Ночь вторая

Знаете, почему еще мне жалко расставаться со своей тайной жизнью? Ну, почему я не воспользовался случаем, когда Эсквайр был готов отпустить меня на свободу? Во время операций, каждая из которых, по сути дела, вопрос жизни и смерти — не для тебя, так для кого-то другого, — ты приобретаешь совсем другой человеческий опыт. В обычной жизни, как на ярком солнце, ты постоянно щуришься и всего не замечаешь. Ты начинаешь видеть людей, когда вас накрывает тенью крыло смерти. Для Димыча это была та, давняя тень смерти, которая пару лет повитала над ним и отпустила. Но достаточно было ему вернуться в Афганистан, как она накрыла его вновь. Это была психодрама, и я стал ее свидетелем. Димыч был не в состоянии держать свои переживания внутри.

— Видишь вон тот дом?

Мы вышли снимать. Еще не окончательно рассвело, и все вокруг было залито ровным отраженным светом. Красок было немного: бурые деревья с голыми ветвями, цвета темной охры земля под ногами, того же оттенка вспаханные поля и мазаные стены. Над плоской крышей дома столбиком поднимался дым из печи.

— Вот тебя так же растолкают утром, привезут на вертушке в аул, а из такого дома стреляют, — продолжал Димыч. Губы у него пересохли, и он облизнул их. — И тебе надо добраться до него и перебить всех духов, которые там засели.

Я смотрел на дом. До него было метров сто: дорога, открытая пашня, с трех сторон обрытая глубокими арыками, рядок редких тополей по краю участка.

— И часто так приходилось?

— На совсем открытой местности, как вот эта, раза два в неделю. Трое из четырех наших погибших полегли именно так.

— Эй, вы у меня в кадре, — проворчал Илья.

Он снимал. Было еще слишком рано, чтобы местные жители успели населить пейзаж, и мы этим пользовались.

Со съемок нас увел Хан-ага. Это был диковатый, постоянно насупленный мальчик лет двенадцати, некрасивый и сам по себе, и из-за переходного возраста. Он тоже, как и Хусаин, прислуживал нам: утром растопил печку и принес завтрак. Хан-ага даже пытался прибрать наши вещи, но мы его остановили. Сейчас он прибежал за нами, потому что к нам пришли гости.

Я надеялся встретить Фарука, но нет. Это были два молодых, лет по двадцать пять, парня. Оба с грехом пополам говорили по-английски.

Один из них был пресс-секретарем Масуда, его звали Асим. Он был улыбчивым, легким, без той тупой и заносчивой многозначительности, которая на Востоке так раздражает в мужчинах, особенно наделенных какими-то полномочиями. Он подтвердил, что Масуд обязательно встретится с нами. Я попросил, чтобы мы могли провести с ним целый день в разъездах. Я видел кадры французского телевидения, где Масуд сам сидел за рулем джипа, и мне хотелось снять что-то подобное. На это Асим скорчил смешную гримасу — он сомневался, что все выйдет так уж замечательно. Но интервью мы получим, это точно!

У меня была еще одна просьба. Мне в Конторе выдали карточку прессы одного из российских телеканалов. На ней была моя фотография, но все надписи были на русском и английском. Я не был уверен, что люди, которые захотят проверить у нас документы, читают на этих языках. Не мог ли Асим оформить какую-то бумагу от Масуда, чтобы все понимали, что мы здесь работаем с ведома и по приглашению властей? Асим заверил, что это просто и к вечеру такая бумага у меня будет.

Вторым парнем был наш будущий переводчик. Он мне не понравился сразу. У Хабиба было круглое, одутловатое, несмотря на несомненную молодость, лицо и масленые глазки, которые никогда ни на чем не останавливались. К сожалению, Асим тут же откланялся, и мы остались с ним.

Хабиб уже пару раз работал с иностранными корреспондентами и прекрасно понимал, в каких вопросах мы полностью оказывались в его власти. Он сразу заговорил про оплату.

— Мне платят сто долларов в день, — заявил он.

— Сколько-сколько? — не поверил я.

— Сто! Сто долларов в день. Снимаете вы или нет.

Коллеги заметили мое замешательство. А слово «доллар» интернационально.

— Сколько он хочет, сто долларов? — спросил Илья.

— В день.

— Он что, утром с печки упал? Весь этот город не стоит ста долларов, со всеми своими товарами и магазинами, — справедливо заметил Димыч.

Я счел аргумент достаточно убедительным и пересказал его Хабибу.

— Сто долларов! — непреклонно повторил он.

— Ну, мы тогда поищем кого-нибудь еще, — так же непреклонно сказал я.

Я, разумеется, был в состоянии платить ему по сто долларов в день. Но я не люблю чувствовать себя лохом. Да и это наверняка выглядело бы подозрительно.

— Вы не сможете найти никого другого, — заявил Хабиб. — По-английски здесь никто больше не говорит.

— Это мы посмотрим! Да и кто-нибудь наверняка учился в Союзе и говорит по-русски.

Хабиб торжествующе улыбнулся кривой улыбкой.

— Никому другому не разрешат с вами работать. Вы хотите снимать Масуда? На территорию его штаба не пустят никого чужого.

— Я знаю, что Масуд прекрасно говорит по-французски, так что я справлюсь вообще без переводчика.

— Вы не можете быть здесь вообще без переводчика.

По тону, каким это было сказано, я наконец понял, на чем основывалась наглость Хабиба. Его к нам приставили, и мы заплатим за его услуги ту цену, которую он назовет. Где это, в Германии за расстрелянных выставляли счет их родным: столько-то за пулю, столько-то за работу? Это была похожая ситуация.

Мне даже не удалось включить в эту цену машину. Пока мы ждали «уазик», который Хабиб смог нанять, мы уселись с ним на диван, и я записал десятка три слов и выражений на дари. Мне нужно было становиться автономным. Знаете что? Димыч тоже присел к нам, тоже достал маленький блокнот — я-то писал просто на листе бумаги, сложенном в восемь раз, — и аккуратно записал все запрошенные мной выражения. И даже проявил инициативу, затребовав перевод полезных фраз типа «Принеси дров!».

Было уже десять утра, а обещанной машины так и не было. Я предоставил эту проблему Хабибу, и он принялся с кем-то переговариваться по рации, одолженной у часового, — своей у него не было.

Мы вышли на улицу. А что снимать? Опять как люди качают воду из колонки? Нас спас маленький, лет восьми, мальчик.

— Вот эти джентльмены, — сказал он по-английски, указывая на двух мужиков свирепого вида с длинными черными бородами. У одного из них был автомат Калашникова, у второго — ручной пулемет. — Вот эти джентльмены приглашают вас в свой, — мальчик задумался на секунду, — в свой офис.

Я потрепал его по голове. Это был чистенький, смышленый, славный мальчуган.

— Что за офис?

Один из бородачей, понимая, что у меня возникли встречные вопросы, что-то быстро проговорил. Ему было лет сорок пять, от силы пятьдесят, но во рту его практически не было зубов — пара каких-то желтых корешков. От него исходило ощущение гордой непокорности, которую не может остановить даже смерть. Голос у него был командирский, но в нашем случае это не помогло: соответствующего слова мальчик не знал.

— Ну, — мальчик скорчил смешную рожицу, — ну, офис.

— Это далеко?

— Вот здесь, рядом.

— Пошли!

Через пару домов на улице стояла зенитная пушка, тягачом служил потрепанный грузовик «ГАЗ». Вокруг стояло еще с десяток вооруженных людей. Первым сообразил Димыч.

— Это казарма. Какой-то отряд, который здесь расквартирован.

Мне все равно нужно было, как это называется, отработать по прикрытию. Казарму бы настоящий журналист не пропустил. Хабиб уже подбегал к нам с газетным свертком в руке. Шел рамадан, и в течение дня есть, пить и курить было запрещено. Я подумал, что, пользуясь своим положением, Хабиб вытребовал себе лепешку на ужин.

— Спроси, кто здесь главный!

Главным был как раз тот беззубый, его звали командир Гада. Несмотря на свой облик странствующего дервиша, он носил высокое звание майора. Да, мы поняли правильно, он приглашал русских корреспондентов снять репортаж о вверенном ему подразделении, чтобы потом показать его всему миру.

Хабиб послушно переводил, но лицо его все больше перекашивалось.

— Скажи ему спасибо, мы начнем прямо сейчас, — решил я. И прибавил для своих по-русски: — Ребята, снимаем здесь!

— Вы не можете снимать сейчас, — возразил Хабиб. — Надо получить разрешение.

— Мы его получили. И Фарук, и Асим сказали мне, что мы можем снимать, где хотим. Асим сказал это при тебе!

— Да, но это военная часть!

— Да, это военная часть, мы собираемся взять интервью у вашего министра обороны, и вообще, насколько я понимаю, здесь идет война.

— Да, но…

— И платим тебе мы!

Хабиб заткнулся. По-моему, я все делал правильно. Журналист должен быть нахрапистым и думать только о работе. Если бы я думал о заданиях и сейчас спасовал, чтобы не злить хозяев, это выглядело бы неправдоподобно. По крайней мере, так я себя успокаивал.

Казарма представляла собой три небольших одноэтажных постройки вокруг плаца и занимала пространство едва ли не с футбольное поле. Экзотических деталей было две: огромная, в два этажа, печь, непонятно что отапливавшая, скорее служившая для приготовления пищи, и круглые, с футбольный мяч, шары топлива, скатанные из кусочков древесного угля, аккуратно разложенные поблизости.

Мы начали снимать. Я никогда раньше не выступал в роли телевизионщика, тем более режиссера, но подобные обстоятельства меня никогда не останавливали. Был такой писатель XIX века, Барбэ д'Орвийи, так вот, у него есть история о французском характере. Одного старого французского дворянина спросили, умеет ли он играть на клавесине. «Не знаю, — отвечал тот. — Я никогда не пробовал, но сейчас увидим!» В этом смысле у меня французский характер.

Я начал с того, что нашел главных героев. Я хотел человека, воевавшего против Советской армии, который теперь воюет против талибов. Более того, с ним должен быть его сын или племянник, для которого врагами были только талибы. Такие люди нашлись. Имена у них были сложные, и, записав, я их тут же забыл. У отца было худое, заросшее бородой лицо и впалые глаза, вспыхивающие мрачным светом, когда он начинал говорить. Он был похож на корсиканского бандита. Сыну было пятнадцать, но выглядел он на тринадцать. Он был хорошеньким, с золотистым пушком на смуглых щеках и кротким, ласковым взглядом. Будь это не в ортодоксальной мусульманской стране, кто угодно решил бы, что жена этого корсара согрешила с муллой. Зная, где мы находимся, логичнее было предположить, что этот разбойник похитил себе в жены ангела.

Тем не менее вокруг этих героев я и придумал несколько сценок. Подъем, дежурный идет будить моджахедов, спящих одетыми вповалку вокруг печки, тоже «буржуйки», только чугунной. Комната у них была маленькая, и в отличие от нашей в ней до сих пор было тепло. Отец и сын легли, естественно, рядом. Все актеры закрыли глаза, и сын вложил свою руку в руку отца. Хорошо, хорошо, они знали, что мы будем снимать! Но мальчик вряд ли мог с ходу придумать эту деталь — они действительно так спали, наверное, с раннего детства.

Следующая сценка: утренний туалет. Моджахеды совершали его на улице у арыка, вода в котором была, скажем мягко, сомнительной чистоты. По-моему, арык одновременно служил и водопроводом, и канализацией. Тем не менее — а все уже вошли во вкус — наши избранники-актеры на виду у разочарованных отверженных-зрителей набрали в рот воды и энергично забулькали ею, используя вместо зубной щетки указательный палец.

Потом была боевая подготовка, во время которой отец, по моему наущению, учил сына и еще человек десять подростков, сражавшихся в отряде, разбирать и собирать автомат. Илья, а в этом деле он понимал значительно больше режиссера, потребовал повторить процедуру. Сначала он снял общие планы, а теперь инструктор и дети были нужны ему крупнее.

Я почувствовал сзади руку на своем плече. Это был Димыч, отвечавший сейчас за переноску и сохранность аппаратуры.

— Вы бы закруглялись с этим, — сказал он. — Они возятся с автоматами, даже не проверив, есть ли в стволе патрон. А по крайней мере в двух автоматах он есть — у этого и вон у того.

Но Илья уже тоже вошел во вкус.

— Мы быстренько! Да и они сидят, а мы стоим. Ну, в ногу попадет!

— Смотри, как бы не чуть выше! — пожал плечами Димыч и отошел.

Следующим номером режиссером были задуманы приемы рукопашного боя на плацу. Все моджахеды целиком отдались неожиданному развлечению. Воевать же было нельзя — рамадан! Проблема была та же, что и вчера. Все хотели сниматься, участвовать во все более сложных мизансценах, на худой конец, застыть перед объективом с автоматом на груди с выражением геройской доблести на лице. Действия произведенных в звание актеров постоянно вызывали у остальных шутливые комментарии, подбадривания или откровенные издевки. Это что касается звука. Что касается изображения, как и вчера, напрасно я то и дело разгребал кадр впереди камеры — через секунду его, как заросший пруд, вновь затягивала человеческая ряска. Хорошо, я теперь знал ключевое слово — «лёт фан», пожалуйста. Я так и метался полдня по обе стороны камеры, рукой оттесняя толпу: «Лёт фан! Лёт фан!» Судя по всему, куртуазность не была здесь в большом ходу. Уворачиваясь, зрители с удовольствием передразнивали меня: «Лёт фан!»

Я так увлекся, что на какое-то время позабыл о том, зачем сюда приехал. И тут из какой-то двери зрители вытолкнули человека в тюрбане. Они тычками заставили его дойти до середины двора, потом повалили на землю, и мой главный герой, корсиканский бандит, с победоносным видом положил на него ногу, как на тушу убитого оленя.

— Талиб! Талиб! — загалдели вокруг. Все смеялись, словно это была какая-то шутка.

Я огляделся — когда он был нужен, Хабиба рядом не было. Это было уже не в первый раз.

— Талиб? — недоверчиво спросил я.

— Талиб! Талиб!

Все стали показывать на головные уборы. У всех действительно на голове были пакули, а у этого — чалма.

Дальнейшее в переводе не нуждалось.

— Что ты тех идиотов снимаешь? — говорили все наперебой. — Вот кого надо снимать! Нас! Ставь сюда камеру! Хочешь, мы сейчас его застрелим прямо в кадре!

Я протестующе замахал руками.

— Что, сам хочешь его прикончить? На мой автомат, стреляй! Лёт фан!

Взрыв хохота. Я понял, кого мне напоминали эти люди. Басмачи! Дикая дивизия! Третья конная армия под командованием Нестора Ивановича Махно!

— Да вы что, ребята!

— Давай-давай! Это же талиб, враг! Мы еще добудем! А для фильма хорошо будет — класс!

— Они что, действительно хотят его пристрелить? — спросил Илья. Он уже на всякий случай переставлял камеру. Что значит профессионал!

— Что-то их талиб не очень испуган, — заметил опытный человек Димыч.

Я посмотрел на человека в тюрбане, на которого теперь уже уселся наш герой. Талибу было тяжело, но он, похоже, не возражал. И страха в его глазах действительно не было.

Хабиб трусцой вбегал во двор. Уже без свертка под мышкой — куда-то спрятал свое сокровище.

— Хабиб, что здесь происходит? Они говорят, талиб, но что-то не похоже!

— Это их мулла! — укоризненно проговорил Хабиб.

Он столкнул с лежащего тела нашего главного героя и помог мулле встать. Продолжил Хабиб уже на дари. Он явно стыдил бойцов, что они перед иностранцами вели себя как дети. Голос Хабиба был неожиданно отрывистым и властным. И, как ни странно, моджахеды присмирели.

— Это мулла! — повторил Хабиб для меня. — Я советую вам, если хотите, снять намаз. Он с минуту на минуту начнется.

— Обязательно снимем! А что, я вот сейчас подумал… Настоящих талибов у вас нет? Было бы здорово снять, помимо моджахедов, и ваших врагов.

Хабиб смешался.

— Я спрошу, можно ли.

— У вас ведь, наверное, кто-то есть в плену?

Хабиб смешался еще больше.

— Я не знаю, я спрошу.

— Пожалуйста! Лёт фан!

Все вокруг расхохотались и загалдели. Слово это забавляло их так, как если бы они только что переняли его у иностранца. Что, Хабиб мне не так его перевел, или я что-то перепутал? Но меня больше интересовало другое. Я хотел было попросить, чтобы Хабиб узнал про талибов прямо сегодня. Хотя это могло показаться подозрительным.

— Снимаем намаз! — хлопнув в ладоши, крикнул я. Роль мини-Феллини пришлась мне по душе. А что уж мы там наснимаем, не важно. Все равно никто не увидит!