Несмотря на все это, Деншеру предстояло услышать от нее еще многое о том, что и как она видит; и ближайший же случай приготовил для него еще и другие сюрпризы. Наутро после его визита к Кейт он получил от миссис Лоудер телеграфное выражение ее надежды, что он сможет оказаться свободным в этот вечер, чтобы пообедать вместе с ними; и счел свою свободу везеньем, хотя в какой-то степени подпорченным продолжением ее послания: «Ожидаем американских друзей, которых, как я, к моему удовольствию, обнаружила, вы тоже знаете!» Его знакомство с американскими друзьями оказалось явно неприятной случайностью, чьи плоды ему придется вкушать до последней горькой дольки. Предвкушение, однако, поспешим мы добавить, к его радости, в самом событии оправдалось не полностью, пережив приятное сокращение: само событие заключалось в том, что на Ланкастер-Гейт, через пять минут после своевременного появления там Деншера, миссис Стрингем приехала одна. Долго длящийся свет летних дней, поздние фонари – уже вошедшие в привычку – сделали обеды более поздними и еще более поздним появление гостей, так что Деншер, со своей обычной пунктуальностью, застал миссис Лоудер в одиночестве: сама Кейт еще отсутствовала на поле боя. Поэтому ему пришлось пережить с хозяйкой дома несколько сложных моментов – сложных по той причине, что они предлагали ему быть сверхъестественно простым. Ему самому, ей-ей, как раз этого и хотелось, но никогда еще не приходилось так широко и свободно – так сверхъестественно просто – быть простым, словно это ставилось ему в заслугу как достоинство. Это была особая черта, которую тетушка Мод, казалось, являла собственным примером; казалось, она говорила ему самым приятным тоном: «Вот чего я хочу от вас, разве вы не видите? Просто будьте точно таким, как я». Величина той черты, которую требовала от него миссис Лоудер, могла сама по себе лишить Деншера устойчивости: вообще-то, ему нравились величины, с которыми имела дело миссис Лоудер. Ему очень хотелось бы спросить у нее, насколько возможно, с ее точки зрения, чтобы бедный молодой человек хоть в чем-то походил на нее; но он все же довольно скоро осознал, что поступает именно так, как ей угодно, позволяя ей заметить его чуть глуповатое изумление. Более того, он испытывал странный, хотя и не очень сильный страх по поводу результатов разговора с ней, – поистине странный, ибо страшился он ее добродушия, а не суровости. Суровость могла бы вызвать его гнев – а в этом всегда было и удобство, и успокоение; добродушие же, в его положении, скорее всего, заставило бы почувствовать стыд, о чем тетушка Мод, чудесным образом относясь к нему с явной приязнью, видимо, догадывалась. Она также избегала и разговора, видимо щадя его, она его сдерживала, отказываясь с ним ссориться. А теперь она предлагала ему радоваться всему этому, и его втайне огорчало ощущение, что в целом это и станет для него тем, что лучше всего его устроит. Чувствовать, что тебя сдерживают, неприятно, но поистине гораздо страшнее чувствовать стыд, являвшийся чем-то вполне очевидным, и уже не имело значения, что этого Деншер тоже стыдился.

В его положении было весьма существенно, что в таком доме, как этот, над ним всегда способны одержать верх. «Что можешь ты предложить? Что можешь ты предложить?» – вопрошал дом, пусть даже приглушенно, соблюдая приличия и декорум, проборматывая эти слова с нескрываемой иронией. Ирония звучала возобновленным напоминанием об очевидных компенсациях, а он успел увидеть, как мало помогают его утверждения, что любая компенсация, то есть взятка, отвратительна уже по самой своей форме. Так действовать могли позволить себе драгоценные металлы – и только они, – с его же стороны, соответственно, было бы пустым тщеславием пытаться придать фальшивый блеск собственной мелкой монете. Унижение Деншера его собственным бессилием было именно тем, что пыталась, сдерживая его, смягчить для него миссис Лоудер, и, поскольку ее усилия в этом направлении никогда еще не были столь видимы, Деншер, вероятно, никогда еще не ощущал, что обрел столь определенное место в обществе, как в тот момент, ожидая вместе с нею полдюжины других ее гостей. Она радушно поздравила его с возвращением из Штатов и задала несколько вопросов о его впечатлениях, хотя и не слишком последовательных, но вполне обстоятельных, его позабавивших: сквозь них, словно сквозь прозрачное стекло, Деншер разглядел явную и неожиданную вспышку осознанной любознательности. У него на глазах она осознавала Америку как потенциальное поле общественной деятельности: мысль о возможности посетить замечательную страну явно до сих пор не приходила ей в голову, однако не прошло и минуты, как она уже говорила об этом как о своей заветной мечте. Он не поверил ее словам, но сделал вид, что верит; это опять-таки укрепило ее мнение о нем как о человеке безвредном и безвинном. Она была совершенно поглощена происходящим – чему и далее способствовало полное отсутствие у нее аллюзий, когда наивысшим эффектом ее метода стало великолепное появление Кейт. Тем самым ее метод получил полную поддержку, так как никакой молодой человек не смог бы оказаться менее неподдающимся, чем тот, чью застенчивость, очевидно, явилась преодолеть ее племянница. Очевидность предлога у Кейт на этот раз потрясла Деншера как нечто изумительное, хотя вряд ли менее изумительной была, между прочим, его незамедлительная трактовка отношений между его компаньонками – отношений, высвеченных ему прямым взглядом их хозяйки, не то чтобы любящим или очень долгим, но испытующим и ласковым, с которым девушка, приближавшаяся к ним, не могла не считаться. Этот взгляд охватил ее с головы до ног и, сам по себе, поведал бедному Деншеру историю, опять-таки чуть было не вызвавшую у него дурноту: она явственно говорила о том, с чем Кейт приходилось привычно и безоговорочно считаться.

Вот какова эта история. Кейт, при своем великодушном драконе, всегда приходилось быть во всеоружии, удовлетворять требованиям каждый час, но особенно в час праздничный, соответствуя той ценности – то бишь «стоимости», – какую определила ей миссис Лоудер. Высокая и фиксированная, ее оценка каждый раз руководила светскими приемами на Ланкастер-Гейт, так что теперь Деншер распознал в этом нечто подобное художественному замыслу, формообразующему материалу, навязанному выдающейся актрисе традицией, талантом, критикой в отношении данного персонажа. Как такая актриса должна быть в этой роли одета, как ей следует ходить, смотреть, говорить, как любым способом выражать суть исполняемой роли – все это приходилось осуществлять Кейт, чтобы представить персонаж, какого требовала жизнь под кровом ее тетушки. Он создавался, этот персонаж, из определенных элементов и мазков – вещей, вполне поддающихся критической оценке; и ее способом удовлетворять требования критики с самого начала, очевидно, означало быть уверенной, что созданный ею образ, как и ее грим, доведен до необходимой кондиции и она выглядит, по крайней мере, не хуже, чем обычно. Сегодня вечером оценка тетушки Мод оказалась поистине режиссерской, а вклад исполнительницы, по справедливости, был безупречен, как у солдата на параде. Деншеру на миг представилось, что он сидит в оплаченном театральном кресле на спектакле, бдительный режиссер – в глубине ложи, а бедная актриса – в ярком свете рампы. Но она справилась, бедная исполнительница; ее парик, ее грим, ее драгоценности, все ее средства выразительности были безукоризненны, и ее выход на сцену соответственно вызвал всеобщее восхищение, чуть ли не аплодисменты. Следует признать, что впечатления, какие мы отмечаем у Деншера, возникали у него и исчезали гораздо быстрее, чем за то время, что требуется нам для их описания; тем не менее подчеркнем: между их появлением и исчезновением у него оставалось еще время для страха – он почти страшился принять участие в овациях. Он поражался самому себе, ибо на какое-то мгновение совершенно утратил присутствие духа – он способен был лишь молча взирать на старшую из дам, искусно бросавшую племяннице свой вызов, и на вымуштрованное лицо младшей. Все выглядело так, будто эта драма – теперь он видел это именно так, ибо уже невозможно было закрыть глаза на самый факт существования здесь драмы, – происходила между ними, между ними по преимуществу, тогда как он, Мертон Деншер, был низведен до роли зрителя, отослан в платное кресло, правда одно из самых дорогих, в передних рядах. Вот почему его восхищение на миг сменилось страхом – сменилось, как мы упомянули, чем-то вроде дурноты; даже несмотря на то, что вымуштрованное лицо, как он верил, бросило ему, поверх огней рампы, быстрый, чуть заметный, но острый и полный особого значения взгляд прекрасных глаз. Точно так опытная актриса могла бы, даже под огнем двуствольных биноклей, казаться поглощенной своею ролью и все же дать знак тому человеку в зале, кто ей более всех дорог.

Тем временем сама драма, в том виде, как воспринимал ее Деншер, развивалась – пополнившись появлением двух других гостей, случайно забредших сюда джентльменов, переходящих от одного раута сезона к другому, которые в следующую пару минут представились Кейт, не претендуя на менее равнодушное обращение с ними или на более чем обычную снисходительность. Находясь на противоположных возрастных рубежах светского общества, оба джентльмена в том, что касается их «облика», демонстрировали – каждый по-своему: один весьма обширный, а другой вовсе размером незначительный – безупречные белые жилеты. Случайно собранная компания из двух безобидных молодых людей и умиротворенного ветерана – вот что предстало взору миссис Стрингем, когда та влетела в гостиную, чуть запыхавшись, полная угрызений совести из-за того, что ей пришлось явиться в одиночестве. То обстоятельство, что их очаровательная приятельница заболела, стало первейшей темой, какую Кейт обсудила с Деншером в те десять минут, которые они смогли после обеда провести вдвоем, без всякой бравады, «совершенно естественно», как отметила Кейт. Однако с Деншером это было не так – не вдвоем: по странному ощущению, не покидавшему молодого человека в течение всего приема, он вовсе не был лишен присутствия мисс Тил. Миссис Лоудер сделала милую Милли темой вечера, и тема сразу же оказалась близкой как полному энтузиазма молодому, так и весьма полному пожилому джентльмену. Более того, те сведения, которых недоставало гостям, племянница миссис Лоудер была только рада им сообщить, тогда как к самому Деншеру то и дело обращались как к наиболее привилегированному члену компании. Разве же это не он, некоторым образом, пригласил чудесное создание – увидев ее первым, захватив ее в ее родных джунглях? Разве не он, более или менее, вымостил ей дорогу сюда, сразу же распознав редкостность ее натуры, по-дружески предпослав ее поездке пару ярких советов, поскольку сам обладает весьма верным «слухом» в отношении их общества?

Бедный Деншер отвечал на вопросы как мог, слушал с интересом и вместе с тем с чувством неловкости, особенно ежась, как честный журналист, когда обнаруживал, что гости, по всей видимости, подозревают, что он ставит свое перо – ох уж это перо! – на службу чьей-то личной известности. Верный слух в отношении общества? – они говорили так или почти так, будто он широко разрекламировал скромную юную леди. Да им, по правде говоря, просто снились сны – так, кажется, он все это воспринимал, а его самого происходящее как раз и разбудило: он потверже уселся в кресле, чтобы побороть свое смущение и как следует осмыслить то, на что у него открылись глаза. Смущение его было, естественно, вызвано тем, что если он не мог считать своей заслугой успех мисс Милли Тил, то не мог и столь же достойно утверждать, что она его не интересует. Сильнее всего затронул Деншера тот факт, что прием почему-то обрел характер мемориального вечера, трапезы в память о блестящей, но краткой карьере. Разумеется, о самой героине говорили – в ее отсутствие – много больше, чем если бы она здесь присутствовала, и Деншер был ошеломлен диапазоном триумфа Милли. У миссис Лоудер нашлось множество чудесных рассказов об этом; два обладателя белых жилетов, то ли искренне, то ли из лицемерия, выявили равные с нею познания в той же области; а сам Деншер, казалось, наконец-то распознал перед собою присутствие социального «случая». Разумеется, это миссис Стрингем должна была бы стать главнейшим свидетелем, если бы ей, как представительнице ее подруги, не пришлось взять на себя лишь функцию вдыхания фимиама; так что Кейт, которая повела себя с нею просто прекрасно, улыбаясь ей с противоположной стороны стола, ободряя ее и утешая, казалось, не только благожелательно говорила с нею, но и служила ей переводчицей. Кейт говорила так, словно та могла не понять их манеру восхищаться Милли, но способна была позволить им, по справедливости, поступать по их доброй воле, выражая похвалы более грубым, им свойственным образом. Деншеру и самому вроде бы не чуждо было ощущение некоего необременительного братства с миссис Стрингем; прислушиваясь к разговору, он задавался вопросом, как этот разговор может воздействовать на нервы американки. Прежде он только слышал об американцах, но во время его недавней поездки по стране он увидел их в действительности, и это оказалось поразительно, а теперь, в какой-то момент, ему пришло в голову, что он, скорее всего, причем вовсе не ради собственного спасения, – получил от них урок.

Нервы явно содрогались, они гудели и стучали, они скакали и прыгали в типическом организме миссис Стрингем: эта дама, как виделось Деншеру, была прежде всего возбуждена, была, как выражались у них в Штатах, «заведена» на восприятие гораздо большего количества деталей теперешнего события, чем он сам мог бы сосчитать. Ему представлялось, что ей доступны такие стороны этого приема, какие до сих пор остаются для него самого скрытыми, так как, хотя она, безусловно, наслаждалась и воспаряла в облака, ему все же было видно, что она временами волновалась гораздо более, чем допускало получаемое удовольствие. Это было такое эмоциональное состояние, которое вряд ли объяснялось всего лишь нетерпеливым стремлением поскорее рассказать обо всем дома. Ее маленькая, сухонькая новоанглийская сообразительность – он ведь успел собрать «образцы» всех оттенков американской сложности – если это и правда была сложность – находила обоснованные резоны по большей части искать облегчение в молчании, так что, прежде чем собеседники сменили тему, Деншер понял (удивившись всем остальным), что они предоставили ей массу возможностей молчать. У него самого тоже было достаточно таких возможностей, пока его не спросили, правда ли, что их приятельница в своей родной стране вовсе не имела такого огромного успеха, как у них в Лондоне. И вопрос этот был задан ему не кем иным, как миссис Лоудер, в то время как сам он не мог разобраться, что же поразило его более всего: вопрос миссис Лоудер, заданный под самым носом у миссис Стрингем, или ее надежда, что он позволит Лондону присвоить честь такого открытия? Менее объемный из белых жилетов предложил к обсуждению теорию, что в Лондоне – что бы там ни говорили – видят много дальше, чем в Штатах: уже далеко не в первый раз, утверждал он, англичанам приходится учить американцев ценить их собственные произведения (особенно если они забавны). Он вовсе не имеет в виду, что мисс Тил забавна, хотя она странная, но в этом как раз и кроется ее магия; и вполне могло случиться так, что Нью-Йорк, демонстрируя ее постоянно, не сознавал, как ему повезло. Существовало множество людей, кого за океаном ни в грош не ставили, а они были подняты ужасно высоко в Англии, так же – кстати, для равновесия, – как американцы порой присылают нам своих красавиц и знаменитостей, но те оставляют британца холодным. Температура британца не поддается исчислению – такая формулировка предмета спора, однако, не могла быть получена без того, чтобы не вызвать последний, лихорадочно-саркастический выплеск миссис Стрингем. Она объявила, что если им показалось, что точка зрения на должное восхищение ее юной подругой в Нью-Йорке оставляет желать много лучшего, то в Бостоне ее подопечная, вне всяких сомнений, произвела настоящий фурор. Так что тут явно напрашивается вывод, что Бостон, если речь идет о более тонком вкусе, оставляет Нью-Йорк далеко позади – практически просто нигде! И наша добрая дама, как образец и выразитель этой доктрины, на изложение которой она потратила некоторое время, сделала шаг, несомненно – на взгляд Деншера – приблизивший ее к тому, чтобы добавить вечеру странности, чего, из-за отсутствия Милли, присутствующим явно недоставало. Она сделала этот шаг ему на пользу, неожиданно обратившись к нему со словами:

– Вы ничего не знаете, сэр, – вовсе ничего, ни единой капельки не знаете про мою подругу.

Деншер вовсе не притворялся, что знает, но в упреке и в выражении лица миссис Стрингем, в ее тоне была чистота, такая чистота, в которой явно подразумевались некие серьезные смыслы, так что на какой-то момент, какими бы незначительными ни были его претензии, он почувствовал, что она преувеличивает. Ему очень хотелось знать, что она имеет в виду, но он все же постарался защититься:

– Я, разумеется, не знаю слишком многого, помимо того что мисс Тил в Нью-Йорке была невероятно добра ко мне – бедному, растерянному, только что сошедшему на берег чужаку, за что моя благодарность ей беспредельна. – И вдруг добавил, сам едва зная зачем, то, что возымело немедленный успех: – Вы, наверное, помните, миссис Стрингем, вас тогда там не было.

– Ну вот вам, пожалуйста! – с веселой экспрессией воскликнула Кейт, хотя он тогда так и не разобрал, что эта экспрессия выражала.

– Вы же там не были тогда, моя дорогая, – с готовностью подхватила миссис Лоудер. – Вы не знаете, – продолжала она с веселой умудренностью, – как далеко все могло зайти.

Деншер увидел, что это заставило худенькую женщину буквально потерять голову. А ведь у нее в голове было больше забот, чем в головах или в каких-то других местах у всех остальных, кроме, пожалуй, Кейт, которая, как он заметил, искоса следила за ним во время этого глупого эпизода, хотя его радовало – из-за глупости происходящего, – что он не встречается с ней глазами. Зато он встречал взгляд миссис Стрингем, которая произвела на него такое впечатление; с нею, при случае, он сможет все выяснить; это чувство возникло у него от ощущения некой молчаливой общности и реального начала, как предстояло показать дальнейшим событиям, чего-то необычайного. И фактическим, хотя и не очень значительным результатом этой общности явилось то, что миссис Стрингем заметно заколебалась с резким ответом на шутку миссис Лоудер.

– О, но я как раз и имела в виду, что у мистера Деншера не было слишком широких возможностей. – И тут она ему улыбнулась. – Знаете, я ведь отсутствовала совсем недолго.

Самым странным образом ее слова вдруг все для него поставили на должное место.

– Так я ведь тоже пробыл там недолго! – Он ясно видел, что теперь с нею, что бы он ни произнес, все будет правильно. – Она прелестна, но я бы не сказал, что ее легко узнать.

– Ах, в Милли – тысяча и одна загадка! – откликнулась милая дама, словно желая отныне держаться с ним по-доброму.

Деншеру ничего лучшего и не требовалось.

– Вы с нею отправились в наши края прежде, чем мне стало об этом известно. Я ведь тоже уехал – отправился в чудеснейшие края, где смог увидеть бесконечно больше интересного.

– Но вы ведь ее не забыли! – вмешалась тетушка Мод с почти грозным лукавством.

– О нет, конечно, я ее не забыл. Такие волшебные впечатления не забываются. Но я никогда, – очень твердо заявил он, – не болтал о ней с посторонними.

– Она будет благодарна вам за это, сэр, – столь же твердо заявила раскрасневшаяся миссис Стрингем.

– Но разве молчание в таких случаях, – мягко спросила тетушка Мод, – не становится частым доказательством особой глубины впечатления?

Вопрос позабавил бы Деншера, если бы он не почувствовал, что раздражен тем, что все они стремились ему приписать.

– Ну что ж, впечатление и правда было довольно глубоким. Однако мне очень хотелось бы, – добавил он для миссис Стрингем, – чтобы мисс Тил знала, что я действительно не собираюсь по собственной воле выступать в качестве эксперта в разговорах о ней.

Тут Кейт пришла ему на выручку – если это можно назвать выручкой – прежде, чем их приятельница успела собраться с мыслями и ответить на это нападение.

– Вы совершенно правы, говоря, что Милли нелегко узнать. Можно видеться с нею очень часто – видеть ее практически чаще, чем кого-нибудь другого, а потом вдруг обнаружить, что это вовсе не значит, что вы ее знаете, и можно лучше узнать кого-то, с кем вы, как я говорю, и вполовину столько не видитесь.

Такое определение различия было интересным, но вернуло компанию к факту успеха Милли, и при этом малопристойном обстоятельстве, представшем перед ними теперь во весь рост, взволнованной приятельнице Милли оставалось лишь сидеть и смотреть – смотреть, подобно какому-нибудь зрителю в древнем цирке, наблюдавшему, как на арене странно – нежно и ласково – мучают христианскую деву. Деву обнюхивали и ощупывали вовсе не львы и тигры, а домашние животные, выпущенные туда как бы ради шутки. Но и сама шутка вызвала у миссис Стрингем чувство неловкости, и ее молчаливая общность с Деншером, о которой мы уже упоминали, все более и более углублялась этим обстоятельством. Позднее у него возник вопрос, замечала ли это Кейт; впрочем, он лишь значительно позже научился мысленно различать, что́ она смогла осознать, а что, скорее всего, не смогла. Если Кейт и правда не заметила хотя бы того, что миссис Стрингем испытывает чувство неловкости, это всего лишь показывает, как занимала нашу юную леди ее собственная идея. Собственная же идея Кейт заключалась в том, чтобы, настаивая на весьма заметной роли мисс Тил в конце лондонского сезона, сохранить у всех участников приема впечатление о присутствии Деншера как в настоящем Милли, так и в ее прошлом. «Ведь именно все, что случилось с тех пор, естественно, вызывает у вас некоторую нерешительность по поводу мисс Тил. Вы ведь не знаете, что именно случилось, зато мы знаем; мы это видели, мы это наблюдали; мы даже немножко участвовали в этом». При всем том очень важным фактом для него оказалось, что, как представила это Кейт, случай, о котором шла речь, был неоспоримо реальным – как бывает, когда терпение человека истощается прежде, чем иссякает его любопытство, и он начинает считать что-то более или менее приемлемым в Лондоне, но ему это уже давно даже в малой степени неинтересно. Неожиданному приключению маленькой американки в лондонском обществе, ее счастливому и, несомненно, безвредному преуспеянию, вполне вероятно, способствовали несколько случайностей, однако более всего этому способствовал простой трамплин самого места действия, один из обычных капризов бесчисленного, бессмысленного стада, стадного поведения, столь же непредсказуемого, как океанские течения. Сбившееся в кучу стадо слепо двинулось к Милли – столь же слепо оно вполне могло двинуться прочь. Разумеется, там был подан сигнал, но более важной причиной, вероятнее всего, стало то, что не нашлось более крупного льва. Появись более крупный зверь, и тот, что поменьше, бежал бы с места действия, непристойно пачкая дорогу. Во всяком случае, такое было бы вполне характерно; суть же заключалась в том, что это лило воду на его, Деншера, журналистскую мельницу, давало материал его журналистской руке. И рука (в его воображении) уже играла с новым материалом: «мотив» как символ сезона, типическая черта времени, поистине поспешный и беспорядочный характер социального бума. Бум как нечто необходимое само по себе – такова будет главная нота; предмет бума станет проблемой сравнительно меньшего масштаба. Все, что угодно, может стать предметом бума, если не найдется ничего более подходящего: автор «непристойной» книжонки; красавица, которая вовсе и не красавица; наследница, которая ничего собою, помимо этого, не представляет; иностранец, которого чаще всего спасает от того, чтобы быть неудобно странным, лишь то, что он всем хорошо знаком; американец, чей американизм уже давно безрассудно перестали принимать в расчет; in fine, любое существо, о чьих звездах и пятнах, сколько-нибудь заметных и выставленных напоказ, можно громогласно объявить.

Так, во всяком случае, рассуждал – в пределах своих возможностей – Деншер, и его идея, что то, что он уловил в увиденном им факте, являлось одной из превратностей моды, и тон самого общества были таковы, что заставили Деншера вновь обрести чувство собственной независимости. Он и раньше полагал себя человеком цивилизованным, но если то, что он теперь наблюдает, – цивилизованность…! Конечно, когда в доме занимаются пустой болтовней, можно выйти и выкурить трубку на улице. Ему почти удавалось, как мы отметили, избегать взгляда Кейт, но вдруг наступил момент, когда ему очень захотелось встретиться с ней глазами и, через стол, задать ей вопрос: «Послушай, свет жизни моей, это и есть твой великолепный мир?» Затем, следует добавить, наступил и другой момент – несомненно, в результате того, что, над скатертью, так и витало между ними – когда она поразила его, сказав как бы в ответ:

– О Небо! За кого же вы меня принимаете? Да нет, нисколько! Просто неудачная, глупая, хотя и совершенно безвредная имитация, только и всего.

Однако те ее слова, что были, по-видимому, неверно поняты, слились с теми, что она на самом деле произнесла, ибо она тут же открыто пришла ему на помощь, будто сразу догадалась о некоторых его мыслях. Она уверенно объявила им, облегчая тем самым его замешательство, ту истину, что человек не может уехать из Лондона в такое время года на целых три месяца, а вернувшись, обнаружить их всё на том же месте. Поскольку они все, разумеется, все это время быстро и без остановки двигались то вперед, то назад, лица их могли так покраснеть, что их и не узнаешь. В итоге она примирила его заявление о том, что он не знает Милли, с выпавшей на его долю честью открытия этой девушки, что Деншеру, при всей его скромности, бесполезно отрицать. Он ее «откопал», но это они – все они – ее «разработали». Милли всегда была на редкость обаятельна, больше, чем кто-либо другой из всех, кого знала Кейт, но она не была тем человеком, на которого он мог тогда «делать ставку».

Со временем Деншер уверился, что Кейт не имела сознательного или, более того, оскорбительного намерения легкомысленно отнестись к праву собственности Сюзан Шеперд на их юную приятельницу, хотя ее речи весьма заметно задвинули это право собственности в долгий ящик; однако он понял и то, что миссис Стрингем – втайне – была этими речами неприятно поражена, поскольку миссис Стрингем придерживалась того мнения (с которым он имел возможность в конце концов мельком ознакомиться), что все и всяческие Кейт Крой христианского мира всего лишь пыль под стопами ее Милли. Такое, скажем правду, могло быть выявлено лишь тогда, когда ей пришлось отступить к последним полевым укреплениям и оказаться загнанной в угол собственной страстью – редкостной страстью дружбы, единственной страстью ее узенькой жизни, если не считать еще одну, более невозмутимую и рассудочную страсть к творчеству Ги де Мопассана. От ее наблюдательности ускользнуло, что ее Милли была не способна меняться, оставаясь всегда точно той же самой Милли, но это совершенно ничего не меняло в ходе аргументации Кейт. Кейт была неизменно добра к Сюзи; похоже было, что она определенно знает, что Сюзи затрудняется вступать с нею в разногласия, поскольку считает, что она – «типаж» и в ней есть «класс», а «классом» принято восхищаться. Впоследствии Кейт представился случай – ей как-то удалось это сделать – рассказать нашему молодому человеку о том, что Милли говорила ей о таком взгляде на нее этой милой дамы. Ей хотелось бы – это Милли услышала от нее самой – вставить Кейт Крой в книгу и посмотреть, что́ с ней таким способом можно будет сделать. «Мелко порубить или подать целым куском!» – это будет, как заявила Кейт, ужаснувший ее, но возможный способ до нее добраться. Однако, как она понимала, миссис Стрингем изберет именно его, ибо миссис Стрингем, как ни поразительно, чувствует, что с тем материалом, из которого сделана эта странная английская девушка, – материалом, какой (в отличие от Мод Маннингем, преисполненной сантиментов) никогда не был ей известен, – никакой другой способ не может быть использован. Все эти вещи стали известны Деншеру позже, тем не менее он мог уже тогда ощущать их в самой атмосфере приема. Они витали в атмосфере уже тогда, когда Кейт, отказавшись обсуждать вопрос о «синтетических превращениях» своего приятеля, завершила речь предложением, против которого почти невозможно было возразить, чтобы он, столько всего пропустив, принял всех и вся на веру, на сей час и на потом. Он отнесся к этому совету спокойно, возможно, немного еще и затем, чтобы показать пример миссис Стрингем.

– О, раз вы этого хотите!

Его реакция даже возымела эффект: миссис Стрингем восприняла из нее ровно столько, сколько ей самой могло пригодиться. Одной из ее приятных черт было то, что она умела отмерить, сколько требуется; так что к тому времени, как обед подошел к концу, они успели обсудить все, что хотели.

Младший из двух других джентльменов, как затем выяснилось, оказался совершенно в своей стихии у фортепиано, так что они пили кофе в гостиной наверху под звуки комических песенок – джентльмены на время расслабились, легко подчинившись последнему повелению миссис Лоудер – не сидеть слишком напряженно и не слишком много молчать. Наш же особый молодой человек, вновь оказавшись в этой гостиной, сидел несколько более напряженно: они с Кейт поняли, что смогут, никому не в обиду, время от времени уединяться. В этом отношении у него, вероятно, было больше потребности, чем у нее; но у нее находилось больше красивых названий для тех немногих рисков, на которые она соглашалась пойти. Какое благо, что дом большой и перерывы длительны, что тепла августовская ночь, окна и двери на балкон открыты: иначе как сумела бы тетушка Мод в данный момент, на широком балконе, при вполне удачно исполняемых песнях, добиться, чтобы ее маленький придворный прием оказался таким свежим? А Деншер и Кейт в эти моменты, усевшись бок о бок, занимали небольшой диванчик – роскошь, которую Кейт назвала доказательством их необыкновенно замечательной сознательности.

– Делать вид, что мы не знаем друг друга – раз уж ты здесь, – сказала девушка, – значило бы сильно переигрывать.

И она устроила все совершенно очаровательно, так чтобы у них во что бы то ни стало была возможность сбить тетушку Мод со следа. Иначе она станет задумываться над тем, в чем же они, ради всего святого, находят свой интерес? Для Деншера тем не менее радость улученных ими минут, улученных ими контактов была частичной, бедной, недостаточной; особенно сейчас у него в мыслях было много такого, чего он не мог высказать, глядя в открытые балконные двери. С другой стороны, Кейт, по правде говоря, неожиданно ответила на большинство из них, он даже не сразу понял на сколько, высказавшись – для него одного – по поводу Милли в ином ключе по сравнению с остальными участниками приема.

– Видишь ли, с ней совсем не все в порядке. Я хочу сказать, с ее здоровьем. Ну вот сегодня, например. Знаешь, ради тебя она, несомненно, приехала бы сюда, если только это было бы хоть как-то возможно.

Он воспринял это со всем терпением, на которое оказался в этот момент способен.

– Так что же с ней, в конце концов, такое?

Но Кейт продолжила – молча, про себя: «Если только это не твое присутствие явилось для нее реальной причиной уклониться».

– Так что же с ней, в конце концов, такое? – повторил свой вопрос Деншер.

– Да просто то, о чем я уже говорила. Ты ей очень нравишься.

– Почему же тогда она лишает себя радости встречи со мной?

Кейт поспешно искала ответ, но объяснение заняло бы слишком много времени.

– Впрочем, возможно, она и правда плохо себя чувствует. Такое легко могло случиться.

– Весьма легко, сказал бы я, судя по миссис Стрингем, которая явно выглядит озабоченной и встревоженной.

– Достаточно явно. Однако возможно, – возразила Кейт, – что не только из-за этого.

– Из-за чего же еще?

Но и этот вопрос она, подумав, оставила без ответа.

– Послушай, если это что-то серьезное, почему же наша бедняжка Сюзи не едет домой? Она, вполне очевидно, обеспокоена и уже сделала все, чего требовала от нее простая вежливость.

– Мне представляется, – заметил Деншер, – что она вела себя не просто вежливо. Она вела себя прекрасно.

Это заставило Кейт, как он вообразил, посмотреть на него чуть более сурово, однако она тут же принялась по-своему ему объяснять:

– Ее озабоченность, скорее всего, делится на две рубрики. Одна побуждает ее торопиться домой, другая побуждает остаться. Ей же поручено рассказать Милли все, что она узнает о тебе.

– Ну что же, – произнес молодой человек между смешком и вздохом. – Мне остается радоваться, что внизу, в столовой, я почувствовал в ней какую-то даже привлекательность. Правда ведь, я вел себя с нею очень прилично?

– Ты был ужасающе мил! Инстинкты у тебя хорошо работают, злодей ты этакий. Все идет так, – заявила Кейт, – как и должно быть.

– Если исключить тот факт, – довольно цинично предположил он через минуту, – что сейчас она ничего хорошего от меня не видит. А вот не расскажет ли она Милли об этом?

Тут последовал вопрос Кейт, заинтересовавшейся, что могло означать его «это». Деншер пояснил:

– О нашем пренебрежении приличиями.

– Ах, оставь приличия мне! – Она говорила довольно высокомерно. – Я все с ними улажу. Тем более, – добавила она, – что тетушка Мод так усердно Сюзи занимает, что та ничего и не заметит.

Теперь Деншер почувствовал, что у его собеседницы бывают такие взлеты восприятия, на соревнование с которыми он не мог даже надеяться; еще один взлет произошел, к примеру, когда после этого она добавила:

– А миссис Стрингем, как мне кажется, отвечает так, чтобы произвести именно такое впечатление.

– Прекрасно, – обронил Деншер с некоторой иронией, – жизнь очень интересна. Надеюсь, для тебя она на самом деле настолько же интересна, насколько интересной ты стараешься сделать ее для других – судя по тому, какой ты делаешь ее для меня. Мне думается, ты и для ces dames представляешь ее как нечто захватывающее, да еще по-разному для каждой: для тетушки Мод, для Сюзан Шеперд, для Милли. Но в чем все-таки дело? Неужели Милли так больна, как выглядит?

Лицо Кейт его поразило: сначала он даже подумал, что оно выражает нежелание отвечать на неуместно иронический вопрос; затем Кейт вроде бы уступила какой-то собственной необходимости – необходимости подчеркнуть, что «так больна, как выглядит» Милли вряд ли могла бы быть. Если бы она была так больна, как выглядит, у них вряд ли зашла бы о ней речь, так как конец ее был бы в таком случае совсем близок. Милли тем не менее уверена – и Кейт не может ей не верить, – что ей грозит серьезная опасность. Известно, что они – обе эти дамы – почти уже собрались уехать из города, но их отъезд был внезапно отложен.

– Мы уже попрощались с ними – или почти попрощались – тетушка Мод и я, накануне того дня, когда Милли, так ужасно странно, заскочила в Национальную галерею бросить прощальный взгляд и обнаружила там нас с тобой – вместе. Они должны были тогда уехать, день или два спустя, но не уехали. Они и не думают уезжать. Когда я с ними вижусь – а я виделась с ними сегодня утром, – они выставляют всякие причины. Они хотят уехать, но всё откладывают. И опять отложили. – И Кейт подвела итог. – Отложили из-за тебя.

Деншер запротестовал – по-мужски, без глупого самодовольства, и протест его сам по себе был совершенно искренним; однако Кейт, как всегда, знала, чего добивается.

– Ты заставил Милли передумать. Она не хочет тебя упустить, хотя не желает выказать, что ты ей нужен. Вот почему, как я намекнула с минуту тому назад, Милли, возможно, сегодня вечером сознательно уклонилась. Она не знает, когда увидит тебя снова, не знает, увидит ли тебя вообще когда-нибудь. Она не видит будущего. Оно открылось ей в эти последние недели как нечто темное и вызывающее замешательство.

Деншер был потрясен.

– После того как, судя по тому, что вы все тут мне рассказываете, она с таким огромным успехом проводила здесь время?

– Вот именно. На все это упала тень.

– Тень, ты полагаешь, какого-то физического срыва?

– Какого-то физического недуга. Не менее того. Она напугана. У нее ведь есть много такого, что жаль терять. А ей хочется еще больше.

– Да ладно, – произнес Деншер, вдруг ощутив странное чувство неловкости, – неужели никто не способен ей объяснить, что не может же она иметь все?

– Нет. Потому что никто не захочет. Она и в самом деле, – продолжала Кейт, – стала здесь персоной значительной. Личностью. Спроси тетушку Мод: ты ведь можешь счесть, что я сужу пристрастно. – Девушка улыбнулась какой-то странной улыбкой. – Тетушка Мод тебе расскажет – ведь у нее перед глазами все общество. Все началось после того, как ты с нею виделся, и очень жаль, что ты все это пропустил, так как тебя бы это наверняка позабавило. Милли и в самом деле имела громадный успех – насколько такое возможно за столь незначительное время, – и она воспринимала это… ну просто как ангел. Если можешь себе представить ангела с громадным банковским счетом, то получишь самое ясное представление о том, что тут происходило. Состояние Милли невероятно огромно. У тетушки Мод имеются все факты – или, во всяком случае, достаточное их количество, – с предельной откровенностью доверенные ей «Сюзи», а Сюзи их знает из документов. Так что получи их от меня, теперь уже с моей предельной откровенностью. Вот тебе Милли как на ладони. – Помимо сказанного, Кейт выразила и то, к чему все сводилось: – Видишь ли, она вполне способна устроить самый великолепный брак. И я уверяю тебя, что в нашем отношении к ней нет ни капли вульгарности. Ее возможности совершенно ясны.

Видно было, что Деншер не подвергает их сомнению и не испытывает недовольства по этому поводу.

– Но в таком случае какую же пользу могу ей принести я?

Ответ у Кейт был готов заранее:

– Ты можешь ее утешить.

– В чем?

– Во всем. Если она в беде, ей захочется увидеть, как все это выметается прочь. Я не стала бы так волноваться о ней, если бы у нее не было всего так много, – простодушно призналась Кейт. А потом, поскольку он не так уж весело рассмеялся этому, добавила: – Я не стала бы беспокоиться о ней, если бы у нее было хотя бы одно. – Теперь девушка говорила с поистине благородным сочувствием. – А у нее нет ничего.

– Никаких юных герцогов вокруг?

– Ну, во всяком случае, нам надо посмотреть – посмотреть, нельзя ли как-то эти возможности использовать. Милли, по крайней мере, любит жизнь. Встретить такого человека, как ты, – продолжала свои объяснения Кейт, – означает, помимо всех других прекрасных событий, почувствовать, что сама становишься частью жизни. О, она уже определила твое место в ее жизни.

– Это ты определила, как я погляжу, моя дорогая! – Деншер казался одновременно и бесстрастным, и печальным. – Скажи мне, ради всего святого, что же мне делать с юными герцогами?

– Ох, боюсь, они будут разочарованы!

– Тогда почему же я не буду разочарован?

– Твои ожидания будут значительно скромнее. – Кейт просияла улыбкой. – Впрочем, ты обязательно будешь. Для этого твои ожидания окажутся достаточно велики.

– Однако ты готова обречь меня на это?

– Я хочу сделать жизнь для нее приятной, – заявила Кейт. – Ради этой цели я использую то, что у меня есть. А самое дорогое, что у меня есть, это – ты, вот я и использую тебя самым беспощадным образом.

Деншер устремил на девушку долгий взгляд:

– Мне очень хотелось бы побольше использовать тебя. – После этих слов, поскольку она все еще молча улыбалась ему, он спросил: – У нее что, очень плохо с легкими?

Кейт с минуту выглядела так, будто от всей души хотела бы этого.

– Не с легкими. Разве чахотка, если ее вовремя захватить, теперь не излечима?

– Да, несомненно, людей теперь умеют латать. – Но он продолжал расспросы: – Так ты хочешь сказать, что у Милли такое, что уже не залатаешь? – И прежде чем она успела ответить: – По правде говоря, похоже, что сам ее вид уже как бы выводит ее за пределы таких вещей: ведь, несмотря на ее юный возраст, она пережила столько такого, что только можно вообразить, что только может выпасть на долю человека. Я бы сказал, она подобна человеку, спасенному после кораблекрушения. Такой человек, конечно, способен в наши дни, по теории вероятностей, снова уверенно отправляться в море. Она уже пережила свое крушение, она уже и приключение повстречала на своем пути.

– О, я могу гарантировать тебе ее крушение! – До сих пор Кейт с готовностью ему отвечала. – Но позволь ей все же наслаждаться ее приключением. Бывают крушения, вовсе не похожие на приключения.

– Ну что ж, были бы только приключения не похожи на крушения! – Деншер уже соглашался, но все же вернулся к своим вопросам. – Я хочу сказать, что она все же не производит впечатления… не воздействует на нервы, или на что там еще, как человек, пораженный тяжелой болезнью.

Кейт, со своей стороны, тоже отдавала справедливость этой черте Милли:

– Да! В этом – ее красота.

– Красота?!

– Да. Она просто чудесная. Она ни за что этого не покажет – не больше, чем твои часы, когда уже собираются остановиться из-за того, что завод кончается, дают тебе заблаговременно знать об этом или идут не так, как обычно. Она не станет умирать, она не станет дозировать жизнь по капле. Она не станет, кстати говоря, пахнуть микстурами. И вкусом лекарств, кстати говоря, от нее отдавать тоже не будет. Никто ничего не узнает.

– Тогда о чем же, – резко спросил он, откровенно озадаченный, – мы тут толкуем? В каком таком экстраординарном состоянии она находится?

Кейт продолжала таким тоном, будто на этот раз пыталась определить что-то для себя самой:

– Я думаю, что если она вообще больна, то больна серьезно. Я думаю, что если с ней плохо, то на самом деле очень плохо. Не могу сказать почему, только я вижу ее именно так. Она будет жить по-настоящему или – так же по-настоящему – не будет. Она получит все – или все потеряет. Только я не думаю, что она получит все.

Деншер слушал ее рассуждения, не сводя с нее глаз, тогда как взор Кейт задумчиво блуждал по комнате, и слова ее казались ему более впечатляющими, чем вразумительными.

– Ты то «думаешь», то «не думаешь» и в то же время даже слабого представления не имеешь о ее недуге?

– Нет, представление я как раз имею, только это такого рода проблема, знанием о которой я обладать вовсе не хочу. Тем более что и она сама не хочет, чтобы кто-то хотел все знать; в отношении того, что ее, видимо, гнетет, Милли отличает какая-то яростная застенчивость – я даже не знаю, каким словом это назвать, – какая-то неуемная гордость. А еще… А еще… – Тут Кейт заколебалась.

– А еще – что?

– Ох, я по-свински отношусь к болезням. Ненавижу болезни! Тебе ужасно повезло, что ты здоров как бык.

– Благодарю покорно! – рассмеялся Деншер. – Тогда и тебе довольно-таки повезло – ведь ты сама сильна, как морская волна!

С минуту Кейт смотрела на Деншера, словно испытывая эгоистическую радость по поводу свойственной молодым невосприимчивости их обоих к болезням. Это было единственное, чем они обладали оба, но эта их собственность, по крайней мере, была совершенно лишена недостатков: каждый обладал красотой, счастливым даром физического здоровья, личной порядочностью, каждый любил и желал другого. Однако вышло так, что сознание этого счастья отбросило их снова к чувству жалости по отношению к несчастной девушке, обладавшей буквально всем на свете благотворным добром, которого – увы! – не имели они, но лишенной того, чем сами они обладали.

– Как мы о ней говорим! – вздохнув, с раскаянием произнесла вдруг Кейт. – Но от фактов ведь деться некуда. Я всегда держусь от болезней подальше.

– Да ведь это не так, раз ты, несмотря на все, что ты говоришь, оказалась в самой гуще событий.

– Ах, я ведь только наблюдаю…!

– И выдвигаешь вперед меня вместо себя самой?

– О, да я просто «вторгаю» тебя туда, – сказала Кейт. – Пусть это даст тебе представление о мере того, чего я от тебя ожидаю. И начинать нужно как можно скорее.

Она отодвинулась от него, словно ее вспугнуло какое-то движение на балконе, и отняла свою руку, которой он владел минуту назад. Это предупреждение вернуло ему осторожность.

– Так тебе неизвестно, не нужно ли здесь хирургическое вмешательство?

– Я бы сказала, что такое возможно; то есть если вообще все к чему-то сведется, то может свестись к этому. Она, разумеется, попала в руки высочайшего качества.

– Значит, доктора не оставляют ее своим вниманием?

– Это она их не оставляет, но ведь это все равно. Мне думается, теперь я уже могу сказать: она ходит на прием к сэру Люку Стретту.

Тут Деншер коротко поморщился.

– А-а, пятьдесят тысяч скальпелей! – Потом добавил: – Не так уж трудно догадаться.

– Да. – Но она отмахнулась. – Не надо догадываться. Просто поступай, как я говорю.

Теперь, в наступившем на миг молчании, он смог вобрать все в себя, смог увидеть перед собою все целиком.

– То, чего ты от меня хочешь, это – попытаться «подмазаться» к больной девушке.

– Ах, но ведь ты сам признаешь, что она не производит впечатления больной. Более того, ты сам понимаешь, в какой мере – больше или меньше – тебе придется это делать.

– Просто поразительно, – тотчас же отреагировал он, – как ты видишь, что я понимаю, а что – нет!

– Ну что же, мой милый, раз ты сам подвел меня к этому, – отвечала Кейт, – это ведь ты сам заставил меня ввязаться в эту историю. И, кроме того, что до попыток «подмазаться», так на это найдется тьма других охотников.

Весьма возможно, что Деншер, под влиянием такого ее заявления, некоторое время представлял себе их юную подругу на груде подушек, в неизменном пеньюаре, в комнате с задернутыми шторами и уставленной цветами, в окружении высшей английской аристократии.

– Другие пусть следуют своим собственным вкусам. Помимо всего прочего, они свободны.

– Но ведь и ты свободен, мой милый!

Она произнесла это с раздражением, и то, что она при этом неожиданно поднялась с дивана, усилило это впечатление. Однако Деншер не сдвинулся с места, только продолжал смотреть на нее снизу вверх.

– Ты просто поразительна!

– Конечно я поразительна!

И, как тотчас же случилось, когда он, сидя, взирал на происходящее, Кейт снова доказала это. Пока она говорила, дверь из коридора распахнулась, чтобы впустить джентльмена, который, обнаружив девушку в своем поле зрения, немедленно двинулся к ней – поздороваться, еще прежде, чем его имя, объявленное слугою, донеслось до слуха ее собеседника. Тем не менее Деншер почувствовал, что его быстро включили в отношения: Кейт приветствовала гостя с такой поспешностью, будто обращалась к своему другу с просьбой. В ответ на нее тот медленно поднялся на ноги.

– Не знаю, знакомы ли вы с лордом Марком? – И затем, обращаясь уже к другой стороне: – А это – мистер Мертон Деншер, только что возвратившийся из Америки.

– О! – произнесла другая сторона, тогда как Деншер не произнес ничего, сразу же погрузившись в обдумывание главным образом упомянутого звука.

Всего через мгновение он признал, что звук оказался гораздо менее неопределенным, чем представлялось поначалу, и что в нем явно присутствовало нечто положительное. То есть это вовсе не было, как он понял, «О!» явного глупца, как ни велико на беглый взгляд было внешнее сходство; это было «О!» человека умного, хорошо образованного; оно являлось особой чертой говорившего, и за умением его произнести крылись годы дорогостоящего обучения и опыта. Деншер почему-то чувствовал, что, словно неожиданно попавшийся в руки ценный предмет, оно будет сохранять интерес как редкая антикварная вещь. Все трое некоторое время стояли в неловком молчании, и Деншер понимал, что вносит в ситуацию и свою посильную лепту; Кейт забыла пригласить лорда Марка сесть, но дала ему понять, что он найдет миссис Лоудер, вместе с некоторыми другими гостями, на балконе.

– О, и мисс Тил тоже там, я полагаю? – мне кажется, я еще снаружи слышал такой узнаваемый голос миссис Стрингем.

– Да, но миссис Стрингем сегодня здесь одна. Милли неважно себя чувствует, – объяснила Кейт, – и ей пришлось нас разочаровать.

– Ах, «пришлось разочаровать» – жаль! – И, чуть помедлив, он задержал взгляд на Деншере. – Надеюсь, это не слишком серьезно?

Деншеру, после всего, им услышанного, легко было предположить, что лорд Марк интересуется Милли; но столь же легко он мог представить себе, что тот способен заинтересоваться и молодым человеком, с которым беседовала Кейт и которого он теперь разглядывал, не имея о нем достаточной информации. Сам же молодой человек через минуту заключил, что лорд Марк поступает, как ему угодно, по отношению к обоим своим собеседникам. И в этом ему тотчас же поспособствовала Кейт, ответив:

– О Небо, нет! Я думаю, что нет. Я только что уверяла в этом мистера Деншера. – И затем добавила: – Который, как и все мы, тоже о ней тревожится.

– О! – снова произнес лорд Марк, и снова это прозвучало прекрасно.

Это, как видел (или ему казалось, что видел!) Деншер, делалось именно для него. А потом и для остальных.

– Мои опасения требуют, чтобы их успокоили. Нам следует о ней очень позаботиться. Мне куда – сюда?

Кейт прошла с ним несколько шагов и, в то время как Деншер, задержавшись, с откровенным интересом глядел им вслед, вдруг снова остановилась, чтобы продолжить разговор. Что произошло между ними, наблюдавший за ними Деншер не уловил, но Кейт быстро вернулась к нему, а лорд Марк присоединился к остальным. К этому моменту Деншер был уже готов к разговору.

– Так это он – протеже твоей тетки?

– О, в огромнейшей степени!

– Я хотел сказать – ее человек для тебя?

– Так и я это хотела сказать, – улыбнулась Кейт. – Он, собственной персоной. Так что сам можешь теперь судить.

– Судить – о чем?

– Судить о нем.

– С какой это стати мне судить о нем? – спросил Деншер. – Какое мне до него дело?

– Тогда с какой стати ты о нем спрашиваешь?

– Чтобы судить о тебе, а это совсем другое дело.

Казалось, Кейт некоторое время рассматривает это «другое дело».

– Ты хотел сказать – чтобы измерить степень грозящей мне опасности?

Он молчал колеблясь. Потом сказал:

– Осмелюсь сказать, что думаю я об опасности для мисс Тил. Как твоей тетушке удается примирить его интерес к мисс Тил…

– С его интересом ко мне?

– С ее собственным интересом к тебе, – ответил Деншер, в то время как Кейт размышляла над ответом. – Если этот интерес – то есть интерес миссис Лоудер – принимает форму лорда Марка, не следует ли ему поосторожничать с формами, которые принимает он сам?

Вопрос вроде бы показался Кейт интересным, но она ответила:

– Ах, он легко принимает самые разные формы. Красота ситуации в том, что она ему не доверяет.

– Кто – Милли?

– Да, и Милли тоже. Но я имела в виду тетушку Мод. По-настоящему – нет, не доверяет.

Тут Деншер выразил свое удивление.

– Она принимает его интересы так близко к сердцу и не доверяет ему?! Полагает, он способен на обман?

– Да, – ответила Кейт. – Таковы люди. Как они думают о своих врагах, кто его знает, наверняка очень худо, только меня больше всего потрясает то, как они думают о друзьях. Правда, с Милли все иначе: состояние ее души, – продолжала она, – самое счастливое. Это – самая надежная гарантия тетушки Мод, хотя она еще не совсем это осознала. Кроме того, это и надежная гарантия безопасности Милли.

– Так что, ты считаешь, это реальный выход для тебя – не питать к нему нежных чувств?

Кейт покачала головой, прелестно выразив вполне серьезное неодобрение:

– Ты не должен заставлять меня говорить тебе слишком много. Но я рада, что это не так.

– Что ты не слишком много мне говоришь?

– Что я не питаю нежных чувств к лорду Марку.

– О! – отреагировал на это Деншер, произнеся звук, весьма похожий на «О!» его светлости. Затем спросил: – А ты абсолютно уверена, что бедная девушка тоже таких чувств к нему не питает?

– Но ты же знаешь, в чем я абсолютно уверена насчет бедной девушки!

Его вопрос снова вызвал раздражение Кейт. Однако Деншер еще с минуту не оставлял этой темы.

– Но ты вряд ли назовешь его одним из юных герцогов, я полагаю?

– О Небо, нет, ни в коем случае! Он, если сравнивать его с другими возможностями, «вне игры», а Милли, – сказала она, чтобы быть точной во всем, – не обладает врожденным чувством социальных ценностей, вовсе не понимает наших социальных различий, не знает, кто есть кто и что есть что.

– Ясно, – рассмеялся Деншер, – Вот где причина, почему я ей понравился!

– Точно! В отличие от меня, которая, по крайней мере, понимает, что теряет! – съязвила Кейт.

Ну что же, все это в конце концов обрело для Деншера значительный интерес.

– А что тетушка Мод? Зачем от нее все это скрывать? Ну, что этот твой приятель на самом деле ничего собой не представляет? Она что, считает, что он может быть по достоинству приравнен к герцогу?

– Вряд ли. Если только в том смысле, что он приходится дядей герцогу. Это все-таки что-то, и это неопровержимо. Более того, он – лучшее, что мы можем достать.

– Ох-ох! – произнес Деншер, и выраженное им сомнение было не таким уж насмешливым.

– Дело не в величии лорда Марка, – продолжала девушка, не обратив на это внимания, – потому что только в этом отношении – денег ведь у него нет! – можно было бы больше всего сделать. Но тетушка Мод нисколько не корыстна, она только принимает в расчет корыстность других. Кроме того, он достаточно велик, имея одного герцога в собственной семье и другого – по другую сторону родословной. Все дело в его гениальности.

– И ты в это веришь?

– В гениальность лорда Марка? – Словно для того, чтобы высказать более решительное мнение, чем от нее до сих пор требовалось, Кейт на какой-то момент задумалась. Она так колебалась с ответом, что трудно было предположить, каким он будет, и наконец произнесла своевременное и вполне уверенное: – Да!

– Гениальность в политике?

– Во всем! Во всяком случае, я не знаю, – сказала она, – как иначе это назвать, когда человек оказывается способен без всяких усилий, без насилия, без каких бы то ни было махинаций так интенсивно дать себя почувствовать. Он каким-то образом воздействует на других, и притом так, что они вовсе не замечают в нем причины этого воздействия.

– А если это воздействие неприятно…? – спросил Деншер сознательно легкомысленным тоном.

– Но оно приятно!

– Да уж наверняка не для всех и каждого?

– Если ты себя имеешь в виду, – откликнулась Кейт, – то у тебя на это могут быть свои резоны; и вообще – мужчины не считаются. А женщины не понимают, приятное оно или нет.

– Вот это да!

– Да, верно, – такое требует от него гениальности.

Деншер стоял перед ней, словно задаваясь вопросом, чего же «потребует» все то, что она так быстро, легко и, сверх всего, так занимательно ему ответила, если подвергнуть ее ответ некоторому анализу? Неожиданно что-то, будто от последнего, решающего касания, поднялось в нем и перелилось через край – и это было ощущение собственного везения и вечного разнообразия Кейт, обещания счастья с нею и интереса, который вызывала и создавала она.

– Все женщины глупы – кроме тебя одной. Как могу я даже взглянуть на какую-то другую? Ты совсем иная, иная – и снова иная! Нечего удивляться, что все планы тетушки Мод строятся на тебе, да только ты слишком хороша для того, ради чего она их строит. Даже ваше «высшее общество» не понимает, насколько ты лучше его, – оно слишком глупо – ты вне пределов его понимания. Тебе бы надо его подтянуть повыше – ведь это ты, ты сама стоишь на вершине! Другие женщины, которых приходится встречать – что они такое? – всего лишь давно прочитанные книги. А ты – целая библиотека не только не читанных, даже еще не разрезанных книг! – Деншер почти стонал. Ему было больно от глубины его чувства. – Честное слово, я записываюсь в эту библиотеку!

Кейт слушала его речь, и снова на лице ее было написано все, что она собиралась ему ответить, и снова они смотрели в глаза друг другу и были едины в своем единственном неотъемлемом богатстве – богатстве жизни.

– Это ты вызываешь меня к жизни. Я существую в тебе – не в других.

Однако было похоже, что радостное волнение от их близости само по себе освободило в нем, как это часто бывает с чувством великого счастья, острую пружину страха.

– Только смотри, Кейт, ты не… Знаешь, ты только не…

– Только не – что?

– Только не оставляй меня. Это меня убьет.

С минуту она смотрела на него молча – говорили только ее глаза.

– Так что, ты предпочтешь вовремя убить меня, чтобы помешать этому?

Кейт улыбалась, но он тотчас заметил, что улыбается она сквозь слезы; однако уже через мгновение она совершенно оставила эту частную тему, переключившись на другую, одну из ее собственных, а ее собственные были так тесно связаны меж собой, что темы Деншера могли вместиться туда в лучшем случае только в скобках. Тем не менее ей пришлось пройти до нее некоторое расстояние.

– Значит, ты видишь теперь, как и куда идти?

Она задала свой вопрос перед тем, как они – было уже давно пора! – присоединились к остальным. И она дала ему понять, что имела в виду его путь к Милли.

Деншер несколько сник из-за необходимости новых объяснений, однако Кейт приободрила его, несколько облегчив узнавание. В свете этой ее помощи он теперь мог разобраться в том, что увидит, однако некоторая неясность, не рассеявшаяся со времени его возвращения, все же еще оставалась.

– Есть кое-что, о чем ты решительно должна мне рассказать. Если наша приятельница все это время знает…?

Кейт сразу же снова пришла ему на помощь, определив его беспокойство, но так, чтобы его смягчить.

– Все то время, что мы с Милли здесь становились все более близки друг с другом, а наши с тобой отношения даже не упоминались? Да, если она об этом знает, она понимает, что наши с тобой отношения не могли обойтись без твоих писем ко мне.

– Тогда как она может предположить, что ты мне не отвечала?

– Она такого не предполагает.

– Как же она может представить себе, что ты мне о ней не упоминала?

– Она и не представляет. Она теперь знает, что я о ней писала. И я ей все рассказала. Она обладает теперь такими аргументами, которых вполне достаточно.

И все-таки Деншер по-прежнему оставался грустно-задумчив.

– Она что же, принимает от тебя все так же, как я?

– Совершенно так же.

– Она – просто еще одна такая же жертва?

– Еще одна такая же. Вы – вполне подходящая пара.

– Значит, если что-то случится, – задал вопрос Деншер, – мы сможем утешить друг друга?

– Ах, что-то может случиться, если только ты пойдешь напрямик.

С минуту он через стеклянную дверь рассматривал собравшихся на балконе.

– Что ты имела в виду под словами «пойдешь напрямик»?

– Не беспокоясь. Поступая как заблагорассудится. Попытайся, как я уже тебе говорила, и сам поймешь. Ведь я всегда, совершенно, полностью буду готова помочь тебе советом.

– Ну разумеется – я надеюсь на это! А если она уедет?

Это озадачило Кейт, но лишь на мгновение.

– Я ее верну. Вот так-то. Тебе не удастся сказать, что я не гладко вымостила тебе дорожку.

Ему приходилось идти на все это, и это было странно, но мгновение спустя уже не странность была здесь важнее всего. Деншер оказался в невиданно чудесной шелковой паутине, и это было занятно.

– Ты меня портишь!

У него не было уверенности, что миссис Лоудер, вновь появившаяся в этот момент в гостиной, не слышала произнесенных им слов; вероятнее всего – нет, ее внимание было поглощено миссис Стрингем, вместе с которой она шла через комнату и которая уже (хотя не так скоро, как могла бы) с нею прощалась. За ними следовал лорд Марк, а вслед ему и другие гости, однако, прежде чем компания стала расходиться, произошли еще два-три события. Во-первых, Кейт улучила момент, чтобы украдкой шепнуть ему: «Теперь тебе надо уйти!» Затем она открыто обратилась к лорду Марку, подойдя к нему и сказав почти с упреком: «Идите же сюда и поговорите со мной!» – вызов, через мгновение принявший, на глазах у Деншера, осознанную форму их уединения в дальнем углу гостиной, правда не в том же, какой недавно занимал с Кейт он сам. А третьим было то, что миссис Стрингем, торопливо и беспорядочно прощаясь со всеми, как ему показалось, бросила ему беглый, но довольно многозначащий, серьезный взгляд, в котором он позднее «вычитал» такой смысл, что если бы он случайно захотел перекинуться с ней парой слов после обеда, она была бы к этому готова. Впечатление это было, естественно, мимолетным, однако оставило у него ощущение чего-то, что он, по собственному небрежению, проглядел. Оно, возможно, несколько обострилось из-за ее официального «Доброй ночи, сэр!», когда она шла мимо него, но с этим уже ничего поделать было нельзя благодаря проворству другого молодого человека, которого Деншер к этому времени счел даже более безопасным, чем он сам. Этот персонаж предвосхитил попытку Деншера открыть для нее дверь и явно намеревался – разумеется, с тайными дальними видами на Милли, как мог предположить наш герой, – проводить миссис Стрингем до кареты. А дальше произошло вот что: тетушка Мод, отпустив приятельницу, немедленно обратилась к Деншеру со словами: «Подождите минутку!» Они прозвучали как приказание, которое одновременно и задерживало его, и разрешало уйти, и она не заставила его ждать более обещанной минуты, хотя желания уйти, надо заметить, он еще не выказал.

– Посетите снова нашу маленькую приятельницу. Вы увидите – она по-настоящему интересна.

– Если вы говорите о мисс Милли Тил, – ответил он, – я, разумеется, о ней не забуду. Но и вы не забудьте, что если речь идет о ее «интересности», то это открыто мною самим: ведь это я – как утверждалось за обедом – изобрел мисс Милли.

– Ну, мне кажется, можно было понять так, что вы пока еще не получили патента. Я только хотела сказать, не нужно, в суматохе разных других дел, слишком ею пренебрегать.

Растроганный, удивленный совпадением ее просьбы с просьбой Кейт, Деншер быстро спросил себя, не сможет ли такое совпадение помочь ему с самой тетушкой Мод. Во всяком случае, он мог хотя бы попробовать.

– Вы все очень заботитесь о том, как мне поступать. Знаете, как раз об этом мне говорила мисс Крой. Она старается держать меня в курсе – она может так много мне о них рассказать.

Ему было приятно представить хозяйке дома такой рассказ о своей беседе с Кейт, который, хотя и соответствуя действительности, мог бы ее вполне успокоить, однако тетушка Мод, с поразительным спокойствием и глядя прямо ему в лицо, приняла это так, словно ее доверие к ним опиралось на совсем иные подпорки. Если она разглядела в его словах скрытое намерение, она и глазом не моргнула, не выказав ни сомнения, ни согласия, только сказала невозмутимо:

– Да, она и сама готова на что угодно ради своей подруги, так что ее поучения не расходятся с ее поступками.

Деншеру очень хотелось бы выяснить, знает ли тетушка Мод о том, как далеко заходит преданность ее племянницы. Более того, он был несколько озадачен столь неожиданной гармонией в этом особом случае; из-за чего он тут же задумался, да не решила ли миссис Лоудер использовать американочку, чтобы та отвлекла его внимание от Кейт, а мастерское владение Кейт этим сюжетом не было ли лишь притворством, предназначенным для ее тетки? Что, при всем том, могло в результате статься с самой американочкой, если учитывать это последнее обстоятельство, было поэтому вопросом, нисколько не терявшим своей остроты. Однако вопросы могли и подождать, а пойти навстречу пожеланию миссис Лоудер, как он понимал, оказалось очень легко.

– Знаете, дело вовсе не в том, что я хоть сколько-нибудь сопротивляюсь. Я нахожу мисс Тил очаровательной.

Этого-то ей и было нужно.

– Так не упустите свой шанс.

– Единственное препятствие, – продолжал Деншер, – ведь она – что естественно в такое время – уезжает из Лондона и, как я слышал, – за границу.

Какое-то мгновение тетушка Мод выглядела так, будто пыталась сама разрешить это осложнение.

– Она не уедет, – улыбнулась она, несмотря на это, – пока снова не повидается с вами. Более того, когда она поедет… – Она замолчала, оставив его в недоумении. Но когда через минуту заговорила снова, он растерялся еще сильнее. – Мы тоже поедем.

Деншер улыбнулся и сам счел свою улыбку несколько странной.

– А что мне за польза от этого?

– Мы будем где-нибудь рядом с ними, а вы к нам приедете.

– О! – произнес он довольно неловко.

– Я сама об этом позабочусь. Я хотела сказать – я вам напишу.

– Ах, спасибо! Спасибо вам! – И Мертон Деншер рассмеялся. Тетушка Мод и в самом деле обязывала его его же честным словом, и честь его несколько поежилась от того, как, по его собственному мнению, он – довольно беспомощно – позволял ей верить, что на его слово можно положиться. – Есть масса самых разных обстоятельств, которые придется учитывать, – туманно добавил он.

– Несомненно. Но среди них есть одно величайшей важности.

– Так скажите какое, прошу вас!

– Важно не пропустить величайший шанс вашей жизни. Я прекрасно отношусь к вам. Я о вас забочусь, оберегая его для вас. И я могу – я могу вымостить для вас эту дорожку. Девочка очаровательна, она умна, она добра. И ее состояние – это целое состояние!

В этом и была вся она – тетушка Мод! Частички мозаики сложились для Деншера в цельную картину, когда он прочувствовал, как она откупается от него, и откупается – это было бы смешно, когда бы не было так грустно! – деньгами мисс Тил. Он осмелился, довольно насмешливо, счесть ее совет несколько экстравагантным.

– Благодарю вас за великолепное предложение…

– Того, что мне не принадлежит? – Миссис Лоудер ничуть не смутилась. – Я и не утверждаю, что оно принадлежит мне, – но нет никаких причин, почему бы оно не стало принадлежать вам. И учтите, – настойчиво продолжала она, – я не из тех, кто бросает слова на ветер. А вы, между прочим, мне кое-чем обязаны, если хотите знать.

Он очень явственно ощущал ее давление, он чувствовал, понимая ее основания, как она последовательна, он даже понимал, до некоторой степени, – и это тут же получило странное подтверждение, – что она говорит правду. А правда ее, кстати сказать, заключалась в том, что она верила, что его можно подкупить, и эта вера, пока они стояли там и беседовали, не только для нее, но и для него самого высвечивала невозможное.

– Разумеется, я хорошо понимаю, как обязан вам за ваше хорошее отношение ко мне. Например, я так благодарен, что вы меня сегодня пригласили…

– Ну конечно, мое сегодняшнее приглашение тоже часть этого. Но вы просто не знаете, – добавила она, – как далеко я зашла ради вас.

Он покраснел так, будто вся его честь бросилась ему в лицо, но снова рассмеялся как мог:

– Зато я вижу, как далеко вы заходите.

– Честнее меня нет женщин на свете, но я сделала для вас то, что считала необходимым. – И затем, тогда как ее мрачная серьезность заставила Деншера лишь удивленно взирать на нее, продолжила: – Чтобы открыть вам дорогу, это было необходимо. От меня это имеет вес. – Он не сводил с нее удивленных глаз, и она, не менее удивленно, спросила: – Вы что, не понимаете? Я ради вас произнесла необходимую ложь. – Деншер по-прежнему демонстрировал ей пошедшее красными пятнами лицо и растерянную улыбку. Несмотря на это, произнося свои слова с силой и так, будто он, минутку поразмыслив, должен был понять, что она имела в виду, она закончила: – Теперь я полагаюсь на то, что вы подтвердите мои слова. – И, отвернувшись, она отошла прочь.

Минутку поразмыслить он, естественно, смог более свободно, когда уже покинул дом на Ланкастер-Гейт. Он направился по Бейзуотер-роуд, но вдруг замер под неяркими звездами у новой церкви, посреди площади, что, протянувшись к востоку, открывалась по левую сторону от него. Он пережил краткий приступ тупости, но теперь понял. Миссис Лоудер гарантировала Милли Тил – через миссис Стрингем, – что Кейт к нему равнодушна. Она подтвердила, через этого же посредника, что привязанность существует только с его стороны. Он догадался, он догадался и поэтому понял, что означало в ее устах «открыть ему дорогу». Она обрисовала Кейт просто сочувствующей ему, с тем чтобы Милли тоже ему посочувствовала. Ее ложь действительно была «необходимой» – самой необходимой из всех возможных и самой глубоко и ярко дипломатичной. Так что Милли была успешно обманута.

Встретиться с бедняжкой Милли наедине, как сразу же почувствовал Деншер, означало в конечном счете явиться к ней в значительной степени на прежних основаниях – на тех же, что позволили ему трижды посетить ее в Нью-Йорке; новое его явление, когда он снова встретился с нею лицом к лицу, вряд ли можно было счесть чем-то более значительным, чем простое признание, с некоторым элементом удивления, этого прежнего базиса. Все, кроме этого, все, что его смущало, отлетело прочь через пять минут после его прихода: было на самом деле чудесно, что их замечательные, их приятные, их допустимые и благопристойные и безопасные американские отношения – закономерность которых он вряд ли мог достаточно ярко обрисовать словами – сейчас, казалось, ничуть не были потревожены изменившимися обстоятельствами. Они оба с тех пор пережили великолепные приключения: для него таким приключением стала психологическая аннексия – интеллектуальное освоение – ее страны; а теперь, в данный момент, похоже, что самое великолепное в его приключении – это обретенное осознание иных мотивов, чем те, что служили ему раньше. Деншер спросил в отеле, сможет ли он повидать мисс Тил, на следующий день после обеда у миссис Лоудер, заранее ярко, с тревогой представляя себе, какую роль станут играть для него теперь, в любых контактах с Милли, столь странно совпавшие и поистине излишние попытки Кейт и миссис Лоудер изобразить девушку интересной. Она и без них была достаточно интересна – это вроде бы неожиданно вспомнилось ему сегодня – и прелестна и восхитительна, как милосердно утверждали обе эти дамы; такое могло в зародыше погубить ростки дружбы, и так уже неизбежно ограниченной, но совершенно открытой для него к продолжению. Однако стремление бросить эту затею было, к счастью, побеждено здравым смыслом и добрым расположением духа Деншера, известной живостью его ума, помогавшего ему, при содействии воображения, многое понимать и оправдывать – то есть качествами, радоваться которым так, как в этот момент, у него прежде никогда не было повода. Многие мужчины – практично рассудил он – не отнеслись бы ко всему этому так спокойно, потеряли бы терпение, сочтя упомянутую просьбу иррациональной, непомерной, и, быстро расправившись с проблемой, обернули бы дело так, что дальнейшее знакомство с мисс Тил стало бы невозможным. Он ведь говорил с Кейт о том, что эту молодую женщину «приносят в жертву», и это – поскольку это касается его самого – станет одним из способов ею пожертвовать. Впрочем, это был вовсе не тот подход, до которого, со вчерашнего вечера, прояснился его поначалу озадаченный взгляд. И дело не в том, что он был не из тех мужчин, что способны «бросить» женщину: он понимал, что он из тех, кому хватает ума различить, в каком случае прекращение отношений – меньшее зло и меньшая жестокость. Дело в том, что ему слишком нравились все, кого это касалось, чтобы он мог по собственной воле показать им, что он человек несговорчивый или просто ни к чему не пригодный. Ему – мало сказать! – нравилась Кейт и явно, в достаточной степени, нравилась миссис Лоудер; ему особенно нравилась сама Милли, и разве он не почувствовал прошлым вечером, что ему понравилась даже Сюзан Шеперд? Он никогда раньше не замечал за собой такой всеобъемлющей снисходительности. Во всяком случае, таков был фундамент, чем бы это ни объяснялось, строя на котором он был бы просто «тюфяком», если бы не сумел так или иначе пойти навстречу им всем. Если он обнаружит, что не способен это осуществить, у него еще останется достаточно времени. Идея осуществления этого кристаллизовалась у него в уме в таком виде, который не только обещал массу интересного, но, поистине, в случае успеха еще и величайший энтузиазм, однако в случае неудачи придал бы провалу прямо-таки варварский характер.

Итак, явившись на Брук-стрит с самыми лучшими намерениями, но одновременно допуская возможность некоторой первоначальной неловкости, Деншер, к своему великому облегчению, обнаружил, что его ноша оказалась неожиданно легкой. Ощущение неловкости, неминуемо присущее только что столь изобретательно возложенной на него ответственности, сразу же обернулось к нему другой стороной. Эта сторона явилась ему его прежним впечатлением, которое теперь полностью восстановилось в его памяти, – впечатлением, что американские девушки, в тех редких случаях, когда обладают обаянием Милли, несомненно, самые легкие в общении люди. Было ли случившееся в Нью-Йорке результатом того, что эта представительница определенного класса с самого начала была привержена принципу легкости общения так, что никакие последующие события не могли сделать общение с ней трудным? Сейчас это показалось ему гораздо более вероятным, чем в предыдущем случае, когда он провел с Милли час или два в присутствии Кейт. На взгляд Деншера, Милли Тил не заметила никаких сложностей, когда везла его и его спутницу к себе в отель из Национальной галереи и угощала их ланчем, поэтому трудно было бы предположить, что возникшие сложности могли так быстро показаться ей особенно тяжкими. Предлог для визита у Деншера был, к счастью, самый простой и самый удачный; самое меньшее, что он мог сделать из того, что требовали приличия, после их столь благоприятного знакомства, – это зайти и осведомиться, поскольку он узнал, что их встрече за обедом помешало ее нездоровье. А кроме того, произошел прекрасный и неожиданный случай, и он не может не подать знак благодарности, ведь она снова продемонстрировала свое гостеприимство, и теперь уже не только ему, но ему и Кейт вместе. Ну вот он и подает теперь этот знак, каков бы он ни был; и он находит ее прежде всего доступной для общения и очень естественно и мило радующейся его визиту. Он явился после ланча, рано, но не слишком рано, боясь, что она могла бы куда-то уехать, если достаточно хорошо себя чувствует, но все же застал ее дома. При этом он беглым внутренним взором оценил комментарий, какой Кейт могла бы сделать по этому поводу: его и самого не покидала мысль, что Милли могла, по собственному разумению, остаться дома, ожидая, после разговора с миссис Стрингем, что имярек может к ней зайти. Он даже – так приятно все оборачивалось – радовался тому, с какой свободой мысли он приветствовал, учитывая такое свое предположение, новое свидетельство прекрасного женского лицемерия. Он зашел так далеко, что стал наслаждаться уверенностью, что девушка осталась дома из-за него: это помогло ему наслаждаться тем, что она вела себя так, будто его вовсе не ждала. То есть она выразила ровно столько удивления, сколько требовалось, ни на йоту не преувеличив: вполне ощутимо вынесенным из этого уроком стало то, что, поскольку последние прозрения Деншера раскрывали ему двери на любой недостаток естественности в их встречах, он мог доверить Милли заботу об этом не только ради него, но и ради нее самой.

Она и начала осуществлять эту заботу – совершенно восхитительно, – как только он вошел, оборотившись к нему от стола, где, очевидно, была занята писанием писем: это дало ему прекрасную возможность выразить обеспокоенность ее нездоровьем, которую она в первую же минуту чудесно прогнала прочь. Она никогда, никогда – понимает ли он ее? – не будет для него нездорова; и то, как он это понял, то ответное чувство удовольствия, которое он не умел – и сознавал это – скрыть, создало возможность, как он очень скоро вынужден был признать, для начала более близких отношений между ними. Когда такое происходит меж двумя людьми, они оба, по правде говоря, не могут не осознавать возникновение отношений. Сама ситуация заставляет человека осознать это, если оказывается, что он этого не осознал. Милли позволила ему спросить – им на это хватило времени; от его упоминания о том, что ее приятельница объяснила свое прибытие на Ланкастер-Гейт без нее как неизбежность, она отмахнулась, отметая, столько же выражением глаз, сколько и улыбкой на устах, всякую почву для беспокойства и любую возможность настаивать. Как она себя чувствует? – Ну как? – как он видит; и так как у нее есть свои причины хотеть где-то появляться или не хотеть, то это никого не касается. Рассказ Кейт о том, что Милли слишком горда, чтобы позволить себя жалеть, что она яростно застенчива в отношении столь личной тайны, пришел ему на ум, и он обрадовался, что смог понять намек, особенно потому, что хотел его понять. Вопрос, с которым так быстро расправилась девушка, – «Ах, не стоит и говорить об этом. Со мной все в порядке, благодарю вас!» – оказался как раз таким, какой Деншер был только рад отогнать от себя. Вопреки просьбе Кейт по этому поводу здоровье мисс Тил его совершенно не касалось: его интерес был пробужден во имя сочувствия, а сочувствие было именно тем чувством, какое овладело им после первых же двух минут, именно тем, какое ему пришлось заглушить в себе до еле слышного шепота. Его послали повидать ее, чтобы он почувствовал к ней жалость, а ему еще нужно разобраться, как сильна может стать его глубоко личная жалость к ней. Может быть, это означает, что ему ее вовсе не жаль? – поскольку, к чему бы он в конце концов ни пришел, ему никогда нельзя будет позволить ей заметить это даже краешком глаза. Вот так, неожиданно, почва совершенно очистилась, хотя потребовалось немного больше времени, чтобы он смог ясно понять, сначала с внутренней усмешкой, а потом с некоторым уважением, что здесь сработало более всего. Совершенно необычайно, совершенно поразительно, ему становилось все яснее, что если его жалости не придется отступить перед какими-то другими обстоятельствами, она неизбежно отступит перед жалостью самой Милли. Ибо ситуация перевернулась именно таким образом: Деншер нанес свой визит, чтобы проявить жалость к Милли, – но он нанесет новый визит – если нанесет, – чтобы она почувствовала жалость к нему. Положение, в котором он оказался, рассудила девушка – ведь когда-то он пришелся ей по душе, – сделало его объектом, достойным такой степени нежности; он почувствовал, что она рассудила именно так, и прочувствовал это как нечто такое, с чем ему реально, из порядочности, из чувства собственного достоинства, из простой честности, придется считаться.

Очень странным, конечно, было то, что поначалу вставший перед ним вопрос – вопрос, поставленный там Кейт, – оказался совершенно неожиданно смещен другим вопросом. Этот другой, как легко было увидеть, возник сразу же с проявлением прелестного заблуждения Милли, ее напрасного милосердия; все это подготовило ему такой замечательный приступ угрызений совести, какой можно было только желать, при одной мысли о котором его бросало в дрожь. Если он вызывал интерес, то потому, что был несчастен, а если несчастен, то потому, что его страсть к Кейт истрачивалась напрасно, раз Кейт к нему равнодушна – а это неумолимый факт, так как она не оставила у Милли никаких сомнений на этот счет. Что, сверх всего, стало ясно Деншеру, так это какое четкое впечатление о своем отношении к нему, какую яркую картину его собственной неудачи нарисовала, вероятно, Кейт своей подруге. Первая же четверть часа у Милли Тил высветила для него прямо-таки пламенным светом вот какое умозаключение: все шло почти так, будто другая участница их замечательного взаимопонимания была с ними во все время их разговора, заехала, находясь где-то поблизости, взглянуть на свою работу. Мнение Деншера о значимости ее работы изменилось с того момента, как он сумел увидеть, как это выразилось у бедняжки Милли. Поскольку было неправдой то, что он не любим, его право выступать в этой роли утрачивало свою важность, и, если он не будет соблюдать осторожность, он может обнаружить, что его оценки сильно расходятся с прямотой и добросовестностью душевного расположения Милли. Вот где было место для щепетильности, вот где была необходимость задуматься над тем, что он собирается сделать. Если ему не подобает принимать сочувствие на полностью ложном основании, где гарантия, что, если он продолжит его принимать, он не начнет и сам притворно жаловаться, чтобы не отказываться от сладкого? Сочувствие – со стороны очаровательной девушки – льстило и успокаивало на любом основании, и ему не пришлось далеко ходить, чтобы вспомнить, что он пока еще не сделал ничего, вводящего в заблуждение. Это Кейт прибегла к обману на его счет, его поражение было не его изобретением; его собственная ответственность начнется, как можно было бы сказать, когда он сам начнет претворять это изобретение в жизнь. Острие проблемы, однако, виделось в различии между претворением и непретворением его в жизнь: именно это различие и становилось поводом для угрызений совести. Он с тревогой видел, как это острие вырастает перед ним: все становилось претворением, если он не произнесет определенных слов. «Если я нравлюсь вам потому, что она меня не любит, то в этом нет ни на йоту правды: она ужасно любит меня!» – таковы были бы эти определенные слова; однако в то же время существовали столь же определенные и слишком ощутимые затруднения, мешавшие ему их произнести. Не будет ли, в сущности, столь же неделикатным произнести их, как оставить ее в заблуждении? – даже если не считаться с тем, что это, так сказать, выведет на чистую воду Кейт, в отношении которой это станет чем-то вроде предательства. План Кейт представлял собой нечто настолько необычайно значимое для нее самой, что Деншер чувствовал, что всячески отталкивает от себя сложности, связанные с оценкой этого плана. Не выдавать женщину, которую любишь, но всячески поддерживать ее даже там, где она ошибается, – раз уж они прошли определенный путь вместе – это, скорее всего, было главным среди всех неизбежных и порой унизительных крайностей любви. Разумеется, преданность предписывалась превыше всего в том, что касалось любого проекта Кейт, каким бы отклоняющимся от прямого пути он ни был, но имевшего целью принести человеку только добро.

Деншеру нужно было набраться твердости, чтобы не испытывать благоговейного ужаса перед невероятным количеством добра, которое его дорогая подруга, по всей видимости, желала ему принести. В одном он, по крайней мере, мог быть уверен: Милли Тил не станет сама торопить его с просьбой о вмешательстве. Она ни за что, никогда не спросит: «Неужели это совершенно невозможно, чтобы Кейт со временем серьезно увлеклась вами?» – вопрос, без которого ничто не окажется менее деликатным с его стороны, чем решительно сказать ей правду. Кейт гораздо свободнее, чем он, сможет сделать это, если Кейт, из некоторой осторожности или из искреннего раскаяния – короче говоря, по более достойной причине, – пересмотрит свой план; и все же он спрашивал себя, что он, если этого не случится, сможет сделать такого, что не будет более низким, чем ничего не делать? Этот вопрос снова вернул его к тому факту, что он нравится бедняжке Милли. Она объяснила это себе простым и прелестным обстоятельством, которое предоставило ей требуемый предлог. Обстоятельство это выражалось в полученном ею впечатлении, сохраненном и лелеявшимся, а предлог – превыше всего прочего – был побуждением действовать на этом основании. То, что она теперь была так убеждена в этом, давало ей уверенность, что она наконец может действовать; так что то, что Деншер сумел поэтому сейчас затронуть в ее душе, был корешок чистой радости. Именно чистая радость подняла голову и расцвела в Милли, пока наш молодой человек сидел с нею, а девушка говорила ему такие вещи, которые, казалось, буквально срывали слова с его губ. Это было даже не в полном смысле все то, что она реально говорила, а скорее значение ее речей в свете того, что он о ней знал. Например, то, как она дала понять, чтобы он не задавал вопросов о ее здоровье, – быстро, смело и с ненавязчивым искусством позволив его воображению воспринять истину, о которой она не произнесла ни слова. «Для вас я здорова – это все, что вас касается, все, о чем вам следует беспокоиться. Я никогда не буду настолько противной, чтобы плохо чувствовать себя для вас. Прошу вас, беспокойтесь обо мне как можно меньше, меньше щадите меня. Короче говоря, не опасайтесь игнорировать мою „интересную“ сторону. Вы же видите, даже сейчас, пока вы здесь находитесь, что она не единственная – есть еще масса других. Надо только отдать им должное, и мы легко найдем общий язык». Вот что было изящно обернуто в ее слова и что явствовало из них о ее впечатлениях и намерениях. Милли попыталась навести Деншера на разговор о его американских делах, но сегодня ему этого не хотелось. Думая о том, как в тот, другой день, при Кейт, он сидел здесь, долго и самодовольно «вещая», он винил себя за то, что переиграл, перестарался, сделал более очевидную – хотя бы по видимости – «стойку» на принимавшую их девушку, чем, во всяком случае тогда, намеревался. Он поменялся с Милли ролями, расспрашивая ее о Лондоне, о ее взгляде на лондонскую жизнь, и был только рад отнестись к ней как к человеку, с кем можно поговорить о темах иных, чем недомогания и боли. Он заговорил с ней о полученных им во время обеда на Ланкастер-Гейт свидетельствах того, что она явилась в Лондон, чтобы покорять; и когда она встретила это с полным и веселым согласием – «Да как же мне было не стать гвоздем сезона, „Этой-как-ее-там“, не стать для всех притчей во языцех? Что я могла с этим поделать?» – они прямо-таки по-братски свободно обсудили все, что происходило с каждым из них с тех пор, как прервались их встречи в Нью-Йорке.

В то же время, пока многое, быстро следуя одно за другим, прояснялось для них – прояснялось в особенности для Деншера, – ничто, вероятно, не выступало так выпукло, как странное влияние их теперешних обстоятельств на их отношение к своему нью-йоркскому прошлому. Похоже, что они до сих пор не понимали, как «близки» они стали с самого начала, как будто бы, странным образом, им вспоминалось больше моментов дружеской близости, чем у них тогда хватило бы на это времени. Сейчас их отношения были настолько осложнены тем, что они успели сказать, или тем, чего не сказали, что могли искать – для оправдания столь необычайно быстрого развития – возврата к одному из тех небывалых периодов, в которых благоприятные черты получили свое начало. Деншер вспомнил, что говорилось у миссис Лоудер о ступенях и этапах на жизненном пути человека, пропущенных им в результате его отсутствия, и об ощущении, с которым он впоследствии видит их снова; он припомнил и еще кое-какие вещи и воспользовался случаем, чтобы сообщить обо всем этом Милли. То, о чем он не мог упомянуть, смешивалось с тем, что он рассказал ей, так что, несомненно, было бы трудно определить, какая из этих двух групп играла тут главную роль. Оставаться лицом к лицу с этой юной леди заставляла Деншера сила, естественно присущая самому их положению и действовавшая на каждый его нерв с быстротой тех сил, какие тонко чувствующие люди считают неподвластными контролю. Поток, получивший такое определение после первых же пятнадцати минут в этой комнате, стал для него, если исключить абсурдность сравнения очень малого с несравненно великим, чем-то сходным по силе стремнинам Ниагарского водопада. Не поддающееся критике знакомство умного молодого мужчины с отзывчивой молодой женщиной не могло пойти никак иначе, чем развиваться далее, и предпринятый Деншером эксперимент так и шел, шел и шел. Вероятно, ничто так не способствовало тому, чтобы он шел и шел, как то весьма заметное обстоятельство, что в своих разговорах они ни словом не упоминали о Кейт, хотя если бы перед ними встал вопрос о том, что происходило в последние недели, ничто из произошедшего не могло бы сравниться с явным преобладанием Кейт. Деншер как раз накануне обратился к Кейт за инструкциями о том, как ему поступать по отношению к ней самой, однако его просто коробило от того, как мало она смогла ему сказать. Она, разумеется, предупредила его, что этих инструкций будет недостаточно; но ее правда выглядела совершенно иначе, когда была высказана ему Милли. Это доказало ему, что американочкой фактически манипулируют, однако тут ему пришло в голову, что ему, скорее всего, вполне удобно будет снова расспросить Кейт. Ему хотелось бы поговорить с ней, прежде чем идти дальше, выяснить, действительно ли она хотела, чтобы он добился именно такого успеха. Понимая эту разницу, как мы уже сказали, он заново осознал, что – естественно – может сделать свой визит очень кратким и больше его не повторять; однако самым странным в происходящем было то, что доводы против такого исхода возникли бы как раз из прелестно красноречивых маленьких обиняков Милли Тил.

Конечно, они вполне могли быть опрометчивыми, поскольку усиливались тем, что она поступала, основываясь на воспринятых ею заверениях. По поводу этих заверений она явно нисколько не колебалась, ибо разве они не обладали тем достоинством, что давали ей шанс? Деншер ясно представлял себе, чувствовал, как она это восприняла: это был шанс – не более того, но и не менее – помочь ему, насколько позволяла ей ее свобода. С этим шансом и оставила ее Кейт: «Выслушать его? Мне? Ни за что! Можешь делать с ним, что тебе заблагорассудится». Что Милли «заблагорассудилось» делать, как мы видим, то она и делала: беглый взгляд нашего молодого человека на это значил для него не менее, чем значил бы беглый взгляд на особую жестокость разрыва с этой девушкой. Такой выбор издавал застенчивый аромат героизма, поскольку ему нисколько не способствовала проблема расставания с Кейт. Милли вела бы себя так же очаровательно с Кейт, как и с ее обожателем; она вытерпела бы любую боль, какую мог причинить ей самый вид – если бы она продолжала видеться с ними – обожателя, брошенного ею самой в объятия обожаемой. Вряд ли потребовалось бы что-то еще, чтобы заставить его задуматься, не столкнулся ли он сейчас с одним из тех редких случаев экзальтации – пищи для литературы, для поэзии, – когда счастливая судьба мужчины с женщиной, которая его не любит, решительно устраивается с помощью той, что любит его? Казалось, Милли сказала себе: «Ну что ж, он хотя бы сможет встречаться с ней в моем обществе, если это что-то для него значит; так что мне ничего не остается, как только сделать мое общество привлекательным». Она и не могла бы создать иного впечатления, если она действительно так рассудила. Тем не менее все это не помешало ему вскоре спросить ее так, словно ее собирались забросить в дальние дали:

– А теперь скажите мне, что будет с вами дальше? Не начнете ли вы посещать, один за другим, загородные дома?

Она отвергла эту идею, просто покачав головой, однако выражение ее лица при этом не могло не выдать ему, хотя бы отчасти, ее невысказанное отношение к такой возможности – вероятнее всего, давнее и стойкое, – к действиям такого рода вообще. Во всяком случае, теперь они были не для нее.

– О нет! Мы уезжаем за границу на несколько недель – подышать горным воздухом. Этот план живет с нами уже много дней, нас удерживали здесь последние необходимые дела. Но теперь все уже закончено, и попутный ветер надувает наши паруса.

– Желаю вам легко скользить под этим ветром! Но когда же, – спросил он, – вы предполагаете вернуться?

Милли выглядела ужасно неуверенной; затем, как бы желая исправить что-то, сказала:

– Ну, когда ветер переменится. А что вы собираетесь делать со своим летом?

– Ох, я проведу его за грязной работой, залью его продажными чернилами. Мою работу в вашей стране сочли всего лишь забавой. Видите, какое удовольствие – как у нас считают – может доставить ваша страна. Мой отпуск истрачен.

– Мне жаль, что вам пришлось его истратить, – сказала Милли, – и совсем в другое время по сравнению с нашим. Если бы вы могли поработать, пока мы работали…

– Тогда я смог бы забавляться, когда забавляетесь вы? О, для меня тут разница невелика. И в том и в другом для меня есть понемногу и того и другого – и работы, и забавы. Но вы и миссис Стрингем, с миссис Лоудер и мисс Крой – вы все, – продолжал он, – предавались, подобно чернорабочим или черным невольникам, тяжкому физическому труду. Ваш отдых – это то, что вы заслужили, то, в чем вы нуждаетесь. Мой же труд сравнительно легок.

– Очень верно, – улыбнулась Милли, – но все равно мне мой труд нравится.

– И вы потом не чувствуете себя «вымотанной»?

– Нисколько. Я не чувствую усталости, когда мне интересно. О, я могла бы зайти так далеко!

Деншер призадумался.

– Тогда – почему же не зашли? – ведь, как мне сказали, весь Лондон был у вас в кармане?

– Ну, тут я как бы экономлю: откладываю что-то про запас. Мне такое удовольствие доставляло все то, о чем вы говорите – хотя ваше изложение просто фантастично, – что я осторожничаю по поводу его будущего, о котором не могу не беспокоиться. Мне хочется – просто из интереса к тому, что у меня было и что, возможно, еще будет, – избежать глупых ошибок. А способ их избежать – это отдалиться снова на некоторое расстояние и уже оттуда рассмотреть ситуацию. Я хочу сохранить все это в свежести, – завершила она, видимо сама довольная таким изобретательным ответом. – Сохранить это в свежести, благодаря такой осторожности, вплоть до моего возвращения.

– Ах, значит, вы все же возвратитесь? Можете вы пообещать мне это?

Ее лицо буквально просияло в ответ на его просьбу об обещании, но она сделала вид, что ей надо немного поторговаться.

– Но разве Лондон зимой не слишком ужасен?

Он хотел было переспросить – «для больного?», но его остановила резкость такой постановки вопроса, и он ответил, как если бы она имела в виду светскую жизнь Лондона зимой:

– Да нет… Мне нравится – то одно происходит, то другое; людей становится поменьше, и для нас он обретает то преимущество – если вы зимой сюда приедете, – что мы сможем гораздо чаще вас видеть. Так что, пожалуйста, появитесь здесь снова – ради нас. Если, конечно, речь не идет о климате.

Теперь она выглядела немного серьезнее.

– Если речь не идет о чем?

– Ну как же – о мотивах ваших переездов. Вы только что упоминали, что едете за границу из-за этого.

– Из-за горного воздуха? – вспомнила она. – Ну конечно же – всякому хочется уехать из Лондона в августе.

– Конечно, даже очень! – Он вполне ее понимал. – Хотя я рад, что вы задержались в городе достаточно долго, чтобы мне удалось вас здесь застать. Во всяком случае, – продолжил он, – испытайте нас еще разок.

– Кого же вы имеете в виду под словом «нас»? – моментально заинтересовалась Милли.

Вопрос на мгновение озадачил Деншера, представляя, как ему виделось, возможный намек на него самого и Кейт, упоминать которую он точно так же, как и его хозяйка, вовсе не предполагал. Но выход оказался простым и легким.

– Я имею в виду всех нас вместе, каждого, кого вы найдете по возвращении готовым окружить вас вниманием и заботой.

Это все же заставило ее, в свойственной ей необычайно очаровательной манере, снова бросить ему вызов:

– При чем тут забота?

– Это, разумеется, слишком бледное слово. То, чем мы в самом деле окружим вас, гораздо точнее было бы назвать поклонением.

– Ну, насчет точности – это уж как вам понравится! – И тут наконец прозвучало имя Кейт. – Люди, ради которых я бы поспешнее всего вернулась сюда, – те, кто вам знакомы. Я бы вернулась ради миссис Лоудер, которая была так замечательно добра ко мне.

– И ко мне тоже, – сказал Деншер. – Я чувствую, – добавил он, так как Милли сначала никак не прореагировала на это, – что, в полную противоположность всему, чего я мог ожидать, я с ней очень подружился.

– Я тоже такого не ожидала – что все обернется так, как обернулось. Но с Кейт, – сказала Милли, – я этого ожидала. Я вернусь сюда и ради нее. – И она продолжила: – Я сделаю все, что угодно, ради Кейт.

Говоря так, она смотрела на него чистосердечно, ясно сознавая значение своих слов; она могла бы в этот момент устроить ловушку остаткам идеальной прямоты Деншера, еще способной собраться с силами и начать действовать. Позднее он признавался себе, что в тот момент все для него повисло на волоске. «О, я знаю, что можно сделать для Кейт!» – тут и повис для него на волоске разрыв со всем этим, от чего, как он чувствовал, удерживал его некий элемент в его сознании, пока еще более сильный. Доказательством верности упомянутого предположения служило его молчание: противостояние порыву во всем признаться – вот что он совершал в этот момент ради Кейт. Кроме того, порыв пришел и прошел довольно быстро; в следующую минуту Деншер уже пытался облегчить для самой Милли ее же намек.

– Конечно же, я знаю, какие вы близкие подруги, и, конечно, понимаю, – позволил он себе добавить, – как велика может быть преданность такой очаровательной девушке, как вы. Это будет замечательно доброе дело со стороны Кейт для всех нас – я имею в виду, если она убедит вас вернуться.

– Ох, вы даже не подозреваете, как тяжко я вишу на ее руках! – воскликнула Милли.

Ему ничего не оставалось иного, как принять такой вид, будто он размышляет над тем, сколько же он знает.

– Ах, – произнес он, – Кейт довольно властная, но она – настоящий мастер во всем.

– Она просто великолепна. Но я не могу сказать, что она властно со мной обращается.

– Нет, это не ее стиль. Во всяком случае, такое ей не подобает, – улыбнулся Деншер.

Тут, однако, он вспомнил, что ему как раз не следует проявлять неподобающе близкое знакомство со «стилем» Кейт, и он не стал развивать тему дальше, упомянув лишь – с наилучшими намерениями, имевшими к тому же то достоинство, что не отклонялись от истины:

– Впрочем, я не убежден, что так уж знаю ее – в прямом смысле слова «знать».

– Ну, если подумать, и я тоже! – засмеялась Милли.

Эти слова, стоило ему только их услышать, породили у него чувство ответственности за свои собственные, хотя в минуту воцарившегося после них молчания ему хватило времени признать, что в его собственных словах, в общем-то, не было ни грана фальши. Поэтому казалось странным, что он смог зайти так далеко – если это и правда было «так далеко», – нисколько не сфальшивив. Такое наблюдение он вполне мог бы высказать и самой Кейт. И прежде чем он заговорил снова, прежде чем заговорила Милли, ему хватило еще времени на большее – на то, чтобы почувствовать, как справедливо будет все сказать, все оборвать именно сейчас, если он действительно решил более не продолжать. Похоже было, что он сам загнал себя в угол, загнал себя туда своими последними словами, так что от него одного зависело, сумеет ли он из него выбраться. Молчание, тянувшееся всего минуту, могло даже породить у него ощущение, что она ждет, желая посмотреть, как ему удастся это сделать. Их молчание в следующий момент заполнилось звуками, не совсем обычными для августовского Лондона, – звуками, доносившимися с улицы: это гремели, приближаясь к ним, тяжелые колеса кареты и копыта лошадей, обученных «ступать», высоко поднимая ноги. Грохот, встряска, довольно сильное дребезжание, за которым, по-видимому, последовала остановка у входа в отель, в свою очередь сопровождавшаяся несколько более тихими подскоками и перестуком копыт.

– Ого! – воскликнул, смеясь, Деншер. – К вам – посетитель, и не менее чем в ранге посла!

– Это всего лишь моя наемная карета – она так делает – ну разве не замечательно? – буквально каждый день. Но мы с миссис Стрингем, в невинности наших сердец, находим это презабавным. – Говоря это, Милли поднялась, как бы желая убедиться в правдивости собственных слов, и, пройдя несколько шагов, оба они очутились на балконе и смотрели вниз на ожидавшую колесницу, представлявшую собой поистине превосходное зрелище. – Неужели она так ужасна?

На взгляд Деншера, она была – если исключить ее абсурдную тяжеловесность – всего лишь приятно помпезна.

– Мне она представляется восхитительным рококо. Но откуда же мне знать? Это ведь вы искушены в таких вопросах, вы – в союзе с высшей мудростью. Более того, вы занимаете такое положение в нашем обществе, благодаря которому ваш экипаж – к данному моменту – в глазах Лондона также занимает соответствующее положение. Но ведь вы собираетесь выходить, и я не должен вас задерживать.

А дальше произошло нечто неожиданное: сначала Милли сказала, что она не собирается никуда выходить, а потом заявила, что с удовольствием выйдет, если ему доставит удовольствие проехаться: ведь всегда находится масса такого, что нужно сделать, а сегодня как раз возникла необходимость сделать несколько дел, вот почему пришлось заказать карету на такой ранний час. Пока она так говорила, они услышали, что кто-то спрашивает Милли, и, возвратившись в гостиную, увидели там слугу, сообщившего о прибытии кареты и готового сопровождать хозяйку. Получилось так, что Милли приняла это за решение проблемы – то есть как будто Деншер с радостью выразил свое согласие. Деншер, однако, несколько задержался с выражением радостного согласия: процесс в его душе, описанный нами выше, пошел сейчас с особой интенсивностью. Его тактика – идти вперед, не останавливаясь, не прекращая отношений, – уже почти лишила его контроля над ситуацией; казалось, он понял, где они оба оказались, и именно теперь он неминуемо должен сделать либо одно, либо другое. Он помедлил несколько мгновений; возможно, ему показалось, что прошло их гораздо больше, чем на самом деле, – ведь он взволнованно наблюдал за собственным промедлением. Он не мог длить его вечно; и – раз уж ему предстояло неминуемо сделать либо одно, либо другое – он скоро осознал, что предпочитает сделать выбор в пользу другого.

– О да! – вымолвил он наконец. – Я с удовольствием поеду с вами. Чудесная идея.

Милли не устремила на него благодарный взгляд, она, пожалуй, даже чуть отвернулась и бросила слуге: «Через десять минут», а затем сказала своему гостю:

– Поедемте куда-нибудь – мне будет приятно. Но я должна попросить у вас немного времени – совсем немного, – чтобы собраться. – Она оглядела комнату, ища, чем бы его занять, задержав его там. – Тут есть книги и всякие вещички – масса всего, а я одеваюсь очень быстро.

Деншер поймал ее взгляд, только когда она уже выходила, и ее глаза показались ему прелестными и трогательными.

Почему особенно трогательными именно в тот момент, он, разумеется, вряд ли мог бы сказать: это органично вливалось, тонуло в его ощущении, что она желает ему угодить. Совершенно очевидно: то, что произошло, явилось результатом ее желания, побудившего его самого, из простой вежливости, пожелать угодить ей, что он теперь вполне успешно и совершил, выбравшись из своего угла. Более того, ему удалось даже завернуть за этот свой угол, как только дверь за Милли закрылась и он остался стоять в гостиной в полном одиночестве. В одиночестве он оставался там минуты три, оставался с массой мелких животрепещущих вопросов, требовавших обдумывания. Одним из них был феномен – типично американский, как сказал бы Деншер, – крайней непосредственности Милли. Можно даже предположить, что в нем Деншер искал укрытия – укрытия в почти исключительном рассмотрении именно этого вопроса – от вопроса иного рода. Однако размышление об этом, что характерно, ни к чему его не привело, ни даже к разумному обобщению касательно американских девушек. Было проявлением непосредственности со стороны его юной приятельницы пригласить его проехаться вместе, притом что она останется с ним в карете наедине, – ведь она ни словом не упомянула о своей компаньонке. Однако своим поступком Милли не поразила его как более современная, «передовая» женщина, чем, скажем, Кейт, а уж она-то не была американской девушкой и могла бы поразить его, разве что так не поступив. Более того, Кейт поступила бы так, хотя вовсе не отличалась такой же непосредственностью, как Милли. Да и потом, Кейт на самом деле поступала так же или очень на то похоже. Помимо всего прочего, они с Кейт были помолвлены, пусть даже, с его точки зрения, достаточно свободное поведение Кейт на людях объяснялось какими-то другими причинами. Но какими бы ни были причины, взаимоотношения Кейт со свободой и свободы с Кейт значительно отличались от тех отношений, какие могли бы его связывать или какие он мог бы выстраивать со свободой или с чем угодно еще во взаимоотношениях с девушкой, которая только что, оставив его, пошла подготовиться к тому, чтобы целиком отдаться ему во власть. Такая мысль никогда раньше не приходила ему в голову, и он бродил по комнате, размышляя и не прикасаясь к книгам, оставленным в его распоряжении. Милли была по-современному решительна, как можно было бы судить, но он не назвал бы ее «передовой» женщиной; в этом смысле Кейт можно счесть отсталой – отсталой сравнительно, как девушка типично английская, и все же «передовой» в самой высокой степени. Впрочем, хотя это ничего не проясняло, Кейт была ведь двумя или тремя годами старше, что в их возрасте нельзя не принимать в расчет.

Так, изобретательно проводя различие, Деншер продолжал неспешно задаваться вопросами, впрочем не слишком медля с осознанием совершенного им поворота за угол. Он так успешно обогнул его, что – и он сам это чувствовал – утратил возможность повернуть обратно, даже несмотря на преимущество, предоставленное ему отсутствием Милли. Если пять минут назад он, вульгарно выражаясь, мог бежать, поджав хвост, то сейчас он бежать уже не мог: ему оставалось только ждать в этой гостиной, с изъязвленной до края совестью. Тем более что трудная проблема очень скоро разрешилась извне: через три минуты появился слуга мисс Тил. За ним явно следовал гость, которого, по всей видимости, слуга встретил у подножия лестницы и имя которого объявил очень громко: «Мисс Крой!» Кейт, появившаяся вслед за ним, при виде Деншера резко остановилась – только, как спустя мгновение отметил, усмехнувшись про себя, Деншер, не от удивления и еще менее от неловкости. Он немедленно представил естественное объяснение – мисс Тил вышла приготовиться к выезду; получив оное, слуга тотчас исчез.

– Ты едешь с ней? – спросила Кейт.

– Да, с твоего одобрения, которое, как видишь, я счел само собою разумеющимся.

– О, – рассмеялась она, – мое одобрение всеохватно! – Кейт была вполне последовательна и прекрасно это восприняла.

– Собственно, я хотел сказать, – продолжал он, так как на него ощутимо подействовала ее веселость, – с твоего живейшего подстрекательства.

Кейт оглядывала гостиную, возможно ища знаков, говоривших о длительности, о характере его визита.

– Ну, пусть – подстрекательство, если тебе так больше нравится. – Она отнеслась к этому как к чему-то приятному, как к успешному выполнению им ее просьбы; и она тут же придумала новую шутку под непосредственным впечатлением от этого. – Так оно и пошло? Знаешь, я, пожалуй, не стану ждать.

– Не повидав Милли? После того, как приехала к ней?

– С тобой на поле боя…?! Я приехала узнать, как она, но она, по-видимому, в порядке. Если она…

Тут он резко ее перебил:

– Да откуда же мне знать? Это ведь не я забочусь о ней, а ты, моя дорогая! Во всяком случае, мне кажется, что ты. – Ему захотелось сказать еще кое-что. У него создалось впечатление, что Кейт слишком легко относится к проблеме, стоившей ему столь тяжких угрызений совести: не означало ли это, что они оба не могут быть одинаково справедливы? Либо она относилась к этому слишком легко, либо он воспринимал все, слишком беспокоясь. В любом случае ему вовсе не хотелось выглядеть из-за этого глупцом. – Я не делаю ничего и – могу тебя заверить – не собираюсь делать ничего иного, кроме того, что мне сказано.

Их взгляды встретились – не очень мирно – из-за необычной резкости его слов, и в ту же минуту он понял, что ему вовсе незачем приходить в возбуждение. В чем, собственно, дело? Кейт задала вопрос так, словно ее реально интересовал его ответ, каким бы он ни был.

– Разве ей не лучше? Раз она смогла тебя принять?

– Милли уверяет меня, что она совершенно здорова.

Интерес Кейт возрастал.

– Я знала, что она так и поступит. – Затем дополнила сказанное: – На самом деле она вовсе не из-за нездоровья осталась вчера вечером дома.

– Из-за чего же тогда?

– Слишком нервничала.

– Нервничала? Из-за чего?

– Ох, ну ты же знаешь! – произнесла она чуть раздраженно, но тут же улыбнувшись. – Я же тебе говорила.

Деншер взглянул на Кейт – восстановить по выражению ее лица, о чем она ему говорила; потом, словно то, что он увидел, и вправду послужило ему подсказкой, произнес:

– Из-за того, что ты ей рассказала?

Кейт сдержанно ему улыбнулась, и получилось так, будто оба вдруг вспомнили, где находятся, готовые к тому, что их застанут врасплох, беседуя приглушенными голосами и все же опасно злоупотребляя представившейся им возможностью: их беседа выходила далеко за грань должного чувства меры. Комната Милли, по всей вероятности, располагалась поблизости, а они говорили такие вещи…! Тем не менее еще несколько минут беседа их продолжалась.

– Спроси ее сам, если хочешь, чувствуй себя свободно, – она тебе скажет. Поступай, как тебе кажется лучше, не беспокойся о том, что я могла или не могла сказать. У меня с Милли все в порядке, – опять улыбнулась Кейт. – Так что, можно считать, ты уже «там».

– Если ты имела в виду, что я уже здесь, – откликнулся Деншер, – то в этом нет сомнений. Если ты к тому же имела в виду, что ее доверие к тебе – это все, с чем мне приходится иметь дело, ты права в том смысле, что она действительно полностью тебе доверяет.

– Вот и бери с нее пример.

– Она ведь все это делает ради тебя. Вывозит меня на прогулку ради тебя, – продолжал Деншер.

– В таком случае ты можешь сделать это немножко и ради нее самой. Я не боюсь. – Она снова улыбнулась.

Он стоял перед нею, вбирая в себя то, что выражало ее лицо и, как это часто бывало, снова поддаваясь воздействию столь многого, что виделось в лице этой девушки и во всей ее личности, во всем ее облике и чего он не смог бы – да и, к его радости, не должен был – описать словами. Такие впечатления не оставляют места словам.

– Я не сделаю ничего подобного ни для кого на свете – только для тебя. Но для тебя я сделаю все, что угодно.

– Ну хорошо, хорошо, – промолвила Кейт. – Вот такой ты мне нравишься.

Он помолчал секунду.

– Можешь поклясться в этом?

– В этом? В чем?

– Как то есть – в чем? В том, что я тебе «нравлюсь». Потому что, знаешь ли, только ради этого я и позволяю тебе делать со мною… бог знает что!

В ответ на это девушка, одарив его удивленным взглядом, сделала разочарованный жест, смысл которого она тут же пояснила:

– Если ты мне не доверяешь, не лучше ли тогда все сразу бросить, прежде чем идти дальше?

– Бросить тебя?

– Бросить Милли. Ты мог бы теперь уйти, а я останусь и объясню ей, в чем дело.

Он помолчал, будто это его поразило.

– А что ты ей скажешь?

– Ну как же – что ты ее не переносишь и что мне ничего иного не остается, как терпеть твое присутствие, сколько смогу.

Он поразмышлял над этим.

– Насколько плохо ты ей обо мне говорила?

– Я отмеряла точно. Так точно, как ты видишь по ее отношению к тебе.

Деншер снова задумался.

– Не думаю, что мне следует принимать в расчет ее отношение ко мне.

– Ну, тогда – как хочешь. Я останусь и сделаю для тебя все, что смогу.

Деншер видел – она говорит искренне, она дает ему реальный шанс, и это само по себе сделало картину четче. Ощущение, что он успел зайти слишком далеко, вернулось к нему не раскаянием, но видением возможного избавления; и теперь он взвешивал последствия не того, что он сделал, а того, что предлагала ему сделать Кейт.

– Ты не думаешь, что это заставит ее – то есть если она меня здесь не увидит – с большей уверенностью заподозрить, что между нами все-таки что-то есть?

Кейт задумалась.

– Ох, откуда мне знать? Это ее, конечно, сильно расстроит. Но тебе-то зачем об этом беспокоиться? Она ведь не от этого умрет.

– Ты хочешь сказать, она скоро умрет?

– Не задавай мне вопросов, если ты не веришь тому, что я тебе говорю. Ты ставишь слишком много условий.

Теперь Кейт говорила тоном умственной усталости, вызванной нехваткой уступчивости, отчего нежелание пойти ей навстречу обрело вид жалкий и некрасивый. К Деншеру вдруг вернулось ощущение собственной неполноценности в таких чертах, о каких мужчина, обладающий хоть толикой вкуса, помолвленный, обещавший действовать совместно, желал бы не сомневаться, желал бы верить, что сумеет их проявить, то есть таких, как воображение, такт и, положительно, даже чувство юмора. Обстоятельства, разумеется, странные, но тем не менее истина заключалась в том, что для него в настоящий момент главным соображением стало: «А что, если мне начать вызывать скуку у этого милого создания?» – и оно тут же преобразилось в слова:

– Если ты снова поклянешься, что любишь меня, я…!

Она оглядела гостиную, взглянула на дверь, на окно, словно он просил у нее больше, чем было сказано.

– Здесь? – Кейт улыбнулась. – Здесь между нами ничего нет.

– Ах, неужели ничего?

Ее улыбка в ответ на это настолько все для него решила, что Деншер шагнул к ней, умоляюще протянув руки, которые девушка тотчас же схватила – и для того, чтобы его остановить, и для того, чтобы их задержать в своих. Задержав их на мгновение, она его и правда остановила, мгновения хватило им, чтобы, держась за руки, обменяться взглядами из самой глубокой глубины; оба молча ждали, чтобы Деншер пришел в себя и вспомнил об осторожности. Щеки его снова обрели цвет, стоило ему осознать, где они находятся, и это дало Кейт точное ощущение новой победы – еще одной из ставших уже обычными, – которая сразу же нашла выражение в другой форме. Едва успев выпустить руки Кейт, Деншер снова, фигурально говоря, взял руки девушки в свои – на сей раз то были руки Милли. Во всяком случае, бросил он не Милли.

– Я сделаю все, чего ты хочешь, – заявил он, словно подтверждая выполнение его условия, что он практически заставил ее в конце концов совершить.

На это заявление, обратившись к своей первоначальной идее, Кейт немедленно прореагировала:

– Ну, если ты такой добрый, я ухожу. Ты сам скажешь ей, что, застав тебя здесь, я не стала ее ждать. Знаешь, скажи это от себя – Милли поймет.

Эти слова она произнесла уже у двери – она была полна решимости; у него же, прежде чем она ушла, возникло новое сомнение:

– Ну знаешь, я не вижу, как она может понять это без того, чтобы понять слишком много.

– Тебе незачем это видеть.

Ему все же понадобилась последняя инструкция:

– Что же, мне идти дальше вслепую?

– Тебе просто нужно быть добрым к ней.

– Оставив все остальное на твою долю?

– Оставив все остальное на ее долю! – поправила Кейт, исчезая из виду.

И все снова вернулось к тому, как все было раньше. Минуты три спустя после ухода Кейт в гостиной появилась Милли в наряде для выхода: в большой черной шляпе, по всем приметам так мало отвечающей последней моде, в прекрасных черных одеждах с ног до головы, с шеей, окутанной бесконечными, как смутно представилось Деншеру, ярдами бесценного кружева, чьи складки у шеи придерживались тяжелыми рядами жемчужин, а концы свисали до самых ступней, словно стола жрицы. Деншер тотчас заговорил с ней о визите и побеге их приятельницы.

– Кейт не ожидала, что застанет меня здесь, – сказал он и сейчас произнес эти слова без всяких затруднений. Он зашел так далеко за угол, что вопрос об одном лишнем слове или большем их количестве уже не стоял.

Милли восприняла его отчет как вполне достаточный: она благоприятно истолковывала все, что могло вызвать неловкость.

– Жаль. Но с нею ведь я часто вижусь.

Деншер понял, что она трактует различие в его пользу и тем оправдывает Кейт. Таков был стиль Милли, когда проблема оставалась на ее долю. Ну что же, теперь на ее долю оставалось все.