За четыре дня до похищения

Я зря беспокоился по поводу будильника. Ровно в три часа ночи невидимая рука распахнула мои глаза, и, как я ни сжимал снова веки, угомониться в этом положении они отказывались. Я попробовал принять горячую ванну, выпил три детские бутылочки виски из мини-бара, пощелкал каналами телевизора и в итоге раскрыл томик «Парерга и паралипомена», который читал в самолете. Однако мудрые мысли меня тоже не усыпили.

Мы встречались с Ашрафом в девять утра. Как и в первый раз, мы проверились в маленьком кафе, только теперь в Ноттинг-Хилле, и потом уже я сел в его машину. Это был маленький и унылый «Ровер-400», то есть автомобиль, по своему классу мало похожий на машину дипломата, хотя и всего лишь майора. Однако, похоже, пользовались им только под прикрытием, основательно проверившись: на «ровере» были лондонские номера.

Так что я не удивился, что египтянин действовал не один. Я отметил это, когда мы поравнялись с террасой ресторана, укрывшейся под двухцветными зонтами. Сидящий за столиком араб отложил газету, а Ашраф подтвердил получение сигнала кивком головы. Что это значило? Не мог же он официально попросить свою резидентуру его подстраховать? «Ребята, мне тут надо передать сведения одному шпиону, на которого я работаю. Так что вы прикройте меня». Похоже, и египтянин понял, что я понял. Но не смутился. Тогда зачем мне играть в невинность?

– Ничего? – спросил я. Есть такие многозначные слова, принимающие конкретное значение только в контексте.

– Это мой сотрудник. Но никто не знает, с кем я встречаюсь и для чего, – распознал это конкретное значение Ашраф. – Я отчитываюсь только перед своим начальником в Каире. – Он посмотрел на меня. – Уверяю вас, все в порядке.

– Ну хорошо, раз так. Чем порадуете?

– Пока, как я и предупреждал, радовать особо нечем. – Ашраф говорил медленно: большая часть его сознания явно была занята левосторонним движением. Он и ехал километров сорок в час, и, поворачивая на перекрестках, совершенно очевидно просчитывал в голове, в какую полосу он должен вписаться. – Пока у меня зацепка есть только по Чечне.

– Что за зацепка?

– Один парень, алжирец. Он воевал в Чечне в 95-м, а сейчас… Я не очень понимаю, чего он хочет на самом деле. Его подключают к переброске боевиков, но в душе ему все это не нравится.

– Тогда зачем ему этим заниматься?

– Говорю же вам, я с этим парнем толком не разобрался, мы едва перебросились несколькими фразами. С ним пока работает другой наш человек. Но, похоже, тот алжирец хочет подорвать их систему изнутри.

Хм...

– Что-то великовато для подарка судьбы, – заметил я.

– Я тоже об этом думал. – Ашраф посмотрел на меня. Какой же он все-таки худой. Какая-то серьезная болезнь? – Но тот другой наш человек уверяет, что с ним все в порядке.

– А вы уверены, что с тем другим вашим человеком все в порядке? Он кто?

– Он тоже связан с мечетью в Финсбери-парке. Точнее мне не хотелось бы говорить, он очень рискует.

– Мы могли бы проверить его по нашим каналам, – с деланным безразличием пожал плечами я.

– Я его знаю не один год. И знаю, что он работает не только на нас, но и на МИ-5. Возможно, еще и на французов. Кого еще вы надеетесь обнаружить среди его клиентов?

– Хотелось бы нас самих. Но это вряд ли – я бы знал, – небрежно заключил я.

– Кстати, тот наш человек подозревает, что имам этой мечети тоже связан с МИ-5, – продолжал Ашраф.

А это еще интереснее! Только сейчас бы не пережать.

– Раз мне самому нельзя увидеться с тем человеком, сможете уточнить, на чем основаны эти подозрения? – спросил я. Ашраф кивнул. – Ну а хотя бы с алжирцем-то вашим встретиться можно?

Египтянин оживился. Похоже, ему неприятно было мне отказывать.

– Когда вы хотите?

– Чем раньше, тем лучше. Я все равно пока сижу без дела.

– Прямо сейчас можете?

– А у вас все на мази? Давайте, конечно.

Ашраф достал мобильный и нажал на один из последних звонков.

Говорили они по-арабски. Я понял только «млех» – хорошо. Это когда Ашраф посмотрел на часы.

– Все в порядке, – сказал он мне. – Через полчаса, как вы хотели.

Ашраф залез в навигатор, поколдовал в нем с минуту, понял, что мы двигались в другом направлении, и развернулся на ближайшем круговом движении. В Англии их великое множество, намного больше, чем светофоров. Что разумно – перекресток не простаивает ни минуты. Теперь мы ехали на север Лондона, в Финсбери-парк.

– Где у нас встреча?

Ашраф покачал головой:

– Не у нас, у вас. Я вас передам агенту с рук на руки и уеду. Мне в том районе лишний раз лучше не светиться.

– Тогда просто скажите, куда ехать. Я сам прекрасно доберусь.

– Нет, он должен убедиться, что вы со мной. Мы так договаривались.

– И он отведет меня куда надо?

– Да, вас встретит сам этот человек. Его зовут Мустафа. Он живет поблизости, вы пойдете к нему домой.

– Да?

В свете этих обстоятельств моя поспешность уже не казалась столь обоснованной. Если бы меня хотели заманить в ловушку, действовать нужно было именно так. Чтобы у меня не было никакой возможности организовать подстраховку, хотя бы сообщить коллегам, на встречу с кем я иду и куда. Хотя, конечно, я сам напросился.

Ашраф понял мои сомнения по-другому.

– Конечно, в том районе было бы странно, что белый идет куда-то рядом с арабом. Но вы же смуглый, никто и внимания не обратит.

Знать хотя бы адрес той квартиры. Хотя если мне суждено там пропасть, все равно Кудинову концов не найти. Бородавочник такого поступка точно бы не одобрил.

А Некрасов? Это мой первый куратор по шпионским играм и, наверное, главный учитель по жизни. У него все многообразие сложных ситуаций было закодировано в очень емких, ярких и неизбитых сентенциях – то ли поговорках, то ли цитатах. Я с ним по-прежнему «на связи», хотя его нет в живых уже столько лет. Никакой мистики здесь нет. Психологи сказали бы, что Некрасов – член моей референтной группы. Когда я не знаю, как поступить, я спрашиваю себя: «А что бы сейчас сказал Петр Ильич?» Обычно его советы очень внятны, и я им, как правило, следую. Но тут в голове моей возникло нечто совсем туманное: «Легко ранили, и головы не нашли». А пояснее нельзя, Петр Ильич? Молчит. Видимо, нельзя.

Есть египтянину смысл заманивать меня в ловушку? Устранить человека – это всегда риск. Ашраф думает, что я из ЦРУ. Он понимает, что о сегодняшней встрече с ним я предупредил. Если я пропаду, меня начнут искать именно с него. Но ведь он может сказать, что я попросил высадить его у метро и больше он меня не видел. ЦРУ, не ЦРУ – что на это можно возразить?

Но отступать глупо.

– У вас, надеюсь, оружия с собой нет? – спросил Ашраф.

– Я же не гангстер.

Египтянин кивнул.

– И ни в коем случае не давайте им денег. Пусть сначала что-то сделают или представят ясный план.

– Кому «им»? Там будет несколько человек?

– Я не знаю. Мы договаривались только с Мустафой. Но он из…

Ашраф пробормотал, собираясь перевести для меня сложное название: «Аль-Джамаа аль-Исламийя аль-Мусаллаха».

– Из Вооруженной исламской группы, – подсказал я.

Не зря же я изучал Лешкину базу данных. Симпатичные ребята, приятно будет с ними познакомиться. ВИГ – главная алжирская организация террористов, вырезающая в своей стране целые деревни, которые поддерживают правительство. И объявившая Алжир запретной территорией для иноверцев – они уже убили там больше сотни иностранцев, включая католических монахов, которые многие десятилетия бесплатно лечили их соотечественников. Я давно там не был. Но вот Лешка лет пять назад ездил туда под прикрытием канадской христианской газеты, так он перемещался на двух машинах, набитых автоматчиками.

Ашраф с подозрением посмотрел на меня:

– Вы знаете арабский?

– Нет, только интересующие меня слова. А что вы сказали про меня этому Мустафе?

– Я сказал, что Чечня не самая большая головная боль для Египта, но у меня есть друг, которого это, несомненно, заинтересует.

– Он знает, откуда я?

Ашраф усмехнулся:

– Этого и я не знаю наверняка. Но это же не мешает нам сотрудничать.

Намек? Даже если нет. Я достал из кармана пухлый конверт.

– Кстати, вот вам на оперативные расходы. – Это такой эвфемизм. – Положу в бардачок?

Ашраф кивнул. И я в ответ на его туманную фразу не поспешил уточнять, откуда я, и он не стал настаивать. Здоровые деловые отношения!

В голове у меня возникла новая мысль. Мы с Кудиновым все ломали себе голову, как бы нам этого Ашрафа проверить. Вот она, возможность! В моем бумажнике была распечатанная на принтере страничка. Ничего ценного, просто краткая беседа Конфуция с Лао-цзы, на которую я случайно наткнулся и к которой мысленно возвращался столько раз, что в конце концов решил распечатать и носить с собой.

– У меня при себе одна бумага, которой лучше бы не рисковать, – сказал я. – Ничего особо секретного, но раз есть вероятность того, что наша встреча может закончиться непредвиденным образом… Я могу вам ее оставить? Вернете на следующей встрече.

– Конечно.

– У вас нет конверта?

Египтянин покачал головой:

– Только ваш.

Действительно. Я залез в бардачок, освободил конверт от обычной – сто листов – пачечки в банковской упаковке и вложил в него свой листок.

– Заклейте конверт, – посоветовал Ашраф. – Он заклеивается?

Не хочет, чтобы потом его могли заподозрить в том, что он чужой документ прочитал. Или специально так говорит, потому что знает, что сможет без труда конверт открыть и снова запечатать. Ну, ладно, ладно. Я отсоединил бумажную полоску и провел пальцами по клеевой части.

– Туда же положу, – сказал я.

Ашраф не очень следил за моими манипуляциями. Я-то в Лондоне никогда и не пробовал сам водить машину. Или кто-то из своих меня возит, или такси беру. Вот и сейчас, когда навигатор сообщил, что мы прибыли в Финсбери-парк, египтянин собирался было высадить меня у правого тротуара. Мне пришлось даже показать ему рукой, чтобы припарковался слева – вон, у рыбного бара.

– Никак не привыкну, – с досадой произнес Ашраф.

Напротив, через дорогу, оперевшись о сдвоенную телефонную будку, стоял невысокий, хрупкий на вид паренек. Он был в докерсах и серо-зеленом пуловере с капюшоном, натянутым на голову. В руке у него был бумажный пакет с торчащим из него французским багетом. На вид ему было не больше двадцати. Они с Ашрафом переглянулись.

– Можете выходить, это Мустафа.

– Завтра в час дня, как договаривались, – сказал я, не без труда выбираясь из низкого «ровера». Лешкин «рейндж-ровер» удобнее – с него спрыгиваешь.

– До встречи.

Я подождал, пока он отъедет. Подозрительных машин сзади не было, только красный автобус – одноэтажный, не как в центре Лондона, – на пару секунд загородил мне обзор. Сразу вслед за ним слева от телефона-автомата проехал другой автобус – там, как я теперь заметил, у станции метро было нечто вроде маленького автовокзала. Когда и этот автобус проехал, парня на той стороне улицы уже не было.

Что за черт? Я уже собирался переходить улицу, когда заметил его. Алжирец перебегал на мою сторону. Но устремился он не ко мне, а в одностороннюю улицу слева. Добравшись до тротуара, он взглянул на меня и продолжил путь. Я понял.

Через пару десятков метров улочка раздваивалась. Парень оглянулся, чтобы убедиться, что я иду за ним, и пошел правее. Сразу за поворотом открылось трехэтажное, белое с коричневым современное здание. Его можно было бы принять и за офисное, и за жилое, если бы не прилепленная к нему толстая серая труба минарета. Это и была центральная мечеть Северного Лондона, в обиходе именуемая Финсбери-парк.

Парень шел быстрым шагом, но не по-спортивному, а занося ноги сбоку и чиркая кедами по асфальту. За мечетью началась сплошная полоса типичных таунхаусов лондонских пригородов – тоже трехэтажных, только пониже. Народу не так много, но ощущение было, что вы где-нибудь в Рабате или Триполи. Прошла женщина в чадре, ведущая за руку одетых в разноцветные пуловеры курчавых детей. По другой стороне прогуливались двое пожилых африканцев в серых бубу и круглых шапочках на голове, с характерным для мусульман бритым лицом и заросшей бородой шеей. Мы прошли еще сотню метров до красного углового бара «Старый треугольник». Парень посмотрел налево, еще раз убедился, что я следовал за ним, и, перейдя улицу, вошел в кокетливое трехэтажное здание из серого кирпича.

Дом выглядел вполне буржуазно, слишком респектабельно для юного революционера. Кованая калитка в низкой, крашенной белой краской кирпичной стене. Мощенный плиткой крошечный палисадник, заставленный кадками с растениями. Белые пилястры вокруг входной двери и большого окна первого этажа, в котором отразилась моя приближающаяся фигура. Дверь за Мустафой защелкнулась, но с моим появлением приоткрылась.

В подъезде света не было, и, войдя с яркого солнца, я на секунду ослеп. За эту секунду чьи-то крепкие руки повернули меня к стене.

– Замри! – приказал за моей спиной молодой голос.

Руки быстро прошлись по моим бокам от самых подмышек, потом ощупали икры и лодыжки.

– Пошли, – сказал голос. – Только не шуметь.

Я обернулся. Парень уже поднимался через две ступеньки по узкой внутренней лестнице. Я не ошибся: это был таунхаус, видимо, с просторной гостиной на первом этаже и спальнями на каждой площадке.

Мустафа жил под самой крышей, за выкрашенной в красный цвет, как в пабе, дверью. Она, что было странно для классического таунхауса, закрывалась на замок. Парень повернул в скважине ключ и пропустил меня вперед.

Я вошел в прихожую, скорее, кусок коридора, совершенно пустой, если не считать одинаковых картонных коробок, аккуратно составленных вдоль одной стены. Справа была узкая, как шкаф, спальня с матрасом на полу, застеленным тонким разноцветным покрывалом. Рядом лежал раскрытый чемодан, с валяющейся на нем как попало одеждой. Я прошел левее в единственное подобие комнаты с двумя окнами, выходящими на улицу. Она тоже была обставлена минималистски: стол, два стула и телевизор с плеером на тумбочке.

– Вас как зовут? – спросил парень. Английский у него был не очень уверенным.

– Майкл, – ответил я. – Мы можем говорить по-французски, если хочешь.

Парень согласился с большой охотой, хотя разница в обращении тут же стала заметна. Я говорил с ним на «ты», он со мной – на «вы».

– А ты Мустафа, верно? – спросил я.

– Да. Ничего, если я приготовлю что-нибудь? – сказал парень, проходя в кухню напротив. – Я с утра ничего не ел, только кофе выпил.

Я пошел за ним. Мустафа, который теперь скинул с головы капюшон, был худым, с правильным, даже приятным лицом. При этом что-то в нем было не так. Я не сразу догадался, что именно. У парня были умные глаза и глупый рот. Так бывает: взгляд напряженный, проницательный, а губы вялые, даже не смыкаются целиком.

Кухня была такой крохотной, что мы вдвоем в ней не помещались. Двухконфорочная плита и раковина у стены с висящим над ними небольшим нагревательным котлом. Слева холодильник, и на нем электрический чайник. Справа две полки: на одной хозяин дома явно пил утренний кофе, а на верхней стояло несколько тарелок, пара чашек и высокий железный стакан с торчащими из него приборами. Жилище конспиратора, готового в любой момент сняться с якоря, бросив накопившийся мещанский хлам.

Мустафа положил пакет с хлебом на свободную полку и достал из-под плиты сковородку.

– Мы можем говорить, – сказал он, зажигая газ.

Обстановка для серьезного разговора была не самой подходящей, но другой, возможно, и не будет.

– Наш общий друг сказал мне, что вы своего рода специалист по Чечне, – начал я.

– В том числе, – отозвался Мустафа. – Я не только там побывал.

Он вылил на сковородку какой-то густой томатный соус, посыпал его мукой, добавил воды и специй из трех баночек, мгновенно распространивших знойный запах Востока.

– А сам ты откуда?

Может, не стоит задавать парню личных вопросов? Но как по-другому его прощупать? Вдруг действительно подстава?

– Из Алжира, из Аннабы, – охотно сообщил Мустафа.

Я бывал там как-то проездом, это на побережье, ближе к тунисской границе. Рядом, в местечке, которое, как и во времена Рима, по-прежнему называется Гиппон, покоятся мощи блаженного Августина. Живший в церковной ограде старик-сторож открыл мне храм. В нем было подметено, но на скамьях уже осел тонкий серый слой пыли. Когда в этой церкви отслужили последнюю мессу? Похоже, десятилетия назад, еще при французах. Мощи святого, покрытые роскошным епископским одеянием, были защищены прозрачной ракой. Меня поразила рука под толстым стеклом: почерневший, местами отсутствующий пергамент кожи, обтягивающей костяшки пальцев. Я прислонился лбом к стеклу раки, неожиданно холодному, хотел что-то сказать про себя, но не нашел слов. Сторож – старый бербер в нейлоновой куртке, накинутой на рваную хламиду, – стоял в открытых дверях и с симпатией, даже ласково смотрел на меня. Похоже, посетителей здесь тоже не было уже много лет.

– Там рядом похоронен один из главных христианских святых, блаженный Августин, – сказал я Мустафе. Вот во сколько простых слов уместилось мое волнующее воспоминание.

– Я о нем даже не слыхал, – признался парень. Он теперь помешивал свою пахучую смесь на сковородке. Нет, все же такие блюда приятнее есть, чем вдыхать, пока их готовят. – Аннаба известна тем, что там русские построили единственный в Алжире металлургический комбинат. И еще своими жителями – у них у каждого свое кладбище.

– Это как?

– Я имею в виду, что они обид не прощают и преследуют своих врагов, пока не убьют. Ну, шутка такая.

– И про все алжирские города так шутят?

– Нет, только про Аннабу. Да, наверно, в этой шутке только доля шутки.

Изъясняется грамотно, явно не овец пас у себя дома. Непростой экземпляр. Обычно, когда говоришь с людьми, смотришь то на глаза, то на губы. С Мустафой это получалось плохо, все время сбиваешься. Я говорил уже: взгляд – умный, рот – глупый. Чему больше доверять?

– И как сейчас в Алжире? Поспокойнее?

Согласен, согласен: нелепо было с моей стороны спрашивать об этом у террориста.

– А мы не хотим, чтобы было спокойно, – Мустафа поднял на меня мгновенно потяжелевший взгляд. – У нас украли выборы. У нас военная диктатура. Вы бы в своей стране стали мириться с такими вещами?

Пошел, так иди до конца, сказал я себе.

– Наверное, нет. Но, чтобы наказать военных, я бы не стал убивать женщин и детей. Мирных жителей. И своих соотечественников.

Взгляд Мустафы тут же посветлел.

– Я тоже нет. Поэтому мы с вами и разговариваем.

Мустафа предложил мне разделить с ним немудреную, исключительно вегетарианскую трапезу. Почему бы и нет? Отношения с человеком переходят на другой уровень, когда ты преломил с ним хлеб.

Мы перебрались за стол в комнату. Парень поставил между нами сковородку с соусом, принес стоящую в холодильнике начатую банку оливок и хрустящий свежий багет. То, что я принял за томатную пасту, оказалось особо жгучей хариссой, арабским соусом из красного перца. Настолько жгучей, что Мустафа налил поверх немного оливкового масла, чтобы не прожгло насквозь пищевод. Но я тоже люблю острое. Мы макали хлеб в соус и запивали водой из-под крана. На самом деле, вкусно. Только у меня скоро пропал аппетит.

Мустафа сказал, что мне будет проще понять его, если я выслушаю историю целиком.

Он вырос в семье преподавателя училища, готовящего техников для того самого металлургического комбината. Мустафа на эту тему распространяться не стал, но, как я понял, путь, по которому пошли они с братьями, был в первую очередь бунтом против отца.

Боевое крещение Мустафы состоялось, когда ему едва исполнилось шестнадцать. В Вооруженной исламской группе был его старший брат, Рамдан, который уже много месяцев не жил дома, скрываясь от властей. Потом, однажды ночью, он появился и увел Мустафу с собой. Это было зимой 93-го. Террористы – в отряде брата их было шестеро – жили в деревушке в горном массиве, который начинался на запад от Аннабы.

– А ты прошел какую-то подготовку? – спросил я.

– Там негде. Для этого надо было бы уехать в пустыню. Но те племена – мозабиты, туареги – нас не поддерживают. Я впервые выстрелил из автомата в бою. Мы тогда подорвали фугасом армейский грузовик. Там в горах был ручей. Он проходил в трубе под дорогой, но шли дожди, и ручей выплеснулся поверх асфальта. Мы ночью закопали в этом месте фугас, а сами поднялись выше по склону, чтобы было видно, какие машины приближаются. Ну, грузовик притормозил перед этой огромной лужей, хотел пересечь ее на малой скорости. И мы рванули заряд. Грузовик отбросило в сторону и повалило набок. Водитель и офицер, которые ехали в кабине, погибли сразу. А из кузова выскочило человек пять солдат.

Взгляд у Мустафы застыл, и рука остановилась на полпути к сковороде. Это явно было травмирующее воспоминание.

– Мы начали стрелять по ним. Я тогда впервые нажал на гашетку. Дуло автомата задралось вверх, но я его опустил и первой же очередью убил двоих. Это все длилось минуту, может, две – не больше. Спускаться вниз мы не стали, не было смысла. Я только помню, что в грузовике везли разделанных баранов, наверно, для солдатской столовой. И по всей дороге разбросало куски мяса. А в двух местах были большие красные лужи, тошнотворные такие, как желе из крови. Это, брат мне потом сказал, сырую баранью печенку выбросило из кузова, и она разбилась об асфальт.

В этот момент я и перестал есть, так живо это себе представил.

– Мы потом разъехались кто куда. Нас с братом отвезли подальше в горы, мы едва успели проскочить, пока не перекрыли дороги. Но полиция как-то узнала, что взрыв подстроили именно мы, и нас искали по всей стране. Мы отсиделись два месяца в Кабилии, пока все не поутихло, а потом с чужими паспортами морем переправились в Марсель. Во Франции наших земляков хватает. – Мустафа довольно усмехнулся. –Марсель от Алжира можно отличить только по надписям. Но там так же опасно. Французы очень боятся террористов – мы ведь для них террористы. Ну, а наши… Да, их много, но они в массе своей хотят только спокойной жизни. Нас могли сдать в любой день. Так что мы перебрались в Лондон. Здесь, слава Аллаху, нас никто не трогает. А вы чего не едите?

– Спасибо, я все. Я же завтракал, просто не удержался.

– Ну, как знаете.

Парень ел с видимым удовольствием, и мой отказ его не огорчил. Пора было направлять разговор в нужное русло.

– А как ты попал в Чечню?

– Это было уже в 95-м. К нам тогда еще один брат присоединился. Самый младший, Абду. Мы жили не в этом доме, но здесь, неподалеку. И аль-Масри не был еще имамом здешней мечети, только приходил по пятницам.

– Аль-Масри?

– Египтянин. Это прозвище его, сейчас-то к нему обращаются «шейх».

– А как его настоящее имя?

– Абу Саид.

– А, теперь понял.

В многостраничном электронном талмуде Кудинова это имя встречалось чаще, чем другие. Ну, разве что вместе с сирийцем Омаром Бакри. Эти два имама были главными проповедниками джихада среди мусульман Великобритании.

– Аль-Масри тогда активно поддерживал наше движение, Вооруженную исламскую группу. Он надеялся, что именно алжирцы начнут революцию по всему миру, даже нашу газету издавал – «Аль-Ансар», «Победитель» значит. Мы с братьями так с ним и познакомились. Имам тогда был с журналистом из «Аль-Ансара», который хотел дать новый материал и попросил нас остаться после молитвы. Потом аль-Масри ушел, а мы остались с журналистом, чтобы поговорить. Не помню сейчас, как его звали, тоже египтянин был.

– А аль-Масри что за человек? Тебе как показалось?

Мустафа задумался.

– Умный. Умеет убеждать. И страшный.

– Из-за крюка?

Абу Саид потерял в Афганистане обе руки и левый глаз. По легенде – сражаясь против русских, но на самом деле это было намного позднее, в самом начале 90-х, когда он проходил военную подготовку. Так вот, аль-Масри заменил кисть правой руки на железный крюк, с которым он охотно позировал фотографам.

Парень усмехнулся: очевидно, что теперь внешними эффектами на него впечатления не произведешь.

– Нет, не из-за крюка. Просто он точно знает, к чему ведут его проповеди, но это его не останавливает.

– Что ты имеешь в виду?

Теперь Мустафа стал серьезным. Даже губы сомкнулись, нет уже этого дурацкого полуоткрытого рта.

– Он пускает людей на мясо. Они, когда уезжают отсюда, этого еще не знают. Но он с тем же успехом мог бы здесь делать из них консервы и потом отправлять, куда ему нужно, уже в банках. Он так зарабатывает себе на жизнь. Но я о брате, об Абду, хочу рассказать.

– Давай-давай, прости.

– Так вот, мы с тем журналистом поднялись на второй этаж. Там типа гостиницы устроено, он в мечети и жил. Нам принесли чай, сладости, и мы разговаривали. Сначала мы рассказали, что мы успели сделать в Алжире, – он все нас нахваливал. А потом этот журналист стал объяснять нам, как устроена жизнь. Ну, вообще. Что весь мир захватили христиане и евреи. Что мусульманам приходится вооружаться, чтобы выжить. И что выжить можно, только объединившись, только создав единое государство.

– Исламский халифат, – вставил я.

– Да. Чтобы туда вошли все мусульманские страны. Сейчас, он говорил, исламский халифат начали строить талибы в Афганистане. Был еще Судан, были попытки в Йемене, но самой перспективной страной была Чечня.

– Почему? Как он объяснил?

– Он сказал, что Чечня силой оружия отсоединилась от России, и это оружие по-прежнему было в руках у наших братьев. И революция в умах там еще продолжалась, в отличие от других мусульманских стран. От тех, где слишком много сытых. И еще рядом – и на Кавказе, и на Волге – были другие мусульмане, которые тоже поднимутся, стоит их немного подтолкнуть. Но на этом разговор закончился. Они решили, что на первый раз нам хватит.

Мустафа вычистил хлебом сковородку, подъел оставшиеся оливки и понес грязную посуду на кухню.

– Я заварю нам чай? – крикнул он оттуда.

– Давай. С удовольствием.

– Мы с братьями вернулись домой. Мы-то с Рамданом… Рамдан, я говорил, это старший мой брат. Рамдан, потом я, Мустафа, потом Абду, остальные в семье девочки, – уточнил парень с порога кухни. – Вот. Значит, мы с Рамданом все это уже знали, хотя до сих пор воевали за справедливость в своей стране, нам весь мир был ни к чему. А Абду был совсем мальчишка, ему пятнадцать только исполнилось. Он оружия и в руках-то не держал, сбежал из дома, как только мы обосновались в Лондоне. Так вот, Абду всю неделю по вечерам ходил на собрания разных обществ при мечети или читал их брошюры. А в пятницу мы снова пошли туда все вместе.

Я услышал, как забулькал закипающий чайник.

– Чай у меня только черный, – сунул голову в комнату Мустафа. – Зато есть мята.

– Отлично.

В комнату был внесен чайник с волочащимся за ним проводом и блюдечко с зеленой мятой. Вторым заходом на столе появились фигурные стеклянные стаканчики и блюдце с колотым сахаром. Давно я не был на Востоке.

– Сейчас, пусть заварится, – сказал Мустафа. – Значит, на этот раз с нами беседовал уже сам аль-Масри. Мы тоже пили чай или кофе, не помню, наверху, над молельным залом, только нас было уже человек восемь. Все парни лет до двадцати, не больше. Имам говорил по-английски, потому что там были пакистанцы и бенгальцы, а потом, видя, что мы понимаем далеко не все, переводил нам на арабский.

Абду не спускал глаз с имама, каждое слово его ловил. А тот говорил примерно так: «Что вас ждет в жизни? Только нищета. У вас никогда не будет ни большого дома с садом и фонтаном, ни красавицы-жены, а потом еще одной или даже не одной. Ваши дети, как и вы, не получат образования. Ваши родители умрут от болезней, потому что у вас не будет денег ни на врачей, ни на дорогие лекарства. Вы никогда не купите себе новую машину. У вас ведь ни у кого нет машины, даже старой развалюхи. А такие мобильники и часы, какие у вас, в Америке можно найти в мусорном баке. Так ведь? Так, братья мои. Но вы можете поменять свою жизнь».

Мустафа налил чаю в свой стаканчик, вылил его обратно и проделал процедуру еще раз.

– Это называется «хаирма», «возвращение», – просветил он меня. – Милостыня по-арабски тоже «хаирма» – ты возвращаешь Господу часть того, что он дал тебе.

Надо же, о каких вещах этот парень задумывается.

– Интересно. – Я подождал, пока он разольет чай. – И что надо было сделать, чтобы поменять жизнь?

– Стать моджахедом, бойцом за веру. Имам говорил, что мы уже поступим правильно, отправляясь на помощь нашим воюющим братьям в разных странах. Это благо в глазах Аллаха. Но при этом мы еще заработаем столько денег, что нам хватит до конца наших дней. И в подтверждение своих слов аль-Масри сказал, что те, кто даст согласие отправиться на военную подготовку, а потом пополнить ряды моджахедов в Афганистане или в Чечне, немедленно получат по семьсот фунтов. Эти деньги они смогут отправить своей семье, потому что им самим они уже не понадобятся – их возьмут на полное довольствие, как в армии. Мы спросили имама, когда нужно будет уезжать. Он ответил, что хоть через неделю. Абду хотел записаться сразу, но мы сказали, что надо подумать. Аль-Масри не настаивал, он умный человек. Сказал: «Конечно, братья мои. Это серьезное решение, его нельзя принимать на горячую голову».

Мы потом спорили всю неделю, каждый день. Аль-Масри предлагал нам реальный выход. Мы же болтались без дела, и шансов найти легальную работу у нас не было. Каждое утро мы расходились по району, стараясь заработать хотя бы пару фунтов. Кому-то удавалось помочь при разгрузке товара, кто-то раздавал флаеры закусочных и парикмахерских. Но здесь у всех полно своих безработных родственников. Мы втроем иногда за целый день зарабатывали только на тарелку кус-куса с вареной морковью. Мы от этого давно устали, и никакой надежды, что что-то изменится к лучшему. Я уже не говорю о том, что мы ничего не могли посылать родителям. А у нас четыре сестры, и каждую нужно будет выдать замуж. В общем, мы решили, что живыми от нас все равно пользы никакой, но если кого-то из нас убьют, то семья, как сказал имам, получит пять тысяч фунтов страховки. Это деньги. А если убьют всех троих, то целое состояние. Мы об этом тоже говорили. И, скажу честно, все те разговоры про джихад, про выживание мусульман, про то, что надо поступать правильно, на нас тоже подействовали.

Короче, в следующую пятницу мы шли в мечеть уже с готовым решением. Нас после молитвы снова позвали наверх и подали кофе, финики, рахат-лукум. Повоевать – да, но умирать, конечно, нам не хотелось. Но аль-Масри и об этом заранее подумал. Он снова – там теперь были другие ребята, тоже человек пять-шесть, помимо нас, – завел песню о том, что нам в этой жизни ничего не светит. А судьба шахида куда как привлекательнее. Мученик за веру, погибший с оружием в руках, попадает прямиком в рай. Джихад, он говорил, – это основа ислама, а награда за мученичество – рай. Рай держится на двух мечах, и, чтобы попасть туда, мы должны взять один из них и убивать во имя Аллаха.

Еще нам показали видеокассеты, снятые в Алжире во время операций Вооруженной исламской группы. Тоже подрывы техники, нападения на патрули. Не наши операции, мы ничего не снимали. «Посмотрите на своих братьев, – говорил аль-Масри. – Посмотрите, как они воюют, с каким мужеством и самоотверженностью. Это герои. Вот трое из них сидят сейчас рядом с вами, но многие уже в раю. Они уже получили свою награду. Они теперь пируют в тени райских садов, и каждому из них досталось семьдесят две девственницы. И они будут наслаждаться так всегда, ведь за порогом этой жизни – вечность. Земная жизнь коротка, истинно верующие думают о вечности».

Говорю же, это тоже действует. А тем более что с деньгами заминки не было. Пришел человек, мы заполнили анкету, подписали какие-то бумаги, и нам выдали по семьсот фунтов наличными. Мы оставили сто фунтов себе на троих, а две тысячи в тот же день перевели отцу в Аннабу.

– Намекнули как-то, откуда эти деньги?

– Нет. Но родители знали, чем мы занимались в Алжире. Думаю, в общих чертах они догадались. Хотя и мы плохо представляли себе, что нас ждет.

Мне часто доводится ловить себя на том, что я в этой жизни лишь свидетель. Вот сижу, отхлебываю малюсенькими глоточками слишком горячий чай с душистой мятой и слушаю, как кто-то свою жизнь проживает сполна. То есть ощущая, что она в любой момент может оборваться. У меня, правда, тоже таких периодов хватает. Только когда ты целиком здесь и сейчас, ты этого не осознаешь, у тебя другие заботы. А потом я снова вдруг замечаю, что сижу, что-нибудь пью и чувствую себя бесполезным созерцателем.

– Нас отправили в Пакистан уже на следующей неделе, – продолжал алжирец. – В нашей группе было трое пакистанцев, их направили в Исламабад прямым рейсом. А мы с братьями сначала полетели в Дубай, а уже оттуда в Пакистан. Нас встретили в аэропорту, на автобусе отвезли в Пешавар и потом уже на джипах перебросили в Афганистан. В лагерь, «Аль-Фарух» называется.

Я заерзал. Похоже, это займет целый день – Мустафа явно рассказывал историю своей жизни. Это не было похоже на заученную легенду, а сам он не был похож на подставу. Или потерпеть еще?

Парень заметил мое замешательство. Это рот у него не смыкается, а черепушка не пустая.

– Я пропущу лишнее, – заторопился он. – Короче, в лагере нас с Абду готовили как подрывников, а Рамдана – как руководителя группы. Ну, у нас каждый должен был все уметь делать: и стрелять, и бомбы мастерить из подручных материалов, и карты читать, и с рацией обращаться. Но мы с Абду все-таки специализировались на подрывах.

Собственно, я хотел рассказать про тот бой. Мы два месяца тренировались в лагере, а потом нас через Азербайджан перебросили в Дагестан. А там мы уже сами через горы перебрались в Чечню. Под Ведено, это городок такой небольшой.

Командира нашего отряда звали Асламбек, он чеченец был. У него в голове сидел маленький осколок снаряда. Его отвозили в больницу в Турцию, но оперировать не стали – осколок дошел до мозга, и Асламбек мог умереть, если его тронуть. Так что он вернулся в Чечню. У него часто болела голова, наркотики уже не помогали, и тогда на глаза ему лучше было не попадаться.

Нас послали уничтожить русскую колонну где-то километрах в пятнадцати от Ведено. Нас было человек сорок, в том числе мы с братьями, двое йеменцев и один пакистанец, которые тоже завербовались в Лондоне. Это было в октябре 95-го. Тогда листья только-только начинали опадать, с воздуха нас было не видно, так что мы лесом добрались до места без приключений. Это была горная дорога, и Асламбек послал наблюдателей в обе стороны, чтобы мы могли спокойно работать. Мы с Абду и еще ребятами сделали две закладки. Сначала два тяжеленных артиллерийских снаряда с радиовзрывателями под кустом, а в паре сотен метров левее – противотанковую мину под бетонную трубу для ручья, чтобы колонна не могла повернуть назад. Потом мы рассыпались по склонам и укрылись за камнями и деревьями.

Абду очень нервничал – это было его первое дело. Мы с Рамданом следили за ним – для нас-то это было как тогда под Аннабой. Мы просидели в засаде весь день и всю ночь. Огонь разжигать не разрешили, а было очень холодно. Я тогда воспаление легких подхватил. Колонна показалась только к обеду на следующий день, мы издалека увидели ее сверху. Асламбек спросил, для кого этот бой будет первым. Таких было человек шесть-семь. «Кто из вас боится?» – спросил Асламбек. Он по-чеченски говорил, нам один иорданец переводил. Никто, естественно, не откликнулся. «Если кто нервничает, сделайте себе укол», – он говорит. У нас у каждого был такой шприц-тюбик, чтобы, если ранят, можно было терпеть боль. Я, не знаю почему, придержал Абду за руку, чтобы он не дергался, а один йеменец полез в свою сумку. «Боишься?» – спросил Асламбек. «Нервничаю», – тот говорит. «Потому что мне не нужны трусы, – продолжает Асламбек. – Один трус может погубить сто храбрецов». Ну, йеменец и сунул шприц обратно в сумку.

В колонне был БТР с пятью автоматчиками на броне, три грузовика с брезентовым верхом, и замыкал ее еще один БТР. Асламбек пропустил первый БТР и, когда с кустом поравнялся грузовик, нажал на кнопку – у него такой брелок был. Машину прямо подбросило в воздух. Мы начали стрелять по грузовикам, а Асламбек взорвал дорогу за колонной. Но русские и не собирались отступать. Они высыпали из машин и стали вести по нам огонь. Только было их немного, не больше тридцати, и через час с небольшим все они полегли. У нас потери были пять человек.

Асламбек говорит: «Ну, кто первый раз сражался? Пошли со мной. Пошли, пошли!» Все те ребята стали спускаться по камням со склона, и Абду с ними. На дороге еще раненые были. Кто-то из русских пытался выстрелить, их тут же добили очередями, а кто-то был уже не в силах. Один солдат лежал за ограждением, у него все лицо было в крови, он ничего не видел. Асламбек с новобранцами подошел к нему и показывает тому йеменцу, который хотел себе наркотик вколоть: «Давай, добей его!» Тот не поверил, что это всерьез, стал озираться. А Асламбек ствол наводит то на раненого, то на йеменца. В кого, мол, мне стрелять? Йеменец поднял автомат и выстрелил в того русского. Тот дернулся, он выстрелил еще раз и добил его.

Там еще один раненый был, ему целая очередь попала в грудь, как перечеркнула. Не знаю, был ли у него и без того хоть один шанс выжить. Он видел, как к нему подходили, попытался отползти назад. Молодой совсем, лет двадцати. Асламбек показывает Абду – теперь, мол, ты давай. Абду подошел, наставил на русского автомат, но выстрелить не может. Тот же смотрит на него в упор, что-то бормочет. Асламбек сплюнул в сторону, выпустил короткую очередь в раненого, потом наставил автомат на Абду. Тот смутился, опустил голову, и… – Мустафа перевел дух и замотал головой, отгоняя стоявшую перед его глазами картину. – И Асламбек выстрелил ему прямо в лицо. Я вскочил, хотел броситься на дорогу, но Рамдан схватил меня за руку. Он был прав – Абду уже не было, а Асламбек бы и нас не пощадил.

Грудь Мустафы часто вздымалась. Глаза его смотрели прямо, но перед ними был не я.

– Я плохо помню, что было дальше, – продолжал он с тем же отсутствующим взглядом. – Асламбек с десятком моджахедов сразу ушел. А мы забрали своих убитых, похоронили их в лесу и всю ночь шли обратно в лагерь. Я на неделю слег с воспалением легких, меня еле откачали антибиотиками. А Рамдан на следующий день стоял на посту у штабной палатки. Туда приехал человек от Хаттаба, это генерал их. Посыльный тоже был иорданцем, как Хоттаб, и говорил по-арабски, его переводили на чеченский. Так что Рамдан понимал все, о чем шла речь.

Тот человек привез деньги за уничтожение колонны – сорок тысяч долларов. Двадцать тысяч взял себе Асламбек, еще десять раздал двум своим заместителям, а остальные десять поделил среди бойцов. Рамдан как командир группы получил пятьсот долларов, а подрывникам, кто, как мы с Абду, рисковал больше всех, досталось по сто долларов. Мне досталось сто долларов – деньги убитых Асламбек оставил у себя, пообещав переслать родным.

«И про деньги подробно рассказывает, – отметил я про себя».

– После этого мы с Рамданом думали только о том, как выбраться из Чечни, продолжал Мустафа. – К тому же через два дня русские устроили карательную экспедицию и здорово потрепали нас с вертолетов. Из ребят, которые завербовались в Лондоне, в живых остались только мы с Рамданом. Асламбека ранили, и он потом умер в госпитале в Грузии, в Панкисском ущелье. Наш отряд отправили туда на отдых, потому что в горах выпал снег и скрываться стало очень сложно. А в ущелье жили чеченцы, и эта территория грузинским властям практически не подчинялась.

Потом в Лондоне понадобились опытные, ну, уже повоевавшие люди, и нам предложили вернуться, чтобы заняться переброской новых моджахедов. Только я про Абду и про всех других парней помню. И не хочу, чтобы их история повторилась с кем-то еще, кто зарабатывает для этих людей состояния.

– Подожди, – сказал я. – Я вам, конечно, очень сочувствую из-за вашей потери. Но как вам могли доверить отправку боевиков, если на ваших глазах один из моджахедов ни за что убил вашего брата? Они что, не понимают, что вы можете захотеть отомстить?

– Я думал об этом, – сказал Мустафа. – Дело в том, что здесь никто не знает. Мы с Рамданом пришли к выводу, что Асламбек об этом своим начальникам не доложил. Не в его интересах было признаваться, что он просто так, за минутное колебание, застрелил арабского моджахеда. Если бы об этом узнали, хотя бы здесь, в Лондоне, кто бы захотел поехать сражаться под началом таких людей? А из нашего отряда, кроме нас с Рамданом, в живых остались только чеченцы.

– Тогда напрасно ты согласился встретиться со мной в своем районе, – не успокаивался я. – Тебе, как я понял, доверили очень ответственную работу. Не может быть, чтобы за тобой не следили.

– Следили, – перебил меня Мустафа. – Целых два месяца – и за мной, и за Рамданом. Мы не показывали виду, что замечаем, и в конце концов от нас отстали.

– Все равно. Впредь этого лучше не делать. – Я допил уже остывший чай с мятой. – Так как мы можем быть друг другу полезны?

– Вас интересуют люди, которых мы отправляем на подготовку в лагеря, так?

– Так.

– Допустим, я передаю вам список. Такие-то в такой-то день летят туда-то, такие-то – туда-то. Что вы с этим делаете? Уничтожаете парней? Отправляете в тюрьму?

– Мустафа, друг мой. Мы боремся не с людьми – не с такими, как ты и братья. Мы хотим уничтожить организацию. Сегодня моджахеды, – я специально употребил термин, апробированный моим собеседником, – действуют в странах Востока, завтра они обернутся против Запада.

– Вы – американец? – уточнил Мустафа.

– Да, и моя страна тоже на линии огня. Так что ликвидировать с десяток новичков вроде твоего младшего брата – это нашу проблему не решает. Мы должны понять структуру таких организаций, выявить их источники финансирования, методы работы и потом в один прекрасный день разрушить их одним ударом.

– Но с людьми-то что будет?

– Не волнуйся. С кем-то, кого будет решено остановить, мы поговорим. Кто-то, как ты, согласится нам помогать, и такие люди об этом не пожалеют. Кто-то захочет вернуться к мирной жизни, и мы и в этом можем быть полезными. Проще дать человеку работу, чем тратить кучу денег на то, чтобы его уничтожить. Не согласен?

– Почему вы не делаете этого сейчас? Здесь, в Лондоне? Почему вы не помогли нам четыре года назад? Абду был бы жив.

– Потому что живущих в бедности мусульман в мире миллионы, сотни миллионов. Кто может помочь им всем? А поставить на карту свою жизнь готовы лишь тысячи. О тысячах мы в состоянии позаботиться.

Так бы говорил человек из ЦРУ? Мне казалось, что да. А на самом деле? На самом деле, я полагаю, американцы действовали бы точно так же, как и русские. Идет война – нужно нейтрализовать противника. Что значит «нейтрализовать»? Да все, что угодно, лишь бы он, этот противник, не смог убивать наших парней.

Мустафа подумал.

– Хорошо. Как вы позаботитесь о нас с братом? Мы ведь рискуем.

– Твое предложение?

– Нет, вы скажите.

– Ну, не знаю. Мы могли бы начать с двух тысяч фунтов в месяц и увеличивать эту сумму в зависимости от результатов.

Опять этот глупый рот! Он ожидал большего? Или и не представлял себе, сколько его услуги могут стоить?

– Две тысячи каждому?

– Нет, всего. Но если это будет того стоить, в итоге это может быть и по две тысячи каждому.

– Хорошо. Тысячу вперед можете дать? Прямо сейчас? Мне очень нужно.

Ашраф предупреждал, чтобы я ничего не платил авансом. Да и кто из людей с кредитками носит тысячу фунтов в кармане? А уж подойти вместе с Мустафой к банкомату в этом районе было бы просто экстравагантно. Но у меня эти деньги лежали в кармане, а мне трудно отказать, когда меня просят.

– Могу.

Я достал из кармана брюк такую же упаковку купюр по пятьдесят фунтов, как и для Ашрафа, и отсчитал из нее двадцать банкнот. Потом посадил Мустафу рядом с собой и оговорил условия связи, которые не будет знать никто, кроме них с братом. И человека, который сменит меня, – я же не собирался сидеть в Лондоне вечно. На самом деле я рассчитывал вернуться домой через неделю, лучше даже пораньше.

Мустафа вызвался проводить меня до входной двери. Мы вступили на площадку второго этажа, когда дверь на ней вдруг открылась. Увидев незнакомца, смуглый парень с курчавыми черными волосами и в рваной майке мигом наставил на меня автомат, который он прятал за ногой. Короткоствольный израильский «узи». Мне пришлось прижаться к перилам: ствол был так близко от моего носа, что я чувствовал запах оружейного масла.

– А это еще кто? – спросил я, отводя рукой маячащий перед моим лицом ствол.

Я спросил по-французски, но парни вступили в яростный спор по-арабски. Мустафа еще просил меня не шуметь! Было ясно, что этот курчавый не понимает уже, кто я такой, а Мустафа меня защищает. Он заставил парня опустить автомат и затолкнул нас обоих в комнату.

– Это мой брат Рамдан, – представил он.

Кто я, он, похоже, уже сказал.

Рамдан стоял, опустив автомат, но лицо его ничего хорошего не предвещало. Так он смотрел бы на человека, которого поймал за похищением несовершеннолетней сестры. У него были такие же цепкие, только теснее посаженные глаза. Губы, плотно сжатые, окаймляла коротко стриженная тонкая бородка.

– Ты же говоришь по-французски? – спросил я.

– И что?

– Тогда, может, объяснишь, в чем дело?

Но Рамдан снова выпалил несколько горячих фраз брату, который в долгу не остался. У Рамдана лицо более узкое, злобное, не такое, как у Мустафы; передние зубы не смыкаются, между ними заметная щель. Я прислонился к двери. Те же коробки, составленные чуть ли не до потолка, такой же матрас на полу, только одежда висит на гвоздях, вбитых в стену.

– Ты американец? – спросил Рамдан. Он говорил мне «ты». Хотя в арабском нет разграничения на «ты» и «вы», так что многие так говорят и по-французски.

Я кивнул.

– Тогда зачем тебе Чечня?

– Меня интересуют все направления. У вас есть другие?

Снова перепалка по-арабски.

– Если, – Рамдан снова поднял на меня свой «узи», – если с моим братом что-то случится, я найду тебя где угодно.

– Несчастье может случиться с любым из нас, – заметил я. – Если сегодня что-то случится со мной, виноваты в этом будете не обязательно вы.

Рамдан помолчал, признавая резонность этого замечания.

– Но если вы против нашего сотрудничества, мне хорошо бы узнать об этом прямо сейчас.

Тут Мустафа вытащил из кармана полученную от меня пачку банкнот. Это стало решающим аргументом в споре, ему даже не пришлось много говорить.

– Почему мы должны вам доверять? – все же спросил Рамдан. Заметил, что я отвечаю ему на «вы», перестроился.

– Это ваш риск. Почему я должен доверять вам?

Он молчал. Я пожал плечами: вот видите.

– Хорошо, вы можете идти, – сказал Рамдан, качнув дулом автомата.

– Удачи, приятель! – сказал я, поворачиваясь к двери.

Я еще раз взглянул на него, когда мы с Мустафой оказались на лестнице. Рамдану это все равно не нравилось.

Мне это тоже перестало нравиться очень быстро. Я, обменявшись прощальным рукопожатием с Мустафой, вышел на улицу. Она слегка загибалась вправо, так что даже мечети я пока не видел. Я прошел метров тридцать и, чтобы провериться, перешел на другую сторону. Я засек лишь отшатнувшуюся в сторону фигуру сзади, однако это был плохой знак.

Второй раз я оглянулся, когда за моей спиной послышался звук приближающегося автомобиля. В надежде, что это свободный кеб, я повернулся и теперь уже явственно увидел молодого араба. Машина проехала – это был старый «мерседес», коптивший, как трейлер на подъеме, – но шедшего за мной парня я успел сфотографировать. Не на камеру, на свою подкорку. Он был горбоносым и одетым в дешевую коричневую куртку с разбросанными по ней черными и белыми надписями. Почему я решил, что он следит за мной – там ведь были и другие прохожие? Не знаю, но по каким-то признакам, слишком мелким, чтобы их могло отметить сознание, я знал, что это был тот отшатнувшийся за куст парень.

Такси мне бы сейчас не помешало. Если алжирцы захотели посмотреть, ждет ли меня за углом черный лимузин с дипломатическими номерами, это одна история. Однако прощальный взгляд Рамдана не наводил на мысль о банальной проверке.

Я прошел мимо мечети и свернул на улочку, выходящую к станции метро. Там, через большую центральную улицу, на которой меня высадил Ашраф, уступая друг другу проезд, разворачивались в сложном танце красные автобусы. Нет, общественный транспорт в этой ситуации был исключен. Но, надеялся я, у людей, завтракающих хлебом с острым соусом, вряд ли есть собственный автомобиль или деньги на такси. Хотя в этом я им уже помог.

Центр Лондона был слева от меня и, пройдя несколько шагов от перекрестка, я остановился в ожидании свободного такси. Молодой араб, который шел за мной, просто прислонился спиной к стене, щурясь на солнце. Вот справа в веренице автомобилей проявился характерный кургузый силуэт лондонского кеба. Черт, занят! А вон тот, второй? Этот был свободен.

Я попросил водителя отвезти меня на Риджент-стрит и сел спиной к движению. В лондонских такси, как многие знают, есть классическое заднее сиденье на троих, но два человека могут сесть и напротив, на откидные стульчики. Когда вы сидите сзади, пусть даже окно отсвечивает, будет видно, если вы станете крутить головой. А так я был в глубине, и моя голова вообще не выделялась на фоне перегородки, отделяющей пассажиров от водителя. Так что я прекрасно видел, как из-за угла вывернула белая машина дизайна начала восьмидесятых, следивший за мной парень заскочил в нее, и она рванула за нашим такси, быстро наверстывая отставание. Когда мы остановились на красный свет, машина оказалась через один автомобиль от нас, и я сумел ее рассмотреть. Это была «тойота-королла» с лондонскими номерами, а за рулем сидел Рамдан.

Чего они хотели? Посмотреть, куда я еду? Успокоило бы их, если бы я вошел в американское посольство? Но ведь шансы этого были ничтожны. В девяносто девяти случаях из ста такси высаживает людей у вокзалов, гостиниц, туристических достопримечательностей или просто у ничем не примечательных домов на ничем не примечательных улицах. Хорошо, предположим, эти ребята захотели узнать, где я работаю или живу. И что это им дает? Возможность разобраться со мной, если я попытаюсь их обмануть? Так это проще сделать на очередной встрече.

Оставалась совсем простая вещь – деньги. Я утром получил в банке две упаковки, в каждой сто купюр по пятьдесят фунтов. Одну я отдал Ашрафу, а из второй отсчитал при Мустафе тысячу фунтов в доказательство серьезности своих намерений. Я при нем разорвал упаковку, так что мои новые алжирские друзья знали, что в кармане у меня лежало как минимум еще четыре тысячи наличными. А ведь за пять тысяч фунтов они были готовы умереть.

Похоже на правду? Похоже. Я и раньше с этим сталкивался. Войны там, где они ведутся, как в Афганистане или в Чечне, и теракты по всему миру постепенно поворачивают мозги борцов за идею в сторону бизнеса. И это касается не только заправил, но и мелких исполнителей, как Мустафа и Рамдан. Чем, в сущности, они отличаются от Абу Саида, имама мечети Финсбери-парк? Тот ворочает оптом, а эти – розницей. Мустафа, правда, спросил меня, не собираемся ли мы просто уничтожать парней, его сверстников, которых он будет нам сдавать. Но поверил ли он в ту чушь, которую я придумал на ходу?

Хорошо, исходим из того, что алжирцы хотят меня ограбить. Всего лишь ограбить? Я ведь знаю, кто они, и знаю, где они живут. Нет, чтобы заполучить деньги с гарантией безопасности, им нужно от меня избавиться. При известном умении это можно сделать где угодно: в метро, на улице, в толпе туристов. Один втыкает вам нож в солнечное сплетение или в сердце, подхватывает, когда вы падаете, и кричит: «Человеку плохо! Вызовите «скорую»!» А второй, тоже подхватывая вас, вытаскивает из кармана бумажник. Вас аккуратно кладут на тротуар раной книзу и растворяются среди набегающих зевак. Классика! Как я ему сказал пятнадцать минут назад? «Если сегодня что-то случится со мной, виноваты в этом будете не обязательно вы». Похоже, сам натолкнул его на мысль.

Мои действия? Нужно любой ценой оторваться от преследователей. На такси это сделать уже не удастся. Вон она лавирует сзади, белая «тойота», старается не отстать во все более плотном потоке. Нет, у меня больше шансов в метро. Водитель, Рамдан, не сможет бросить машину посреди улицы, так что за мной вслед пустится только тот горбоносый. А от одного я уж как-нибудь отделаюсь.

Подходящий случай представился минут через десять. «Тойота» оказалась отрезанной от нас красным светом. Я попросил таксиста высадить меня у станции метро, я даже не успел посмотреть название, сунул ему в окошечко двадцать фунтов и выбрался на тротуар. «Тойота» только-только трогалась от перекрестка. Скорее всего, алжирцы видели, что я вышел из кеба, но у меня была фора минуты в две-три.

Брать билет мне было не нужно: я в Лондоне всегда покупаю на всякий случай недельный проездной. Я прошел турникет, но здесь мне пришлось делать выбор. Платформы на этой станции были разделены путями. Я ехал в центр. Так что по идее я должен был бы продолжать движение в том же направлении. Решено: я побежал по коридору к поездам в обратную сторону, из центра. «Ну, давай же, поезд! Где ты там?»

Я выскочил к путям под шум подъезжающего состава. Черт! Поезд подъезжал к противоположной платформе. Сделай я правильный выбор, я бы сейчас уже был в вагоне. Может, он хотя бы увезет моего преследователя? Теоретически на его месте я рассуждал бы именно так. «Этот американец ехал в центр. Он заметил слежку, спустился в метро и заскочил в подъехавший состав. Это произошло раньше, чем подбежал я, но он точно в одном из вагонов. Теперь не уйдет!»

Поезд вздрогнул от закрывающихся дверей и тронулся. Несколько вышедших пассажиров поднимались к выходу, и на платформе у последнего вагона остался только один человек. Это был горбоносый. Успел пробежать, гад, вдоль состава и убедился, что меня там нет. Мы смотрели друг на друга, уже не скрываясь. Парень вынул руки из карманов и побежал к переходу на мою платформу.

Я полез в карман и достал из бумажника свою волшебную ручку. Ту самую, в которой вместо стержня может вылезти смертоносное жало. Никогда не пользовался ею по такому назначению и не думал, что придется. Однако вот же, пригодилась!

И тут произошло две вещи. В тоннеле послышался шум приближающегося поезда, а наверху, у перехода, появилась группа детей, разбитых на пары. Потом за ней возникла фигура горбоносого, блокированного шествием. Когда ему удалось наконец пробиться сквозь ряды и добраться донизу, поезд уже останавливался. Двое учителей подгоняли сбившихся в неугомонную толпу школьников лет одиннадцати – двенадцати, всех цветов и оттенков кожи, с яркими рюкзачками за спиной. Вот они через все четыре двери просочились в последний вагон, и я вошел в свой, за два вагона от них. Послышался зуммер, предупреждающий о закрытии дверей. Горбоносый втиснулся в вагон, проталкивая внутрь галдящих детей, и в тот же момент я вырвался на перрон, задерживая руками смыкающиеся двери.

Состав тронулся. Горбоносый за стеклянной дверью беззвучно проклинал меня и всех моих потомков до седьмого колена.

Все эти перипетии аппетита мне не испортили. Ну да, хотели убить – так не убили же! Расставшись с негодующим горе-грабителем, я перешел на противоположную платформу и через четыре станции вышел на Пикадилли-серкус, в пятидесяти метрах от своей гостиницы. В ресторанах дорогих отелей кормят хотя и дорого, но, на мой взгляд, невкусно. Все какое-то стерильное, пресное. А на боковой улочке в десяти минутах ходьбы от площади я давно приметил симпатичный китайский ресторан, куда и направился теперь решительным шагом. Было уже почти три.

В большинстве китайских ресторанов по всему миру еда, на мой вкус, отличная, но у них за редчайшим исключением есть и один огромный недостаток. В лучшем случае вам предложат там китайское бутылочное пиво, вкусовые качества которого даже не обсуждаются. Поэтому я сначала зашел в паб и прямо у стойки выпил пинту «Ландон Прайд». Вспомнив, что мое оружие было по-прежнему на взведенном курке, я вытащил ручку и двумя движениями – по часовой стрелке до щелчка и потом до второго щелчка с нажатой кнопкой – вернул ей мирное предназначение.

Примерно через час у той же стойки я выпил уже две пинты, пытаясь залить разожженный китайской кухней пожар. Моя следующая встреча была в центре в семь вечера, так что я никуда не спешил. Я выпил бы и третью кружку, но глаза мои, не закрывавшиеся с трех часов утра, липко смыкались. Хорошо, до гостиницы было минут десять ходьбы! Я поставил будильник на половину седьмого и мгновенно отключился.

Из тяжелого, без оставшихся в памяти образов, сна меня вырвал звонок Джессики. Я иногда так включаюсь в работу, что не всегда осознаю, что на той стороне пруда, как мы, англосаксы, говорим об Атлантике, у меня есть такое вот неразрывно связанное со мной существо.

– Не забыл еще меня? – спросило существо.

Мысли мои читает? Я вчера из самолета отправил Джессике эсэмэску, что долетел благополучно, а вечером вырубился и не поболтал с ней.

– Никак не приду в себя после перелета, – попробовал оправдаться я.

– Пиво в Англии не разучились варить? Такое же вкусное?

– Не разучились, – охотно признал я.

Моей жене, естественно, известно, как я люблю пиво. А вот узнать, сколько я на операциях выпиваю виски, текилы или граппы, было бы для нее сюрпризом. Я в Нью-Йорке почти не пью, дома какие стрессы?

– Что поделываешь, солнце мое?

– Пребываю, по Горацию, в деятельной праздности, – туманно сформулировал я.

Официально я прилетел в Лондон, чтобы организовать погружения в Лох-Несс одному страховому магнату из Филадельфии, который собирается найти и снять на видео предположительно обитающее там чудовище. Чтобы не отвлекаться от работы на Контору, в тайне от своей ассистентки Элис я нанял в Шотландии человека, который всем этим занимается, Ник Макфи его зовут. Надо бы созвониться с ним, пока он не начал разыскивать меня в офисе.

– Ты уже в Шотландии?

– Нет. Еще не со всеми нашими контрагентами в Лондоне повидался. После обеда меня вырубило, а ночью, когда я бодрствую, англичане почему-то не работают.

Я прошел еще через десятиминутную пытку дежурной лжи – моя жена ведь и не подозревает, кто я на самом деле и чем занимаюсь. Чтобы не забыть, как только мы расстались, я с того же американского мобильного набрал Ника Макфи. Он не в первый раз работает координатором для моего агентства в Соединенном Королевстве, но я всегда предпочитаю быть в курсе всех деталей. А когда речь идет об очень богатых клиентах и соответственно очень приличных гонорарах, мне не лень и предварительно выехать на место и все перепроверить самому. Это, как все поняли, дает мне повод уезжать из дома по заданиям Конторы. Ну и просто благодаря такому заведенному порядку я узнаю массу не очень нужных, но любопытных вещей.

– У нашего клиента ведь «Лирджет-60»? – уточняет Макфи. Наши клиенты, как правило, перемещаются по миру на собственных самолетах.

– Да. У него дозаправка на Ньюфаундленде. А куда потом ему лететь, в Глазго?

– Нет, для небольших самолетов есть аэропорт ближе к Лох-Несс, Инвернесс.

– Но это аэропорт или просто достаточно ровное пшеничное поле?

Макфи смеется:

– Такой вариант поблизости тоже есть – Нокбейн-Фарм. Нет, Инвернесс – маленький, но все же аэропорт.

Аэропорт настоящий, но, как выясняется, лимузин длины, приличествующей высокому статусу клиента, взять напрокат там негде.

Спрашивает:

– А нужен именно лимузин, просто «мерседес» не подойдет?

Отвечаю:

– Нет, клиент хочет лимузин.

– И что тогда, лучше все-таки лететь в Глазго?

Но там, как выясняется (я слышу, как Макфи щелкает клавишами, прочесывая интернет), плата за стоянку в два с лишним раза выше, а самолет пробудет в аэропорту две недели. Богачи, у которых денег без счета, как правило, относятся к ним ревностнее, чем представители среднего класса, у которых их всегда не хватает. В итоге получается, лететь надо в Инвернесс, а лимузин на встречу и проводы гнать из Глазго. Нет, все лучше проверять самому.

Мне нравится отвлекаться от операций, влезать в другую, хотя и тоже в свою шкуру. А то ведь сначала сосредоточиваешься, потом зацикливаешься, а там и до паранойи остается один виток сознания. Если это все еще можно назвать целостным сознанием.

Про то, что я сейчас мог бы лежать в морге с биркой на большом пальце, я ни разу и не вспомнил.

На вечер была назначена встреча с чеченцем, которого нас просили внедрить через агентов Ашрафа. На конспиративную квартиру я отправился с Кудиновым. Он подсадил меня на Джермин-стрит, куда я прошел пешком, чтобы провериться, и мы поехали куда-то в сторону Кенсингтона, я уже не следил за дорогой. Без лишних подробностей я рассказал, как провел день.

– Ты понимаешь, что это опасно? – спросил Лешка.

– Думаю, нет. Деньги были у меня в кармане сегодня. Завтра моя полезность будет равна нулю.

Я вспомнил вдруг некрасовское предсказание перед встречей с Мустафой. А Кудинов, хотя с моим учителем лично знаком не был, про него, разумеется, знает.

– Все-таки поразительно, насколько Некрасов просекает ситуацию, – сказал я.

– Это ты про Петра Ильича?

– Да. Ты можешь снисходительно пожимать плечами, но я-то в этом уверен. Он по-прежнему присматривает за мной из своего далека.

Лешка внимательно, насколько это позволяло вождение автомобиля, посмотрел на меня:

– Ты стал столы вертеть или это в тонком юнгианском смысле? – Я прочистил горло, раздумывая, какой бы колкостью возразить. – Прости. И что Некрасов подсказывает тебе сейчас?

– Я про то, что он сказал мне перед встречей с алжирцами. Он сказал: «Легко ранили, и головы не нашли».

– И что это, по-твоему, значит?

– Если ты потрудишься хоть чуть-чуть напрячь мозги, сам поймешь.

– Типа, что опасность казалась тебе небольшой, а сам едва ноги унес.

– Типа того.

Лешка довольно хмыкнул – рад, что проник в глубины чужой психики. Но тут же вернулся в тупой мир материи.

– Кто-нибудь из твоих лондонских контактов знает, где ты остановился?

– Нет. Даже ты не знаешь. Ну так, приблизительно знаешь.

– И не говори никому. Но для экстренной связи с нашими на всякий случай вот тебе телефончик. – Лешка порылся в кармане и протянул мне бумажку для заметок. – Это автоответчик, совершенно надежный канал, его меняют каждые три-четыре месяца.

– Ладно, пусть будет.

Я с досадой покачал головой.

– Что? – спросил Кудинов.

– Да я про Мустафу.

– Как теперь с ним будут складываться отношения? Да?

– Да. Вот в чем вопрос, – по-шекспировски весомо и даже по-английски произнес я.

– Чтобы внедрить нашего чеченца, с Мустафой достаточно еще одной встречи. – Лешка сейчас пробовал вывести задачу на практический уровень. – Но я правильно понимаю, что твой алжирец мог бы раскрыть перед нами иные горизонты?

– Еще какие, – со вздохом сказал я. – Ты не хотел бы каждую неделю посылать Эсквайру список из десятка людей, желающих умереть в Чечне?

Лешка улыбнулся. Иногда он это делает так: морщит складок на пять свой роскошный сократовский лоб и обнажает как минимум двадцать из имеющихся, исключительно своих, зубов.

– Ах, эти Эсквайровы мечты!

Мы оба повеселели. Я с этого момента, собственно, и начал просыпаться.

– Но у нас есть еще наметка, о какой Бородавочник не смеет и мечтать.

Я рассказал Лешке о загадочном агенте Ашрафа, который утверждает, что благочинный имам лондонской мечети, готовящий воинов Аллаха для горячих точек, сам является тайным осведомителем МИ-5. Все лишь говорят, что британские спецслужбы не могут не знать о вербовке моджахедов, но весомых подтверждений тому пока нет.

– Представляешь, на какой-нибудь встрече с Тони Блэром Ельцин выкладывает доказательство того, что британское правительство прекрасно знает о подготовке мусульманских боевиков? Знает, но со своим партнером этой информацией не делится. И, возможно, этих террористов даже покрывает.

– Да-а, это была бы сбыча мечт! – протянул Кудинов. Или он стал забывать русский язык, или это я, наоборот, отстаю от сленговых неологизмов. – А чего мы хотим от нашего чеченского доктора?

– От кого?

– Он врач. Ну, тот чеченец, которого мы должны внедрить.

– Давай сначала поймем, что он за человек. Хотя после разговора с Мустафой я не очень понимаю, зачем кого-то надо внедрять. Пусть просто пойдет в ту мечеть.

– Так, может, это и есть самое интересное, – сказал незаурядный аналитик и профессиональный скептик Алекси Кудинов. – Почему, если записаться в наемники так легко, этому доктору непременно надо воспользоваться нашим каналом?

– Этот вопрос и я себе задаю, – сказал я.

Мы приехали в один из тех благословенных жилых районов Лондона, где проблем с парковкой не бывает. Лешка оставил свой «рейндж-ровер» в начале полукруглого квартала белоснежных зданий с колоннами. Эти, как здесь говорят, полумесяцы – одна из главных прелестей больших английских городов. Я вижу в них не только архитектурный изыск, не только плод незаурядного урбанистического воображения, словом, не только эстетику, но и проявление британского духа вообще. Это вам не американский прагматизм с расчерченным по правильным пронумерованным прямоугольникам Манхэттеном, в этом есть высокий класс аристократов Джейн Остин и шарм диккенсовских чудаков.

До явочной квартиры, как и полагается, оставалось несколько кварталов – не у подъезда же ставить машину! Мы прошли их быстрым шагом, молча, чтобы не привлекать внимания редких прохожих. Потом завернули за угол одного из зданий, Лешка повернул ключ в двери без таблички и привычным движением руки включил свет.

Это была не квартира, а какая-то гримерная или мастерская по изготовлению париков и шиньонов. Вдоль одной стены, как в парикмахерской, шел ряд зеркал с тремя крутящимися креслами. Мы спустились на пару ступенек вниз и устроились в них.

– Побочный бизнес? – осведомился я, крутясь влево-вправо.

– Не такой прибыльный, как у тебя, – парировал Кудинов, но пояснением не пренебрег. – Я снял это помещение для Конторы. Здесь театральная мастерская была, потом разорилась. Они свое барахло забирать не стали, а мне оно не мешает.

– Может, нам воспользоваться? В свете того, о чем мы говорили в машине? Вдруг этот чеченец подстава?

– Неплохая идея.

Лешка залез в одну из открытых плоских коробочек и приложил к лицу мушкетерскую бородку с усами.

– Как тебе?

Я тоже повернулся лицом к столу и нашел для себя густые, лихо закрученные кверху усы, как у сипая.

– А я?

Кудинов бросил бородку обратно в коробку.

– Идея хорошая, но все же не стоит выглядеть как клоуны или идиоты.

Выбор у разорившегося ателье оказался таким большим, что мы нашли и приемлемые варианты. Кудинова преобразили седой парик, густые брови и усы щеточкой. Он теперь был похож на лорда, сбежавшего в свое имение от возмутительных демократических нововведений, типа запрета на курение сигар в здании парламента. Мое традиционное амплуа – латиноамериканец. Не зря же мне передали мексиканские усы, которые, правда, остались лежать в сейфе в моем номере. В принципе, мне для этого можно и не гримироваться, но я все же подобрал себе смоляно-черный парик, такие же накладные брови и черную с проседью бородку.

Мохов, который привез чеченца, прямо застыл в дверях, увидев нас в таком обличье. Но реакция у него была правильная – он лишь подтолкнул к нам гостя:

– Вот наши друзья. Знакомься.

Я назвался Михаилом, Кудинов – Станиславом. Паренька звали Заур.

Ему на вид было не больше двадцати пяти. Небольшого, ниже среднего, роста, щуплый, движения мягкие, деликатные. Рукопожатие осторожное, взгляд в этот момент исподлобья, в одно касание. Лицо красивое, на самом деле красивое, только немного женственное. Возможно, из-за длинных черных ресниц, которым позавидовала бы любая фотомодель. Общее впечатление было застенчивого, неуверенного в себе юноши.

Кудинов посадил парня в одно из кресел и пошел приготовить нам кофе. Там была новенькая кофемашина и коробка с такими толстенькими пастилками. Я нашел себе складной стул и сел лицом к нашей парикмахерской.

– Давно в Лондоне? – спросил я с дальним заходом.

– Две недели, – ответил Заур. Голос у него был тихий, шелестящий. – Я и не думал, что так далеко заберусь. У меня семья в Грозном осталась.

– Ты расскажи сразу, как ты сюда попал, – подсказал Мохов. Он, похоже, эту историю уже знал.

– Спасибо большое. – Это Заур Лешке сказал, получив от него пластмассовый стаканчик с кофе. – Я в больнице работал. Вообще-то я педиатр, но пришлось стать хирургом. Правду говорят, что Грозный уже бомбят?

Мохов кивнул. Ракетный обстрел чеченской столицы начался пару дней назад.

– Ужас! – Заур помотал головой, но вспомнил, что мы ждем от него не личных эмоций. – Так вот, как я здесь оказался. У нас за первую неделю боев накопилось много тяжелораненых, и чеченская диаспора в Турции наняла небольшой самолет, чтобы их вывести. Это отдельная история, как мы выбирались, сейчас это не важно. Меня отправили с ними, ну, чтобы был врач в полете, хотя мы все равно одного человека потеряли. Короче. Мы выгрузили раненых в Трабзоне, а мне пришлось кого-то очень важного сопровождать в Катар. Он, кстати, ранен был всего лишь в ногу, но почему-то его в Катаре решили лечить.

Заур рассказывал, часто моргая своими длиннющими ресницами и лишь изредка поднимая глаза на нас.

– Я сдал раненого в больницу, но мне не сказали, как мне быть потом. Поселили в гостинице – роскошной, четыре звезды, и кормили целый день. На второй день я завтракал, и ко мне подсел один араб в такой арафатке в клеточку, а с ним переводчик, учился в России. Араб спрашивает, что я собираюсь делать дальше. Я говорю, что хочу как можно скорее вернуться домой, у меня в Грозном жена с сыном и мать. Араб говорит, что в Чечню уже не попасть. Границы перекрыты, русские бомбят всю территорию и туда вот-вот вступят войска. Но он готов мне помочь. Я спрашиваю: «Каким образом?» Он говорит: «Нам нужны люди, которые хорошо знают Чечню. Мы хотим защитить вашу страну. И когда мы освободим ее, вы сможете вернуться к семье». А я же совсем один остался, мне даже не у кого спросить, как мне обратно ехать. Да и вообще, я не знал, оплачен ли мой номер в гостинице, на сколько дней, как вообще мне дальше быть? А денег у меня двадцать долларов, мне турки в Трабзоне дали. Я спрашиваю: «А что мне надо будет делать?» Араб говорит: «Если согласен, пока отдыхай. А через несколько дней, как сделаем тебе новый паспорт, отправим тебя в Лондон. Там тебе помогут». Я согласился, потому что в Катаре я совсем в тупике оказался. Думаю, прилечу в Лондон, расскажу там, что в Чечне творится, и они отправят меня домой. Мы поднялись в мой номер, меня там переводчик сфотографировал на фоне белой стены, и они с тем арабом ушли.

Мы с Кудиновым переглянулись. Пока все правдоподобно.

– Я сидел в номере, смотрел новости: «Аль-Джазиру», Си-эн-эн, – продолжал Заур. – Но они одни и те же сюжеты про Чечню повторяли. Я спустился в бассейн, там ведь жара за сорок, и ко мне еще один человек подошел. Сотрудник российского консульства, но родом из Грозного, он до войны на соседней улице жил. Его Антон зовут, молодой еще, может, чуть за тридцать. Говорит, что ему сообщили, что в гостинице живет русский – мы же за границей пока русскими считаемся, и Антон пришел спросить, все ли у меня в порядке. Пригласил меня пообедать, и мы поехали в какой-то рыбный ресторанчик в порту.

Тут Заур поднял голову и посмотрел на меня. Я же один сидел напротив.

– Я, наверно, должен это сказать. Я раньше вам уже помогал. Ну, когда война шла. Я тогда интерном в военном госпитале был, ну и передавал вам разные сведения. Вы можете проверить.

– Уже проверили, – кивнул Мохов.

Заур удивленно повернулся к нему. Потом мелко покивал головой: «Ну да, конечно, конечно!» – и продолжил:

– В общем, я понял, что Антон – это ваш человек. Только я ему не стал говорить, что вам уже помогал – мало ли кому он это скажет, а мне в Чечню возвращаться. Но остальное честно все рассказал, в том числе про араба, который приходил утром. Тогда Антон стал меня расспрашивать, что я вообще обо всей этой истории думаю. Ну, про Чечню, про ее независимость и про войну, которая вот-вот возобновится в полную силу. Говорю, он же не знал, что я вам уже помогал. Я сказал, что против русских никогда ничего не имел. В школе у меня полно русских друзей было, сейчас, правда, все уехали. Потом я в мединституте учился в Краснодаре. В общем, что вся эта вражда – глупость и ее надо заканчивать. Что я всегда так думал, только меня никто не спрашивал. Это как раз все правда. Ну, то, что я Антону сказал и что сейчас вам говорю. Я действительно так думаю.

Заур допил кофе, поискал глазами, куда бы бросить пустой стаканчик. Корзины для бумаг рядом не было, оставить мусор на парикмахерском прилавке он постеснялся, так и остался со стаканчиком в руке.

– Мы хорошо так поговорили. И я попросил Антона, чтобы он помог мне вернуться в Грозный. Мне нужно было всего-то купить билет на самолет до Тбилиси. Оттуда я знаю, как потом добираться – у нас там представительство. Антон сказал, что он должен посоветоваться с начальством. Он отвез меня в гостиницу и пообещал вечером снова заехать.

Я опять валялся в номере, смотрел «Аль-Джазиру», потом пошел поужинал. Думаю, Антон уже не приедет. Нет, приехал, уже ночью почти. Мы пошли погулять вокруг отеля, там типа парка такого. Он говорит: «Мы посоветовались. Тебе нельзя сейчас в Чечню возвращаться. Да и туда так просто не попасть, тебя убьют на границе». Я спрашиваю: «А что же мне делать?» Антон говорит: «Лучше всего поезжай в Лондон, как тебе предлагают. Только ты должен понимать, что тот араб хочет, чтобы война продолжалась бесконечно – он на ней деньги зарабатывает. А мы хотим поскорее ее закончить. Так что если ты согласен, поезжай в Англию и делай все, о чем те люди тебя попросят. Единственно, только потом рассказывай все нам. Так ты приблизишь конец войны и свое возвращение домой. Это, – говорит, – конечно, опасно, и если ты не хочешь, то тебя никто не осудит». Я сказал, что я – чеченец и что у нас мужчины не боятся умереть. Они боятся оказаться трусами. Только лучше бы он помог мне добраться до Тбилиси. Антон говорит: «Нет, это невозможно. Или так, или никак».

Что мне было делать? Я говорю: «Ну, хорошо. Я согласен». Антон сказал, что нам с ним лучше больше не встречаться, и дал мне сто долларов и номер телефона, по которому я должен позвонить в Лондоне. Я на следующее же утро стал смотреть, смогу ли я за сто двадцать долларов добраться до Грузии. Но, наверное, они об этом тоже подумали. Из Катара самый дешевый билет до Тбилиси стоил больше пятисот долларов – через Дубай. Ну вот. Я еще неделю, пока мне делали катарский паспорт, потом английскую визу получали, прожил в том роскошном отеле. Лучше бы они сразу отправили меня в Тбилиси, им бы дешевле вышло, чем платить такие деньги за гостиницу.

А потом приехал тот переводчик, привез мне документы и билет на самолет. Я надеялся, что они мне тоже дадут денег и я смогу улететь в Грузию. Но нет. Переводчик сказал, что меня встретят в лондонском аэропорту и обо всем позаботятся. И действительно, меня встретили и поселили в каком-то общежитии. Я сначала пожил несколько дней, думал, вдруг за мной следят, а потом позвонил по тому номеру. И вот я здесь.

– Подожди, а что ты эти несколько дней делал? Ну, с теми людьми, которые тебя встретили и поселили? – спросил Лешка.

Заур высмотрел наконец мусорную корзину возле кофемашины. Встал и пошел выбросить пустой стаканчик. Хочет скрыть, что этот вопрос для него неприятен?

– Это какая-то арабская организация, мы с ними толком не смогли объясниться. Я и по-английски-то едва говорю, а уж по-арабски вообще ни слова. А на следующий день меня отвезли в другое место. Называется Комитет исламской помощи Чеченской Республике, как-то так. В нем тоже заправляют арабы, но там работают и несколько чеченцев. Я попросил сразу отправить меня в Чечню, хоть в горы, только поближе к семье. Сказал, что я врач, что там сейчас врачи будут нужнее всего. Но они говорят, сначала я должен пройти военную подготовку. Где-то есть лагерь, в Уэльсе, что ли, где тренируют якобы охранников. Только – я разговаривал с одним чеченцем, который оттуда приехал, – этой подготовки недостаточно, и после нее всех отправляют еще в Йемен или в Афганистан. И только потом меня перебросят в Чечню.

– И чем этот вариант плох? – спросил я.

– На это уйдут месяцы. А что будет с моими? Нет, вот-вот начнется война, я должен быть с ними.

– Подожди, – сказал Кудинов. – В Лондоне десятки организаций вербуют людей для отправки в Чечню. Почему бы тебе не обратиться к кому-то другому? Да ты просто в пятницу пойди в любую мечеть.

Заур с досадой сплел руки и говорил теперь, отбивая фразы:

– Тот чеченец сказал мне, что всех сначала отправляют на военную подготовку. Это три месяца как минимум. Да и как я могу объяснить, чего я хочу? Я же говорю только по-чеченски и по-русски. Так что за помощью я могу обратиться только к своим, к русским. – Заур умоляюще посмотрел на нас. – Мне нужно в Грозный.

– А ты понимаешь, какая нам от тебя помощь может понадобиться? – вступил в разговор Мохов.

– Любая. Когда Масхадов сдаст Грозный, я могу уйти в горы с каким-нибудь отрядом. И оттуда буду вам помогать. Чем раньше перестанут стрелять и убивать, тем лучше.

Мы втроем снова переглянулись.

– Ну что ж, – сказал я. – Намерения понятны, мы подумаем, что можно сделать. Володя, отвезешь Заура?

– Только до метро, я дальше знаю, как добираться, – поспешно сказал чеченец.

– А ты где остановился?

– В маленькой гостинице на том берегу. Брикстон район называется.

Мы попрощались, и Мохов с Зауром ушли. Мы отлепили свои фальшивые бороды и усы, и Лешка пошел сделать нам еще кофе.

– И как тебе? – спросил он.

– История похожа на правду, по крайней мере в своей основе, – осторожно сформулировал я. – А дальше в нее можно вплести что угодно.

– Давай взглянем на нее с другой стороны. Эти исламисты не идиоты. Они понимают, что мы пытаемся внедрить к ним наших людей, и стараются заслать к нам своих. Что их интересует в первую очередь? Наша агентура. А этот Заур как раз и рассчитывает, что мы его с кем-нибудь состыкнем.

– И это безотносительно того, что такой агентуры у нас, как я понимаю, пока нет. То есть сегодня утром мне показалось, что есть, а теперь уже и не знаю.

– Но если представить, что твой Мустафа по-прежнему с нами? Ты бы привел к нему Заура?

– Нет, – не задумываясь, ответил я. – Мустафа годится на большее.

– Вот то-то и оно, – заключил Лешка.

Мохов отсутствовал минут двадцать. Лешка успел пожалеть, что у него нет с собой выпить, что он за рулем и что вообще мы не на отдыхе (хотя за всю жизнь мы с ним ни разу вместе не отдыхали). Я успел пожалеть (про себя, не высказывая этого), что мы с ним видимся так редко и только по работе, что не дружим семьями, что я его Таню видел лишь однажды мельком, а Джессику Кудинов, скорее всего, не увидит никогда. И тут вернулся Мохов.

– Уже без грима? Что ж так скучно? – сострил он с порога.

– Публика разошлась, – откликнулся я.

Мохов сообразил купить по дороге маленькую обойму пива, правда светлого, орешков и чипсов. Мы с Лешкой заулыбались – советская школа, довольствуемся малым. Пить по-американски, из горлышка, я ненавижу, из посуды были только одноразовые пластмассовые стаканчики для кофе. Ну, хоть так: на войне, как на войне.

– Так где ты это сокровище откопал? – спросил Лешка Мохова.

– Он позвонил на один из наших левых телефонов, оставил свой номер. Мы проверили, что могли, и перезвонили ему. И как раз шифротелеграмма по его поводу пришла из Центра. – Мы с Лешкой опять переглянулись по поводу «Центра». Ох уж эти служаки! – Заур в нашей структуре не разбирается, но дело он имел, разумеется, с ФСБ. Уж не знаю, как он мог во время войны какие-то сведения из Грозного передавать, но коллеги его рекомендуют.

– Тем не менее мы должны опираться на собственное суждение, – возразил Кудинов. А то по тону Мохова было ясно, что он чужие рекомендации воспринимает как руководство к действию.

Я вспомнил, что и в лесу у Хитроу Лешка как-то кисло отзывался об ФСБ. Я-то с контрразведчиками никогда дела не имел.

– Вам что, не нравится, что Заур работал на ФСБ? – спрашивает Мохов.

Мы с Лешкой храним благородное молчание. Сидим, хрустим чипсами и запиваем пивом.

– Или я ошибаюсь?

– У них на бумаге все красиво, – соизволил все же пояснить Кудинов. – А на деле лучшие ушли в бизнес, а прочие занялись бизнесом, не уходя. Конечно, есть и исключения.

– Так или не так, мы тут с коллегой посоветовались, пока ты ездил за пивом, и решили, что раскрывать наш канал Зауру не стоит, – сказал я.

Мохов уставился на нас обоих:

– В шифротелеграмме как раз было сказано, чтобы мы его отправили как можно скорее.

– Отправляйте, – сказал Кудинов. – По своему каналу. У вас есть такой?

– Я думал, у нас все общее.

– Тебя лично, Володя, я обидеть не хотел. Но у нас вырисовывается комбинация поинтереснее, чем отправка осведомителя.

– Теперь я понял. Вы ему не доверяете.

Интуитивное прозрение. Вообще людям с латеральной ретракцией, «охотникам» по одной классификации, «Марсам» – по другой, думать бессмысленно. Это отнюдь не значит, что они глупее других – тех, кто привык все подвергать анализу, рассматривать разные варианты, взвешивать за и против. Главное оружие охотников – не рассудок, а интуиция. Она мгновенно подсказывает им решение, которое тем не менее может быть правильным или ошибочным. Но интуиция компенсирует, как бы это сказать, нерасположенность к думанию, а в критических ситуациях даже доказывает свое превосходство. Так что вопрос о том, кто умнее, остается открытым.

– Ну, смотри, Володя. Я правильно помню, что чеченцы – это маленький, но гордый народ? – решил прояснить нашу позицию Лешка.

– Ну.

– Они по идее должны быть заодно. А он, получается, закладывал своих. Не знаю кого: одноклассников, соседей, товарищей по работе…

– А для нас-то что в этом плохого?

– Получается, Заур из тех людей, в которых мы нуждаемся, но которых не уважаем, – пояснил я. – Им сложно доверять. «Измена мне мила, а изменники противны», как говорил Август.

– Кто говорил? – переспросил Мохов.

– Август, первый римский император. Экс-Октавиан.

Мохов с понимающим видом кивнул. В нем было что-то смешное и трогательное. Мысль его не всегда догоняла ускользающую реальность, но он очень старался. Он был как сопящий толстячок, знающий, что прибежит последним, но до финиша не сдастся.

– Понятно, – заключил Мохов. – И что мне сказать шефу?

Действительно, наш-то с Лешкой шеф в Москве, в Лесу, а моховский здесь, в резидентуре. Сидит сейчас, курит, ждет его доклада.

– Скажи, что надо искать канал.

– Он на вас рассчитывает.

– Пусть тогда пишет нашему шефу. Тот взвесит его вариант и наш и примет правильное решение. Которое мы выполним.

Кудинов даже поднял ладони, такой кристально ясной представлялась ему ситуация. Мы же с ним приказов из резидентуры не получаем, у нас начальник – Эсквайр. Наши коллеги в Лондоне, как я выяснил у Лешки, пока мы ехали сюда, и понятия не имели, что есть в городе такой непростой Возняк, а про меня они вообще ничего толком не знают. Просто ситуация настолько серьезная, что нас попросили резидентуре помочь. Помочь, а не пополнить ряды бойцов.

– Нет, мне нужна отмазка, – нахмурился Мохов.

– Отмазка – это что такое? – повернулся ко мне Кудинов.

Я только пожал плечами – я-то от родных просторов еще дальше живу.

– Так сейчас говорят, – пояснил Мохов для изгоев, оторванных от живого великорусского языка. – Ну, вроде: что мне соврать правдоподобного, чтобы от меня отстали. Иначе получится, я вас подставлю.

– Не думай об этом. Если тебе так проще, доложи как есть, – сказал Лешка.

– Может, кинуть Володиному шефу какую-нибудь кость? – предложил я. Не из боязни неприятностей – чтобы поддержать пригорюнившегося Мохова.

– Чтобы он увидел, что это голая кость, и потребовал, чтобы принесли кость с мясом? – передразнил меня Кудинов. – Такой опытный интриган, а сейчас, батенька, глупость сморозили.

– А все, что я говорю, – сплошные глупости, – миролюбиво признал я. – Умные мысли я приберегаю для себя – зачем ими разбрасываться? А глупым не место в той компании, вот я от них и избавляюсь.

Мохов, как тогда в лесу, снова уставился на нас. Не понимает, то ли мы так ссоримся, то ли дурачимся.

– Глупость вообще-то заразительна. Но если тебе потом становится легче, я готов с этим смириться, – примирительно произнес Лешка. – Чистись на здоровье.

Плохо я чистился и никогда не очищусь. Недели не прошло, как я смог в этом убедиться.

Я не люблю, когда я на задании, а телефон все время звонит. Это не мне звонят. Я сейчас не владелец нью-йоркского элитного турагентства, колесящий по всему свету, чтобы готовить туры для миллионеров и миллиардеров. Да, меня зовут так же, Пако Аррайя (свое настоящее имя я и не вспоминаю), только сейчас я – другой человек. Нужен тот – дождитесь, когда я вернусь в Штаты. Зачем дергать фактически незнакомца? Я не про близких – Джессику, Бобби, Пэгги. Для них я всегда я. Но моя помощница Элис в эту категорию пока не попала.

И хорошо, что не попала. Эта скромная двадцатипятилетняя мулатка способна разрушить жизнь самого добропорядочного семьянина. Знаете, как писали картины маньеристы – на чем, кстати, живопись и закончилась на целые столетия? Они не искали красоту в природе и с натуры не писали. «Зачем изобретать телегу? – размышляли они. – Лицо мы возьмем у Рафаэля, взгляд и улыбку – у Леонардо, руки – у Микеланджело, тело – у Джорджоне. И получим совершенное существо». Вот Элис такая, только живая. Можно брать любую черту ее лица и любую часть тела – она отобрана природой как лучшее в своем роде. Не знаю, кто перед ней может устоять. Только человек с железной волей и несгибаемым характером вроде меня. Целый год он уже держится. В поездки, правда, с собой не берет ее никогда – там никакая решимость не поможет. Но держится.

Что усиливает разрушительную мощь Элис до масштаба ядерного заряда, так это то, что она, кажется, не придает своей внешности никакого значения. Элис в великолепной физической форме, но инвестирует она в свой интеллект. Будучи из простой семьи, она получила грант и с отличием окончила колледж. Не знаю, читает ли она в подлиннике Гете, Мольера и Сервантеса, но она звонит по телефону и ведет переписку на немецком, французском и испанском – помимо английского, разумеется. То, что она со своими данными не оказалась ни в Голливуде, ни в модельном бизнесе, ни, что на нее скорее было бы похоже, в Госдепартаменте, для всех – расточительство, а для меня еще и загадка. Все объяснилось бы, если бы Элис работала на ЦРУ или ФБР и была внедрена к некоему подозрительному типу. Но я сам нашел ее по объявлению, да и со стороны спецслужб это тоже было бы расточительством. Год она работает в нашем агентстве, а результатов никаких.

Как Элис ведет себя по отношению ко мне? Безупречно. Она великолепный работник. Не интриганка и не кокетка. Она, естественно, понимает, что я особь другого пола и не самый завалящий экземпляр. При этом общаемся мы с ней, как двое мужчин или, вернее, как брат с сестрой. Допускаю, что воздух вокруг нас постоянно пронизан электричеством, но пока мы справляемся.

Конечно же, Джессика все это время была настороже. Как-то после вечеринки, на которой, как она решила, мы с Элис болтали слишком фривольно, она со свойственной ей прямотой взяла меня за пуговицу и спросила:

– Солнышко, три вопроса. Ты спишь с Элис? Ты хочешь спать с Элис? С тех пор, как появилась Элис, ты успел хотя бы раз пожалеть, что женат на мне?

Я ответил так же честно:

– Первый вопрос: ответ «нет». Второй вопрос: «нет». Третий вопрос: «нет». Между нами с Элис никогда не было двусмысленного прикосновения и даже двусмысленного взгляда. Я, конечно, вижу, какая Элис, но на другой чаше весов для меня слишком многое.

Что сделала Джессика? Они с Элис стали подругами. У них отношения ближе, чем у меня с моей ассистенткой, с которой мы проводим вместе по нескольку часов в день.

Так вот, звонила Элис.

– Пако, тут снова объявился Макфи. Помнишь такого?

Голос у моей помощницы горячий и влажный, таким импотенцию можно лечить. Но говорит она, как бы это объяснить? С одной стороны, как со своим боссом – корректно, вежливо, соблюдая иерархическую дистанцию. А с другой – как с человеком, который, похоже, не всегда думает о работе, который многое забывает и даже, объясняя свою забывчивость, и врет-то не всегда удачно.

«Помнишь такого?» Макфи же на нас регулярно работал – и при Элис, и до ее появления. Но на этот раз я почему-то его не нанял, а поехал в Англию сам. И вот выясняется, что он все-таки и на Лох-Несском проекте занят.

Босс не должен оправдываться.

– И чего он хотел? – спрашиваю.

– Он постеснялся звонить тебе по такому пустяку, но он нашел лимузин в… Как это место называется? – Я слышу, как она в офисном кресле на колесиках подъезжает к компьютеру. – В Инвернессе. Там есть «Херц», они закажут машину сами на нужные дни. Нам это обойдется раза в два дешевле.

Элис, помимо фиксированного жалованья, получает процент от прибыли агентства. В ее интересах уменьшать или, как она говорит, оптимизировать расходы.

Надо все-таки как-то объяснить ей появление Макфи. А то она решит, что я поехал в Лондон провести неделю с любовницей.

– Может быть, Макфи действительно отработает свой гонорар так, что мы еще и что-то сэкономим, – говорю я. – Островная логистика такая сложная, континентальным жителям разобраться в ней невозможно. Хорошо, что он оказался свободен.

– Ты уверен, что моя помощь в Лондоне тебе не понадобится?

Элис не пытается меня соблазнить. Она любит путешествовать, получать новые впечатления, заводить полезные связи, останавливаться в хороших гостиницах… Будь я просто владельцем турагентства, я бы давал ей возможность делать все это гораздо чаще. Но уж точно не живя с ней в соседнем номере, через стенку.

– Твоя помощь мне нужна всегда. – Это просто типично американская фраза, все должны быть позитивны, дружелюбны, приветливы. – Но мне кажется, тебе важнее сейчас думать об острове Пасхи. Не хочешь слетать туда на пару дней, чтобы убедиться, что все в порядке?

На остров Пасхи мы отправляем крупнейшего фабриканта говяжьих консервов Среднего Запада. Он уже третий год объезжает по всему миру места, неоспоримо свидетельствующие о пребывании на Земле пришельцев из Космоса. Я, честно говоря, сам хотел туда смотаться, может быть, с Джессикой или с Бобби. Но сейчас мне важнее занять и отвлечь Элис.

– На остров Пасхи? – с недоверием и сдерживаемой радостью спрашивает моя ассистентка. Она знает, что я приберегал эту поездку для себя. – Ты уверен?

– Почему бы и нет?

– Хм... Если ты считаешь, что это будет полезно… Но я все же посчитаю, сколько эта моя поездка будет стоить. Можем ли мы это себе позволить?

– Кому-то из нас все равно придется, – отсекаю я ее сомнения. – Дождешься моего возвращения и поедешь. Только подготовься как следует.

Тут ее радость, накапливаемая в течение последних минут, вырывается наружу:

– Пако, я тебя люблю!

– Только не говори Джессике.

Назад: За пять дней до похищения

Дальше: Похищенные