Во второй половине ХVIII в. феодализм о России с присущим ему крепостным правом уже исчерпал заложенные в нем экономические возможности и из формы развития производительных сил превратился в их тормоз. Достигнув к тому времени зенита в своем многовековом развитии, он вступил в стадию упадка, стал разлагаться под влиянием формировавшихся в его недрах капиталистических отношений. К. Маркс в первом томе «Капитала» писал: «Экономическая структура капиталистического общества выросла из экономической структуры феодального общества. Разложение последнего освободило элементы первого[283]». Таким образом, развитие капитализма неотделимо от разложения феодализма. Это две стороны единого процесса, неразрывно связанные друг с другом.

Процесс разложения феодализма и формирование капиталистического уклада, начавшись во второй половине XVIII столетия, в XIX в. значительно углубился. Наиболее интенсивно он протекал в области промышленности. Так, согласно подсчетам М.Ф. Злотникова, за период с 1804 по 1860 г. количество мануфактур в России (не считая мелких промышленных заведений) увеличилось более чем в два раза (с 1200 до 2818), а число занятых на них рабочих возросло почти в четыре раза (с 222 882 до 809 950 чел.)[284]. Однако если в странах Западной Европы количественный рост мануфактур был равнозначен развитию капитализма, то в крепостной России этот критерий нуждается в существенных коррективах. Возьмем, к примеру, металлургическую промышленность Урала. Как известно, при Петре I и его преемниках она развивалась довольно быстрыми темпами. В результате в середине XVIII в. по производству чугуна и железа Россия вышла на первое место в мире и удерживала его до начала XIX в. Но это еще не означало роста капитализма, поскольку уральские металлургические предприятия использовали принудительный труд и были таким же придатком крепостной системы, каким являлись парусно-полотняные и суконные мануфактуры, на которых дворяне заставляли работать принадлежавших им крестьян и дворовых людей. В данном случае определяющее значение имеет состав рабочей силы, рост применения наемного труда. В 1860 г. на промышленных предприятиях России вольнонаемный труд уже преобладал над крепостным. На его долю приходилось 61,4 %[285]. Это средний показатель, касающийся сферы промышленного производства в целом. Если же взять хлопчатобумажные, шелковые, кожевенные и полотняные предприятия, то там вольнонаемный труд стал господствующей формой эксплуатации рабочей силы уже в конце XVIII– начале XIX в. Таким образом, в новых условиях, в обстановке широкого развития товарно-денежных отношений и появления рыночной конкуренции крепостной труд становился невыгодным и вытеснялся более производительным трудом вольнонаемных рабочих.

В последние десятилетия существования крепостного права очень серьезные изменения происходили и в технике промышленного производства. Сущность этих изменений состоит в том, что примитивная ручная техника, свойственная феодализму, начала уступать свое место машинам, мануфактура стала перерастать в фабрику. Страна вступила в полосу промышленного переворота или индустриальной революции, которая является одним из ярких показателей кризиса феодальной системы хозяйства. Заметим, что относительно начальной даты промышленного переворота в России среди ученых имеются разногласия. Одни за исходный рубеж берут 30-е гг., другие – 50-е гг. XIX в. Завершающая дата этого процесса не вызывает споров. Все историки и экономисты такой датой считают начало 1880-х гг.[286]

Промышленный переворот имел большие социально-экономические последствия. Он значительно ускорил экспроприацию ремесленников и кустарей. Мелкие товаропроизводители не в состоянии были конкурировать с крупным машинным производством и в массе своей разорялись, пополняя собой армию наемного труда. В ходе промышленного переворота создавалась техническая база капитализма, расширялся внутренний рынок, формировались свойственные капитализму общественные классы – буржуазия и пролетариат. Следовательно, с промышленным переворотом неразрывно связано складывание тех предпосылок, которые были необходимы для победы капиталистического способа производства.

В сельском хозяйстве в рассматриваемое время протекали в сущности те же процессы, что и в промышленности, только они были не так ярко выражены. Прежде всего обращает на себя внимание распространение различных хлебоуборочных машин и других усовершенствованных земледельческих орудий труда. Вместо устаревшей деревянной сохи, которая по образному выражению газеты «Воронежские губернские ведомости», «не пахала, а едва царапала землю», вместо серпа и ручного цепа в некоторых дворянских имениях и отдельных крестьянских хозяйствах начинают внедряться металлические плуги и бороны, молотилки, веялки, сортировки, сеялки, конные грабли и т. д. По мере приближения к середине XIX в. умножаются случаи разведения высокопродуктивных пород скота, применения удобрений, замены трехполья плодопеременной системой. Довольно широкое распространение получают посевы таких трудоемких технических культур, как подсолнечник, сахарная свекла, табак, лен, конопля, картофель. Весьма знаменательным является использование в сельском хозяйстве вольнонаемного труда. В последние предреформенные десятилетия труд вольнонаемных рабочих применялся не только на землях отдельных разбогатевших крестьян, иностранных колонистов, купцов и мещан, которые по закону не имели права владеть крепостными, но и в хозяйстве некоторых помещиков, особенно в малонаселенных районах Поволжья и Северного Причерноморья. Наряду с этим все резче обозначалась хозяйственная специализация населения, жившего в различных экономических регионах страны. В результате одни губернии или уезды становились преимущественно промышленными, другие животноводческими, третьи занимались выращиванием хлеба или технических культур. Все это является показателем роста производительных сил в сельском хозяйстве. Однако этот рост чрезвычайно сильно задерживался господством крепостного права, хозяйничаньем дворян-помещиков, строивших свое благополучие на чудовищной эксплуатации подвластных им крестьян. Причем тормозящее влияние крепостного права в сфере сельскохозяйственного производства сказывалось еще сильнее, чем в промышленности. Отсюда нет ничего удивительного в том, что вплоть до реформы 1861 г. сельское хозяйство в России продолжало оставаться невероятно отсталым. В целом оно велось на основании старых, вековых обычаев, чуждых всяким достижениям агрономической науки и техники.

Во второй половине XVIII и особенно в первой половине XIX в. помещики, подталкиваемые неудержимой силой экономического развития страны, все больше и больше вовлекались в орбиту товарных отношении. Пытаясь извлечь из принадлежавших им поместий максимум денежного дохода, они начали интенсивно производить хлеб и другие сельскохозяйственные продукты специально для продажи. Дворянский публицист славянофил А.И. Кошелев перед реформой 1861 г. писал: «Прежде хлеба у помещиков производилось гораздо меньше, чем ныне, и из этого количества большую часть поедали дворня да собаки; теперь же почти веcь хлеб идет в продажу и хлебные отвозы – повинность для крестьян крайне тяжелая – утроились и учетверились»[287]. Необходимо подчеркнуть, что рост товарности дворянских поместий, все большее вовлечение их в рыночные отношения подрывало присущую феодальной системе натуральную основу хозяйства и являлось одним из наглядных признаков ее упадка. В.И. Ленин в работе «Развитие капитализма в России» писал: «Производство хлеба помещиками на продажу, особенно развившееся в последнее время существования крепостного права, было уже предвестником распадения старого режима»[288].

Рост товарности дворянских имений в плодородных губерниях сопровождался непомерным расширением барской запашки. При этом помещики не считались ни с чем: более богатые из них захватывали землю у своих слабых соседей, вторгались на территорию казенной деревни. Под барскую запашку поднимались вековые степи и луга, вырубались леса, расчищались кустарники и т. д. Однако главным источником расширения барской запашки являлись надельные участки крепостного населения. Как правило, чем плодороднее была земля в той или иной местности, тем больше помещики отрезали ее у крестьян. В результате этого ко времени реформы 1861 г. во многих имениях черноземных губерний значительная часть крестьянской надельной земли перешла в руки дворян. Нередко наделы крестьян были совершенно недостаточны для удовлетворения даже минимальных продовольственных потребностей, не говоря уже о различных податях и оброках, взимавшихся с крепостных масс казной и дворянами. Например, в Воронежской губернии помещик В.И. Русанов оставил крестьянам села Васильевского (Землянский уезд) всего по 0,93 дес. на ревизскую душу. В с. Ксизово, принадлежавшем помещику Задаского уезда М.В. Бехтееву, крестьянский надел равнялся 0,9 дес. Душевой надел крепостных крестьян с. Горки– имения помещицы Воронежского уезда О.К. Дмитриевой, не превышал 0,86 дес. Помещица Т. Ростуновская сократила наделы крестьян хутора Олений Кут (Новохоперский уезд) до 0,7 дес. на ревизскую душу[289].

В безудержном стремлении к расширению собственной запашки помещики плодородных губерний широко практиковали перевод крепостного населения из разряда крестьян в группу дворовых людей, насильственно отрывая их от земли и лишая всех средств производства.

Численность дворовых людей особенно резко возросла в конце 50-х гг. XIX в., когда помещики стали ясно понимать необходимость наделения крестьян землей при их освобождении от крепостного права. Так, по данным 9-й ревизии (1850 – 1851 гг.) в России числилось дворовых людей 519 417 душ мужск. пола, а по 10-й ревизии (1858 – 1859 гг.) – 723 725 душ мужск. Пола[290]. Самое значительное количество дворовых оказалось у мелкопоместных дворян, которые пытались выжать из принадлежавших им крепостных максимум возможного. Например, в Воронежской губернии процент дворовых в мелкопоместных имениях в 1858 г. достиг 62,8, тогда как в целом по губернии он составлял 12,6[291].

Есть основание утверждать, что подавляющая часть крепостных, показанных по 10-й ревизии дворовыми, состояла из месячников. Последние не имели никаких средств производства и обязаны были ежедневно работать на барщине за полуголодный продовольственный паек, выдававшийся обычно помесячно. Об этом говорят факты. Например, 25 сентября 1861 г. мировой посредник Землянского уезда доносил в Воронежское губернское по крестьянским делам присутствие, что в его участке находится «очень много имений, где нет крестьян, а числятся по ревизии одни дворовые»[292]. У помещика Тулубьева в слободе Писаревке Острогожского уезда было 106 ревизских душ дворовых. Причем никто из них не имел ни усадьбы, ни пашни; все они работали на барщине, получая от своего владельца скудное месячное содержание. У помещиков того же уезда Фирсовых все дворовые – 371 ревизская душа – стояли на пашне. В слободах Нижняя Лубянка и Волоконовка, принадлежавших помещице Бирюченского уезда Синельниковой, 24 тягла дворовых отбывали барщину в форме месячины[293].

Увеличение количества дворовых людей и распространение месячины, стоявшей на рубеже между крепостным состоянием и рабством, было ярким показателем глубокого кризиса феодального хозяйства. В.И. Ленин, характеризуя это хозяйство, неоднократно подчеркивал, что одним из условий его существования являлось наделение крестьян землей, с чем, собственно, и была связана обязанность последних уплачивать ренту помещику. «Для получения дохода (т. е. прибавочного продукта), – писал он, – крепостник-помещик должен иметь на своей земле крестьянина, обладающего наделом, инвентарем, скотом. Безземельный, безлошадный, бесхозяйный крестьянин – негодный объект для крепостнической эксплуатации»[294]. Следовательно, насильственно лишая непосредственных производителей-крестьян средств производства, перечисляя их в разряд дворовых и месячников, помещики вольно или невольно подрывали самую основу крепостного строя.

В то время как землепользование крепостных масс быстро сокращалось, их повинности в пользу помещиков непрерывно возрастали и усложнялись. Преобладающей формой эксплуатации крестьян была барщина. По сведениям, собранным дворянскими губернскими комитетами, непосредственно перед реформой 1861 г. барщину отбывали свыше 70 % всего крепостного частновладельческого крестьянства России. Больше всего барщина была распространена в Черноземном центре страны, на Украине, в литовских и белорусских губерниях.

На последнем этапе существования крепостного права барщина стала прямо-таки невыносимой. Крестьяне, отбывавшие эту повинность, были совершенно лишены самостоятельности. Их жизнь подвергалась постоянному вмешательству и мелочной регламентации со стороны феодалов. В 1840-х гг. один из корреспондентов Вольного экономического общества писал: «Итак барщина, отнимающая возможность у бедного выйти~ из бедности, у зажиточного разбогатеть, у человека, одаренного каким-нибудь особенным талантом, развить талант этот, у промышленника заниматься своим промыслом, действует на всех крестьян подобно медленному яду, убивающему и тело и душу»[295].

В изучаемое нами время помещики заставляли крестьян работать на барщине по 4 – 5 и даже по 6 дней в неделю. Встречались имения, в которых крестьяне отбывали «сквозную барщину», т, е. не имели для работы в личном хозяйстве ни одного дня. Чрезвычайно отрицательно сказывались на состоянии хозяйства барщинных крестьян так называемые «поголовные сгоны». Они назначались обычно в страдную пору, в погожие дни, когда крестьянам была дорога каждая минута. «Внезапные требования барщины, – писал А.П. Заблоцкий-Десятовский, имея в виду «поголовные сгоны», – особенно разорительны для крестьян в черноземных дачах. Крестьянам обыкновенно предоставляются отдаленнейшие поля. Они туда отправляются чуть свет. Вдруг скачет от барина ездок и требует на барщину, крестьяне бросают свою работу, едут на барщину, а на их поле хоть трава не расти»[296].

Расширяя собственную запашку и увеличивая число барщинных дней, феодалы вместе с тем применяли самые разнообразные, нередко издевательские методы интенсификации барщинного труда. Робкие попытки царского правительства одернуть слишком зарвавшихся крепостников в интересах всего господствующего класса обычно приводили к самым ничтожным результатам и потому безудержный произвол оставался единственным моральным принципом, которым руководствовались помещики. Изданный 5 апреля 1797 г. Павлом I пресловутый «Манифест о непринуждении крестьян работать в воскресные дни»[297] или «Закон о трехдневной барщине», как его иногда называют, существовал только на бумаге, а в реальной жизни никогда не соблюдался. Его неопределенность и расплывчатость позволяла помещикам при попустительстве местной администрации легко обходить установленные им ограничения, хотя эти последние сами по себе были очень незначительными. В манифесте, например, ничего не было сказано о том, в какие именно дни недели, кроме воскресенья, крестьяне должны работать на помещика и в какие на себя. Естественно поэтому, что многие помещики разрешали барщинным крестьянам приниматься за обработку и уборку своих полей не раньше, чем по окончании барских работ. Ничего не было сказано в манифесте и о продолжительности работы крестьянина на барщине в течение дня. А.Н. Радищев в своей статье «Описание моего владения» по поводу манифеста 1797 г. заметил: «Ныне только запрещено работать по воскресеньям, и советом сказано, что довольно трех дней на господскую работу; но на нынешнее время законоположение сие не великое будет иметь действие, ибо состояние ни землевладельца, ни дворового не определено»[298]. Предсказание А.Н. Радищева, что манифест 1797 г. останется мертвою буквою, полностью оправдалось. Даже при жизни автора этого манифеста, говорится в неопубликованной записке В. Малиновского «Об освобождении рабов», – «в окрестностях столицы крестьяне работали на господина не по три дня, как он (Павел I. – М. Ш.) указать изволил, а по целой неделе; мужику с барином тяжело тягаться»[299].

Настоящим бичом для барщинных крестьян была подводная повинность, становившаяся тем тяжелее и разорительнее, чем больше дворянские имения втягивались в товарно-денежные отношения. Да это и понятно, так как весь хлеб, который производился помещиками для продажи, должен был доставляться на рынки сбыта тягловой силой и транспортными средствами барщинных крестьян. Тяжесть указанной повинности усугублялась отсутствием сколько-нибудь сносных путей сообщения и большим расхождением в ценах на продукты сельского хозяйства в районах их производства и в потребляющих неземледельческих центрах страны. Располагая даровой силой барщинных крестьян, помещики стремились вывезти как можно больше своего хлеба на те рынки, где цены были выше, хотя бы эти рынки находились за тридевять земель. По свидетельству рязанского помещика князя Н. Волконского, подводная «повинность считалась вообще одною из тяжелых и подчас обращалась для крестьян в настоящую зимнюю страду»[300].

Особенно тяжелым было положение барщинных крестьян в имениях мелкопоместных владельцев. «Непосильною барщиной, – отмечал М. Е. Салтыков-Щедрин, – мелкопоместный крестьянин до того изнурялся, что даже по наружному виду можно было сразу отличить его в толпе других крестьян. Он был испуганнее, и тощее, и слабосильнее, и малорослее. Одним словом, в общей массе измученных людей был самым измученным. У многих мелкопоместных мужик работал на себя только по праздникам, а в будни – в ночное время. Так что летняя страда этих людей просто-напросто превращалась в сплошную каторгу»[301].

Одной из разновидностей барщины являлась работа на вотчинных промышленных предприятиях. Рабства более тяжелого и изнурительного нельзя было и придумать. «Я помню, – писал декабрист Н.И. Тургенев, – с каким ужасом отзывались крестьяне о заведениях такого рода. Они говорили: «в этой деревне есть фабрика» с таким выражением, как если бы хотели сказать: «в этой деревне чума»[302]. История сохранила немало леденящих душу фактов об условиях быта и труда крепостных крестьян и дворовых людей, вынужденных по милости их господ работать на вотчинных «фабриках». Эксплуатация подневольного труда здесь была доведена до крайнего предела. Рабочий день продолжался от 16 до 18 часов. По окончании фабричной работы крепостных обычно выгоняли еще в поле, на барскую запашку, если она имелась. Непосильный труд переплетался с самыми зверскими истязаниями. Провинившихся беспощадно наказывали. Пороли за все: за опоздание на «фабрику» или в поле, за плохо выполненный «урок», за дерзкое обращение с администрацией, за сон на работе и т. д.[303]

В эпоху разложения и кризиса феодальной системы хозяйства ухудшилось положение и тех крепостных крестьян, которые платили своим владельцам денежный оброк. Оброчная повинность больше всего была распространена в нечерноземных, малоплодородных губерниях, где земледельческий труд, да еще крепостной, оказывался особенно непроизводительным. Вот почему помещики в этих губерниях не стремились расширять собственную запашку. Они гнали подвластных им крестьян в отход, на всякого рода промыслы, чтобы можно было получить с них как можно больший денежный оброк. По данным В.И. Семевского, в 60-70-х гг. XVIII в., когда частновладельческие крестьяне пользовались еще довольно значительным количеством земли, средний оброк равнялся 2 – 3 руб., в конце царствования Екатерины II – 5 руб. с души[304]. На протяжении всей первой половины XIX в. оброк непрерывно повышался. В «Записке по уничтожению крепостного состояния в России», поданной Александру II в начале 1858 г., упоминавшийся уже либеральный помещик Рязанской губернии А.И. Кошелев писал, что «оброки по большей части дошли до размеров едва вероятных»[305].

и в этом нет ничего удивительного. Ведь никаких законодательных норм, которые ограничивали бы размер оброка, тогда не существовало. Все определялось произволом помещика, его способностью выколотить с крестьян ту или иную сумму. Согласно сведениям, собранным дворянскими губернскими комитетами, средний оброк с тягла накануне крестьянской реформы составлял 22 руб. 10 коп., достигая в отдельных случаях 160 и более рублей[306]. Кроме того, крестьяне-оброчники обязаны были еще снабжать помещиков мукой, крупой, яйцами, курами, гусями, баранами, грибами, ягодами, разным рукоделием и т. д.

Как правило, оброки и всякие другие денежные и натуральные повинности намного превышали платежеспособные средства крестьянского населения. Неизбежным следствием этого был рост недоимочности. В последние десятилетия существования крепостного права недоимки крестьян по уплате оброка приняли повсеместный характер. Один из активных членов Лебедянского общества сельского хозяйства в 1857 г. писал, что «в редком имении, состоящем на оброке, оный вносится исправно»[307]. Для понуждения к уплате оброка помещики заключали крепостных под стражу, переводили на барщину, пороли розгами, насильно отправляли неплательщиков в разные места на заработки, сдавали вне очереди в рекруты. Однако все это не давало положительного результата – недоимки росли из года в год. В конце концов отдельные представители господствующего класса вынуждены были признать тщетность всех своих попыток изменить положение с уплатой крепостными крестьянами оброка в лучшую для себя сторону. Например, воронежский губернатор в 1846 г. писал министру внутренних дел, что «доколе налоги несоразмерны с средствами, никакие меры строгости не в состоянии обеспечить бездоимочного взноса податей»[308].

Хронические недоимки свидетельствовали о том, что производительные силы крестьянского хозяйства были крайне истощены. Образовалось неразрешимое противоречие между желанием помещиков получить как можно больший оброк и реальными возможностями крепостных людей уплатить его. В неуплате оброка проявлялось также необычайно сильное, неодолимое стремление крестьян сбросить с себя ненавистное иго помещичьей власти, пассивная их борьба против крепостного права.

Во второй четверти XIX в. все большее распространение получает смешанная повинность. Она была прямым следствием проникновения товарно-денежных отношений в дворянские имения. Путем различной комбинации денежной и отработочной ренты помещики пытались выжать из дарового труда крепостных максимум дохода для удовлетворения своих потребностей. А.И. Кошелев писал: «Прежде бывали оброчные или барщинские имения; теперь, при малоземелии, заводятся оброчно-барщинские имения, т. е. один брат на оброке, а другой на барщине, первый платит по возможности больший оброк (вдвоем легко, говорят помещики, заплатить порядочный оброк за одного), а другой, в деловую пору, работает ежедневно на господина, потому что «ведь у него оброчный брат может убрать домашний хлеб»[309]. Смешанная повинность являлась одной из наиболее тяжелых разновидностей докапиталистической земельной ренты. Не случайно в тех имениях, где она была установлена, чаще всего возникали волнения крепостных крестьян и возбуждались дела о злоупотреблении помещичьей властью.

Разложение феодализма сопровождалось не только непомерным ростом эксплуатации труда закрепощенных масс, но и чудовищным надругательством над их личностью и человеческим достоинством. В это время частновладельческие крестьяне и дворовые по существу перестали считаться людьми. Они были превращены в простую материальную ценность, в обычную вещь, которой помещик распоряжался по своему усмотрению. Их свободно меняли на собак, проигрывали в карты, дарили, завещали и закладывали.

Особенно широкие размеры получила продажа крепостных, которая в конце XVIII и первой половине XIX в. превратилась в настоящую работорговлю. Указом от 4 декабря 1777 г. помещикам было предоставлено в этом отношении неограниченное право. Во многих больших городах, в том числе в Петербурге существовали специальные ярмарки, где продавали и покупали крепостных людей. Издававшиеся в то время газеты пестрели объявлениями такого рода: «Продается лет тридцати девка и молодая гнедая лошадь», «Продается пожилых лет девка и подержанные дрожки», «Продаются две девки и несколько сажен крупных каменьев, годных для фундамента». А.В. Никитенко писал: «Людей можно было продавать и покупать оптом и в раздробицу, семьями и по одиночке, как быков и баранов. Слова: «Я купил на днях девку или продал мальчика, кучера, лакея» произносились так равнодушно, как будто дело шло о корове, лошади, поросенке»[310]. Нельзя не отметин, того факта, что в некоторых местностях Российской империи продажа крестьян и дворовых людей практиковалась вплоть до отмены крепостного права.

Цены на крепостных колебались в больших пределах в зависимости от их возраста, пола, приобретенных трудовых навыков и т. д. Во второй половине XVIII в. за красивую девушку обычно брали 25 руб. Цена взрослого работника составляла 100–120 руб., рекрута – 400 руб., крепостного музыканта – 800 руб., а за породистого борзого щенка дворяне платили по 3000 руб. «Помещики-псари, – говорил один современник, – на одну собаку меняли сотни людей. Бывали случаи, что за борзую отдавали деревни крестьян»[311].

В рассматриваемое нами время помещик обладал правом перевести крепостного крестьянина с оброка на барщину и о6ратно, заставить его выполнять какую угодно работу, ВЗЯТЬ к себе в личное услужение, лишить имущества, отдать в солдаты. Он мог по своему произволу сечь крепостных, заковывать их в кандалы, сажать в темницы и т. д., не неся за это почти никакой ответственности. Согласно существовавшему тогда законодательству, помещику запрещалось только убивать крепостных. Но и здесь имелась веская оговорка: если помещик показывал, что убийство крепостного не входило в его намерения, то он не рассматривался как убийца. Эта оговорка имела крайне тяжелые последствия, что наглядно подтверждается изуверствами печально известной помещицы Дарьи Салтыковой, прозванной в народе Салтычихой. Салтыкова собственноручно истязала своих крепостных, била их скалкою, вальком, палками, поленьями, утюгом, кнутом, плетью; поджигала на их голове волосы, брала за уши раскаленными щипцами, лила на лицо горячую воду, била головою об стену. 75 человек, преимущественно женщин и девушек, она замучила насмерть. И это делалось не в какой-нибудь глуши, а в самой Москве, где Салтыкова проводила большую часть времени, или в ее подмосковном селе Троицком, в котором она жила летом. О злодеяниях Салтыковой 21 раз возбуждалось дело в судебно-административных учреждениях и всегда ей удавалось выйти сухой из воды. «Вы мне ничего не сделаете, – заявляла она тем, кто решался на нее жаловаться, – я никого не боюсь». В конце концов Салтыкова все же попала па скамью подсудимых. Но вся мера наказания убийцы свелась к тому, что она была лишена дворянского звания, выставлена на час к позорному столбу и затем заключена в тюрьму Ивановского женского монастыря в Москве для «покаяния В содеянных грехах»[312].

Таким образом, на последнем этапе существования крепостного права помещичьему произволу был открыт безграничный простор. Не случайно на вопрос французского просветителя Дени Дидро о правах и преимуществах помещиков в России Екатерина II откровенно заявила, что они «делают в своих поместьях все, что им заблагорассудится»[313]. В данном случае императрица не погрешила против истины. Поведение Дарьи Салтыковой не было каким-то кошмарным исключением. Безудержный произвол помещиков, чудовищное их издевательство над крепостными представляли собой явление массового характера.

Изощренность помещиков по части издевательства над крепостными людьми не имела предела. Например, в Воронежской губернии землянский помещик И. Зацепин своего крестьянина «Якова Понченкова, сковав со спиною сына его Константина, заставлял их в таком виде пахать землю»[314]. Помещик Бирюченского уезда той же губернии Синельников крепостного Якова Смеянова «лишил всякого имущества, наказывал его несколько раз, содержал закованным в железы за шею 42 дня, в коем положении Смеянов было решался той же цепью лишить себя жизни, наконец, не удовольствуясь этим, предал его суду и к ссылке в Сибирь»[315]. Более того, Синельников устроил в слободе Волоконовке, неподалеку от своего дома, настоящую тюрьму. Она помещалась в специальном дворе, обнесенном высокой оградой, «окошками забита была совершенно наглухо», дверь ее «снаружи заперта была замком и охранялась круглосуточным караулом». Вот в этой темнице без воздуха и света на одном черством хлебе и воде месяцами томились невинные жертвы разнузданного помещичьего произвола. В 1834 г. Синельников заточил сюда одновременно 17 крепостных крестьян, где они находились в течение года. В числе заключенных был 99-летний старик, который даже с помощью посторонних едва мог переступать с места на место, и 9 малолетних детей, из которых двое в тюрьме и умерли[316].

Особенно много истязаний приходилось претерпевать дворовым. Они постоянно находились на глазах у своего владельца, и все его капризы, прихоти и гнев обрушивались прежде всего на них. Хорошо еще если помещик был «нрава не слишком сурового», в противном случае жизнь дворовых превращалась в сплошную цепь невыносимых страданий. Так, в Богучарском уезде Воронежской губернии находилось имение помещицы М.Ф. Бедряги, у которой одно время служил А.В. Никитенко. Эта помещица была настолько свирепой и своенравной, что не могла себе и представить, чтобы какое-либо существо на земле смело дышать и двигаться не по ее воле. Она содержала огромную дворню и среди них человек до десяти одних горничных. «Бедняжки, – писал А. В. Никитенко, – с утра до ночи трепетали от страха не угодить барыне и навлечь на себя ее гнев», обычно оканчивавшийся жестоким наказанием[317].

Необходимо подчеркнуть, что царская администрация не только старалась всячески оправдать помещиков, скрыть их преступные дела, но порой и сама боялась подступиться к тем же помещикам, которые хорошо сознавали свою силу в государстве. В данной связи весьма уместно напомнить случаи, когда воронежский душевладелец граф Девиер в конце царствования Екатерины II перестрелял из двух пушек весь земский суд, ехавший к нему для расследования его злодеяний[318].

Резкое сокращение надельного землепользования, непомерный рост феодальных повинностей, безудержный произвол помещиков – все это переполняло чашу терпения закрепощенных масс и вызывало с их стороны решительное противодействие. Кратковременный спад антикрепостнической борьбы, наступивший после кровавого подавления правительством Екатерины II восстания под предводительством Е. Пугачева, сменился при Павле I новым подъемом. С конца XVIII до середины XIX в. кривая крестьянского движения неуклонно поднималась вверх. Согласно подсчетам исследователей, за период с 1796 по 1825 г. произошло 1290 крестьянских выступлений, а с 1826 по 1849 г. – 1904[319]. К. Маркс, очень внимательно следивший за развитием освободительного движения на международной арене, заметил, что в России с 1840-х гг. «восстания крепостных против своих помещиков и управляющих стали эпидемическим явлением»[320]. Как видно из источников, в последние предреформенные десятилетия крестьянские выступления не только нарастали количественно, но изменялись и качественно. Они становились все более упорными, затяжными и активными по своей тактике, причем лозунг: «Навсегда покончить с крепостной зависимостью!» начинал доминировать над всякими другими крестьянскими требованиями. Французский путешественник маркиз де Кюстин, посетивший нашу страну в 1839 г., писал: «Россия – это котел с кипящей водой, крепко закупоренный крышкой и поставленный на огонь, разгорающийся все сильнее и сильнее. Я боюсь взрыва и не один я боюсь»[321]. Такого же мнения придерживалось и вездесущее III отделение. В «Нравственно-политическом отчете за 1839 год» начальник III отделения и шеф корпуса жандармов граф А.Х. Бенкендорф доносил царю: «Простой народ ныне не тот, что был за 25 лет пред сим. Подьячие, тысячи мелких чиновников, купечество и выслуживающиеся кантонисты, имеющие один общий интерес с народом, привили ему много новых идей и раздули в сердце искру, которая может когда-нибудь вспыхнуть… Вообще крепостное состояние есть пороховой погреб под государством и тем опаснее, что войско составлено из крестьян же… Начать когда-нибудь и с чего-нибудь надобно, и лучше начать постепенно, осторожно, нежели дожидаться, пока начнется снизу, от народа»[322].

Антикрепостническая борьба угнетенных масс и прежде всего крестьян явилась той социальной почвой, которая в условиях разложения феодализма и вызревания в его недрах капиталистических отношений породила и питала своими соками освободительную, революционную идеологию. У ее истоков стоял А.Н. Радищев. В своем бессмертном произведении «Путешествие из Петербурга в Москву» А.Н. Радищев не только с беспощадной силой заклеймил крепостное право, но и теоретически обосновал необходимость его революционного уничтожения.

Дело, начатое А.Н. Радищевым, продолжили декабристы. Декабристы впервые создали революционную организацию, разработали конкретную программу и открыто, с оружием в руках выступили на борьбу с крепостным правом и защищавшим его царским самодержавием. Надо подчеркнуть, что задачи, поставленные декабристами, были чрезвычайно трудными. Они требовали мобилизации всех народных сил. Между тем декабристы, как отмечал В.И. Ленин, были «страшно далеки от народа». Их действия носили на себе печать классовой ограниченности. Однако подвиг декабристов не пропал даром. «С высоты своей виселицы эти люди пробудили душу у нового поколения; повязка спала с глаз», – писал о декабристах А.И. Герцен. Выдвинутые декабристами лозунги ликвидации крепостного права, свержения царского самодержавия и установления демократических свобод оказались глубоко жизненными. Они были подхвачены и развиты дальше А.И. Герценом, В.Г. Белинским, Н.П. Огаревым, петрашевцами и другими революционными деятелями России второй четверти XIX в. Причем горький опыт декабристов, не опиравшихся на народ, многому научил их преемников.

Формирование капиталистического уклада в недрах феодального строя, сопровождавшееся обострением классовой борьбы и распространением освободительной идеологии, не могло не оказать своего влияния на правительственную платформу по вопросу о дальнейших судьбах крепостного права. Уже Екатерина II вынуждена была сочетать откровенно крепостническую политику в отношении крестьянских масс с политикой обещаний и частичных уступок. Одной из таких уступок явилась секуляризация церковных и монастырских земель, проведенная в 1764 г. Конфискация государством церковно-монастырских земель несколько облегчила положение живших на этих землях крестьян, разумеется, пока они снова не попали в частные руки помещиков в ходе излияния «царских щедрот». «Манифест о непринуждении крестьян работать в воскресные дни», изданный Павлом 1, также можно отнести к уступкам «духу времени». Хотя названный манифест и остался мертвою буквою, тем не менее это была первая попытка законодательного ограничения повинностей крепостных крестьян. Правда, в XVIII в. подобных отступлений от традиционной закрепостительной политики, проводившейся на протяжении многих веков, было еще мало и они ни в какой мере не затрагивали основы крепостного права. В первой половине XIX в. их число заметно возросло, колебания правительственного курса усилились. От тактики наступления на закрепощенные массы правительство все чаще переходит к стратегии обороны. Оно учреждает различные секретные и сверхсекретные комитеты по крестьянскому вопросу, издает всякого рода указы, чтобы несколько подновить обветшалый фасад самодержавно-крепостнического здания и тем ослабить остроту классовых противоречий в стране. Все это свидетельствует о том, что крепостной пресс, завинчивавшиеся в течение нескольких столетии, начал давать срывы. В системе общественного строя, основанного на крепостном праве, появились зияющие трещины, дальнейшее разрастание которых создавало реальную угрозу для существования самого этого строя.