Глава 8
Моя дорогая Ба
Самолет приземлился во «Внуково» с опозданием на пару часов – «Львовские авиалинии» пока еще не могли гордиться отличным сервисом. Я получил свой багаж и, едва вышел из здания аэропорта, тут же был атакован собратьями по шоферскому цеху. Коллеги наперебой предлагали воспользоваться такси, но стоимость поездки показалась мне великоватой. Я перевел сумму в гривны и ахнул – наши ребята в автопарке, случается, и за неделю столько не зарабатывают. Вика, конечно, говорила мне, что жизнь в Москве очень дорогая, но чтобы настолько… Словом, я подхватил свои вещи и отправился к автобусной остановке, потом пересел в метро и поехал по прямой до «Библиотеки имени Ленина» – эту станцию, к моему удивлению, почему-то не переименовали.
Сестра была права, Москвы я действительно не узнал. Современная оригинальная архитектура; живописные клумбы и фонтаны; рекламные щиты и перетяжки на каждом шагу; яркие вывески многочисленных ресторанов и клубов; со вкусом и даже шиком оформленные витрины магазинов; обилие иномарок всех видов и мастей; прилично одетые оживленные прохожие – все это так не походило на ту картину, которую я помнил еще с детства и которая укрепилась в памяти от последнего визита сюда. Тогда люди были мрачными и озлобленными, прилавки магазинов пустовали, повсюду стояли очереди… Теперь все изменилось, Москва действительно стала настоящей европейской столицей. И, быть может, я даже пожалел бы о том, что уехал отсюда в другой город, если бы этим городом не был Львов.
Бася когда-то сказала мне: «Львов тебя никогда не отпустит, если вы, конечно, понравитесь друг другу».
Двор родного дома тоже изменился. Знакомые деревья или выросли до неузнаваемости, или совсем исчезли. Не стало детской площадки, привычных скамеек, родных кривых гаражей. Их место заняли легкие «ракушки» или просто «бездомные» автомашины, расплодившиеся за время моего отсутствия в неограниченном количестве.
Одна из них, «Тойота-Королла» цвета мокрого асфальта, как раз стремилась попасть внутрь двора одновременно со мной. Я остановился, чтобы пропустить автомобиль, ибо знал, что вежливость к пешеходам у московских водителей не в чести. Но «Тойота» тоже сбросила ход, а потом из-за тонированного стекла вдруг высунулась чья-то голова, и знакомый до сладкой боли в сердце голос заорал:
– Герка! Пистолет! Ты, что ли?
Надо же, а я уже совсем забыл о своем детском прозвище! «Пистолетом» меня окрестили лет в восемь, не только за любовь ко всему военному (оправданную, как я понял потом, сугубо генетически), но и за то, что фамилия моя для моих приятелей-мальчишек была созвучна с именем одного из изобретателей оружия марки «Смит энд Вессон».
– Семушка, неужели это ты?..
Это действительно был Сашка Семенов, мой закадычный дружок детства, с которым мы просидели за одной партой добрую половину школьных лет, а потом вместе «бомбили» на купленных вскладчину стареньких «Жигулях». Мы крепко обнялись и отступили в сторону, разглядывая друг друга. Сашка заметно потолстел, у него появилось брюшко, волосы поредели и поседели на висках – но это был все тот же Семушка, с его голубыми глазами и доброй, чуть наивной улыбкой.
– Надо же, какая неожиданная встреча! – заметил я.
– Для кого неожиданная, а для кого и нет, – отвечал старый друг. – Я лично уже знал, что ты возвращаешься в наши палестины.
– Откуда?
– А Викторию позавчера встретил, сестру твою, она и рассказала. Я вообще их часто вижу – и Вику, и Барбару Иоганновну, бабушку твою. Они многое про тебя рассказывают… Так что я, можно сказать, в курсе всей жизни твоей. Это ты, наглое лицо твое, уехал и обо всех нас забыл…
Он был прав, и мне даже стало немного неловко.
– Ты-то как? – спросил я.
– Да нормально, – махнул рукой Сашка. – Работаю вот на одной фирме, жена тележурналистка, двое пацанов… А ты с семьей приехал? С женой, дочкой?
– Не, один… – отвечал я нехотя.
Мне безумно хотелось рассказать Семочке о своем горе – насколько бы стало легче на душе… Но не делать же это вот так: во дворе, на бегу! Тем более что дома ждут бабушка и сестра.
Мы простояли у подъезда, наверное, с полчаса, делясь новостями и вспоминая былое, и, конечно же, ничего толком не успели сказать друг другу. И наверняка проговорили бы много дольше – если бы я так не спешил домой.
– Черт, как же все не вовремя… – вздохнул Сашка на прощание. – Как назло, я уже завтра в отпуск с семьей улетаю, в Испанию… Но ты, Пистолет, учти – если тебе что-то нужно, то я всегда к твоим услугам. Понял?
– Понял! – Мы пожали друг другу руки и весьма неохотно разошлись.
Лифт у нас в подъезде был все тот же – немного постаревший, поизносившийся, но все такой же помпезный, с красивой дверью-решеткой и зеркалом в дубовой раме. Когда он остановился на нашем этаже, ноги сами собой понесли меня к Басиной квартире, но я вспомнил о неотложном деле и позвонил сначала к Вике.
Загремели сложные замки массивной стальной двери.
– Приехал? Ну, наконец-то, я что-то уже волноваться начала, – сестра прижалась ко мне, от нее очень приятно пахло тонкими нежными духами. – Как ты, братик?
– Пока все в порядке.
– Они не звонили?
– Нет.
– Что-то долго… Ну, что ты стоишь в дверях, проходи, располагайся… Или ты, наверное, хочешь сначала к Басе заглянуть?
– Да, обязательно. Но первым делом я должен позвонить в Германию. Можно от тебя?
– Господи, да конечно! Хочешь – звони отсюда, из холла, хочешь, иди в папин кабинет.
– А что, он еще сохранился? – Я направился в ту сторону.
– Да, там все так же, как при отце. Мама там ничего не трогала, и я тоже не стала. Пусть будет память…
Я вошел в знакомую мне с детства комнату, огляделся. Да, ничего не изменилось. Так же стояли стол и кресло наискосок, так же строгие переплеты книг, то же оружие по стенам, те же фотографии в больших рамках и маленьких рамочках, и даже пепельница – тяжелая серебряная ладья – на месте. Я сел в большое кресло. Высокая спинка с массивным резным изголовьем скрывала сидящего в ней взрослого человека. В детстве я, забравшись в кресло с ногами, представлял себя то в башне танка, то в подводной лодке. Я давно вырос, а кресло так большим и осталось.
– Мне уйти? – Вика стояла в дверях и вопросительно глядела на меня.
– Да нет, ну что ты, зачем?
Я вынул письмо, нашел на бланке номер телефона и стал накручивать диск старинного аппарата. Мне повезло – господин Вильгельм Лейшнер, поверенный в делах моего деда, оказался на месте и сразу же согласился поговорить со мной.
– Наконец-то вы объявились, герр Шмидт! – сказал он сразу после приветствия. – Я уже забеспокоился и даже собирался посылать вам повторное сообщение. Как ваши дела, когда вы сможете приехать?
Я вкратце объяснил ему сложившуюся ситуацию.
– Что же, все не так страшно. Месяц – срок не маленький, но, уверяю вас, беспокоиться вам не о чем. Несмотря на то что состояние вашего деда и моего доброго друга Отто довольно солидное, за время, прошедшее после смерти, никто больше не заявил своих прав на его наследство. У него ведь не было других детей, кроме вашей матушки, да и не могло быть. Тут сыграло свою зловещую роль ранение, полученное в сорок пятом году…
Я едва дождался окончания его фразы.
– Герр Лейшнер! – почти перебил я. – Дело в том, что я никак не могу ждать месяц! Мне срочно, очень срочно нужен миллион долларов. Это вопрос жизни и смерти!
Мой собеседник сначала ничего не понял, и мне пришлось повторять свою тираду.
– Вы – моя последняя надежда! – уверял я. – Очень прошу вас помочь мне. Разумеется, не задаром, за хорошие проценты. Назовите сумму, которую сами сочтете нужной. Я обязательно компенсирую ее вам, как только получу наследство…
– Это очень непростая задача, – задумался Вильгельм Лейшнер. – Надо все взвесить.
– Я умоляю вас, спасите меня…
Трубка надолго замолчала, в ней слышалось только характерное потрескивание.
– Ну, хорошо! – раздалось, наконец, в ответ. – Думаю, что такие вещи по телефону не решаются. Нам с вами необходимо повидаться лично. Возможно, я сам приеду в Москву, тем более что у меня есть дело к вашей бабушке, фрау Барбаре Шмидт. Я перезвоню вам в ближайшие же дни.
Виктория только что не ерзала на стуле, слушая наш разговор. Она была очень взволнована, щеки ее пылали, пальцы нервно играли стоящим на столе массивным бронзовым пресс-папье.
– Ну? Что он сказал? – накинулась она с расспросами, едва я положил трубку.
– Обещал перезвонить.
– Как думаешь, поможет?
Я пожал плечами:
– Хочется надеяться… Ну что, пойдем к Басе?
Сестра поднялась со стула.
– Пошли, я тебе сама открою. У меня есть ключи от ее квартиры – Бася иногда не слышит звонка.
– Она что, совсем оглохла? – ахнул я.
– К счастью, нет. Плохо слышит только звонки – и дверной и телефонный. Я ей даже аппарат такой специальный, с лампочкой, поставила. Она если увидит, что лампочка мигает, значит, звонят. Только по телефону она тоже не очень хорошо слышит.
– Да, это я знаю. Мы уже давно не созваниваемся, только переписываемся.
Бася была на кухне. Она выглянула на громкое: «Бася, встречай гостей!» – увидела меня и кинулась навстречу с радостным возгласом на своих не сгибающихся уже ногах. Я обнял ее. Она очень сильно сдала за эти годы, стала какой-то маленькой, худенькой. Я ощутил под своими ладонями ее косточки.
– Господи, приехал, наконец-то, – улыбалась Бася сквозь слезы. – А я тебя с утра жду, вот и пироги уже готовы. Что же ты так задержался-то?
– Да самолет опоздал, потом я на общественном транспорте ехал… Надо было бы, конечно, позвонить тебе.
– А толку-то? – грустно улыбнулась моя бабушка. – Ты же знаешь, я по телефону плохо слышу.
– Ну а так-то слышишь? – громко спросил я.
– Слышу-слышу, – засмеялась она. – Можешь так не кричать. Что же правнучку-то не привез? Ведь умру, не повидавшись.
– Нет уж, – обнял я ее, – не умирай, пожалуйста, я тебе ее обязательно привезу, немного позже, ладно? Она у меня на даче с садиком отдыхает, – соврал я. Еще во Львове я твердо решил не посвящать Басю в свою беду.
– Хорошо, тогда я подожду еще умирать, – легко согласилась моя бабушка. Я рассмеялся и снова обнял ее.
– Ну ладно, не буду вам мешать, пойду к себе, – проговорила Вика. После долгих обсуждений мы с ней решили, что я должен сообщить Басе новость о наследстве с глазу на глаз. – Герман, но ты, конечно, остановишься у меня? Не ютиться же вам с Басей в одной комнатке, когда рядом огромная квартира пустует…
– Конечно, Вика! – Мы с сестрой улыбнулись друг другу.
– Ну, как вы тут с Викторией живете? – спросил я, когда дверь квартиры закрылась.
– Хорошо, – Бася уже хлопотала, собирая на стол. – Она неплохая девочка, вот только слабохарактерная очень. То ею мать командовала, а теперь вот он… Только и живет, что своим Игорьком.
Она поставила на стол чашки и вздохнула.
– Он тебе не нравится?
– Я ему не верю, – заметила Бася, снимая чистое полотенце с блюда, полного ее знаменитых пирогов. – Больно положительный, сладкий, как сахарный сироп. Вроде и вежливый, и внимательный, и вокруг нее вьется, а что-то в нем не то… И не в том даже дело, что молодой…
– А сколько ему лет?
– Моложе тебя. Тридцать семь, кажется…
– Думаешь, любит не ее, а ее миллионы? – вспомнился мне старый фильм. – Все-таки Вика у нас невеста богатая: драгоценности, картины-подлинники, дача шикарная в Опалихе, квартира вон – целые хоромы…
– Не знаю… – снова вздохнула Бася, вынимая из буфета сахарницу. – Но давай лучше о тебе поговорим. Как ты? Юля, я так поняла, все же уехала, да?
– Угу, – кивнул я и потянулся за вторым пирогом.
Бася разлила по чашкам ароматно дымящийся чай и села напротив меня.
– Ну, а что за дела привели тебя в Москву, можно полюбопытствовать? Чему я обязана таким счастьем? – С годами моя дорогая Ба не растеряла умения красиво говорить.
– Ба, у меня для тебя важные новости. Только ты обещай, что не будешь волноваться, хорошо?
– Что-то случилось? – побледнела Бася.
– Пожалуй, да. Но не столько плохое, сколько хорошее. Хотя…
Я полез в сумку за документами, Бася смотрела на меня со смесью любопытства и тревоги.
– Немецкий еще не позабыла? – я протянул ей бумаги, привезенные Викторией.
Бабушка быстро пробежала глазами первые строки документа и тихо ахнула. Я испуганно глядел на нее. Только сейчас я по-настоящему осознал, каким страшным ударом может стать для нее сообщение о смерти неведомого мне герра Отто. Она читала с выражением непоправимой беды на лице. Когда она дошла до конца, то сняла очки и подняла на меня глаза.
– Вот она жизнь, была – и нету. Все прошло. – Она сидела печальная, вся поникшая. Вся радость от моего приезда улетучилась из родных глаз.
– Ба, здесь еще кое-что есть. Для тебя. – Я протянул Басе письмо от ее Отто.
– Что это? – Она снова надела очки.
Я не стал ей мешать, отошел к окну. Через какое-то время я услышал, как моя старенькая Бася плакала. Я обернулся. Она сидела, уткнувшись лицом в ладони, и только худенькие плечи подрагивали от рыданий. Я опустился перед ней на корточки и положил голову ей на колени.
– Кто этот Отто? – спросил я.
– Это твой дедушка, – немного погодя, ответила она.
– Немец?
– Немец.
– Ты говорила, что мой дед погиб на фронте.
– Я так и думала когда-то, что он погиб на фронте. А зачем тебе или кому-либо было знать, что он был немец… Я любила его, – она замолчала, уйдя далеко-далеко в своих воспоминаниях. – Как я любила его… – Ее глаза, обращенные ко мне, были влажными от подступивших слез. – Он звал меня с собой, был такой момент, когда можно было еще уйти перед наступлением Красной Армии. Но как я могла бросить умирающую маму? Да еще Берта все время болела, я ее еле выходила. Это сейчас можно все говорить: и что дед твой немец, и что воевал с нами, и что после войны он нашел меня, когда тебе уже десять лет было, и пришел сюда, в эту маленькую квартирку. – Она закрыла глаза. – Я тогда чуть с ума не сошла от страха. То, что он живой с войны пришел, я уже знала. Мне два письма от него добрые люди тайком передали. Представляешь, – Бася посмотрела на меня, улыбаясь сквозь слезы, – приходит такой старичок, с бородкой, беленькими волосиками на голове. Я дверь открыла, а он – шмыг – и в коридоре уже. Я не испугалась даже, уж больно стар был незнакомец. А он прошел в комнату, сел и стал бородку с себя снимать да парик. Конспирацию, значит, решил устроить, чтоб меня не подвести. Слава богу, тогда все, – она махнула рукой в сторону генеральской половины, – на даче были, я хоть смогла с ним вдоволь наговориться.
Я сидел, раскрыв рот, да и было чему удивляться.
– Мамы твоей, то есть нашей с ним дочки, к тому времени уже в живых не было, царствие ей небесное, – Бася перекрестилась. – А ты… А ты спал, вот здесь, – она махнула рукой в сторону дивана. – Вот на тебя, спящего, дед-то и любовался.
– Чего же ты не уехала с ним во второй раз, ведь звал же, наверное, снова? – удивился я.
Бася только вздохнула.
– Если бы все в жизни было так просто: взял и уехал… Кто бы меня выпустил из страны? Ты же знаешь, как у нас было с этим сложно. Он ведь в ФРГ жил. А я все-таки у самого генерала Курнышова экономкой работала…
– Но все-таки ты всю жизнь вспоминала о нем?
– Вспоминала? – она усмехнулась. – Да, пожалуй, нет. Чтобы вспоминать, надо забыть, а я никогда не забывала.
Я обвел взглядом маленькую комнатку, практически не изменившуюся за все то время, сколько я ее помнил. Оказывается, тут побывал мой дед – а мне и невдомек было…
– Что-то мне нехорошо, – Бася прикрыла глаза ладонью. – Дай-ка мне лекарство, там, на столике. – Ее била дрожь.
Я испугался.
– Вика! – закричал я и заколотил в стену. Сестра появилась тут же и кинулась к Басе.
– Басенька, милая, что с тобой? Что болит? Сердце? Может, «Скорую» вызвать? Герман, давай ее уложим!
– Нет, ничего, ничего… Сейчас отпустит…
К счастью, все действительно обошлось. Бася легла, и ей действительно скоро стало полегче. Она посмотрела на нас, суетящихся вокруг нее, и заметила:
– Я гляжу, вы уже подружиться успели?
Мы с Викой переглянулись и засмеялись. Через некоторое время, когда окончательно стало ясно, что опасность миновала, сестра ушла к себе, а я остался с бабушкой.
Что называется – не было бы счастья, да несчастье помогло. Я был уверен, что сразу же после звонка в Германию и встречи с Басей помчусь на Ленинский проспект, разыщу этого самого Добрякова, сверну в бараний рог и заставлю рассказать, где моя дочь. Но, посидев около бабушки, я понял, что действовать таким образом просто опасно. Скорее всего, этот самый Михаил Борисович знает меня в лицо. И если я вот так свалюсь как снег на голову, я могу только все испортить. Нужно было срочно что-то придумать, какой-нибудь хитрый ход…
Бася притихла на своей узенькой кушетке. Уснула, наверное. Я на цыпочках подошел посмотреть на нее. Нет, она не спала, лежала с открытыми глазами.
– Как ты? – тихо спросил я.
– Спасибо, получше…
Я присел на табуретку около кровати и взял ее за руку.
– Ба, расскажи мне о маме, – попросил я. – Я ведь так мало о ней знаю. Уж теперь-то мне можно все узнать?
– Она родилась очень слабенькой. – Бася приподнялась на подушках. – У меня мама, твоя прабабка, очень тогда болела. Я так боялась ее потерять, нервничала все время. Может, поэтому Берта и появилась на свет недоношенной, бог его знает. Я даже думала, что не выхожу ее. Отто очень старался, чтобы я ни в чем не нуждалась. Но к тому моменту, когда немцы оставили Львов, я уже три месяца с ним не виделась. Он вообще часто покидал Львов по делам службы: то в Берлин, то в Прагу, то в Париж. Я еще шутила: у тебя война как сплошное путешествие. Потом, правда, стал ездить по делам только в Альпы. Говорил, что, наконец, стал совмещать приятное с полезным: у него там, в Альпах, имение родовое было. Места там очень красивые, а уж само имение… Сказка просто. Старинное такое, его еще прадед строил.
– А ты откуда знаешь про место красивое и про имение старинное?
– А я была там.
– Ты там была?!
– Всего один раз. Там и Берту, маму твою, зачали.
– Ба, ты серьезно? – Я даже от удивления приподнялся.
– Конечно, серьезно. – Лицо ее засветилось от нахлынувших воспоминаний. – Страшно сказать, пятьдесят восемь лет прошло, а я до сих пор помню, как сидела на куче опавших листьев.
Я живо представил себе юную Басю, сидящую на куче осенних листьев, тоненькую и легкую, словно бабочка.
– Ты была у него в имении и не осталась там?
– Я же тебе говорила, что мама у меня очень болела, я ведь не могла ее оставить: она умерла, царствие ей небесное, в сорок четвертом, через неделю после прихода Красной Армии. Я осталась во Львове совсем одна, без поддержки. А тут Берта заболела воспалением легких. Есть нечего, опереться не на кого, ребенок маленький умирает на руках. Тут мне на счастье и попалась наша Мария Львовна. Если бы не она, я бы вслед за мамой и дочку бы схоронила.
– Наша Мария Львовна? – удивился я.
– Да, я пришла к знакомой в столовую при комендатуре, она мне для девочки масло сливочное припасла, тут меня и увидела Мария Львовна. Так себе было зрелище – худющая, как смерть, замученная, да еще хромая… Генеральша наша, тогда она, правда, еще полковницей была, хотела сначала мою знакомую отругать, что она раздает продукты неизвестно кому, но когда та сказала, что этот кусочек масла – для умирающего ребенка, Мария Львовна тут же замолчала. Она ведь тогда беременна была Викторией… Вот так мы с ней и познакомились. А Курнышов с супругой своей во Львове еще долго находился, справлял там свою службу. Валерий Андреевич, твой отец, очень был охоч до женского полу, красивый был, чертяка, общительный. Мария Львовна очень за ним следила, чтоб не увлекся на стороне какой-нибудь красоткой. Вот она и решила, что лучше меня ей помощницы не найти – замученная, на один бок припадает, да еще с ребенком. А я ведь красивая в молодости была, кавалеры заглядывались, пока я им шаг навстречу не делала, – Бася засмеялась, и я с удовлетворением отметил, что опасность действительно миновала.
– Брось кокетничать! Ты же хромаешь совсем чуть-чуть, это почти не заметно.
– Это сейчас незаметно. После того как мне в госпитале Бурденко операцию сделали, генерал устроил. А тогда…
Короче, стала Мария Львовна генералу песню одну и ту же каждый день петь: возьмем и возьмем Басю в Москву помогать мне по хозяйству; круглая сирота, мол, нам по гроб жизни благодарна будет. Валерий Андреевич сначала к этой придумке жены отнесся скептически: с таким именем, отчеством и фамилией в Москву, в такое-то время, да еще с оккупированной немцами территории…
– Ну ты же там по этим вопросам главный, – не сдавалась Мария Львовна. И уговорила.
За то время, которое семья генерала провела во Львове, Валерий Андреевич, видимо, привык ко мне. Я была, как пчелка: все успевала переделать по дому – к его приходу и ужин был готов, и рубашки стираны и поглажены, и меня уже в доме не было. А тут Марии Львовне вот-вот рожать. Ну, он и решил, что лучшей няни для его ребенка не найти, да еще Мария Львовна с ее-то капризным характером очень ко мне привязалась. Я с радостью поехала в Москву, лучшей доли своей маленькой дочке я в тот момент и не желала. О себе не думала. Мне казалось тогда, что я уже старая. А ведь мне всего-то было двадцать лет. Страдания, похоже, очень старят душу.
С Бертой на новом месте я горя не знала: ясли, детсадики – все с помощью Марии Львовны легко доставалось. Я жила под крылом генеральской семьи, как у бога за пазухой. Когда же Берточка стала постарше, Мария Львовна предложила отдать ее в спортивную школу. Мне не очень это нравилось, я хотела для своей девочки другой доли. Но сама Берта к тому времени очень увлекалась плаванием, а в школе этой столько для нее возможностей открывалось… В общем, я сдалась. Она стала редко появляться дома – ведь в спортшколе существовали по своим жестким законам… Но Берте нравилась такая жизнь – она стала такой крепкой, мускулистой, казалась старше своих лет. Когда она бывала дома, ей часто звонили ребята: она подолгу болтала с ними по телефону, дурила им головы. Я так радовалась, глядя на нее: молодая, красивая и, главное, уверенная в себе.
– А потом?
– Потом… – Бася снова вздохнула, в который раз за сегодняшний день. – Ее вдруг угораздило влюбиться в генерала… Ему тогда пятьдесят пять было, но выглядел он отлично – стройный, интересный, можно сказать, красавец. Видишь, как получилось… Сверстники за ней толпами ходили – а она его выбрала. Разница тридцать восемь лет… Я где-то читала, что девушки, выросшие без отцов, часто влюбляются во взрослых мужчин, вроде бы как замену ищут – подсознательно это, кажется, называется…
Я слушал очень внимательно – еще бы, первый раз за почти сорок лет мне довелось узнать собственную семейную историю.
– Уж не знаю, как у них там все получилось… Она не рассказывала про это, он тем более. Берта, она ведь сильной была, отчаянной, может, решилась признаться, а он и не устоял… Падок на женщин был отец-то твой, а тут молоденькая, хорошенькая, влюбленная… Словом, однажды мы с Марией Львовной и Викторией на даче были, а Берта и Валерий Андреевич в Москве оставались. И тут генеральше нашей ни с того ни с сего приспичило новые босоножки купить. Подорвалась она с утра пораньше, приехала домой – да и накрыла их… Ох, что было, вспомнить страшно! И только-только страсти поутихли, как выяснилось, что твоя мама забеременела. А ей всего семнадцать… Да еще ведь она какой упрямой была – вбила себе в голову, что отобьет генерала у Марии Львовны… Знаешь, я ее слушала и не верила даже, что это моя дочь… Столько уверенности, столько какой-то… не знаю даже, как сказать, одержимости, что ли… С одной стороны, Мария грозилась стереть мужа и Берту в порошок, с другой – я это знала – генерал всячески рвался хоть лишнюю минуту побыть с Бертой. Вот так и родился ты. Отчество дали не Валерьевич, а Валерьянович – вроде и то же, да не то… Официально признать тебя своим сыном генерал, конечно, не мог, хоть и хотел, очень хотел. А через год с небольшим Берта разбилась на мотоцикле… Она очень волевая была. Я бы сказала, слишком. Она не знала сомнений. Я такой никогда не была…
– Тебе лучше, Ба?
– Да. Герман, а где то письмо? Я бы хотела еще раз его перечитать.
– Конечно, родная. Вот оно.
Щелкнул замок на входной двери – похоже, это была Вика. Я вышел к ней в прихожую, чтобы не мешать Басе.
– Как она?
– Лучше.
– Может, заглянешь ко мне на минутку? У меня Лиза.
– Какая Лиза?
– Ты забыл? Та подруга, которой я рассказала о завещании. Помнишь, я говорила тебе во Львове?
– Боже, да, конечно!
Я поспешил в соседнюю квартиру.
В гостиной у рояля сидела женщина лет сорока с небольшим, в сером костюме, с элегантной короткой прической. Она музицировала и даже не обратила внимания на наше появление.
– Лиза! – окликнула ее сестра.
Женщина подняла на нас большие и очень яркие голубые глаза. «Как у сиамской кошки», – подумал я и поздоровался:
– Добрый день!
– Ой, – засмущалась пианистка, – а я вас не заметила.
– Меня трудно не заметить, – эта чужая фраза вдруг вылетела из меня помимо моей воли: так заигрывала со мной, не теряя времени даром, Регинка, когда я нес эту актрису по высоким львовским лестницам. У меня явно расшатались нервы.
– Да, – засмущалась вновь пианистка, – вас действительно трудно не заметить.
– Я в смысле, что я большой, – неуклюже попытался я выпутаться из двусмысленного положения. – Давайте знакомиться. Герман, брат Виктории.
– Лиза Телепнева. Но разве вы меня не помните? Мы с вами давно знакомы, виделись несколько раз – и до вашего отъезда на Украину, и на поминках Марии Львовны. Я вас отлично помню. Вы были такой интересный… А теперь стали еще лучше!
Странно, но я ее совсем не помнил.
– Да и Вика о вас много говорила, – продолжала Сиамская кошка. Она явно кокетничала.
– Про мое наследство, например, – я посмотрел ей прямо в глаза.
– Да, и про это тоже, – она нисколько не смутилась.
– Лиза, мне нужно задать вам очень важный вопрос, – я наклонился над роялем.
– Я слушаю вас очень внимательно, Герман, – она заинтересованно глядела на меня снизу вверх.
– Вы кому-нибудь рассказывали эту историю обо мне?
– Какую историю? – Если она играла, то была очень хорошей актрисой. Впрочем, в этом не было ничего удивительного. Я снова вспомнил рыжую Регину – по той вообще Голливуд плакал.
– Про завещание и наследство.
– Ах, это! Ой, ну что вы, конечно, нет! Я ведь, знаете ли, музыкант. А мы, люди искусства, все очень суеверны. Боимся сглазить, да всего на свете боимся! Конечно, я никому не сказала ни слова. И Вике не советовала. Такие вещи надо держать в секрете.
Если она и врала, то очень убедительно. И я не знал, как проверить ее слова.
