Мы с матерью не подозревали о том, что Ирод вернулся в Италию, пока однажды не получили нацарапанную наспех записку, где говорилось, что он скоро к нам прибудет, и туманно прибавлялось, что он рассчитывает на нашу помощь, так как из той критической ситуации, в какую он попал, одному ему не выбраться.

— Деньги — вот что ему нужно, — сказал я матери, — и ответ один: их у нас нет.

И действительно, в это время мы никак не могли бросать деньги на ветер, как я уже объяснял в предыдущей книге. Но мать сказала:

— Как не стыдно так говорить, Клавдий. Но ты всегда был грубый, невоспитанный человек. Если у Ирода затруднения и он нуждается в деньгах, разумеется, мы должны раздобыть их так или иначе; это мой долг перед памятью его матери Береники. Несмотря на ее диковинные религиозные обычаи, милая Береника была одной из самых лучших моих подруг. К тому же такая великолепная хозяйка!

Мать не видела Ирода около семи лет и очень по нему соскучилась. Он считал своим долгом регулярно ей писать, сообщая по очереди обо всех своих невзгодах, причем так забавно, что передряги эти казались скорее восхитительными приключениями, вроде тех, о каких мы читаем в греческих сборниках, чем настоящими неприятностями. Пожалуй, самым веселым было письмо, присланное из Идумеи вскоре после того, как Ирод покинул Рим, где он писал о том, как его милая, прелестная глупенькая женушка помешала ему прыгнуть с парапета башни. «Она была права, — кончал он письмо. — Башня эта — исключительно высокая». Последнее письмо, тоже написанное в Эдоме в то время, как Ирод ожидал деньги из Акры, было в таком же духе. Он рассказывал, как ему было стыдно украсть у купца из Персии его верблюда, — надо же пасть так низко. Однако, продолжал Ирод, стыд вскоре уступил место чувству, что он совершил весьма добродетельный поступок, оказав персианину исключительную услугу, так как животное оказалось вместилищем семи злых духов, один хуже другого. У купца, должно быть, камень с души свалился, когда, проснувшись однажды утром, он обнаружил, что принадлежащий ему верблюд исчез вместе с седлом, уздечкой и прочими принадлежностями. Переход через сирийскую пустыню был ужасен: стоило им оказаться у высохшего русла или в узком ущелье, верблюд чего только не вытворял, чтобы убить седока, даже подкрадывался к нему ночью с намерением затоптать его во сне. В следующем письме, из Александрии, Ирод писал, что в Эдоме отпустил это чудовище на свободу, но оно, бросая злобные взгляды, преследовало его всю дорогу до побережья. «Клянусь тебе, благороднейшая и высокоученейшая госпожа Антония, мой старинный друг и щедрая благодетельница, что я ускользнул в Антедоне от губернатора не столько из боязни кредиторов, сколько от ужаса перед этим жутким верблюдом. Не сомневаюсь, что он настоял бы на том, чтобы разделить со мной тюремную камеру, если бы я согласился на арест». В письме был постскриптум: «Мои родичи в Идумее были на редкость гостеприимны, но я не могу допустить, чтобы у тебя создалось впечатление, будто они входили ради нас в расходы. Они бережливы до такой степени, что надевают чистое белье в трех случаях в жизни: когда женятся, когда умирают и когда захватывают чужой караван, ведь тогда белье достается им даром. Во всей Идумее не найти ни одного сукновала». Ирод, естественно, истолковал ссору, вернее недоразумение, как он это назвал, с Флакком самым выгодным для себя образом. Он винил себя за неосмотрительность, всячески расхваливал Флакка за его, пожалуй даже слишком высокое, если это возможно, чувство чести — оно было настолько высоко, что жители провинции просто не в силах были его оценить и считали своего губернатора чудаком.

Теперь Ирод рассказал нам о том, что было пропущено в его письмах, не скрывая ничего, или почти ничего: он знал, что это — самое разумное, когда имеешь дело с моей матерью. Наибольшее удовольствие — хотя мать сделала вид, что возмущена, — ей доставила история о том, как Ирод похитил двух римских солдат и с их помощью пытался провести алабарха. Он также описал ужасный шторм, настигший их на обратном пути из Александрии, когда, как он сказал, все, кто был на борту, пять дней и пять ночей лежали в лежку из-за морской болезни. Капитан только и знал, что рыдал и молился, поэтому Ироду пришлось в одиночку вести корабль.

Затем он продолжал:

— Когда, стоя на баке нашего величавого судна, переставшего наконец качаться на волнах, я, не слушая благодарностей и восхвалений оправившейся команды, увидел перед собой сверкающую гладь залива, прекрасные храмы и виллы на его берегах и громадный, как башня, Везувий, над вершиной которого подымался, словно над домашним очагом, легкий дымок, — признаться, я не мог сдержать слезы. Я понял, что вернулся домой, на мою первую, дорогую моему сердцу родину. Я подумал обо всех любимых друзьях, с которыми так долго был в разлуке, в особенности о тебе, самая сведущая, прекрасная и благородная Антония… о тебе тоже, Клавдий, само собой… и о том, с какой радостью мы увидимся вновь. Но сперва, разумеется, я должен был обосноваться, как приличествует моему положению. Мне не пристало являться к вам на порог подобно нищему или бедному просителю-клиенту, пришедшему к своему патрону.

Как только мы пристали к берегу и я получил деньги по чеку, который алабарх выписал на один из местных банков, я сразу отправил письмо императору на Капри с просьбой оказать мне честь принять меня. Он весьма любезно ответил, что рад слышать о моем благополучном возвращении и с удовольствием повидается со мной; на следующий день между нами состоялась весьма обнадеживающая беседа. Должен с прискорбием признаться, что я чувствовал себя вынужденным — император сперва был в очень мрачном настроении — позабавить его некоторыми азиатскими историями, которые я, естественно, не могу здесь повторить, чтобы не оскорбить вашу скромность. Но вы сами знаете нашего императора: у него оригинальный ум и широкие разносторонние вкусы. Ну так вот, когда я рассказал ему особенно типичную историю в таком духе, он проговорил: «Ирод, ты мне по душе. Я хочу назначить тебя на очень ответственный пост — воспитателем моего единственного внука Тиберия Гемелла, который живет здесь при мне. Ты не откажешь мне в этом — ведь ты был близким другом его покойного отца, и я надеюсь, что мальчик к тебе привяжется. К сожалению, ребенок он замкнутый и угрюмый, и ему очень нужен такой друг, с открытым сердцем, как ты, чтобы служить ему образцом».

Я остался во дворце на ночь, и к утру нас было уже не разлить водой — император нарушил предписание врачей и пил со мной наравне. Я решил, что наконец-то фортуна улыбнулась мне, но тут внезапно тот единственный волосок, на котором столько лет висел дамоклов меч над моей злосчастной головой, умудрился лопнуть. Императору передали письмо из Антедона от этого идиота губернатора, где тот сообщал, что предъявил мне ордер на арест за неуплату двенадцати тысяч золотых, взятых в долг в императорской казне, но я хитростью сумел уйти от правосудия, захватив двух его солдат, которые еще не вернулись и, возможно, умерщвлены. Я заверил императора в том, что солдаты живы и невредимы, что они спрятались у меня на судне без моего ведома, желая проехать «зайцами», и что мне не предъявляли никакого ордера на арест. Возможно, солдат послали ко мне с этим ордером, сказал я, но они предпочли увеселительную поездку в Египет. Во всяком случае, мы нашли их в трюме на полпути в Александрию. Я заверил императора, что, как только мы туда прибыли, я вернул солдат в Антедон, чтобы они были примерно наказаны.

— Ирод Агриппа, — сурово сказала мать, — это была преднамеренная ложь. Мне за тебя стыдно.

— Но не так стыдно, как мне самому, дорогая госпожа Антония, — сказал Ирод. — Сколько раз ты говорила мне, что честность — лучшая политика. Но на Востоке все лгут, и, естественно, ты и сам не принимаешь на веру девять десятых того, что слышишь, и рассчитываешь, что твои собеседники поступают так же. Я на миг забыл, что нахожусь в стране, где хотя бы чуть-чуть отклониться от истины считается бесчестным.

— Император поверил тебе? — поинтересовался я.

— От всего сердца надеюсь, что да, — сказал Ирод. — Он спросил меня: «А как же с долгом?» Я сказал ему, что речь идет о ссуде, предоставленной мне в императорской казне согласно всем правилам и под хорошее обеспечение, и если действительно был выдан ордер на мой арест за неуплату долга, это дело рук предателя Сеяна. Я немедленно поговорю с казначеем и решу этот вопрос. Но император сказал: «Ирод, если долг не будет выплачен в течение недели, я не сделаю тебя наставником своего внука». Вы же знаете, как он строг, когда речь идет об императорской казне. Я сказал таким небрежным тоном, каким только мог, что, разумеется, верну деньги в ближайшие три дня, но я уехал от него с тяжелым сердцем и сразу же написал тебе, моя великодушная покровительница, в надежде, что, может быть…

Мать сказала снова:

— С твоей стороны было очень дурно, Ирод Агриппа, лгать в лицо императору.

— О, я знаю это, конечно, знаю, — проговорил Ирод, изображая глубокое раскаяние. — Если бы ты была на моем месте, ты бы, несомненно, сказала правду, но мне не хватило мужества. И, как я уже говорил, эти семь лет на Востоке, вдали от тебя, притупили мое нравственное чувство.

— Клавдий, — обратилась ко мне мать с внезапной решительностью, — как нам достать двенадцать тысяч золотых за короткий срок? Как насчет письма от Аристобула, которое пришло сегодня утром?

По забавному стечению обстоятельств, в то самое утро я получил от Аристобула письмо, где он просил меня поместить его деньги в земельную собственность, — из-за нехватки звонкой монеты земля в то время сильно подешевела, — и вложил в письмо банковский чек на десять тысяч золотых. Мать рассказала об этом Ироду.

— Аристобул? — вскричал Ирод. — Как, ради всего святого, он умудрился набрать десять тысяч золотых? Видно, этот беспринципный тип воспользовался своим влиянием на Флакка, чтобы брать взятки с местных жителей.

— В таком случае, — сказала мать, — я считаю, что он поступил очень некрасиво по отношению к тебе, сказав моему другу Флакку, будто жители Дамаска прислали тебе дары за то, что ты успешно отстаивал их права. Я не ожидала этого от Аристобула. Пожалуй, будет только справедливо, если мы дадим тебе в долг — на время, только на время, имей это в виду, Ирод — эти десять тысяч, чтобы ты снова встал на ноги. Остальные две тысячи нам нетрудно достать, да, Клавдий?

— Ты забываешь, матушка, что у Ирода есть восемь тысяч, полученных от алабарха. Конечно, если он их еще не растратил. Он будет куда богаче нас, если мы доверим ему деньги Аристобула.

Я предупредил Ирода, что он должен, чего бы это ни стоило, вернуть ссуду не позже, чем через три месяца, иначе меня обвинят в обмане и уж во всяком случае в нарушении моих обязанностей доверенного лица. Помочь Ироду таким способом было все же лучше, чем закладывать наш дом на Палатинском холме, — а как иначе мы могли раздобыть деньги? Однако все неожиданно обернулось наилучшим образом. Как только Ирод вернул двенадцать тысяч золотом в императорскую казну, он был назначен наставником Гемелла, и за два дня до того, как подошел срок возврата денег Аристобула, не только выплатил мне долг до последней монеты, но и отдал взятые у нас давным-давно пять тысяч, которые мы и не надеялись увидеть. А дело было просто: в качестве наставника Гемелла Ирод, помимо своей воли, проводил много времени в обществе Калигулы, которого семидесятипятилетний Тиберий усыновил и предполагал сделать своим наследником. Тиберий давал Калигуле очень мало наличных денег, и Ирод, завоевав доверие юноши роскошными пирами, богатыми подарками и прочим в таком духе, стал под большим секретом брать от его имени взаймы крупные суммы у богатых людей, желавших снискать расположение будущего императора. Все полагали, что Тиберию недолго осталось жить. Когда в деловых кругах узнали, каким доверием Калигула облек Ирода, тому стало легко просить о ссудах и от своего имени тоже. Вопрос о его прошлых долгах, сделанных за семь лет до того, уладился сам собой из-за смерти его кредиторов, так как ряды богатых людей сильно поредели в результате судебных расследований о государственной измене, которые велись под руководством Сеяна; тот же пагубный процесс шел при его преемнике Макроне. Насчет оставшихся долгов Ирод был спокоен: кто осмелится преследовать по суду человека, который в такой милости при дворе, как он. Деньги, которые он мне вернул, были частью сорока тысяч золотых, которые Ирод получил взаймы у вольноотпущенника Тиберия; в свое время, еще рабом, тот был в числе тюремщиков старшего брата Калигулы Друза, заморенного голодом в подвалах дворца. После освобождения он невероятно разбогател, торгуя рабами — он скупал больных рабов по дешевке и приводил их в прекрасную форму в собственной больнице, — и теперь опасался, что, став императором, Калигула отомстит ему за жестокое обращение с Друзом; а Ирод обещал, что смягчит сердце Калигулы.

Так что звезда Ирода с каждым днем становилась ярче, и он уладил кое-какие дела на Востоке к полному своему удовлетворению. К примеру, он написал друзьям в Эдом и Иудею — а всякий, кто теперь получал от него дружеское письмо, был этим весьма польщен — и спросил, не могут ли они снабдить его подробными сведениями о плохом управлении губернатора, который пытался арестовать его в Антедоне. Таким образом он собрал вполне внушительное количество фактов, которые объединил в письме, посланном якобы влиятельными гражданами Антедона, и препроводил его на Капри. Губернатор потерял свое место. Долг торговцу зерном из Акры Ирод отдал, высчитав пять тысяч драхм — в два раза больше того количества, которое было противозаконно удержано из суммы, присланной ему в Идумею, заявив, что как раз столько торговец зерном несколько лет назад одолжил у госпожи Киприды и не вернул ей. Что касается Флакка, Ирод не собирался, ради моей матери, сводить с ним счеты, а вскоре Флакк умер. Аристобула он решил великодушно простить, зная, что тот испытывает не только стыд, но и досаду на самого себя, так непредусмотрительно вызвав вражду брата, ставшего теперь столь могущественным. Аристобул мог быть весьма полезным, надо было только обломать ему рога. Ирод расквитался также с Понтием Пилатом, отдавшим в свое время приказ о его аресте в Антедоне, подучив своих друзей в Самарии выразить протест новому губернатору Сирии, моему другу Вителлию, по поводу грубых методов, которыми действовал Понтий Пилат во время недавних гражданских беспорядков, а также обвинить его в том, что он берет взятки. Пилат был вызван в Рим, чтобы ответить на эти обвинения перед лицом Тиберия.

Одним ясным весенним днем, когда Калигула и Ирод катались в открытой коляске в окрестностях Рима, Ирод весело заметил:

— Да, что ни говори, а давным-давно пора вручить старому воину деревянную рапиру. — Под «старым воином» он подразумевал Тиберия, а под «деревянной рапирой» — почетный знак освобождения от дальнейших турниров, который жаловали на арене старым, потерявшим форму фехтовальщикам. Затем Ирод добавил: — Не прими это за лесть — хотя, возможно, мои слова звучат именно так, — но я на самом деле считаю, что ты произведешь куда лучшее впечатление на зрителей чем это когда-либо удавалось ему.

Калигулы был в восторге, но, к несчастью, кучер Ирода услышал его слова, понял их смысл и взял себе на заметку. Сознание, что в его власти погубить хозяина подтолкнуло этого болвана на дерзкие выходки, но до поры до времени они проходили незамеченными. Наконец, он вздумал украсть у Ирода очень красивые вышитые полости и продать их другому кучеру, хозяин которого жил в отдалении от Рима. Он доложил Ироду, что они пришли в негодность, так как на них попал деготь из бочки, стоявшей на чердаке конюшни, и тот не стал проверять его слова. Но однажды, отправившись на прогулку со всадником, кучер которого купил его полости, Ирод обнаружил их на собственных коленях. Кража была раскрыта, однако кучер всадника вовремя предупредил вора и тот сразу скрылся, чтобы избежать наказания. Первоначально он намеревался, в случае, если его разоблачат, заявить Ироду в лицо, что перескажет императору услышанные им слова. Но когда дошло до дела, кучер струсил, подумав вдруг, как бы Ирод тут же на месте не убил его за шантаж, ведь ему ничего не стоило раздобыть свидетелей, которые подтвердят, что это была самозащита. Кучер был одним из тех бестолковых людей, без царя в голове, которые и сами из-за этого попадают в беду, и на других ее навлекают.

Ирод знал, где может скрываться кучер и, не подозревая, что поставлено на карту, попросил городскую стражу арестовать его. Кучера нашли и вызвали в суд по обвинению в краже, но он заявил, что, будучи вольноотпущенником, имеет право обратиться к императору, а не быть осужденным без всякого разбирательства. И добавил:

— Я могу сообщить императору кое-что, касающееся его личной безопасности. То, что я слышал однажды, когда правил лошадьми на дороге в Капую.

Судье ничего не оставалось, как отправить его под вооруженным конвоем на Капри.

Из того, что я уже рассказал вам о характере моего дяди Тиберия, вы, вероятно, догадываетесь, какую он избрал линию, когда прочитал донесение судьи. Ему было ясно, что кучер подслушал какие-то изменнические слова, произнесенные Иродом, но предпочел не знать в точности, какие именно: Ирод был отнюдь не из тех людей, которые позволяют себе опасные замечания в чужом присутствии. Поэтому Тиберий держал кучера за решеткой, не вызывая на допрос, а Гемеллу, которому уже исполнилось десять лет, велел не спускать глаз с наставника и сообщать о любом подозрительном слове или поступке. Ирода встревожила эта проволочка, и он решил обсудить все с Калигулой. Они пришли к заключению, что высказывания Ирода в тот день, о котором говорит кучер, могут быть легко объяснены. И, если Ирод сам будет настаивать на расследовании дела, тем скорее Тиберий поверит, что слова «деревянная рапира» были употреблены в прямом смысле, так как Ирод скажет ему, будто разговор шел о Желтых Ногах — известном фехтовальщике, недавно ушедшем со сцены, с которым он сравнивал Калигулу, поздравляя с тем, как последний ловко фехтует.

Ирод заметил, что Гемелл ведет себя крайне странно: подслушивает у дверей и заходит к нему в комнаты в самое неподходящее время. Было ясно, что он делает это по приказу Тиберия. Поэтому Ирод снова приехал к моей матери, ввел ее в курс дела и настоятельно просил ходатайствовать перед императором от его имени о скорейшем слушании дела, так как Ироду не терпится примерно наказать кучера за воровство и неблагодарность — Ирод всего за год до того по собственному почину отпустил его на свободу. О намерении кучера его уличить упоминать было не надо. Мать сделала все так, как просил Ирод. Она написала Тиберию и после обычного промедления получила ответ. Это письмо сейчас у меня в руках, и я могу процитировать его слово в слово. В кои-то веки Тиберий приступил прямо к делу.

Письмо это заставило Ирода еще упорнее стремиться к тому, чтобы кучер предстал перед судом, причем в его присутствии. Сила, приехавший незадолго перед тем в Рим, уговаривал его ничего не делать, приводя в подтверждение своей правоты известную пословицу «от добра добра не ищут» или, как еще говорили в Риме: «Не трогай Камарины». (Возле Камарины, в Сицилии, были ядовитые болота, которые жители города осушили из гигиенических соображений и тем самым лишили город защиты; он был захвачен и полностью разрушен.) Но Ирод и слушать не желал: последние пять лет были вполне благополучными, и Сила все больше ему докучал. Вскоре Ирод узнал, что Тиберий, уже давно живший на Капри, приказал приготовить к своему приезду виллу в Мизене — ту, где Тиберий впоследствии умер. Ирод сразу же отправился вместе с Гемеллом и моей матерью — вы помните, что и Калигула, и Гемелл были ее внуки — в гости к Калигуле на его виллу в Бавлах; Бавлы находятся очень близко от Мизена на северном побережье Неаполитанского залива, так что когда вся их компания прибыла в Мизен после приезда Тиберия, чтобы выразить ему свое уважение, это выглядело вполне естественно. Тиберий пригласил их к обеду на следующий же день. Тюрьма, где томился кучер, была совсем близко, и Ирод уговорил мою мать попросить при всех Тиберия, чтобы он тогда же решил его вопрос. Я тоже был приглашен на этот обед, но отклонил приглашение, так как и мать, и Тиберий с трудом переносили мое присутствие. Но о том, что там произошло, я знаю со слов нескольких очевидцев. Обед был превосходный, с одним минусом — слишком мало вина. Тиберий по совету врача воздерживался от крепких напитков, естественно, все присутствующие из чувства такта и осторожности не просили слуг вновь наполнить кубок, опорожнив его, а те этого не предлагали. Воздержанность в вине всегда приводила Тиберия в плохое настроение, однако мать снова храбро завела разговор о кучере. Тиберий прервал ее, словно неумышленно переведя разговор на другую тему, и она не стала продолжать, пока обед не подошел к концу и все вышли в парк, чтобы прогуляться под деревьями, обрамлявшими здешний скаковой круг: Тиберия несли в портшезе, мать, на редкость бодрая для своих лет, шла рядом с ним. Мать сказала:

— Тиберий, могу я поговорить с тобой насчет этого кучера? Согласись, его дело давно пора решить и у всех станет легче на сердце, если ты сегодня подведешь под ним черту раз и навсегда. Тюрьма рядом, и все это займет каких-то несколько минут.

— Антония, — сказал Тиберий, — я тебе уже намекал, чтобы ты не вмешивалась: лучшее враг хорошего, но, если ты настаиваешь, пусть будет по-твоему. — Затем он подозвал Ирода, шедшего позади портшеза вместе с Калигулой и Гемеллом, и сказал: — Я намерен допросить сейчас твоего кучера, Ирод Агриппа, так как на этом настаивает моя невестка, госпожа Антония, но, видят боги, я делаю это не по своей воле, — меня к этому вынуждают.

Ирод рассыпался в благодарностях за то, что он снизошел к его просьбе. Затем Тиберий велел Макрону, который тоже был здесь, немедленно привести к ним кучера.

Видимо, накануне вечером Тиберий обменялся с Гемеллом несколькими словами наедине. (Годом-двумя позднее Калигула заставил Гемелла дать ему полный отчет об этой беседе.) Тиберий спросил мальчика, может ли он доложить о чем-нибудь, порочащем его учителя, и тот ответил, что он не слышал от него никаких изменнических слов и не заметил никаких изменнических поступков, но он мало видел его последние дни, — Ирод все время проводил в обществе Калигулы и почти не занимался с ним, предоставив самому учиться по книгам. Затем Тиберий спросил Гемелла, не говорили ли Ирод и Калигула между собой насчет денег? Гемелл постарался припомнить и наконец сказал, что однажды Калигула спросил Ирода, удалось ли ему раздобыть денег у P.O.Т., и Ирод сказал: «Я отвечу тебе позднее, кое у кого уже ушки на макушке». Тиберий сразу догадался, что значит «Р. О. Т.». Без сомнения, речь шла о деньгах, взятых Иродом в долг для Калигулы, при условии, что они будут возвращены post obitum Tiberii, то есть, после смерти Тиберия. Поэтому Тиберий отпустил Гемелла, сказав ему, что все это мелочи и он вполне удостоверился в преданности Ирода. А сам немедленно послал в тюрьму доверенного вольноотпущенника, и тот от имени императора приказал кучеру сообщить, что именно он слышал от Ирода. Кучер повторил все слово в слово, и вольноотпущенник передал это Тиберию. По размышлении Тиберий вновь отправил вольноотпущенника в тюрьму, чтобы он научил кучера, как именно он должен отвечать во время суда. Вольноотпущенник заставил кучера заучить все наизусть и дал понять, что, если он скажет все, как надо, его не только отпустят на свободу, но и наградят.

Судебное разбирательство происходило прямо на беговом круге. Тиберий спросил кучера, признается ли он, что украл полости. Кучер ответил, что ни в чем не виноват, — Ирод сам их ему подарил, но потом пожалел о своей щедрости. Тут Ирод стал громко возмущаться его неблагодарностью и лживостью, мешая вести допрос, но Тиберий велел ему замолчать и спросил кучера:

— Что еще ты можешь сказать в свою защиту?

Кучер ответил:

— Даже если я и украл бы эти полости, чего я не делал, это было бы вполне простительно, потому что мой хозяин — изменник. Однажды днем, незадолго до моего ареста, я был на облучке коляски — мы ехали в Капую. За спиной у меня сидели твой внук Калигула и мой хозяин Ирод Агриппа. Мой хозяин сказал: «Хоть бы поскорей наступил день, когда старый воин умрет и ты будешь признан его наследником! Молодой Гемелл тебе не помеха; отделаться от него ничего не стоит. Все будут счастливы, и я — больше всех!»

Ирод был так поражен этими словами, что в первый момент не знал, как на них ответить, и лишь твердил: это ложь. Тиберий обратился к Калигуле, и тот, будучи редким трусом, встревоженно поглядел на Ирода в надежде на подсказку, но не получил ее и пробормотал, что если Ирод и произнес такие слова, он их не слышал: он припоминает эту поездку, тогда был очень ветреный день. Если бы при нем кто-нибудь произнес изменнические слова, уж он, Калигула, не пропустил бы их мимо ушей, тут же доложил об этом своему императору. (Калигула с легкостью предавал друзей, если его собственной жизни грозила опасность, и всегда восторженно внимал Тиберию; о нем говорили, что не было еще лучшего раба у худшего господина.) Но тут Ирод храбро вмешался в разговор:

— Если твой сын, сидевший рядом со мной, не слышал изменнических слов, которые мне приписываются, — а уж он всегда начеку, если пахнет изменой, — как мог их услышать кучер, сидевший к нам спиной?

Но Тиберий уже принял решение.

— Надеть наручники на этого человека, — бросил он Макрону, а затем носильщикам: — Пошли.

Те двинулись вперед. Ирод, Антония, Макрон, Калигула, Гемелл и остальные стояли пораженные на месте, не зная, что предпринять. Макрон не был уверен в том, кого именно он должен был заключить под стражу, и когда Тиберий, сделав круг, снова вернулся туда, где все еще стояли остальные, Макрон сказал:

— Прости меня, цезарь, но кого из этих людей я должен арестовать?

Тиберий показал на Ирода и сказал:

— Вот тот, кого я имел в виду.

Макрон, весьма уважавший Ирода и, возможно, надеявшийся заставить Тиберия изменить решение, сделал вид, будто не понимает его, и снова спросил:

— Не мог же ты иметь в виду Ирода Агриппу, цезарь?

— Именно его и никого другого! — прорычал Тиберий.

Ирод выбежал вперед и чуть не пал ниц перед Тиберием. На это он не осмелился, так как знал, что Тиберий не любит, чтобы перед ним пресмыкались, как перед восточным царьком. Но он с самым жалостным видом простирал к нему руки, уверяя, что он верный подданный Тиберия и абсолютно не способен допустить даже мысль об измене, не то что сказать об этом. Он принялся с жаром говорить о своей дружбе с покойным сыном Тиберия (ставшим, как и сам Ирод, жертвой необоснованных обвинений в измене), чью безвозвратную утрату он оплакивает по сей день, и о том, какую высокую честь оказал ему император, назначив наставником своего внука. Но Тиберий лишь холодно и мрачно взглянул на Ирода, как он это умел, и глумливо сказал:

— Прибереги свое красноречие до дня суда, мой благородный Сократ, я не премину его назначить. — Затем обратился к Макрону: — Отведи этого человека в тюрьму. Можешь приковать его на ту же цепь, на которой сидел этот честный малый.

Больше Ирод не вымолвил ни слова, лишь поблагодарил мать за ее великодушное, хотя и безуспешное заступничество, на его запястьях защелкнулись наручники, и Ирода отвели в тюрьму. Здесь, в тесных и душных камерах, впроголодь, на голом полу, содержались простодушные римские граждане, рискнувшие обратиться к императору с жалобой на решение нижних судебных палат, не подозревая, что им предстоит томиться здесь до того неопределенного времени, когда он выберет минутку решить их судьбу. Некоторые из узников пробыли здесь уже не один год.