Городецкая ссылка
1
Загнав трех лошадей, на четвертой в полдень прискакал Юрий во Владимир. Проезжая створ Медных ворот, великий князь приказал сторожам:
— Ворота запереть! Никого не впускать и не выпускать! Готовьтесь к осаде!
— А где же дружина? — не утерпел с вопросом один из воротников.
— Как ты посмел требовать ответа от меня, твоего князя?! Тебе, видно, жизнь не дорога, смерд?! — вскричал Юрий и, вымещая весь свой стыд и страх на безвинном, ожег его плетью по лицу. Рванув поводья, он направил коня в город.
— Неужто все полегли? — с ужасом выдохнул второй воротный сторож, глядя вслед князю. — Да как же так? Столько-то народу! Ох, горе-то какое! Семен, слышь-ка, что говорю? — обернулся он к напарнику. Но тот, обхватив лицо руками и уткнувшись головой в стену проезжей арки, тихо подвывал. — Да что с тобой?
— Князь, песья утроба, глаз посек! — прохрипел Семен.
— Дай погляжу.
Сторож с трудом оторвал руки Семена от лица и, увидев кровоточащую рану на месте глаза, охнув, прошептал:
— Боже ж ты мой! Глаз вытек!
Юрий вбежал в горницу. Агафья сидела у окна. Увидев мужа, грязного, в окровавленной одежде, измученного бешеной скачкой, со взглядом раненого, затравленного зверя, она все поняла. Молча Агафья подошла к Юрию, припала к его сухим запекшимся губам и тихо произнесла:
— Слава Господу нашему! Живой!
Он обмяк и со стоном начал медленно оседать. Его плечи задрожали, и великий князь разразился рыданиями. Это были слезы раскаяния, бессильной злобы, стыда. Только сейчас, прижавшись лицом к ногам своей жены, он понял, что потерял все и вернуть былое — не в силах!
Вечером Юрий созвал бояр на совет. Те входили в Посольскую палату молча, пряча глаза, тихо рассаживаясь по лавкам. Архиепископ Симон вошел последним. Осенив крестом собравшихся, он остался стоять, опираясь на посох. Все уже знали о кровавой Липице и теперь ждали, что скажет великий князь в свое оправдание.
Но Юрий предстал перед боярами не смиренным и умоляющим о снисхождении к побежденному, он был полон решимости продолжать борьбу с Константином и Рюриковичами. Оглядев своих бояр, он требовательно спросил:
— Что скажете вы, смиренные овцы? Да, сражение проиграно, князь Мстислав уже идет сюда, чтобы посадить на стол великокняжеский Константина. Вы знаете, что град Владимир завещан мне отцом, и вы целовали крест на верность. Поэтому я спрашиваю вас: хотите ли вы быть под Ростовом или самим над всеми властвовать?
— Не быть Володимиру под Ростовом! — возмущенно загудели бояре. — Не хотим Константина.
— Тогда помогите мне собрать новую дружину.
Самый древний, но еще крепкий, жилистый старик — боярин Роман Михайлович, с трудом поднявшись с лавки, тихо произнес:
— Кого же, государь, звать в дружину? Стариков, женок, детишек неразумных? Ты всех забрал с собой. Нам ноне некого выставить на стены. Город беззащитен!
— Не верю вам! — вскричал Юрий. — Уйдите все! Завтра спрошу народ володимирский, с кем он: со мной или с Константином.
Епископ Симон, уходя, нравоучительно изрек:
— Гордыня обуяла сердце твое. Ты глух и слеп. Обратись к Господу, и он просветлит разум твой, направит деяния во благо. Повинись перед Константином. Он добр, простит. Что до Володимира, то выйди из города сам, без принуждения, не обрекай мирян на еще большие страдания, — и уже с порога, на срыве, выкрикнул: — Не искушай судьбу! Не гневи Бога! Отрекись от стола великокняжеского, и да воздастся тебе в грядущем сторицей сие деяние!
— Подумаю, — угрюмо откликнулся Юрий и отвернулся к окну, за которым мягко опускались сумерки.
Ночью и утром к воротам города подходили изнуренные, израненные, с посеревшими от пыли и пережитого лицами владимирцы. Кузьма Ратьшич привел две сотни всадников. Среди них было три десятка гридей личной охраны великого князя. На многих белели кровавые повязки, но потерь не было, и все были при оружии. Чем больше в город входило ратников, тем громче раздавался на улицах города женский плач. К полудню над Владимиром уже стоял вой, который не мог заглушить даже сполошный колокол. Великий князь собирал народ на Соборную площадь для совета.
Говорил великий князь много, убеждал страстно, но Юрия мало кто слушал и тем более верил его словам, ибо этот день для владимирцев был черным. Тогда Юрий Всеволодович, смирив гордыню, попросил владимирцев:
— Не выдавайте меня Рюриковичам. Нужда придет, сам выйду.
До позднего вечера шли через ворота остатки разгромленных полков. Уже перед закрытием ворот в город проследовали Святослав и Иван. Они еще не знали о судьбе братьев и потому были задумчивы и печальны.
Встреча братьев была безрадостной. Над ними тяготело чувство вины за проигранное сражение, а кроме того, тревожила судьба Ярослава и Владимира: живы ли они? Легли почивать за полночь с твердым решением оборонять город. Утром пришедшие от Липицы дружинники были собраны на княжеском дворе. Вид уцелевших в сражении воинов был удручающим, и насчитывалось их не более пяти сотен. Здесь же находились и воеводы: Кузьма Ратьшич, Дорофей Федорович, Жирослав Михайлович.
Выйдя на крыльцо княжеского терема, Юрий, оглядев свое воинство, бодро воскликнул:
— Неча! Стены володимирские высоки и крепки, а противник наш, чай, не дикие половцы, свои, русские мужики. Будем держать осаду!
— Надолго ли нас хватит? Сил маловато, — тихо заметил Дорофей Федорович.
— А нам долго сидеть в осаде и не надобно, — уверенно произнес Юрий. — Скоро пахота, Мстислав ничем мужиков не сможет удержать под стенами города. А что касательно дружины княжеской, так с ней мы управимся.
— Дай-то Бог! — тяжело вздохнул воевода.
— Ты, Жирослав Михайлович, будешь держать ворота. Те, что на Клязьму выходят и на Муром, завали камнями, на другие же поставь человек по тридцать-сорок. Остальные воины твои, Кузьма. Расположи их на стенах и башнях. Тебе, Дорофей Федорович, я поручаю новую дружину собрать. Пошли бирючей по городу, отправь в Боголюбово, Суздаль, Петров. Может, успеют прийти оттуда мужики. И вот еще что: гридей пошли в дозор. Надобно знать, где Мстислав и Константин.
С тревогой и осуждением поглядывали владимирцы за приготовлениями Юрия к осаде. Не внял великий князь их голосам и просьбам, не смирился. Что-то будет?
В воскресенье, когда колокола церковные звали к торжественной службе, к Владимиру стали подходить смоленские, торопецкие, ростовские, псковские и новгородские полки. Казалось, что после Липицы их стало еще больше. Плотным кольцом они окружили город. Поглядывая на его стены, где редкой цепочкой стояли дружинники, они откровенно смеялись, задирая владимирцев:
— Сдавайтесь, пока мы добрые! Не то дымом пустим!
— Спускайтесь со стен! Поди, отдышались, бежамши от Липицы!
— Эй, вояки, чего за женок попрятались? Выходите! Нам вас не надобно. Выдайте князя своего — Юрия. Мы вам нового дадим: Константина!
Но владимирцы сидели за стенами, не отзываясь, озадаченно и не без страха поглядывая на огромное войско. Юрий, Иван и Святослав тоже вышли на стены.
— Пойдут на приступ, не остановить, — заметил Святослав.
— Сам вижу, — угрюмо произнес Юрий и удалился со стены в княжеский терем. Никем не замеченный, он проскользнул в опочивальню и, бросившись на ложе, зарылся лицом в пуховую перину. Хотелось забыться, уйти от невеселых дум, от недобрых людских взглядов, от тревожных вопросов близких ему людей.
«Повержен! Как могло такое случиться? Неуж-то это кара Божья? Но почему? Не самовольством сел на великокняжеский стол, отцом посажен. — И вдруг словно молнией пронзило: — Ярослав! Не одна тысяча новгородцев приняла страшную голодную смерть по его вине, а я не остановил брата, наоборот, поддержал. Грех на мне великий, и я тот грех разделил с ним и кару Божью тоже. Вот оно — возмездие! Надобно выйти из города и испить чашу позора и унижения до конца. Такова воля Всевышнего!» — решил Юрий. Но ни в этот день, ни на следующий он этого не сделал. И только пожары в городе, которые случались две ночи подряд, подтолкнули его к важному шагу.
Утром в среду Медные ворота города распахнулись, и Юрий, простоволосый, в синего цвета шелковом кафтане под отороченным куньим мехом плащом, перепоясанный шитым золотом поясом, на котором висел меч, выехал в стан Мстислава Удалого. Чуть позади следовали за ним его братья — Святослав и Иван. Они не согласились дожидаться решения их судьбы в городе, а поехали со старшим братом. Весь город высыпал на стены, но только великая княжна Агафья Всеволодовна вышла за город проводить мужа, может быть, в последний раз.
Мстислав Мстиславич и его брат, смоленский князь Владимир Рюрикович, сидели за походным столом в шатре. Псковский князь Владимир сидел здесь же, чуть поодаль, на отдельном стольце. Константина среди них не было.
Юрий, оставив братьев у входа в шатер, перекрестившись, перешагнул порог. Стремительно пройдя вперед, он снял с пояса меч и положил его перед князьями. Затем отступил и, гордо вскинув голову, произнес:
— Я в вашей воле. Судите! Об одном прошу: пустите вольно братьев меньших. За мной шли, с меня и спрос.
Мстислав, видя, что князь владимирский глядит соколом, просит не за себя, а за братьев, довольно крякнул в бороду. Ему по нраву пришелся молодой князь, и потому, кивнув стоявшему у входа боярину, распорядился:
— Передай мою волю Всеволодовичам: быть им по своим уделам. А ты, Антоний, — обратился он к епископу Новгородскому, — выйди к князьям. Пусть целуют крест на верность Константину. Тебя же, князь Юрий, с твоим братом Ярославом следует жизни лишить за дела ваши кровавые, да князь Константин просил за вас. Посему живи, князь! В кормление тебе Городец-Радилов. Дружину свою с собой возьми, бояр, воевод, челядь, епископа Симона, насадов , лодок сколь надобно. Потом возвернешь за ненадобностью. И плыть тебе в Городец надлежит спешно. После полудня Константину въезжать во Владимир.
Юрий не ожидал столь мягкого приговора. Он поклонился князьям поясно, резко повернулся и вышел из шатра. Братьев у входа уже не было. Они, обрадовавшись прощению, ускакали в город.
2
К Переяславлю Южному дружина подошла ночью. Город встречал своего князя запертыми воротами, сторожевыми кострами вдоль стен и снующим тенями в свете факелов на башнях и ходовых площадках вооруженным народом.
— Не взят ли град ворогом, пока мы в землю володимирскую походом ходили? — с тревогой спросил князь Владимир своего воеводу — боярина Мирослава. Но тот только пожал плечами.
Остановившись на расстоянии полета стрелы от городских ворот, князь отправил одного из дружинников разузнать, что произошло. Вскоре тот вернулся с неутешительными вестями:
— Половцы объявились в поднепровских городках. Вот наши-то мужики на стены и вышли, чтобы ворога встретить должно.
Тяжелые дубовые, обитые железом ворота со скрипом отворились, и дружина вошла в Переяславль.
— Государь, избавитель ты наш, все глаза проглядели, тебя высматривая, — частил словами огнищанин, принимая повод княжеского коня. — Княгиня извелась, тебя ожидаючи. Поначалу половцы объявились под Каневом, а потом под Жолином. Привел их хан Котана, а может, волчата Юрия Кончаковича за полоном пришли. Хотя поговаривают, что это хан Тотур своих воинов привел или сам Чугуй пожаловал. Разное поговаривают. Кобыла твоя любимая, белолобая, жеребеночка принесла, забавный такой…
— Да уймись ты, утомил! Утром придешь и обо всем поведаешь. А теперь оставь меня.
Владимир ступил на крыльцо княжеского терема. Птицей выпорхнула из дверей княгиня Ольга. В белой льняной рубахе, простоволосая, она прильнула к его груди, обвила шею руками.
— Слава тебе, Господи, вернулся! — выдохнула она со стоном. — Я все глаза выплакала, тебя ожидаючи.
— Погоди, — отстранился князь от жены, — я в пыли дорожной, грязен, и дух от меня нехороший.
— То не беда. Банька топлена с вечера, жар, поди, еще не остыл. Пожди малу толику, я токмо за чистой рубахой схожу. Ноне я сама тебя мыть буду, — многообещающе прошептала Ольга в самое ухо Владимиру и, рассмеявшись, словно серебром посыпала, убежала в терем.
— Вот оно, счастье-то! — потянулся Владимир и, запрокинув голову, устремил взгляд в звездное небо. — Когда есть дом, а дома ждут!
«А над домом-то нависла туча черная, — подумал князь о половцах, и настроение упало. — Бог уберег дружину для дела праведного. Надобно поутру молебен отстоять поминальный по убиенным на Авдовой горе да благодарственный тоже отслужить надобно о возвращении всех переяславцев в здравии из похода», — решил Владимир.
Всего два дня потребовалось молодому князю, чтобы собрать воинство по земле переяславской. Бояре советовали обратиться за помощью к князю киевскому или тестю — князю черниговскому, но Владимир, понимая, что промедление может привести к опустошению всей земли переяславской, поспешил выйти навстречу половцам.
Отыскал князь степняков быстро. Молва народная вела его кратчайшим путем к Ворксле. Там стали половцы станом, оберегая полон и телеги, нагруженные награбленным добром. Было их сотни три-четыре. Зная, что князь переяславский ушел с дружиной на север, вели себя половцы вольготно, дозоров не выставляя, стана не укрепляя. Переяславцы скрытно подобрались почти к самым сторожевым кострам, а как забрезжил рассвет, навалились с трех сторон на поганых, тесня их к реке. Не многим удалось уйти с места сечи, ибо не знали переяславцы жалости к степнякам.
Возвращались, в радости великой пребывая: и степняков наказали, и полон освободили. Шли налегке, сложив оружие и доспехи на телеги, только конная дружина была при оружии. Но уже под самим Переяславлем случилась беда: словно буря, налетела половецкая конница, оставляя за собой лишь бездыханные тела дружинников, переяславских мужиков и баб, захваченных ранее и освобожденных у Воркслы. Недолго сражалась и конная дружина. Защищая своего князя, они все сложили головы. Только Владимира, отличив его ото всех по богатой одежде, сорвали с лошади арканом и увезли с собой.
3
Насады и лодки шли друг за другом гуськом. Мимо медленно проплывали берега Клязьмы, поросшие лесом. Деревья так близко стояли от воды, что своими ветвями закрывали полнеба. Река петляла, извивалась, словно хотела укрыть за своими изгибами златоглавый город Владимир. Но стольный град остался там, за лесами, где извещали округу малиновым перезвоном колокола церквей и соборов, что в город вступил великий князь Константин. Опальный же князь сидел на носу большой лодки и размышлял о превратностях судьбы. Напротив него на медвежьих шкурах возлежал епископ Симон.
— О чем задумался, князь? Посмотри, красота-то какая, — повел он рукой вдоль берега. — Нигде, ни в каких землях нет такого боголепия…
— Не до лепоты мне, отче, — стряхнув оцепенение, отозвался Юрий. — Тревога точит: как-то с Ярославом дело обернется? Не простит ему Мстислав Новгорода, а коли простит, так новгородцы не позволят. Уж больно они сердиты на Ярослава. Как ты думаешь, что ждет брата?
— Не ведаю, князь. На все Божья воля, — уклонился от ответа епископ Симон. — Тебе же, князь, ноне надобно о себе подумать, о княгине, о княжичах. Городец что Переяславль Южный. Там — половцы, здесь — булгары. Покоя нет. А сколь жить в Радилове придется, одному Богу известно.
Юрий потянулся, зевнул и, подминая себе под бок медвежью шкуру, сказал:
— Вот придем в Городец, тогда и думать будем, как жить, а пока я сосну. Разморило.
Плыли не спеша и потому только на третий день вышли к Оке. Полноводная река встретила их ветром, волной, чайками и стайками уток, вспархивающих в затонах и озерках, коих было немало на пологом левом берегу. Правый же берег, поросший лесом, был высок, глинист, гребешками молодой поросли сползал к воде. Кое-где на мелководье встречались колья, торчащие из воды, меж которыми поблескивала верхней бечевой натянутая сеть.
— Снасть стоит, а хозяев нет, — заметил кто-то из сидящих на веслах гридей.
— То мордва промышляет рыбой, — пояснил воевода Дорофей Федорович. Его по солидности возраста Юрий убеждал остаться во Владимире и не плыть с ним в Городец, но боярин остался верен ему и последовал за своим князем в изгнание. — А не видно… так попрятались, поди, нас увидевши. Мордва — народ пугливый, смирный, живет по лесам, бьет зверя, собирает грибы, ягоды, бортничает. Еще увидим народец тот в низовье реки, там, где Ока вливается в Волгу. Напротив Дятловых гор — песчаная коса, вот мордва там торг и учинила. Заходят туда новгородские, рязанские купцы, булгары, прежде чем прийти во Владимир, останавливаются, торгуют по-малому.
— А скоро ли у Дятловых гор будем? — не утерпел с вопросом один из гридей.
— Скоро. Гребите дружнее, — и, уже обращаясь к кормчему, крикнул: — На стремнину правь! Пусть река нас сама на своем горбу несет. Да парус ставить надобно. Пора сидящим на веслах роздых дать.
Вскоре на окском просторе запестрели, затрепетали крылья парусов. Лодки, насады пошли веселее, разрезая водную гладь носами, на которых скалили зубы разрисованные головы чудищ.
Вечер. Ветер стих, и паруса опали. Гриди и ратники вновь сели на весла. Юрий невольно залюбовался гладью реки и отражающимися в ней берегами.
— Чудно! Будто в зеркале, а облака розовой каемкой обведены, — восторженно выдохнул князь. — Сколь жил на земле володимирской, а не замечал красоты ее. Все дела, заботы, а как отправился в изгнание, словно прозрел. И не токмо увидел вот это, — широко развел князь руки, — но будто какая-то сила подняла меня над землей, с высоты птичьего полета я дела свои обозрел и ужаснулся. Только сейчас я понял, почему отец отдал Мстиславу Новгород, не захотел наказать торопецкого князя за дерзость. Да! Дорогую цену заплатил я за свое прозрение. Липица всегда стоять перед глазами моими будет, и тяжко мне от того.
— А ты Господу нашему молись. Он милостив, простит, и народ володимирский отходчив — тоже простит, — тихо проговорил епископ Симон. — Но ты, князь, не казни себя строго. На все Божья воля. И Липица тебе дадена в предостережение. Ибо не столько князь силен дружиной своей, сколь своим народом, и беречь его надобно, яко око свое. Бремя власти тяжело еще и потому, что князю Богом дано право владеть жизнями людскими, а жизнь — это самый ценный дар Божий. Всегда надобно помнить о том.
— Солнце садится. Пора о ночлеге подумать, — уходя от нравоучений, перевел разговор Юрий и, поманив рукой боярина Дорофея Федоровича, спросил: — Ну, где твои Дятловы горы?
— Так вот же они, государь, — показал воевода на высокий правый берег реки. — Скоро выйдем к Волге. Там на косе и заночуем.
— А почто их называют Дятловыми? Дятлов, что ли, много на горах? — поинтересовался Юрий.
— Дятлов тоже немало, — улыбнулся в бороду Дорофей Федорович. — Но народная молва гласит об ином. В стародавние времена на том месте проживал мордвин Скворец, друг и помощник Соловья-разбойника, побежденного Ильей Муромцем. Здесь он женился на восемнадцати женах, и было у Скворца семьдесят сыновей. Все они жили вместе, скот разводили, пасли стада на горах, а по вечерам гоняли их оврагами на водопой к Оке-реке. Тут же, в ущельях горы, обитал чародей Дятел, бывший некогда также не в ладах с Соловьем-разбойником. Вот раз пришел Скворец к Дятлу и спросил его о будущей судьбе своих сыновей. И отвечал Дятел, что ежели дети будут жить мирно и согласно друг с другом, то долго им владеть здешними местами, а коли поссорятся, то будут покорены русскими, которые построят в устье Оки град камен и крепок зело, и не одолеют его силы вражеские… Долго толковали они. Под конец разговора Дятел просил Скворца о честном ему погребении. Тот обещал. Время шло. Умер чародей Дятел, и похоронил его Скворец на горе при устье Оки-реки. И прозвалось то место Дятловы горы. Умер за ним и Скворец. Перед смертью завещал он детям своим взаимное согласие и единодушие, но потомки их, перессорившись, стали враждовать между собой, и тогда дядька твой, Андрей Боголюбский, изгнал их с устья Оки. А место на горах Дятловых знатное, на пути речном из жарких стран в страны холодные. Сам увидишь, уже близко.
— Да разве мне о новом граде помышлять? — усмехнулся Юрий, догадавшись, к чему клонит воевода. — Может, в Городце век вековать.
— Чтобы и дум таких у тебя не было! — возвысил голос епископ Симон. — Именем своим ты еще возвеличишь землю володимирскую. Я в то верю, и ты, князь, верь!
К песчаной косе подплыли, когда уже смеркалось, а княжеский шатер ставили при свете костров. Разбили его подальше от воды, чтобы речная прохлада не коснулась дыхания четырехмесячного Владимира. Дружинники, гриди княжеские, бояре и сам князь расположились у костров, на которых очень скоро в котлах забулькало аппетитное варево. И хотя остерегаться вроде бы было некого, тем не менее воевода выставил дозорных вокруг временного лагеря и у лодок.
Вокруг слышались разговоры.
— Отходит народ потихоньку от Липицы, — заметил воевода Дорофей Федорович, обращая внимание князя на доносившийся от костров смех. — Значит, горе отступает.
— Этим-то что, — кивнул князь на гридей. — Живы, и ладно. Молоды, службой заняты, а вот чем нас встретит Городец? Видно, молва о битве при Липице еще не докатилась до городчан, и нам предстоит рассказать им об этом. Ты посмотри, как воевода городецкий Устин Микулич изводится, места себе не находит, — кивнул Юрий в сторону бредущего между кострами княжеского наместника Городца-Радилова. — Сколь осталось воев-городчан?
— С полусотни, может, поболе.
— Вот то-то и оно. Пять десятков, а было сколько…
— Чего сейчас-то говорить об этом. Что сделано, то сделано, былого не вернуть. Но жить-то надо, — тихо проговорил Дорофей Федорович.
4
Ярослав прискакал в Переяславль, загнав четырех лошадей. Поражение и последующий побег озлобили его. Гнев был безмерен, и он искал выхода. Не заходя в княжеский терем, не обняв с дороги желанной и любимой Ростиславы, князь собрал дружинников, которых привел с собой, а также всех, кто мог носить оружие, на Соборной площади и приказал им:
— Имать новгородцев и смолян, коих отыщете в земле переяславской. В поруб всех! Не щадить ни старых, ни малых! Такова моя воля!
К вечеру стали привозить и приводить на княжеский двор безвинных и обреченных на муки новгородцев. Голосили бабы, ревмя ревели ничего не понимающие детишки, роптали недовольно мужики. Поруб вскоре заполнился, и тогда Ярослав приказал бросать плененных в погреба и избы, стоящие на княжеском дворе. В четыре избенки было втиснуто почти полторы сотни новгородцев, большинство из которых к утру задохнулось, и только полтора десятка смолян, помещенных отдельно от всех, остались живы.
— Что ты делаешь, государь? Опомнись! Не принимай греха на душу. Зачем пленил безвинных? — встретила княгиня Ростислава укором своего мужа на пороге ложницы. — Зачем тебе их жизни?
До сего тихая, страстная, любящая, она стояла перед ним с гневным взором, неприступная, как в первую их встречу, требовательная и непреклонная, как ее отец — Мстислав Удалой.
— Ты не внял моим словам, просьбам, и множество новгородцев умерло, а выжившие прокляли тебя!
Ярослав поначалу оторопел, увидев перед собой рассвирепевшую жену, но ее слова задели его за живое, и он, сделав к ней шаг, наотмашь ударил ее ладонью по щеке.
— Замолчи! — закричал он. — Твое дело — детей рожать, меня ублажать, а не лезть ко мне с советами! Ты — жена моя и знай место свое!
Утерев кровь с уголка рта, Ростислава недобро усмехнулась и, смерив мужа взглядом, полным негодования и презрения, произнесла:
— Бог все видит. Ты не раз еще вспомнишь этот день, да вернуть содеянного будет нельзя.
Она отступила на шаг и захлопнула тяжелую дубовую дверь перед разъяренным лицом Ярослава. Лязгнул железный засов.
— Отопри! Отопри немедля! — взревел Ярослав и принялся колотить кулаками, но только сбил их в кровь. Зная, что дверь в ложницу можно выломать только тараном, Ярослав отступился. — Ну, погоди, доберусь я до тебя! Вечно сидеть за запором не будешь: голод не тетка!
— И меня уморишь голодом, как новгородцев? — донеслось из-за двери.
— Вот глупая баба! — в сердцах воскликнул Ярослав и сердито затопал сапогами по лестнице, ведущей от спальни вниз, в горницу, где дожидался его приказаний воевода Андрей Ростиславич. Боярин слышал перебранку князя и княгини и потому чувствовал себя неловко.
— Всех ли переловили пришлых?
— Всех, государь, — вскочил с лавки воевода. — Под две сотни набралось. Ты уж прости, Ярослав Всеволодович, но детишек, коих взяли с бабами, отпустили вольно, — чуть заикаясь, проговорил Андрей Ростиславич.
— Кто посмел перечить моему слову? — возмущенно воскликнул князь.
— Я, государь. Если бы я этого не сделал, дружинники взбунтовались бы.
— Что? — взревел Ярослав.
— Да, государь. После Липицы дружины не узнать. Мужики дерзостны, того и гляди из послушания выйдут.
— Что делается-то! Все против меня: и дружина, и даже княгиня! Ты тоже, наверное, норовишь улизнуть из Переяславля, меня покинуть? — сузил веки Ярослав, остановившись напротив воеводы.
— Не сомневайся, государь. Я — с тобой.
Ярослав еще долго вышагивал по горнице, понося всех и вся. Наконец, чуть поостыв, он распорядился:
— Дозор вышли. Не то придут Мстислав с Константином и повяжут нас сонными.
Но только через неделю пришли князья к Переяславлю. Ярослав понимал, что со своими двумя сотнями дружинников он не сможет противостоять многотысячному войску, и потому вышел из города навстречу Константину.
— Брат и господин, я в твоей воле. Делай со мной что хочешь, но не выдавай меня Мстиславу или брату его — Владимиру.
Константин, протянув руки, принял в объятия Ярослава. Утерев набежавшую слезу, он проговорил:
— Не в обиде я на тебя. Живи. В кормление тебе Переяславль. А что до Мстислава и братьев его, так я помирю тебя с ними. Они же тебе, чай, не чужие. Вон их стяги. Поедем к ним да все разом и решим.
Ярослав сделал знак, и из ворот города выехал воевода с десятком гридей.
— Зачем тебе вои? — насторожился Константин, но Ярослав поспешил успокоить великого князя:
— То подарки везут. Негоже к Рюриковичам без подарков.
Мстислав молча взирал на разложенные на ковре золотые и серебряные кубки, сияющее драгоценными камнями оружие, гору рухляди , дорогие заморские ткани. А Константин все говорил и говорил, убеждая князя простить Ярослава. Нелегко Мстиславу было принять решение. Новгород взывал к отмщению.
— Что скажешь, Ярослав, в свое оправдание? — нарушил свое молчание торопецкий князь. — Ты и только ты повинен в этой кровавой замятне.
Константин хотел было сказать еще что-то, но Мстислав остановил его жестом.
— Говори. Я жду, — голос торопецкого князя был глух и недобр. Он исподлобья глядел на своего зятя, дышал шумно, угрожающе.
Ярослав побледнел и, отбросив напрочь наставления Константина, который советовал ему встать на колени и просить у Мстислава хлеба и живота, дерзко заявил:
— Вина на мне, и я в твоей власти, князь. Бери все, чем владею. Хочешь живота моего? Вот он я!
— Жизни мне твоей не надобно. Встретился бы на Липице, не пощадил, а так… не хочу брать грех на душу. Много ты зла принес, Ярослав. Потому простить тебя не могу, но и судить не хочу. А посему Бог тебе судья. Перед Новгородом винись златом-серебром. И вот еще что: дочь мою Ростиславу от тебя беру.
Ярослав вскинулся от слов князя и, дрогнув голосом, проронил:
— Не губи, не забирай дочери своей. Люба она мне. Без нее не жизнь.
— Нет, Ярослав, — холодно произнес торопецкий князь. — Сама Ростислава не хочет быть за тобой, а дочери своей я в обиду не дам.
Когда же Ярослав вернулся в город, в свой терем, Ростиславы уже не было. Она выехала из Переяславля за мужем, спешно, ничего не взяв с собой, и направилась в Новгород, известив об этом своего отца — Мстислава Удалого.
5
Лодки и насады, преодолевая течение, шли медленно. Они жались к берегу, словно ища защиты. Вот последний изгиб реки, и взорам открылся Городец-Радилов — город, затерянный в лесах.
Городец смотрелся внушительно: высокий вал; городня , покрытая кровлей; на Волгу выходящие восемь башен, две из которых проезжие; пристань; посады, сползающие от стен города к реке; за отдельной стеной на Княжей горе возвышался княжеский терем, собор, добротные дома бояр. Все это возведено из дуба, и потому город казался черным, неприветливым, неуютным.
Запоздало зазвонили соборные колокола, к пристани устремились городчане, и вскоре весь город оказался на волжском берегу. Ждали дружину и надеялись, что на лодках мужья и братья возвращаются из похода, но на пристань в сопровождении Устина Микулича ступил владимирский князь Юрий Всеволодович. Знавшие его начали было выкрикивать здравицы, но, не поддержанные, быстро умолкли. В полной тишине, ловя на себе настороженные взгляды, Юрий прошел через ворота города. За ним последовал только городецкий воевода.
Скоро городчане уже знали о липицкой трагедии и томились неизвестностью, ожидая прихода остатков разгромленной дружины.
Юрий с княгиней и детьми поселился в княжеском тереме, а Устин Микулич перебрался в просторный дом боярина Кузьмы Жирославича — мужа тихого и доброго нрава, живущего праведно и одиноко. Он же в свое время у себя в доме приютил Федора Афанасьевича и Дубраву с двухмесячным сыном на руках. Жили они под его крышей до сих пор. Приезд владимирского князя лишил сна и покоя беглянку. Молодая женщина, храня в душе любовь, смирилась со своей одинокой долей, но приезд Юрия разрушил устоявшийся размеренный образ жизни, возродил несбыточные мечты.
«Как быть? Что делать? Показаться ли князю? Шесть лет минуло, как миловались… Да помнит ли он меня? Помнит! Иного и быть не может!»
Дубрава принялась спешно переодеваться в праздничные одежды, убирать волосы. С самого дна кладенца достала припрятанные за ненадобностью золотые украшения и длинную нить жемчуга, подаренную ей Федором Афанасьевичем. И, уже совсем готовая к выходу, в последний раз бросила взгляд в маленькое серебряное зеркальце: горящие нетерпением глаза, пунцовые от волнения щеки, нервно трепещущие ноздри…
«Да я ли это?! — словно натолкнувшись на стену, замерла Дубрава. — Глупая! Заневестилась, баба рожавшая! Что удумала. У князя жена, не чета тебе, рода знатного. Сыновья. Юрий ноне не хвастливый княжич, жадный до жарких объятий и поцелуев, а великий князь земли владимирской. Ему ли помнить о безродной бедной рязаночке. Коли любил бы, так давно отыскал, чай, не иголка. Не хотел, стало быть. А я тут до него: сыночка прими. Постой! Почему прими? Мой Андрейка! Мой, и ничей более! О себе. Все о себе, а о дитяточке своем забыла. Не к нему, а от него, от князя володимирского подале надобно быть. Буду просить Федора Афанасьевича, чтобы увез отсель во Владимир или Ростов. Там среди людей затеряться просто».
В тот же день своими тревогами и планами она поделилась с Федором Афанасьевичем. Тот поразмыслил немного и согласился.
— Скоро лодки, на коих приплыл Юрий с дружиной, пойдут обратно. С ними до Владимира и доплывем. У меня товара за зиму прикуплено немало, торговлю открою, так что не пропадем. А ты, дочка, собирайся помаленьку. Да со двора-то не выходи, не ровен час, на глаза князю попадешься, — предупредил Федор Афанасьевич, не менее Дубравы встревоженный появлением князя в Городце.
Все было готово к отплытию: и скарб нехитрый собран, и лодка сговорена, да только судьбе было угодно распорядиться по-своему.
Как-то в ожидании прихода Федора Афанасьевича Дубрава сидела на лавке во дворе, полузакрыв глаза и подставив лицо ласковым солнечным лучам, а Андрейка бегал тут же, гоняясь с хворостиной в руке за тонконогим белолобым жеребенком. Да, на беду, воротный сторож вышел на улицу, а калитку оставил открытой. В нее-то жеребенок, а за ним и Андрейка выскочили со двора, чудом не угодив под копыта проезжавших мимо всадников. Испугавшись лошадей, Андрейка разревелся, чем вызвал хохот более чем двух десятков бородатых мужиков. Один из них спрыгнул с лошади и поднял на руки мальца.
— Чей такой, богатырь, будешь? — спросил он строго, с трудом сдерживая улыбку. — А ну, утрись! Негоже мужику слезы лить!
Птицей вылетела Дубрава за ворота. Растолкав спешившихся всадников, она выхватила из рук одного из них сына. Прижав к груди плачущего малыша, молодая женщина обвела гневным взглядом полукругом стоявших перед ней молодцов.
— Чего же ты мальца без присмотра одного бросаешь? Не ровен час, затоптали бы копытами, — донесся из-за спины знакомый голос. Дубрава обернулась и обмерла: перед ней, улыбаясь, стоял князь Юрий. Увидев молодую женщину, он не поверил своим глазам. Все те же огромные черные омуты под длинными ресницами, удивленный разлет бровей…
«Дубрава! Как она похорошела! — отметил Юрий. — Воистину красавица: волосы убраны короной, мягкий овал лица, четко очерченные губы — яркие, манящие. Немного пополнела, но эта полнота придала ей еще большую прелесть».
— Дубравушка, да ты ли это? — удивленно воскликнул князь, делая к ней шаг, от которого она отшатнулась. — Где же ты была все это время?
— Жила, князь, — тихо ответила молодая женщина. — Жила и ждала.
— Чего же?
— Этой встречи.
Дубрава, прижимая к груди сына, медленно направилась к воротам. Князь ее не удерживал. Знал, что эта встреча не последняя.
Вечером в княжеские палаты привели Федора Афанасьевича. Юрий был рад встрече, но вида не показал.
— Разве я не добр был к тебе? — строго спросил князь еще больше постаревшего, поседевшего купца. — Разве не братом мне был сын твой Роман? Или, живя в соколичем доме, ты нужду в чем терпел?
— Все так, государь, — склонил голову Федор Афанасьевич.
— Так почему же ты тогда, как тать, покинул отчину и скрывался все эти годы? Сам сгинул и Дубраву за собой увел.
— Из-за нее, из-за Дубравы, ушел я из Володимира, — дрогнул голосом Федор Афанасьевич. — Не жить бы ей, коли остались бы на дворе княжеском. Ни ей, ни плоду в чреве ее.
— Так, значит, тот малыш…
— Да, князь, он — сын твой. Великий князь Всеволод Юрьевич, царствие ему небесное, прознал про вашу любовь и приказал погубить Дубравушку. Что мне оставалось делать, как не скрыться, — развел руками Федор Афанасьевич. Помолчав, он продолжил: — Отпусти ты нас, князь. Богом прошу. Надумали мы с лодиями вернуться в стольный град. Не хочет Дубравушка ворошить былого, не хочет быть помехой счастью твоему. Отпусти вольно, государь.
— А как же мой сын?
— О нем допрежь всего думы мои. Объявишь своим сыном Андрюшечку или прознает кто про это, совсем беда. По времени он-то старшенький, да рожден в грехе. Что через три десятка лет произойдет на Руси, один Бог ведает, но может статься такое, что детям твоим великокняжеский стол отойдет. Кто сядет на него? Мстислав? А может, Андрей? Кровавой замятни не миновать, и Липица тому пример. Отец твой, великий князь Всеволод, предвидел это. — Тяжко вздохнув, Федор Афанасьевич закончил: — Во Владимире мы не задержимся. Уйдем в землю чужую, и вот те крест, — перекрестился купец на образа, — о себе не напомним. Андрей же будет знать, что его отец — мой сын Роман, в землях булгар сгинувший.
Юрий нахмурился, засопел сердито в бороду.
— Я подумаю над твоими словами, старик. Может быть, и отпущу, но допрежь всего поговорю с Дубравой. А теперь иди.
Юрий понимал, что купец прав, что ноне он не княжич, а князь, пусть униженный, изгнанный, но князь и должен думать не только о себе, но и о своих детях, о том, что оставит он после себя. Людской молвы Юрий не боялся. Но мысль о замятне, зароненная Федором Афанасьевичем, зримо вставала кровавой Липицей. Умом он это понимал, а сердце тянуло к той, которую называл «ладой». Юрий был готов последовать немедля за Федором Афанасьевичем, но усилием воли он укротил бурлившее в нем желание.
Только через два дня, вечером, в сумерках, в сопровождении одного из гридей, Юрий вошел в дом боярина Кузьмы Жирославича. Предупрежденный заранее, Федор Афанасьевич ожидал его у входа и немедля провел князя в светелку Дубравы.
Только под утро, когда город утонул в белом облаке тумана, князь вышел на крыльцо боярского дома. Тут же перед ним появился Федор Афанасьевич, не сомкнувший глаз всю ночь.
— Вот что, старик, — тихо произнес Юрий. — Поступай, как решил ранее, преград чинить не стану. Об одном прошу, и крест в том целуй, что волю мою исполнишь: коли жив к тому году будешь, через десять лет привезешь ко мне Андрейку. Под присмотром моим будет, службу ему дам. И вот еще что: знаю, не бедствуешь, но и от меня серебро возьмешь.
Федор Афанасьевич в знак благодарности поклонился поясно.
— Пора мне. Зови гридя, — приказал Юрий и, уже прощаясь, сказал: — Лодки уйдут сегодня. Поспеши со сборами.
6
Шло время. За делами потихоньку уходила боль Липицы, меньше страданий доставляла уязвленная княжеская гордость, все реже всплывало в памяти великокняжеское величие и пьянящее чувство безраздельной власти. А дел было много. На Волге разбойничали булгары, мордва, в лесах за Узолою и Кезою промышляли ватаги черемисов, да и своих татей в этих диких местах хватало. Крепостная стена и башни требовали ремонта, местами валы оползли, рвы осыпались. Везде нужны были рабочие руки, а их в Городце явно недоставало.
Прежде всего Юрий принялся наводить порядок в округе. Вдоль лесных дорог и троп он поставил сторожевые остроги, на коих наряды дружинников несли службу. Время от времени князь устраивал засады и самые настоящие охоты с собаками и загонщиками на шатучих татей. Присмирели разбойничьи ватаги и ватажки, а многие и вовсе ушли из этих мест, ставших с приходом князя опасными и неуютными. Спокойнее стало и на Волге.
Наведя порядок в округе, князь принялся было укреплять башни и стены Городца, но дело двигалось медленно, и он скоро остыл. Не надолго увлекли его и книги, которые он во множестве нашел в монастыре Федоровском и Архангельском соборе. Князь все больше мрачнел, днями ходил по княжескому терему сердитым и неприкаянным. Видя, что Юрий мается, воевода городецкий Устин Микулич предложил:
— А не след ли тебе, князь, к устью реки-Оки сходить? Ноне там торг большой, лодий много с товарами, купцов заморских немало, а вести со всех земель.
Бывший при разговоре епископ Симон, глядя в загоревшиеся интересом глаза Юрия, напомнил ему:
— Константин запретил тебе, князь, покидать Городец. Доглядчиков в городе немало, коли поплывешь, доведут до брата твоего о непослушании.
— Пусть доведут, — упрямо тряхнул головой Юрий. — Не раб я ему! Чай, не на цепи и не в порубе! Готовь, Устин Микулич, лодии. Чего тянуть, завтра поутру и отправимся.
К Городцу шли неделю, обратно же до места слияния рек Оки и Волги опустились за два дня. Песчаную косу в виде наконечника стрелы было не узнать. Лодок, насадов, мордовских долбленок, высокобортных речных судов булгар на песок было вытянуто во множестве. Отмель, словно пчелиный рой, гудела сотнями голосов.
— Да здесь торг почище володимирского будет, — озадаченно произнес Юрий, спрыгивая на берег. — Гридей маловато с собой взяли: коли какая свара начнется, то тяжко с десятком-то придется.
— Не изволь тревожиться, государь, — поспешил успокоить князя Устин Микулич. — На Стрелице токмо торговые дела вершатся, а коли кто недоволен чем или обиду кто кому нанес, так подстерегут где-нибудь на реке, и воздастся обидчику по вине его.
— Что же, разумно, — согласно кивнул князь. — Пойдем же, посмотрим, чем богат торг. Может, себе чего присмотрю. Негоже к княгине без подарка возвращаться.
В сопровождении двух дюжих гридей Юрий и Устин Микулич двинулись вдоль разложенных прямо на песке товаров. Такого изобилия не видел даже владимирский торг. На вопрос «Почему?» воевода городецкий пояснил:
— Так купцы идут прямо в Новгород, минуя стольный град.
— Но почему? — повторил вопрос Юрий.
— Прости, князь, но скажу, как есть: мыто велико на володимирском торгу.
— Вон оно что! Из-за этого мы вдвойне теряем: лишаясь всех этих товаров и мытных денег с них.
— Об этом я и думал, когда толковал о граде в этих местах.
— Хитер ты, Устин Микулич, — улыбнулся князь. — Эко как разговор подвел, да и меня, поди, не только из-за торга сюда привел. Но град надобно ставить не на косе, а там, — показал он рукой на крутой берег, — на Дятловых горах. Сами горы уже что стены стоят, не подступиться. Соседство вот только беспокойное.
— Мордва?
— Они, Устин Микулич.
— Соседей можно и потеснить, — хитро сощурил глазки городецкий воевода.
— Вон как ты размечтался, и я с тобой следом, — рассмеялся Юрий. — Да вот одна беда: в Городце сижу, а не в стольном граде.
— И то верно, — погрустнел Устин Микулич. — Даст Бог, ненадолго.
До самого вечера ходил князь по вольному торгу. Приценивался, заводил разговоры с иноземными купцами, поражаясь их осведомленности о делах Руси, выспрашивал о путях, коими пришли в землю владимирскую. На ночевку расположился Юрий у костра своих старых знакомых, владимирских купцов Романа Богуна и Луки Остроуха. Купцы были гостеприимны, словоохотливы. На вопрос о здоровье князя Константина знакомцы поведали, что тот на людях бывает редко, более печется о душе, нежели о мирских делах. Совсем недавно заложил в Ярославле церковь каменную Спаса. Сам же великий князь словно тень — тих, худ и недужен. Поведали, что в порубежье земли русской неспокойно: опять свеи зашевелились, чудь воюют; в Галиче замятня; половцы безобразничают, народ киевский и переяславский задирают; посетовали, что булгары не дают вольно торговать на Волге, не пускают купцов с Руси в Хвалисское море.
До утра Юрий не сомкнул глаз. Мысли будоражили воображение. Он не хотел смерти старшего брата, но понимал, что только так можно вернуться во Владимир.
Когда возвращались в Городец, Юрий был неразговорчив. Большую часть пути он провел, глядя в воду, пребывая в глубокой задумчивости. По прибытии в Радилов, не заходя в город, он прошел в Федоровский монастырь и много времени простоял на коленях перед образом Божией Матери, а затем до позднего вечера провел в келье епископа Симона в покаянии и душевном разговоре. Осознание содеянного пришло раньше, а вот раскаяние наступило только сейчас.
Умиротворенным, с просветленным взором входил князь в Городец, еще не зная того, что в тереме уже два дня его дожидается гонец от Константина. Великий князь призывал его к себе. Полуторагодичное изгнание закончилось.
