Постепенно я приближаюсь к самой трудной части своего повествования — трудной еще и потому, что я не могу целиком поручиться за реальность изложенных в ней фактов. Временами мне кажется, что все это не было галлюцинацией; но тогда происшедшее со мной приобретает воистину грандиозное значение для всего человечества — именно таким настроениям я и обязан тем, что пишу сейчас этот отчет.

Мой сын, профессиональный психолог, прекрасно осведомленный обо всех связанных с этим делом обстоятельствах, должен быть первым, кто прочтет и даст оценку моему труду.

Для начала я намерен обрисовать чисто внешнюю сторону происшедшего — так, как она представлялась людям, все это время находившимся в лагере.

В ночь с 17 на 18 июля я лег раньше обычного, но не смог заснуть. Поднявшись около одиннадцати часов, я выбрался из палатки и, как бывало уже не раз, автоматически зашагал в северо-восточном направлении. По выходе из лагеря мне попался навстречу один из наших рабочих, австралиец по имени Таппер. Мы молча кивнули друг другу и разошлись каждый в свою сторону.

Небо было чистым от горизонта до горизонта, ущербный месяц разливал по пескам свой зловещий мертвенно-белый свет. Было на удивление тихо; ни единого дуновения ветра не замечалось и после, на протяжении пяти с лишним часов, что подтвердили Таппер и другие не спавшие еще члены экспедиции, которые видели в лунном свете мою фигуру, быстро удалявшуюся на северо-восток по голой песчаной равнине.

В половине четвертого утра яростный порыв ветра обрушился на лагерь, разбудив людей, сорвав и завалив три палатки. Небо по-прежнему было ясным; светила луна. При осмотре палаток обнаружилось мое отсутствие, но, зная о моей привычке прогуливаться по ночам, никто особенно не встревожился. Только трое из наших людей — все трое австралийцы — почувствовали нечто странное и зловещее в окружающей атмосфере.

Маккензи объяснил профессору Фриборну, что страх этот передался людям от рассказов туземцев — последние нередко распространялись о злых ветрах, в ясную погоду проносящихся порой над этими районами пустыни. Ветры, по их словам, вылетали из огромных каменных домов глубоко под землей, где творились невероятные и ужасные вещи.

Около четырех часов буря прекратилась столь же внезапно, как и началась, оставив после себя измененный до неузнаваемости ландшафт. В шестом часу, когда потускневшая луна склонилась к западному горизонту, я наконец появился в лагере — без шляпы и фонаря, в изодранной и грязной одежде. Большинство людей уже вернулись на свои койки, лишь профессор Дайер с трубкой в зубах сидел перед входом в палатку. Увидев меня задыхающимся, оборванным, с почти безумным выражением лица, он позвал доктора Бойла, и они вдвоем уложили меня в постель. Вскоре к ним присоединился и мой сын, разбуженный всей этой возней, и они дружно принялись уговаривать меня успокоиться и попытаться заснуть.

Но спать я не мог. Мое психическое состояние было совершенно необычным — никогда прежде я не испытывал ничего подобного. В конце концов я потребовал, чтобы меня выслушали, и начал сбивчиво и путано описывать все со мной происшедшее.

Я сказал им, что во время прогулки, почувствовав усталость, прилег на песок и незаметно для себя задремал. Тут мне и приснился самый ужасный сон из всех мною виденных за эти годы. Когда же я был разбужен стремительно налетевшим бешеным порывом ветра, мои натянутые до предела нервы не выдержали. Я в панике пустился бежать наугад, не разбирая дороги, запинаясь, падая и разрывая одежду о выступы полузасыпанных песком каменных блоков, в результате чего и приобрел столь плачевный вид. Должно быть, я проспал довольно долго, судя по тому, что сейчас было уже утро.

Я не вдавался в подробности относительно увиденного мною — будь то наяву или во сне — и был крайне сдержан, когда речь заходила на эту тему. Однако я заявил о необходимости изменить план дальнейших работ и настаивал на том, чтобы не продолжать раскопки в северо-восточном направлении.

Аргументация моя была не очень-то убедительной — я ссылался на постепенное уменьшение числа блоков, на нежелание раздражать и пугать суеверных рабочих, на возможное сокращение поступающих из колледжа средств и на другие столь же нелепые и не относящиеся к делу вещи. Как и следовало ожидать, никто не воспринял всерьез мои слова, даже мой сын, который был заметно обеспокоен состоянием моего здоровья.

Весь следующий день я провел в лагере или его окрестностях, ни разу не приблизившись к месту проведения раскопок. Я решил как можно скорее возвратиться домой, поскольку не мог больше поручиться за свои нервы, и взял с Уингейта обещание перевезти меня самолетом в Перт — около тысячи миль на юго-запад отсюда — сразу же после завершения им воздушной разведки того участка пустыни, где я накануне провел ночь. Я рассуждал следующим образом: если ему удастся обнаружить какие-либо подтверждения того, что я видел ночью, я, невзирая на риск быть осмеянным, категорически воспротивлюсь продолжению раскопок. В этом случае на моей стороне наверняка окажутся рабочие, и без того уже напуганные зловещими предсказаниями туземцев. Поддавшись на мои уговоры, сын вскоре после обеда совершил облет указанного района, не найдя там абсолютно ничего интересного.

Вновь повторилась та же история, что и с базальтовым блоком: движение песков начисто скрыло все следы. В тот момент я даже пожалел, что утерял во время бегства одно вещественное доказательство; сейчас я благословляю эту потерю, позволившую мне надеяться на иллюзорность моих ночных впечатлений. Дай бог, чтобы эта дьявольская бездна никогда и ни перед кем больше не открылась.

Уингейт доставил меня в Перт 20 июля, отказавшись, однако, свернуть экспедицию и возвратиться в Америку вместе со мной. Он пробыл в городе до 25-го числа, дождавшись отплытия моего парохода. Сейчас, сидя в каюте «Императрицы», я снова и снова обдумываю случившееся и каждый раз прихожу к выводу, что но крайней мере он, мой сын, должен знать все. Последующая судьба этих записок будет зависеть только от него.

В то же время, в расчете на возможного постороннего читателя, незнакомого с предысторией описываемых событий, я начал свое повествование издалека и вот только теперь подхожу к рассказу о том, что я увидел за несколько страшных часов, проведенных в ту ночь за пределами лагеря.

Влекомый, казалось, какой-то неумолимой силой, я шел прямо на северо-восток по залитой лунным светом пустыне. То и дело мне попадались на глаза торчавшие из песка обломки монументальных сооружений — свидетели неизмеримо далеких времен и канувших в вечность цивилизаций. Один лишь вид этих чудовищных глыб действовал на меня угнетающе. Я постоянно возвращался мыслями к своим снам, к дремучим легендам, служившим им первоосновой, и к навязчивым страхам, которые порождала эта пустыня в умах суеверных туземцев и даже многих местных жителей из числа европейцев.

Я шел, не отклоняясь от взятого направления, как будто имел впереди обозначенную кем-то цель; дикие фантазии, неясные побуждения и обрывки псевдовоспоминаний кружились в моей голове сплошным хороводом. Я думал о странно знакомых мне очертаниях, увиденных однажды моим сыном с воздуха, — я как будто нащупал дверцу в глухой стене, перегораживавшей мою память, но чужая, неведомая сила препятствовала моему проникновению в запретную область.

Ночь была тиха и неподвижна, мертвенно-бледные валы песка плавно опускались и поднимались передо мной, как застывшие волны моря. Я продолжал двигаться строго по прямой, а между тем призраки снов, возникая из глубины моего сознания, выстраивали разбросанные по пустыне обломки в ровные гладкие стены; бесконечные комнаты и галереи гигантских доисторических зданий проходили перед моим затуманенным взором; резные символы и иероглифы пытались мне что-то сказать на забытом языке Великой Расы.

Моментами мне казалось, что я вижу огромные конические фигуры, деловито перемещающиеся по просторным каменным залам, и тогда я не решался опустить глаза на свое, быть может, столь же безобразное тело. Одновременно я не переставал видеть бескрайнюю равнину, усеянную останками древних монолитов; свет луны сливался со светом круглых кристаллических ламп, а над пейзажем пустыни раскачивались ветви древовидных папоротников — сон и явь причудливо переплетались друг с другом.

Я не знаю, как долго я шел и насколько удалился от лагеря к той минуте, когда впервые заметил множество массивных блоков, обнаженных, вероятно, сильным дневным ветром. Это было самое крупное из всех прежде найденных нами скоплений монолитов; один лишь вид его мгновенно рассеял смыкавшийся вокруг меня мир фантастических снов.

Я вновь находился среди ночной пустыни, свет луны отбрасывал резкую тень от раскинувшихся передо мной развалин. Я подошел ближе и осветил фонарем груду блоков и более мелких фрагментов кладки, имевшую в плане форму неправильного круга диаметром около сорока футов и высотой от двух до восьми футов.

Я сразу почувствовал, что эти камни чем-то отличаются от прочих своих собратьев. Дело было не только в их беспрецедентном количестве, но и в характере узоров, обнаруженных мной на их поверхностях. Ни один из этих блоков в отдельности не представлял собой ничего особо замечательного, но, пробежав взглядом по всему уцелевшему ряду кладки, я уловил какой-то слабый проблеск, какой-то импульс, пришедший из дальних областей моей памяти.

Да, вот оно — уцелевший ряд кладки. Впервые я столкнулся с монолитами, находящимися в их изначальной позиции, и смог убедиться в том, что элементы декоративного оформления каждого из них являлись не чем-то вполне автономным, а все в совокупности служили единому замыслу своих создателей. Выбрав подходящее место, я вскарабкался наверх, по ходу дела очищая от песка отдельные блоки и мучительно пытаясь вникнуть в содержание начертанных на них линий и контуров, различных по форме, размерам и стилю исполнения.

В конечном счете у меня начала возникать сложная подсознательная параллель между этими руинами с остатками своеобразных иероглифических обозначений и некоторыми из моих снов.

Я отчетливо представлял себе высоченный — до тридцати футов — и столь же широкий коридор, вымощенный восьмиугольными плитами и накрытый мощным арочным сводом. По правую сторону коридора располагался ряд комнат, а в конце его одна из наклонных галерей плавными кругами спускалась на нижние уровни.

Меня поразил характер информации, содержавшейся в этих видениях, — он далеко выходил за рамки того, что могли мне поведать реально существующие камни. Как я узнал, что этот коридор находится где-то здесь, глубоко под землей? Как я узнал, что позади меня должна быть уходящая вверх наклонная галерея? И наконец, как я узнал, что подземный переход к Большой колоннаде начинается в левом конце коридора, лежащего на один уровень выше моего?

Откуда я мог получить представление о том, что машинный зал и туннель, ведущий к центральным архивам, расположены двумя уровнями ниже? Каким образом я мог догадаться о наличии запечатанных металлическими полосами люков на самом нижнем подвальном этаже? Столь грубое вторжение мира моих снов в реальную действительность повергло меня в настоящий шок; я обливался холодным потом и никак не мог унять нервную дрожь.

В следующий миг я уловил слабое дуновение холодного воздуха, струившегося вверх из небольшого углубления в центральной части руин. И вновь мои видения рассеялись как туман, оставив меня наедине с пустыней, зловещим светом луны и мертвыми камнями вокруг. Теперь я столкнулся со вполне реальным и осязаемым явлением; этот поток воздуха мог означать только одно — внизу под землей находилось какое-то значительное полое пространство.

Тотчас же мне вспомнились рассказы туземцев об огромных таинственных домах, скрытых глубоко в недрах земли, где рождаются свирепые ветры, несущие гибель всему живому. Затем я почувствовал, как в мое сознание снова начинают проникать образы из моих прошлых снов. Что за место лежало внизу подо мной? Не из этого ли источника некогда возникли древние мифы о Великой Расе, а позднее и мои псевдовоспоминания?

Сомнения мои были недолгими, ибо не только любознательность и научное рвение, но и что-то еще, какая-то чуждая воля подталкивала меня вперед, заставляла двигаться почти автоматически, преодолевая возраставший с каждой минутой страх. Засунув в карман фонарь, я с силами, каких до сей поры в себе и не подозревал, приподнял и отодвинул в сторону огромный камень, а затем другой — навстречу сильнее потянуло влажным воздухом, резко отличным от сухой атмосферы пустыни. Когда я убрал последний обломок, который мог быть сдвинут с места, открылась темная расселина, достаточно широкая для того, чтобы в нее мог пролезть человек.

Я включил фонарь и, направив его луч вглубь отверстия, увидел беспорядочное нагромождение камней, уходившее вниз под углом примерно в 45 градусов. Между ним и уровнем земли оказалось обширное пустое пространство, ограниченное сверху полукруглым сводчатым потолком. В это было трудно поверить, но под песками пустыни сохранилась часть грандиозного каменного строения, каким-то чудом пережившего длинную цепь геологических катастроф, сотрясавших нашу планету на протяжении многих сотен и даже тысяч веков.

Сейчас, оглядываясь назад, я не могу назвать свои тогдашние действия иначе как безрассудными и безумными. В самом деле, какой здравомыслящий человек решился бы на спуск в неведомую подземную бездну, не приняв хотя бы минимальных мер предосторожности, — а ведь в то время никто из членов экспедиции не знал ни о сделанном мною открытии, ни о моем местонахождении вообще. Вновь, в который уж раз, я чувствовал себя лишь послушным орудием, направляемым волей судьбы и не имеющим права на собственный выбор.

Протиснувшись в отверстие, я начал спускаться вниз; изредка — дабы не расходовать зря батареи — я включал фонарь и в зависимости от характера очередного участка склона двигался лицом вперед или же пятился на четвереньках, нащупывая ногой опору. Слева и справа в луче фонаря я на довольно значительном удалении видел сложенные из мощных блоков стены. Впереди луч не встречал никакой преграды, растворяясь в черной пустоте.

Не могу сказать точно, сколько времени занял мой спуск, — все представления о реальных вещах отступили куда-то на задний план под натиском фантастических образов и невозможных, казалось бы, ассоциаций. Физические ощущения напрочь отсутствовали, а ставшее уже привычным чувство страха превратилось в некое подобие застывшей уродливой маски, безучастно взирающей на меня откуда-то извне.

Но вот наконец я достиг уровня пола, загроможденного отвалившимися фрагментами каменной кладки и покрытого слоем песка и всевозможных мелких осколков. По обе стороны — на расстоянии тридцати футов друг от друга — поднимались внушительные стены, высоко над головой завершавшиеся сводчатым потолком. По всей длине стен тянулись ряды иероглифов, значение и смысл которых я был не в силах постичь.

Особенно меня впечатлил каменный свод этого помещения. Верхняя его часть оказалась недосягаемой для света карманного фонаря, но я смог разглядеть основание монументальных арочных перекрытий, потрясших меня своим абсолютным сходством с некоторыми деталями моих снов.

Вверху за моей спиной слабое пятно лунного света обозначало далекий выход наружу. Я мельком отметил про себя, что мне не следует упускать это пятно из виду, дабы не заблудиться потом при возвращении. Медленно и осторожно я продвигался вперед, придерживаясь левой стены, — путь по горизонтальному коридору оказался не менее трудным, чем предшествовавший ему спуск. В одном месте я сдвинул в сторону несколько крупных глыб и отгреб ногой каменную крошку, чтобы взглянуть на покрытие пола. Здесь я нашел то, что, в сущности, и ожидал: пол был вымощен плотно подогнанными друг к другу тяжелыми восьмиугольными плитами.

Отступив на несколько шагов от стены, я внимательно осмотрел ее при свете фонаря. Поверхность песчаника носила явные признаки многолетнего воздействия воды, которая, однако, не смогла полностью уничтожить резные узоры и надписи. Местами кладка была сильно повреждена и расшатана, поневоле наведя меня на мысль о тех немногих уже веках, что смогут застать это древнее сооружение в его первозданном виде.

Но более всего меня тревожили иероглифы. Несмотря на разрушительную работу времени и стихий, надписи при близком рассмотрении были достаточно различимы и полностью, вплоть до мельчайших деталей, совпадали с теми, что я видел в снах. Все прочие совпадения, касавшиеся архитектурных элементов, при их безусловной неординарности все же не выходили за рамки вероятного. Произведя сильное впечатление на наших далеких предков, эти руины вполне могли найти отражение и в их мифологии, впоследствии ставшей предметом моих исследований в период амнезии и породившей всю эту длинную цепь гипнотических воспоминаний. Но как объяснить совершенное сходство каждой линии, каждого ее изгиба и завитка, высеченного на стенах подземного здания, с соответствующими изображениями из вот уже многие годы преследовавших меня снов? Возможно ли вообще столь полное слияние реальности и мысленных представлений о ней, полученных самым косвенным образом?

А здесь не могло быть и речи о какой-либо приблизительности. Вне всяких сомнений, этот построенный миллионы лет назад коридор был подлинником того, что являлся мне сотни ночей подряд и который я знал не хуже, чем собственный дом на Крейн-стрит в Аркхеме. Правда, в моих снах отсутствовали все имевшиеся здесь следы разрушений, но в данном случае это было не столь уж существенно.

Важнее всего было то, что я узнал место, где я находился. Знакомо мне было и расположение самого этого дома среди прочих ему подобных в городе моих сновидений. Внезапно я понял, что могу без труда отыскать любое нужное мне помещение как непосредственно здесь, так и в любой другой части погребенного под землей мегаполиса — при условии, разумеется, их теперешней сохранности. Что, в конце концов, это все могло означать? Какая страшная реальность могла еще скрываться за фасадом старинных легенд о существах, некогда населявших эти доисторические лабиринты?

Слова не в состоянии передать весь жуткий сумбур, творившийся в моей голове. Я знал это место. Я знал, что находится глубоко внизу и что находилось на верхних этажах огромной башни до того, как она обрушилась, рассеяв свои обломки по земле, которая целую вечность спустя станет частью Большой Песчаной пустыни. Не без внутреннего содрогания я понял, что теперь не было нужды оглядываться на бледное пятнышко лунного света: заблудиться здесь я не мог.

Я стоял в нерешительности; чувство самосохранения подсказывало: беги! — но лихорадочное любопытство и какая-то странная обреченность толкали меня вперед. Что произошло с этим гигантским городом за миллионы лет, разделившие время моих снов и мое настоящее бытие? Уцелела ли сеть подземных ходов, связывавших между собой все эти громадные дворцы и башни? Что еще могло уцелеть от того невозможно далекого мира Великой Расы? Найду ли я вновь тот дом, где меня некогда обучали письму, или ту башню, на стенах которой С'гг'ха, плененный разум из числа хищных звездоголовых хозяев Антарктики, вырезал свои ни на что не похожие письмена? Не завалилась ли наклонная галерея, ведущая в зал пленных сознаний двумя уровнями ниже этого? Я вспомнил одного из пленников — полупластического обитателя внутренних полостей неизвестной нам планеты, лежащей за орбитой Плутона, которому суждено будет жить еще через восемнадцать миллионов лет; он хранил в этом зале свое творение — что-то вроде скульптурной композиции, вылепленной из большого куска сырой глины.

Я закрыл глаза и сжал руками голову в тщетной попытке изгнать прочь эти безумные обрывки сновидений. Только сейчас я впервые по-настоящему ощутил влажность и холод струившегося навстречу мне воздуха — там внизу должны были находиться обширные пустые пространства, порождавшие этот воздушный поток.

Воссоздав в памяти череду комнат, переходов и галерей, я подумал и о центральных архивах. Интересно, был ли свободен проложенный к ним коридор? Перед моим мысленным взором потянулись ряды прямоугольных ячеек из нержавеющего металла, каждая из которых содержала контейнер с оригинальной рукописью. Там, если верить снам и легендам, хранилась история разумной жизни огромного пространства космоса от момента ее зарождения вплоть до будущего конца, записанная пленниками из всех времен и цивилизаций нашей планетной системы. Безумные мысли, согласен, — но я был безумен в той самой мере, в какой был безумен и весь окружавший меня подземный мир.

Я помнил расположение своей личной ячейки на нижнем уровне, в секции земных позвоночных. Сколько раз приходилось мне открывать ее после серии нажимов и поворотов круглой металлической ручки! Окажись сейчас здесь эта дверь, я с легкостью мог бы воспроизвести весь замысловатый порядок движений. Это было, похоже, началом полного помешательства. В следующую секунду я уже мчался, спотыкаясь и перепрыгивая через препятствия, по хорошо знакомой дороге в сторону галереи, спускавшейся в глубь земли.