потом началась спокойная, умиротворенная жизнь, будто и не было вокруг войн и междоусобиц. И верно: половцы загнаны далеко от рубежей Руси – за Дон и Железные ворота (в Прикаспий, за город Дербент), а те, которые остались в степях, замирены и заверяют о неизменной дружбе и преданности. Другие соседи тоже не пытаются беспокоить русские границы. Тишина и мир установились на земле. Владимиру нравилось встать утром попозднее, выйти на открытую площадку терема, присесть за небольшой столик. Перед ним открывался захватывающий вид на серебристый изгиб реки и теряющиеся в синей дымке леса. Появлялась Белослава, еще теплая ото сна и пахнущая постелью, ставила перед ним крынку парного молока с белым хлебом и садилась напротив. Он ел, а она наблюдала за ним, и ему было приятно ее внимание. Затем он поудобнее устраивался в кресле и брал книгу. С собой он привез новые сочинения греческих писателей – «Шестиднев», «Беседы Василия Великого», «Слово Григория Богослова», которые начали распространяться среди грамотных людей. Нравилось ему читать «Изборник» Святослава Ярославича, полный премудрых писаний и размышлений. Не верилось, что такое мог написать человек суетный, завистливый и жадный. Сложен человек, трудно его понять!

От Гиты остались книги, привезенные из Англии – «Отцовское поучение» и «Слово некоего отца к сыну своему». Он листал страницы, задумывался. У него растут сыновья, внуки, он тоже мог бы много полезного и разумного рассказать им, что видел и пережил, к каким выводам пришел. Пожалуй, имение Белославы как раз подходящее место для сочинительства, и он как-нибудь займется им в ближайшее время.

Вечерами с Белославой отправлялся он гулять по берегу Тетерева. Кажется, никогда больше не любил он ее, как в эти прогулки. Она сбрасывала с себя все заботы, все бренное, лицо ее становилось одухотворенным и возвышенным, и что-то неземное виделось ему в ее спокойных, умудренных жизнью глазах. Порой они перебрасывались несколькими словами, но чаще молчали, и им не было скучно; наоборот, они ощущали такую полноту жизни, какую не чувствовали никогда. Любовь их была глубокой и ровной, они были преисполнены вниманием и заботой друг к другу. Они наслаждались ею без юношеской горячности, неоправданной ревности, без взлетов и падений; они жили любовью спокойной и насыщенной.

После похода на Дон в 1111 году степь затихла. Ни в 1112, ни в 1113 году оттуда не было ни одного выхода. Владимир изредка выезжал в Переяславль, иногда бывал в Киеве, но в основном жил на Тетереве. 19 марта 1113 года в час дня явилось людям знамение: солнце внезапно затмилось, и осталось от него совсем мало, оно напоминало месяц рогами вниз. И поползли слухи, что это затмение не к добру. Заволновалась Белослава и стала собираться в Киев. Там у нее жили родители, и почему-то стало думаться, что может с ними что-то случиться, если она не навестит их.

Прибыла она в Киев в середине апреля и не узнала родного города. Улицы были запружены вооруженными людьми. С топорами, косами, вилами, палками и камнями бегали разъяренные толпы и кричали что-то страшное, непонятное. Кое-как сумела пробраться до дома, где испуганные отец и мать, волнуясь и перебивая друг друга, рассказали ей о последних событиях в столице. 16 апреля в Вышгороде скончался великий князь Святополк. Ничто не предвещало его столь быстрой кончины. Накануне отстоял он пасхальную полунощницу и раннюю заутреню, потом сидел за праздничным столом. Был он светел и весел. Но вскоре после трапезы занемог и умер. Прах его на ладье привезли в Киев. И плакали по нему бояре и дружина его. Отпев над ним полагающиеся молитвы, похоронили в церкви Святого Михаила, которую он сам построил. Жена его, княгиня, щедро разделила богатства по монастырям, и попам, и убогим, так что дивились люди, ибо такой щедрой милостыни никто не сотворял.

Все шло так, как обычно бывает после смерти великого князя. Как вдруг случилось непредвиденное. Согласно старинному обычаю – лествице – киевский престол должен был занять кто-то из Святославичей – Олег или Давыд. Воевода Путята уже послал к ним гонцов, приглашая приехать в столицу.

Об этом узнали жители Киева. Только что, года два назад, полностью сгорел пригород – Подол. Тогда в поджоге его народ дружно обвинил ростовщиков-евреев, которым, дескать, выгодно было пустить по ветру накопленные богатства ремесленников и торговцев, живших на Подоле, чтобы они обратились к ним за займами: так можно было в короткий срок нажиться! Ненависть в народе накопилась такая, что достаточно было одной искры, чтобы Подол взорвался. Такой искрой оказалось приглашение на престол Святославичей. Народ кричал, что и Путята, и Святославичи держат сторону ростовщиков и если на престол заступит или Давыд, или Олег, то вконец разорят киевлян. 17 апреля толпы разъяренных жителей выплеснулись на улицы. Именно в это время прибыла Белослава в столицу и стала свидетелем разгула стихии народных масс. Отец ее, восьмидесятилетний старец, но еще крепкий, с палкой в руке обходил частокол, ограждавший терем и подсобные строения, и расставлял вооруженных людей. С цепей были спущены сторожевые псы, они отчаянно лаяли и бросались на ограду. Боярин говорил:

– Коли сунется чернь, рубите головы безо всякой пощады!

Через некоторое время к терему подошла толпа, в ворота стали бить чем-то тяжелым, наверно, бревном. Они задрожали и вот-вот должны были рухнуть. Тогда, поддерживаемый слугами, над частоколом поднялся боярин, хрипловатым старческим голосом начал выкрикивать:

– К кому вы рветесь, подлецы и разбойники! Или я кровь не проливал вместе с Мономахом в половецких степях? Или не стоял я грудью на Нежатином Поле против безбожного Олега Святославича? Разве когда-нибудь я ростовщиков поддерживал? Вы что, с ума посходили все?

Речь старца привела в чувство толпу. Сначала наступило молчание, потом раздались голоса:

– И правда, не к тому терему подошли…

– Не замечен боярин в шашнях с ростовщиками…

– Пойдем к дому Путяты!

Толпа кинулась на Старокиевскую гору, разгромила терем ненавистного Путяты и многих других знатных людей. Дотла сжигались дома ростовщиков. Большая часть из них спряталась в синагоге и огородилась, приготовившись к осаде. Писал летописец: «Киевляне разграбили двор Путяты, тысяцкого, пошли на евреев, разграбили их».

Бунт многотысячной толпы грозил разорением всех богатых семей и гибелью страны, потому что рядом затаились половцы; им достаточно было любого удобного случая, чтобы огненным валом пройтись по Русской земле. Только один человек мог остановить рассвирепевшую толпу и преградить путь степным разбойникам. Им был Владимир Мономах. И тогда послали к нему гонцов и стали звать:

– Пойди, князь, на стол отчий и дедов.

Мономах колебался. Если откликнуться немедленно на призыв киевлян, то можно было вызвать ярость Святославичей, собиравшихся занять великокняжеский престол. А у Святославичей были огромные вооруженные силы, которые они могли двинуть на Киев. Это сулило новые распри, новую войну, новые нашествия иноплеменников… И Владимир отказался.

Однако мятеж в Киеве продолжал разрастаться. На другой день восставший народ вновь осадил боярские и купеческие дома, пытался приступом взять синагогу, окружил великокняжеский дворец, выкрикивая угрозы в адрес правителей. Дружина заперлась за крепкими стенами, не решаясь вступить в схватку с огромной толпой.

Разгулявшаяся вольница бросилась в сторону Печерского и Выдубицкого монастырей, грозясь расправиться с монахами, некоторые из них были замешаны в ростовщических махинациях. В мятеж вовлекались все новые и новые сотни людей, пробудились окрестные слободы, поднялись против своих господ смерды, закупы, рядовичи. Холопы вышли из повиновения своим хозяевам, должники отказывались платить и долг, и резу, расправляясь с самыми ненавистными заимодавцами. Грозный призрак народной расправы со всеми богатыми людьми вставал над Русской землей.

К вечеру этого дня в Софийском соборе митрополит Никифор собрал киевскую верхушку. Приспешники рода Святославичей вынуждены были отказаться от Давыда и Олега и согласились звать на престол Владимира Мономаха. Согласие правящих кругов столицы было достигнуто. Тогда митрополит вышел к народу, сообщил о решении пригласить на престол переяславского князя и пообещал, что он рассудит всех судом праведным и воздаст за обиды по заслугам. Толпа ответила:

– Хотим Мономаха!

Гонцы повезли Владимиру короткое и грозное письмо от больших людей Киева, которое сохранилось в летописи: «Пойди, князь, в Киев; если же не пойдешь, то знай, что много зла произойдет, это не только Путятин двор или сотских и евреев пограбят, а еще нападут на невестку твою (на вдову Святополка), и на бояр, и на монастыри, и будешь ты ответ держать, князь, если разграбят монастыри».

20 апреля 1113 года Владимир Мономах подъехал к Киеву. Ему навстречу вышли митрополит, епископы, бояре и огромные толпы людей, которые хорошо знали переяславского князя как защитника родной земли от иноземных завоевателей и набегов половецких ханов, как противника княжеских усобиц, много сделавшего для успокоения отечества. Когда князь с дружиной проехал по улицам Киева, бунт окончательно стих. Мономах поселился в великокняжеском дворце, к нему переехала Белослава.

По прошествии нескольких дней с княжеского крыльца, на площади близ Софийского собора, на Подоле и на торге, в селах и слободах глашатаи прокричали народу новый «Устав Владимира Всеволодовича». Отныне резы были ограничены, нельзя было брать более пятидесяти процентов годовых. Если кто-то дважды заплатил по процентам, то ему оставалось отдать только сам долг, а если вернул проценты три раза, то долг прощался. Теперь мздоимцам невозможно было кабалить людей, как это было прежде, они уже не могли разорять их и волочить на площадь, где прилюдно избивали плетьми. С несправедливыми резами, тяжким бременем лежавшими на народе, было покончено раз и навсегда.

Вскоре «Устав» был дополнен, было улучшено положение закупов, рядовичей, смердов и холопов. Теперь и закуп, если он дважды заплатил господину резу за взятый долг, уже не должен был третий раз отрабатывать на господской земле. Получили послабления и другие сельские жители. После этого утишилась Русская земля.