«Сынок, не ругай меня. Я делаю это потому, что люблю тебя».

Жирная, жирная, жирная! Когда она только уйдет? Вниз, в бездну этого мира! Исчезая, по мере того, как распухает.

— Сынок, ты можешь спорить со мной и сейчас, и после.

— Ты отдалила меня от себя, мама. И это было правильно. Я теперь уже большой. Но у тебя нет права требовать, чтобы я захотел вернуть то, что было.

— Ты меня больше не любишь!

— Что на завтрак, мама? — говорит Чиб.

— Пора тебе перестать держать меня за повариху, Чибби, — говорит Мама. — Как ты много раз мне говорил, ты уже большой. Так что завтракай сам.

— Зачем же ты меня звала?

— Я забыла, когда открывается твоя выставка. Я хотела соснуть немножко, а уж потом идти туда.

— В два часа, мама, но тебе не надо туда ходить.

Накрашенные зеленые губы расходятся, словно гангренозная рана. Она чешет нафабренный сосок.

— Ох, мне так хочется посмотреть. Я не хочу пропустить триумф собственного сына. Как ты думаешь, тебе дадут дотацию?

— Если нет — нас ждет Египет, — отвечает он.

— Эти вонючие арабы! — говорит Вильгельм-Завоеватель.

— Это дело рук Бюро, а не арабов, — говорит Чиб. — Арабы кочевали оттого, отчего мы бы тоже стали кочевать.

Из неопубликованных рукописей дедушки:

— Я не хочу в Египет! — причитает мама. — Ты должен получить дотацию, Чибби! Я не хочу покидать наш тесный кружок. Я родилась и выросла здесь, на десятом уровне, и, если я уеду, все мои друзья останутся одни. Я не поеду!

— Не плачь, мама, — утешает ее Чиб, чувствуя жалость к себе. — Не плачь. Правительство не может силой заставить тебя ехать, ты же знаешь. У тебя есть права.

— Если ты думаешь остановиться на достигнутом, то поедешь, — говорит Завоеватель. — Если только Чиб не получит дотацию. А я не стал бы его винить, если бы он пальцем не пошевельнул, чтобы получить ее. Не его вина, что ты не можешь сказать «нет» Дядюшке Сэму. Ты получила свои пурпурненькие, а теперь тянешь с Чиба то, что он получает от продажи своих картин. Но тебе и этого мало. Ты транжиришь деньги быстрее, чем получаешь.

Мама со злостью кричит на Вильгельма, и они пропадают. Чиб выключает фидо. Черт с ним, с завтраком, он поест позднее. Его последняя картина для Фестиваля должна быть закончена к полудню. Он давит на клавишу, и пустая комната-овоид открывается там и тут, появляются рисовальные принадлежности, словно дары электронных богов. Зевксис хлопнулся бы в обморок, а Ван Гог был бы просто потрясен, доведись им увидеть холст, палитру и кисть, которыми пользуется Чиб.

Процесс создания картины включает в себя сплетение разнообразных форм из тысяч проволочек на различной глубине. Проволочки так тонки, что видны только через увеличительное стекло, а гнут их специальными маленькими щипчиками. Отсюда очки на носу и длинные паутинки в руках на первой стадии работы. После сотен часов медленного и кропотливого труда — любимого — все проволочки поставлены на место.

Чиб снимает очки, чтобы оценить результат. Затем он берет краскораспылитель, чтобы покрыть проволочки красками желаемых цветов и оттенков. Краска сохнет всего несколько минут. Чиб подключает холст к источнику питания и нажимает кнопку, пропуская через проволочки слабый ток. Свечение сквозь краску, лилипутские взрывы, и все подергивается синим дымком.

От этого на разных уровнях в краске появляются раковины, одна позади другой. У раковин различная ширина, но все они так узки, что свет скользит сквозь верхнюю раковину во внутреннюю, когда картину поворачивают. Внутренние стороны раковин — это рефлекторы, концентрирующие свет, поэтому скрытые изображения выходят даже более отчетливыми.

На выставке картину ставят на колеблющийся пьедестал, и тот поворачивает ее на двенадцать градусов то вправо, то влево.

Звонок фидо. Чиб, ругнувшись, подумывает о том, что надо бы его отключить. Впрочем, это не интерком, не мамаша-истеричка. Пока, во всяком случае. Но она скоро позовет его, когда продуется в покер.

— Сезам, откройся!