– Почему вы не поставили вопрос об их отзыве в феврале, когда поступила информация из МИ-5? – Дочитав последнюю шифрограмму, генерал-полковник Бондаревекий в упор посмотрел на начальника нелегальной службы. У него всегда был тяжелый взгляд, а сейчас Сергееву показалось, что шеф настроен откровенно враждебно.

– Виктор Сергеевич, наш источник не давал стопроцентной гарантии, что речь идет именно о Птицах. А с учетом их разведывательных перспектив, в особенности контакта с Беном, принимать крайние меры по неполным материалам было сочтено нецелесообразным. Я вам докладывал наше решение, и вы его одобрили...

Бондаревекий едва заметно поморщился. Недавно ему стукнуло пятьдесят три, из них тринадцать лет он руководил разведкой. Чуть полноватое овальное лицо, большой, увеличенный залысинами лоб, плавающие под веками зрачки светло-серых глаз, нос «уточкой» и выраженные носогубные морщины, спускающиеся к углам большого, жестко сжатого рта, – все вместе это производило впечатление уверенного и чуть презрительного ожидания. Волосы с годами редели, но не седели, и сохранившийся еще чубчик мыском выдавался вперед и тщательно зачесывался вправо.

– Мы дали Птицам указание приостановить деятельность, свернуть оперативные контакты, прервать до особого распоряжения все связи с Беном, спрятать шифры, спецчернила, аппаратуру. То есть приняли меры для полной безопасности замкнутой на них сети, – продолжил доклад Сергеев, Он только подходил к «полтиннику» и имел на погонах пока одну шитую звезду генерал-майора. В отличие от начальника ПГУ у него была густая, но совершенно седая шевелюра, ровной линией проводящая границу большого плоского лба. Прямые брови, глубоко посаженные глаза с навсегда сложившимся прищуром много знающего человека, длинный прямой нос, нависающий над верхней губой, округлый, с почти затянувшейся ямочкой подбородок.

От этих двух людей зависели карьеры, судьбы и жизни сотен разбросанных по всему миру официальных разведчиков, действующих под посольскими прикрытиями, нелегально внедренных в чужую страну офицеров, живущих на свой страх и риск, и агентов, рискующих больше всех и обреченных в случае провала на ненависть сограждан и несмываемый ярлык предателя своего народа, передающийся по наследству детям, а в консервативных странах и внукам. Решение, принятое в этом кабинете, заставляло крохотные фигурки на шахматной доске мира дергаться, напрягать нервы и мышцы, преодолевать естественные чувства брезгливости и отвращения, рисковать, лгать, актерствовать и лицемерить, нарушать все библейские заповеди ради выполнения задания Родины, хотя вся Родина – миллионы рабочих, колхозников, служащих, творческой интеллигенции, студентов, учащихся пенсионеров – понятия не имела ни о каком задании. Родина в подобных случаях персонифицировалась в генерал-полковнике Бондаревском и генерал-майоре Сергееве, хотя их решения и санкционировались Председателем КГБ, а в особо важных случаях докладывались даже в Центральном Комитете.

Но и Бондаревский с Сергеевым, и тем более высокое начальство, не говоря о цековских небожителях, не вникали в детали планируемой оперативной игры и суть сложных комбинаций. Они считали главным – определить направление работы. Дав задание Паре вступить в доверительные отношения с сенатором Паттерсоном, они с удовлетворением читали шифрограмму о том, что цель достигнута.

Как Хелен стаскивала трусики в придорожном мотеле под жадным взглядом шестидесятипятилетнего теряющего потенцию старика, как ворочалась под стокилограммовой тушей, как пыталась нащупать и пробудить к жизни вялое мужское достоинство, как чмокала переполняющимся слюной ртом, ощущая густой запах пота от огромной, покрытой седыми волосами мошонки, и сдерживая позывы рвоты, как метался по берегу Питер, зная о том, что происходит за зашторенными окнами симпатичного фанерного домика, – все это в шифрограмме не описывалось, да руководство и не интересовало. Потому что существовала коммунистическая мораль и парткомы нелегальной службы, ПГУ и КГБ в целом призваны были блюсти ее, требуя от разведчиков высоконравственного поведения в любых условиях. Официально предполагалось, что Хелен добилась дружбы с сенатором, заманив его самой передовой в мире марксистско-ленинской идеологией. Как она ухитрилась это сделать, не раскрывая принадлежности к советской разведке, было непонятно и потому выводилось за скобки и оставлялось без рассмотрения, как все непонятное.

– И что вы скажете по последней шифровке? – спросил начальник ПГУ.

Она поступила сегодня утром. Птицы сообщали о плотном наружном наблюдении, прослушивании телефонов и других признаках близкого и неминуемого ареста.

– Я думаю, Виктор Сергеевич, они не склонны паниковать. Наверняка опасения обоснованны. Они не могли нигде проколоться, скорей всего это предательство. Кто-то из перебежчиков. Сейчас мы анализируем, кто мог располагать косвенной информацией.

– А их просьба? – Недобрые глаза генерал-полковника испытующе рассматривали Сергеева.

Тот ненадолго задумывался, хотя уже «обсосал» ситуацию со всех сторон.

– Их вытащить невозможно, Виктор Сергеевич. А пацана – можно попробовать. Хотя это большой риск.

– А оставлять его с ними – меньший риск? – Бондаревский достал пачку привозного «Мальборо», закурил, развеял дым рукой, прищурился. – Они просто перейдут на ту сторону всей семьей. Даже если не захотят добровольно, МИ-5 сумеет их принудить, манипулируя мальчишкой. А мы не можем рисковать Беном. Это вопрос большой политики. Мнение ЦК будет однозначным: сделать все, чтобы Бен уцелел! Уцелел любой ценой! Мальчишку надо вытаскивать...

Генерал-полковник щелчком сбил зажигалку, она со стуком опрокинулась на полированную поверхность стола.

– Я никогда не читал столь вызывающих шифрограмм...

Начальник управления нелегальной разведки ничего не ответил.

Птицы поставили ультиматум: забрать сына и обеспечить ему нормальные условия жизни. Только в этом случае они гарантируют молчание. Они собирались проверять, в каких условиях будет жить мальчик. Если Центр не выполнит своих обязательств, они тут же забудут про свои. Это действительно было неслыханной дерзостью.

– С другой стороны, их можно понять... – Начальник ПТУ глубоко затянулся и с силой выпустил дым так, что белесое облако окутало Сергеева.

Тот не переносил запаха табака и у себя в управлении запретил курить, но сейчас приходилось терпеть.

– Натянутые нервы, стрессовая ситуация, беспокойство за сына... И все же почти угрожающий тон... Мы бы и так позаботились о мальчике. Но у них ведь нет родственников, значит, вариант один – детский дом. А каковы у нас детдома? Мне кажется, они несколько отличаются от английских...

Бондаревский встал, подошел к окну, отдернул шторы. Солнце осветило мрачный интерьер кабинета: темные дубовые панели, темная мебель, громоздкие стальные сейфы в углах.

– Как они смогут проверить? – не оборачиваясь спросил он. – Из Уормвуд-Скрабс проверять что-либо чрезвычайно трудно. Или они блефуют?

Бондаревский резко обернулся. По лицу шефа Сергеев понял, что тот уже продумывает все детали предстоящей операции, которые ему придется докладывать на самом высоком уровне уже сегодня.

– Вряд ли блефуют, Виктор Сергеевич, – почтительно не согласился он.

– Птицы – очень талантливая оперативная пара. Они что-нибудь придумают.

Вокруг них будут вертеться журналисты, стоит намекнуть на сенсацию, и те приедут в Москву и вынюхают в этом детском доме все-все... И чем кормят, и какое белье, и как обращаются с детьми... Или через адвокатов. Да та же МИ-5, неужели она не окажет услугу, за которой может последовать полное откровение советских шпионов?

– Пожалуй... Тогда придется создавать образцовый детдом где-нибудь на периферии, иностранцев там меньше, каждый на виду. Обеспечивать его оперативное прикрытие. Но это не решает всех проблем...

Генерал-полковник сел обратно в глубокое кожаное кресло, привезенное из Вены. Сергеев внимательно и преданно смотрел на шефа, ожидая продолжения прерванной мысли.

– Пацан может сболтнуть лишнее. Жизнь в Англии, родители, операция по его вывозу... Детские воспоминания очень яркие. Если в провинции забьет фонтан столь экзотической информации, то она может дойти до вражеских ушей. Сколько у нас диссидентов, церковников, прямых агентов иноразведок!

Начальник нелегальной службы напряженно молчал. Из сказанного вытекает только один вывод, но в данной ситуации он явно неприемлем. О чем тогда идет речь?

– В Институте мозга сейчас занимаются блокировкой сознания. Это наша тема, ее курирует техническое управление второго главка. Свяжитесь с ними и обговорите подробности. Мальчишку загипнотизируют, и он забудет все лишнее. Это не больно и совершенно безвредно. Что вы молчите?

Пристальный взгляд недобрых глаз внимательно наблюдал за реакцией подчиненного. Не дай Бог промелькнет брезгливость или неодобрение! Но ничего подобного генерал-лейтенант не проявил.

– Я... я... я вас понял, Виктор Сергеевич. Все уточним, все выполним.

Когда на одной чаше весов интересы большой политики, а на другой – воспоминания какого-то мальчишки, никакие сомнения недопустимы.

– Ну ладно... – Бондаревский помягчел. – Кому думаете поручить вытаскивание пацана?

– Надо подумать, взвесить...

– А чего много думать? Там есть этот демагог Веретнев. Он умеет на собраниях глотку драть. Вот пусть и работает. Чтобы понял, что к чему...

Со своими все храбрые. Пусть с МИ-5 в кошки-мышки поиграет!

– Есть, Виктор Сергеевич! Его и пошлем!

– Ты все понял?

– Да. А почему мама плачет?

– Она не плачет. Ей лук в глаза попал.

– А где лук?

– Повторяем еще раз: ты ложишься на пол за передним сиденьем, я накрываю тебя одеялом...

– Зачем? Сейчас не холодно...

– Это игра, я тебе сто раз объяснял!

– А с кем игра?

– С одним дядей. Он большой и рыжий.

– Как дядя Генри?

– Почти. Только дядя Генри старше. Я накрываю тебя одеялом, и ты лежишь тихо...

– Почему тихо?

– Потому что это игра. Я еду, а потом заезжаю во двор и останавливаюсь. И говорю: «Беги!»

– Кому говоришь, мне?

– Конечно, тебе. Ты открываешь дверцу, быстро выходишь и бежишь вперед. Туда, куда бы ехала моя машина, если бы могла проехать. Но она не сможет проехать, там узко.

– А я смогу пробежать?

– Ты сможешь. Ты выбежишь на улицу, там тебя встретит дядя и посадит к себе в машину.

– А что дальше?

– Дальше вы уедете.

– А где будешь ты?

– Во дворе.

– А мама с нами поедет?

– Нет, мама останется дома.

– Я не хочу... Мне не нравится такая игра...

– Не хнычь! Ты никогда не плакал, ты же мужчина!

– Я еще маленький мужчина...

– Ты хочешь помочь мне и маме? Что молчишь? Отвечай!

– Хочу... Но я не хочу уходить от вас к чужому дяде...

– Это не навсегда. Мы скоро встретимся.

– Очень скоро?

– Ну... Может быть, не очень...

– Мама совсем сильно плачет! И без всякого лука!

– Пойдем, нам пора...

Потрепанный серый «Остин» выезжает из подземного гаража. Почти сразу в хвост пристраивается черный «Плимут». «Наружка» не скрывается, это психологическое давление, подготовка к аресту. Впереди тоже их машина, в любой момент они могут сомкнуть клещи. Хоть бы не сейчас, еще полчаса, даже меньше. Слон уже должен быть на месте, он выехал давно и наверняка отсек «хвост». Скорость, поворот, вот этот двор... Резкий вираж, тормоз...

– Беги!

Он не поворачивается, потому что спазм перехватил горло и слезы могут хлынуть в любую секунду. Хлопает задняя дверь. Мальчик в неприметной одежде изо всех сил бежит в глубину двора. Том тоже выскакивает наружу и с решимостью раненого кабана бросается назад, к воротам.

Мальчик пробежал сводчатую арку, замешкался, оглянулся...

– Сюда, малыш, сюда! – На улице волнуется высокий рыжеватый человек, нервно крутящий головой.

– Когда придут папа с мамой?

– Скоро! Давай быстрей! – Хлопают дверцы, автомобиль резидентуры резко берет с места. Через пятнадцать минут он въезжает на территорию советского посольства. Слон не может выйти из машины, у него дрожат руки и ноги.

В подворотне три британских контрразведчика легко преодолели сопротивление Тома и надели на него наручники.

– Странно, они никогда себя так не ведут, – недоумевающе сказал старший группы.

Волосы у Алексея Ивановича уже не были рыжими и густыми. Но фигуру борца-тяжеловеса он сохранил, как и густой рокочущий баритон.

– У меня с первых месяце начались проблемы, – нервно гудел он. – Почему надо в Центр «сувениры» посылать? Сапоги для чьей-то жены, дубленку для дочери? Ведь нас-то совсем другому учили: кристальная честность, неподкупность и все такое... Раз вякнул, два, потом смотрю – косятся, вот-вот под задницу дадут. Ну, думаю, надо перестраиваться... Может, и привык бы, да тут это дело подвернулось...

Веретнев бросил на стол папку с пожелтевшими вырезками из английских и советских газет. «Шпионский процесс в Олд-Бейли», "Супруги Томпсоны – кто они? ", «Приговор шпионам – тридцать лет тюрьмы», «Международная провокация империалистических спецслужб», «Клевета на оплот мира»...

– Меня послали за длинный язык... Операция была рискованной, дипломатическое прикрытие не бронежилет... Англичане обычно крайностей не допускают, но в острых акциях все может быть – упал в люк или под колеса, и дело с концом... МИД – ноту протеста, цинковый гроб самолетом в Москву, жене единовременное пособие... Впрочем, у меня и тогда жены не было...

Они сидели на кухне однокомнатной квартиры в блочной девятиэтажке на краю Орехова-Борисова, за окном простиралась ночь, на столе стояла почти опустошенная квадратная бутылка виски «Джек Колсон» и явно не подходящая к ней российская закуска: колбаса, сыр, болгарские соленые помидоры и маринованные корнишоны. И Карданова, и Веретнева в свое время долго учили, что такое несоответствие может выдать их с головой, но сейчас все конспиративные ухищрения остались в прошлом, а при отсутствии необходимости пить двадцатипятиграммовые порции виски с содовой и кусками льда, заедая солеными орешками, русского мужика можно заставить только под дулом пистолета.

– Но все прошло гладко, я тебя принял, привез в посольство, потом вывез из страны... В чемодане с диппочтой вывез. Накачали тебя снотворным, дырочки незаметно навертели, чтоб воздух шел... Вообще-то за это орден полагается, а мне только премию дали – семьдесят или семьдесят пять, не помню...

Лицо Алексея Ивановича густо покрывали морщины, кожа на шее висела складками, в глазах постоянно прописались красные прожилки. Чувствовалось, что он много пьет. Макс отметил это, хотя и сам был изрядно поддатым.

– Да не в орденах дело! Привез я тебя в Москву, настрадался пацан, намучился, попал наконец на родину, и что? Тут же дают команду на гипноз везти, объясняют: безвредно, забудет неприятности, вроде еще и полезно!

А ты ходить разучился, какался под себя, говорить не мог! Месяц лечили в больнице, вышел тихий, забитый, не узнаешь никого! Я опять вылез – разве можно так с сыном героев обращаться, они вон как держатся: ничего не признали, даже слова про СССР не сказали!

Бывший разведчик разлил остатки янтарной жидкости по рюмкам.

– А мне – политическую незрелость. И вместо Англии – в Тиходонск, обеспечивать оперативное прикрытие образцового детдома! Так и просидел там девять лет, до семьдесят восьмого, пока ты в техникум не поступил.

Потом отозвали: острота ситуации прошла, полный контроль заменили выборочным. Семь лет в Московском управлении: проверка благонадежности туристов, выезжающих в капстраны. Скукота! А чего, собственно, их проверять? За свои деньги едут и там никому на фиг не нужны! Другое дело – откуда бабки? Ехали-то кто – торгаши, профсоюзники, партийцы... Но пусть их ОБХСС проверяет! Тоже незрелые мыслишки... Короче, как достиг возраста, сразу стали выпихивать на пенсию... Довел два контрольных дела: нелегалы-пенсионеры, поумирали оба... И будьте здоровы! Твое дело передал одному желторотику, правда, старательный...

Веретнев поднял рюмку.

– Давай за твоих родителей! Железные люди! Они в любой момент могли все для себя изменить. Стоило только открыть рот. АН нет, молчат, уже двадцать восемь лет!

Они выпили. Карданов поморщился и закусил помидором, Алексей Иванович не закусывал.

– Конечно, английская тюрьма по сравнению с советской – санаторий. Но двадцать восемь лет! Мы о них информацию постоянно имели. Через адвокатов, да и среди журналистов были наши агенты. Хотя с журналистами они не очень. Но здоровы, держатся бодро... Это внешне. А что там внутри – понятно... Самое главное – ради чего? Страну просрали, на куски развалили, мировое значение потеряли, за что тридцать лет сидеть? За агента этого говенного, как его... Бена! Не знаю, кто он, да хоть сама английская королева! Толку-то! Не самоцель же этот агент, а основную игру профукали... Они-то, может, этого всего и не знают, не осознают, тогда им легче... Дай Бог, скоро выйдут!

Веретнев зачем-то посмотрел на свет пустую бутылку и с сожалением поставил ее под стол.

– А твое контрольное дело я вел до конца. Раз в полгода интересовался. Когда ты в училище связи попросился, я тебя слегка в другом направлении подтолкнул, к нам... А ты хорошо пошел! Если бы не эта дурацкая Экспедиция... Там мы уже ничего не контролировали! Последний раз я с Тобой в восемьдесят седьмом встречался, ты как раз «Вышку» заканчивал. Про Тома с Лиз рассказал, фотку подарил... Тоже пришлось с начальством сражаться. Зачем, говорят? Какая польза?

Дядя Леша скривился.

– Действительно, какая? Если сын про родителей узнает, какой с этого навар? Я идейную прокладку проложил: мол, в воспитательных целях, героический пример, будет самоотверженней выполнять задания партии по ликвидации подлых предателей! Это сработало. Так ты все и узнал. Кто ж думал, что тебя опять кодировать станут!

Веретнев стукнул могучим кулаком по столу, так что попадали рюмки.

– Значит, помнишь, что возил, а что возил – не помнишь?

– Деньги. Доллары, фунты, марки. Чаще доллары. Большие суммы.

– Они неспроста тобой заинтересовались через столько лет. Видно, ты что-то не довез. А они только сейчас хватились; Деньги-то ничьими не бывают, на них всегда хозяев полно. Это только людей беспризорных до хрена, они никому не нужны...

Макс кивнул.

– Скорей всего. Но если не довез – куда дел?

– В том-то и вопрос. К этим твоим соваться – голый номер! Вишь, сколько телефонов у этого Бачурина... Чуть что – сразу башку оторвут, – задумчиво произнес Веретнев. – Надо жирную гниду доктора за яйца щупать.

Поуродовал пацаненка и вышел как ни в чем не бывало, сука. «Вероятные осложнения», видите ли! Я б ему с удовольствием мошонку дверью зажал...

Только как его найти?

– Я знаю как. – Макс рассказал свой план. Веретнев задал несколько уточняющих вопросов и в целом замысел одобрил.

– Ты только одного не учел, – остро взглянул бывший разведчик. – Как только он тебя усыпит, то сделает что захочет. Или свяжет, или вызовет кого, или вообще с ума сведет. Надо, чтобы кто-то сзади стоял и в затылок его жирный поглядывал!

– Верно... Я почему-то думал, что он не станет темнить. Но это ошибка.

Алексей Иванович мрачно улыбнулся.

– Ничего, мы ее исправим. Я подежурю, пригляжу за ним...

Карданов посмотрел на часы. Два часа ночи.

– Чего глядишь? Остаешься у меня, завтра отсюда и двинем.

– А та квартира чья? – вспомнил Макс.

– Птиц... – машинально ответил Алексей Иванович и чертыхнулся.

– Извини. Это их квартира. Петра и Татьяны. Лиз и Тома... Я их настоящих имен-то и не знаю. Потом, после суда, их вещи вывезли по описи и стали туда пары нелегалов запускать на время подготовки. А в восемьдесят седьмом тебя туда поселили...

И без всякого перехода спросил:

– У тебя оружие есть?

– "Стрелка"...

– Это что? – удивился Веретнев.

Макс показал.

– Никогда не встречал! – еще больше удивился Алексей Иванович. – Завтра научишь. Я тоже кое-что найду. Попривычней!

За стеклом простиралась темная московская окраина. На миг Карданов почувствовал себя так, будто находился в джунглях Борсханы. Но тут жила Маша. И встреча с ней должна расставить все на свои места, разбив заклятие злополучного тысяча девятьсот девяносто первого года.

Заснул он сразу и глубоко, без сновидений.