Глава 49
О нищете

Люди способны на многое – Катя опять думала об этом, как и в начале всей истории.

Она сидела в Таганском отделе полиции – ее сюда привезли патрульные. Сидела в кабинете, держалась за распухший разбитый нос. В соседнем кабинете под охраной сидела Елена Ларионова, держалась за разбитый затылок. Рядом с Катей угнездился Сергей Мещерский – держал ее за руку и все как-то охал и кудахтал: «Да как же это? Да что же это?»

Патрульных вызвали одновременно и та супружеская пара у дома на Пролетарской, и участковый Лужков, когда они с Мещерским покинули квартиру Апостоловых и обнаружили, что ни Кати, ни машины в Безымянном нет и, более того, Катя не отвечает по телефону.

Патрульные Таганского ОВД приехали, и по их рации Лужков и Мещерский узнали о происшествии возле метро «Пролетарская». Туда устремился местный патруль, но дело передали в «Таганский». И всех собрали в одну коробочку.

Следователь оказался человеком адекватным и смышленым, что Катю весьма порадовало. Но вся эта уголовно-процессуальная полицейская суета отдавалась в голове тупой болью.

Участковый Лужков сновал, как челнок, по кабинетам и коридорам.

Но вот он остановился перед Катей и показал большой палец – во!

– Что – во? – прошлепала она распухшими губами.

– Никогда еще вы не выглядели столь великолепно.

– Убивают и за меньшие дерзости, братан участковый.

– Это не дерзость. – Лужков был серьезен. – Я хочу вам сказать: я восхищен!

Мещерский тоже попытался что-то вякнуть. Больше всего Кате хотелось сказать: убирайтесь вы оба с моих глаз! Точнее, ей самой хотелось убраться, чтобы в укромном уголке скорбеть и оплакивать свалившееся на нее уродство расквашенного носа.

Но тут в ОВД привезли Виктора Ларионова. И, конечно, стало не до пряток, скорбей и уединения.

Сначала следователь и участковый Лужков допрашивали старуху-консьержку, предварительно послав в домоуправление на Факельный сотрудников розыска, чтобы детально свериться с графиком ее работы. Все совпало: старуха-консьержка по фамилии Желткова работала в ночь убийства Александра Мельникова.

Она сама все и пояснила Лужкову и следователю. В ходе допроса консьержка тоже, как и все участники битвы, держалась за больное место – за горло. После удавки ей все еще было больно глотать.

– Моя смена обычно с восьми утра и до семи вечера, – рассказывала консъержка. – По ночам-то у нас дворник дежурит. А на той неделе он два дня болел, так что одну ночь я сидела, а вторую из домоуправления техничку прислали. Ну а в ту ночь я дежурила. Сидела у себя в комнате консьержей у лифта, смотрела телевизор. Слышу – домофон пикает, словно там снаружи кто-то набрать код не может. Я спросила: кто там? А это муж Ларионовой Елены Васильевны. – Тут старуха сглотнула, закашлялась. – О господи… Муж ейный, Виктором его зовут, солидный всегда такой. Квартира-то им от родителей досталась, там ремонт, рабочие по утрам приходят. А тут ночь была!

– В котором часу Виктор Ларионов пришел? – уточнил следователь.

– Время без малого час ночи было. Я фильм смотрела по телевизору. Я дверь подъезда ему открыла – он к лифту мимо меня, мимо будки. И весь мокрый с головы до ног. На улице-то дождик хлестал. Так он, видно, без машины, так пришел, ну и промок до нитки. И мне – ни словечка. Ни здрасте, ничего, а обычно-то вежливый такой.

– А потом что?

– А потом я уж спать на раскладушке улеглась. Слышу – опять домофон пикает. А время – половина третьего ночи. Я привстала – кого это там из жильцов несет? Гляжу, Елена Васильевна к лифту поднимается. И снова мне – ни привета, ничего. Села в лифт, поехала в квартиру. А минут через десять они с мужем вместе спустились. Вышли из подъезда, слышу, мотор завелся. Я в окно глянула – их машина, так они на ней среди ночи и уехали вдвоем.

Эти свои показания старуха-консьержка повторила на очной ставке с Виктором Ларионовым.

Катя вспомнила его лицо, когда он слушал рассказ своей жены Елены-Леночки – там, в офисе их фирмы, о происшествии из ее детства. Тогда он выглядел потрясенным.

Потрясенным он выглядел и сейчас. Но по-другому. И Катя поняла: есть разные степени, градусы потрясения.

– Ваша жена совершила покушение на убийство свидетельницы, чтобы скрыть следы вашего преступления – убийства Александра Мельникова, – сказал участковый Лужков.

– У нас дети. Двое, – хрипло проговорил Виктор Ларионов. – Они сейчас дома с няней. Я очень волнуюсь. Что теперь будет с детьми?

Катя думала об этом. Думала она и о том, что попытка убийства случайной свидетельницы консьержки чем-то похожа на то жестокое убийство старой няньки детей купца Якова Костомарова, совершенное Аннет Астаховой.

В обоих случаях – посторонние люди, опасные свидетели.

Безвинные жертвы.

– Бессмысленно отпираться, Виктор, – сказал Лужков. – Лучше рассказать правду. И для вас это лучше, и для вашей жены. И для ваших детей. Суд учтет правдивые показания и чистосердечное раскаяние.

Виктор Ларионов молчал. Он был весь серый, погасший.

– Ничего бы не случилось, если бы я в тот вечер сразу поехал из паба домой, – произнес он тихо. – Но я не поехал сразу. Я бы взбешен, был в ярости. Мы с Мельниковым поссорились из-за моего долга. Это истинная правда. Он оскорбил меня там, в пабе. Не просто объявил мне, что я должен ему денег и должен платить – он оскорбил меня. Унизил мое мужское достоинство. И я был вне себя. К тому же выпил. И когда сел в машину, почувствовал мушки в глазах. У меня здорово подскочило давление. И я решил немного подождать. Посидеть в машине, пока давление не придет в норму и сердцебиение не успокоится. Я не знал, что делать, где взять эти чертовы деньги. И все думал и… Все навалилось сразу: гнев, обида, усталость, давление. Я не помню, как заснул в машине.

– Вы заснули?

– Заснул. И не знаю, сколько проспал. Было уже темно, когда я очнулся. Переулок наш – такая дыра! Такая там тоска смертная. – Виктор Ларионов покачал головой. – В машине было душно, хоть топор вешай, и я вышел. Решил пройти туда, на то место.

– На какое место?

– К цеху, который полиция осматривала, где трупы нашли. Поверьте, я не знал тогда всю эту историю семьи Астаховых, про сваренных заживо и про купца, не знал и про смерть его семьи. И про эту бедняжку-девочку, которую мучила Алиса и… и моя жена тоже. Я ничего этого не знал еще. Но что-то давило на меня там, в Безымянном. Я был настолько в подавленном состоянии, что захотел увидеть опять это место, где умерли семь человек. И пошел туда. Вошел в цех. У меня не было фонаря, и я использовал свой мобильный: включил, осветил, заглянул в этот жуткий провал. Опять же я не знаю, сколько времени там провел, в старом цехе. У меня волосы на голове шевелились. А когда шел назад к машине, вдруг увидел его.

– Кого? – спросил Лужков, хотя знал ответ.

– Мельникова. Александра Мельникова. Он как ошпаренный выскочил из подъезда. И я отчего-то сразу понял, что это Алиса его в тот вечер выгнала. Не оставила у себя ночевать, как оставляла частенько. И еще я понял, что Мельников пьян – по его походке. Я подумал тогда, что это ссора с Алисой его так расстроила. Он не видел меня, я стоял на углу. Он двинулся по переулку в сторону Андроньевского проезда. Я знал, что у него во дворе машина припаркована. Он шел, размахивал руками, один, под дождем. Вокруг не было ни души. И я подумал: надо же… Вот шанс. Кругом – никого. Нас никто не увидит. Он один. Он в полной моей власти. И не надо ничего платить – никаких денег, никаких долгов. Это все решит. И дождь…

– Что дождь?

– Дождь все равно смоет все следы, – произнес Ларионов хрипло.

– И вы пошли за Мельниковым?

– Я пошел за ним. А в проходе между зданиями, у старого цеха, там же полно битых кирпичей. Я поднял один, тяжелый. Держал его в руке. Мы вышли в Андроньевский проезд – Мельников, а я за ним. Дождь все лил. И тут я… Я догнал его и ударил по голове сзади. Он упал и даже не вскрикнул. Он валялся в луже у моих ног. И я точно ослеп от ярости – там, в пабе, я умолял его чуть ли не на коленях пожалеть меня и отсрочить выплату долга. А он послал меня, унизил, сказал, это бизнес, а в бизнесе без яиц делать нечего. Что у меня нет не только деловой хватки, но и яиц. Так он сказал мне в лицо. А теперь валялся в луже в полной моей власти, и я ударил его ногой в пах. Несколько раз. И потом каблуком. Он не кричал, не стонал. И тут до меня дошло, что он мертв. Что я убил его. Сделал то, что хотел, – убил его. И я, – Виктор Ларионов закрыл лицо руками, – я испугался. Я так испугался! И бросился прочь. Я боялся, что меня кто-нибудь увидит. Я бросился прочь без оглядки. Даже позабыл, что у меня машина в Безымянном оставлена. И вспомнил лишь позже, а дождь все лил. Я шел по какой-то улице, почти бежал. Увидел табличку и понял, что я в двух шагах от нашего Факельного переулка, где квартира Лены, ее родителей. И побежал туда, чтобы укрыться. Я не помню, как добрался до дома на Факельном. Не помню эту чертову старуху-консьержку, я ничего не помню. Я даже не помню, как открыл дверь в нашу квартиру. Меня бил озноб. Я помнил лишь одно: я убил Мельникова, и он теперь там валяется в луже мертвый. Поверьте. Я не собирался специально бросать его под трамвай. Я даже не видел эти рельсы, не обратил на них внимания. Не знаю, сколько времени я провел в квартире. Она пустует, там ремонт. Была уже глубокая ночь, я позвонил жене – увидел на мобильном несколько звонков от нее, она тревожилась, где я. Но я и звонков этих не слышал, я был как в тумане, в забытьи. Я позвонил Лене, она не спала, дико тревожилась. Я сказал, что у меня проблемы. Попросил ее взять такси и приехать в Безымянный, забрать нашу машину и на ней приехать за мной на Факельный. Она так и сделала. Приехала. Увидела, в каком я состоянии. И я не смог ей солгать. Я признался ей, что убил Мельникова. Я не забуду ее взгляд, глаза ее, моей жены… Но она повела себя как жена. Забрала меня с Факельного. Привезла домой. И все эти дни боролась за меня. Она хотела мне помочь, она не виновата. Я один виноват во всем. Я приму все, что присудит мне суд. Потому что я только сейчас понял, что это такое – убить человека. Быть убийцей. Это страшная вещь. Вы скажете, я убил Мельникова из-за денег, из-за своих долгов. Да, но это лишь половина правды. Я боюсь нищеты больше всего на свете. Я жил в нищете в юности. Считал копейки. И знаю, что это такое, и не хочу этого. Мы что-то делали все, работали не покладая рук, вкладывали не только свои деньги, но и наше здоровье, наши мечты, наши силы. Старались что-то улучшить, изменить, даже там, в нашем Безымянном переулке, на этой фабрике мыла. Питали надежды на лучшее. Что вот дети наши будут жить в достатке и комфорте. И что мы получили? Что мы получили сейчас? Новую нищету. Все загибается, бизнес разоряется, все разоряется, мы разоряемся. Мы снова у разбитого корыта.

Катя не стала присутствовать на очных ставках между Ларионовым и консьержкой, между ним и его женой Еленой. Между Еленой и консьержкой.

Когда Елену вели на эту очную ставку, она обернулась к Кате и сказала вполне спокойно:

– Что вы наделали! Лучше бы я убила ее. Лучше бы вы позволили мне это. У нас ведь дети. Как теперь они без нас?

Катя потом все думала над этой фразой, чудовищной в своей простоте, логике и противоречии.

Впрочем, в Безымянном переулке и вокруг него все чудовищно и противоречиво.

Следователь допрашивал и Катю – очень обстоятельно, и она еле шевелила разбитыми губами. Лицо ее заплывало багровыми синяками. Нос распух так, что походил на картошку.

После допроса Мещерский и Лужков повезли ее в ближайшую частную клинику – на Таганке, у театра, – и терпеливо ждали, когда врач-травматолог осмотрит ее и сделает рентген лицевых костей. Перелома носа, к счастью, не оказалось. А насчет синяков и ссадин врач сказал: терпите, заживут. И прописал мазь и примочки.

Мещерский и Лужков повезли Катю домой, на Фрунзенскую набережную. Оба все никак не могли прийти в себя. Но потом оклемались и начали с жаром обсуждать и комментировать случившееся.

– Травмы половых органов Мельникова, оказывается, объясняются просто, – заметил Лужков. – Мы столько версий накидали, а это было как в обычной мужской драке. Только это была не драка. А убийство. Хотя и не спланированное заранее и не хладнокровное. Спонтанное, совершенное одновременно из корыстных побуждений и в порыве гнева. И с элементами символической кастрации, как расплатой за нанесенную Ларионову обиду.

– А его жена Елена знала, что ее муж убийца, и делала все, чтобы его спасти, – сказал Мещерский. – Когда вы, Дима, начали на него наседать, прямо обвиняя в преступлении, Елена испугалась, что он не выдержит и во всем признается. И она пошла на беспрецедентный шаг – решила рассказать о темной тайне их детства, о похищении Лизы Апостоловой, о подростковой жестокости, спровоцированной рассказами об ужасных событиях, происшедших на мыловаренной фабрике, в которых участвовала семья Алисы Астаховой. Елена таким образом пыталась пустить следствие по ложному пути и показать, что самый веский мотив для убийства Мельникова – из-за старого преступления, совершенного в детстве, – был именно у Алисы. Елена знала, что секретарша Мельникова Светлана поддержит ее из любви к Мельникову и желания отомстить Алисе. Тем более, она по секрету рассказала Елене, что Мельников в тот вечер приходил к Алисе, и она крупно поссорилась с ним именно из-за боязни, что он по слабости характера предаст огласке историю с похищением и издевательствами над больной девочкой. Стремясь выгородить мужа и как можно сильнее запутать Алису в наших подозрениях, Елена Ларионова не пощадила и себя – рассказала и о своей роли в похищении Лизы, даже шрам от ее старого укуса нам показала.

– И следователю тоже показывала, – подтвердил Лужков. – И показания дала весьма подробные. Думала, это сработает. Но сегодня она вдруг поняла после нашего разговора, что Алису все равно без прямых улик могут отпустить. А раз отпустят, начнут снова копать. И рано или поздно заинтересуются опять ее мужем. И могут прийти в Факельный переулок и допросить консьержку Желткову, которая точно знает, что ту ночь Виктор Ларионов провел вовсе не дома в Новогирееве с семьей и детьми, как клялся нам. А весь мокрый, пешком, под дождем, спустя час после того, как был убит Мельников, явился в квартиру в Факельном, почти невменяемый. А еще через час с небольшим туда за ним на машине приехала она, Елена, и они покинули Факельный вместе. Понимаете, Виктор Ларионов говорит правду, что убийства своего компаньона Мельникова он не планировал – все произошло в гневе, спонтанно, по стечению обстоятельств. И дальше это стечение обстоятельств работало против него. Эта старуха-консьержка – невольный свидетель. Когда Елена поняла, что ее задумка с Алисой не удалась, она так же спонтанно, на одном вдохе, решила: надо немедленно устранить консьержку, пока на нее не вышла полиция. И она не придумала ничего лучше, как сделать из пояса своего плаща удавку. Оба раза – подручные средства: ее муж поднял камень у старого цеха, она использовала пояс. И если бы не вы, Катя, то…

Катя ничего не ответила. Лицо болело – какие разговоры? Они подъехали к ее дому. И повели ее чуть ли не под руки в квартиру. А она мечтала, чтобы они поскорее отчалили со своей болтовней, оставили ее в покое.

И можно было бы горько поплакать.

Не только от боли и синяков.

А еще и обо всем, что случилось.

Обо всех.

О Безымянном переулке.

Плакать одной, зализывая раны, забившись в нору.