Глава 5
Пани Барбара
Ей часто снился родной город. Не тот современный мегаполис, полный иномарок и рекламных плакатов, который глядел на нее с присланных Германом фотографий и мелькал иногда в телевизионных новостях, и не тот обукраиневшийся Львив, который она увидела, когда однажды выбралась туда в конце семидесятых вместе с внуком, тогда еще старшеклассником, и поразилась обилию современных панельных и силикатного кирпича домов, украинской речи и трогательно-забавных надписей в духе «Смачно як у мами».
Нет, ей виделся совсем другой город, тот польский Львов, что был городом ее детства. После таких снов она, проснувшись, всегда еще подолгу лежала в постели и вспоминала мощенные булыжником улочки, маленькие кофейни, где так вкусно пахло свежевыпеченной сдобой, фонари, желтевшие в ночи, как маячки, строгие костелы с неизменными букетиками на ограде, чумазых трубочистов со щетками, воркующих на крышах голубей, молочников, развозящих по домам молоко, девочек в белых платьицах для первого причастия, напоминающих маленьких ангелочков, обворожительных старушек в шляпках прошлого (а теперь уже позапрошлого!) столетия, старинные брамы в домах, которые уже тогда, больше полувека назад, были таки-и-и-ми древними! Сколько воды утекло с тех пор… Сейчас ей уже семьдесят шесть. Старуха. Значит, никогда уже ей не пройтись по родной Шпитальной, не постоять у витрин универмага «Пани Ванда», не заглянуть в кондитерскую к веселой Марысе. Впрочем, Марыси давно уже нет на свете, да что Марыси, нет тех магазинов, тех кафе, тех улиц… Дома, конечно, стоят, что им сделается: они были там до нее, будут и после. А ей скоро, наверное, уже уходить. И Бася вздыхала и закрывала глаза. Как давно было все это – молодость, война, любовь, далекий западный город…
– Проше пани, «Фллькишер беобахтер» и «Дер Ангрифф». – Звякнули монетки, и мужская рука в черной кожаной перчатке потянулась за газетами. Перед ее киоском стоял немецкий офицер. Это ее, конечно, не удивило. Чему удивляться: идет война, в городе немцы. Удивило другое – офицер обращался к ней на польском языке. И улыбался так хорошо. Другие офицеры просто бросают рейхсмарки и чеканят: «Дойче альгемайне цайтунг» или «Франкфуртер цайтунг». По всему было видно, что офицер, кроме этой фразы – проше пани, – по-польски больше ничего не знает.
«Вот чудак, – улыбнулась она. – Специально, похоже, выучил». И это было приятно. Лица она его тогда, конечно, не рассмотрела, да и не пыталась это сделать. Не пристало юной паненке разглядывать незнакомых молодых мужчин. Да еще немцев.
Офицер пришел за газетами на следующий день, потом еще и еще. И тогда она все-таки увидела, что глаза у него карие и добрые и что улыбка мягкая-мягкая, а губы – потрескавшиеся. И что на пальце левой руки – перстень с замысловатым вензелем. Купив газеты, офицер никогда сразу не отходил, а стоял у киоска, перелистывая сначала одну, потом другую. Это не всегда было удобно: зимний ветер переворачивал газетные листы, и они с шумом трепетали своими бумажными крыльями, норовя вырваться из рук.
Но в какой-то день офицер не появился, не сказал свое «проше пани». И назавтра не пришел. И на послезавтра… Не то чтобы ее это огорчило, совсем нет. Но сказать, что она вообще не заметила его отсутствия, тоже было нельзя – это оказалось бы неправдой.
Однажды в марте, поздним вечером, перед самым закрытием киоска, она услышала в окошке знакомый голос:
– Проше пани…
Она не сразу его узнала – он был не в привычной для нее форме, а в элегантном темно-синем плаще. На голове – велюровая шляпа: такие стоят немалых денег.
– Извините, господин офицер, но ваши «Фллькишер беобахтер» и «Дер Ангрифф» уже закончились. Вы пришли сегодня слишком поздно, – эти слова были произнесены ею на прекрасном немецком языке.
– Вы говорите по-немецки? – От удивления у молодого офицера брови поползли вверх.
– И говорю, – улыбнулась девушка, – и пою.
– Наверное, у вас был хороший учитель, – офицер был явно рад возможности просто и легко пообщаться с миловидной паненкой.
– Мой папа был немцем.
– Он погиб? – осторожно спросил собеседник.
– Нет, не погиб… Сердечный приступ. Хотя кто знает, если бы не война…
– Примите мои соболезнования.
Они помолчали.
– Так вы с мамой живете? – Офицер в велюровой шляпе явно не торопился уходить.
– С мамой.
– И когда закроете свой киоск, пойдете, наверное, домой, к маме?
– Разумеется.
Подошли последние покупатели, пожилая семейная пара, долго выбирали открытки с видами города. И все это время офицер не уходил, стоял рядом.
«Почему он не уходит? – стала волноваться она. – Чего ждет?»
Любители видов отыскали, наконец, то, что понравилось им обоим, и заспешили дальше.
– Разве вам не пора закрывать киоск? – спросил офицер, видя, что девушка продолжает сидеть на месте. – Скоро комендантский час. Вы ведь не собираетесь здесь ночевать?
– Да-да, сейчас наведу здесь порядок, – она принялась перекладывать с места на место свой нехитрый товар, – и пойду.
Офицер улыбнулся и сказал:
– Вы не бойтесь меня, я не злоумышленник, нападать на вас не стану, я просто хочу проводить вас домой. Можно?
Она не нашлась, что ответить, только вспыхнула до корней волос.
Во-первых, еще никто никогда не провожал паненку Барбару домой, хотя ей уже исполнилось семнадцать лет.
А во-вторых…
Господи, как же ей не хотелось выходить из своего киоска, из этой скорлупы, из этой ее маленькой крепости! Но вот порядок наведен, потом наведен еще раз, а симпатичный офицер все не уходит. Вот наброшено легкое пальтишко, вот выключен свет, заперт с легким щелчком замок… Пути к отступлению нет. Первые шаги навстречу нежданному кавалеру были самыми трудными. Девушка выжидающе взглянула в лицо офицера, сразу же углядела появившуюся в его глазах растерянность и зло улыбнулась.
Она была гордой, очень гордой, юная паненка Барбара.
– Может, господину офицеру надо спешить, и он думает, что со мной это будет не так-то легко?
– Нет-нет! – затряс головой кареглазый. – Я никуда не спешу.
– А я спешу! – почти выкрикнула она и припустила с места в карьер.
Барбара была хороша той красотой, которая присуща всем молоденьким девушкам: глаза блестят, кожа светится изнутри, губки удивительно пухлы и розовы. Прекрасны были русые волнистые волосы – словно по ним прошлась легкая морская рябь. Ее очень украшала улыбка – можно было и не быть обладателем красивых волнистых волос, бездонных серых, почти прозрачных глаз, нежной кожи и розовых губ, имея такую улыбку. Но бог был щедр и подарил ей все сразу.
А подарив, он, наверное, подумал, что немножко переборщил. А может, за такой красотой это просто не бросилось ему в глаза…
Паненка по имени Барбара Шмидт была хромоножкой. А что может быть тяжелей для девушки, особенно когда ей семнадцать?
В девять лет маленькая Бася каталась на лыжах и, лихо съезжая с крутой горки, неловко упала и сломала ногу. Перелом получился, как сокрушенно повторял усатый здоровяк фельдшер, поганый, кости срослись плохо. С тех пор у девушки одна нога стала чуть короче другой, а в ненастную погоду суставы каждый раз ныли, точно у старушки.
Рассерженная выражением лица кареглазого, Барбара спешила изо всех сил. Офицер шел за ней быстрым шагом, буквально бежал, чтобы поспеть, и не знал, о чем говорить. А ведь целых три месяца, с тех пор как его служба перебазировалась во Львов, он любовался ею, проходя мимо киоска. Учил эту фразу: «Проше пани…» Думал, как подойдет, познакомится… Боялся, что форма отпугнет ее. И вот отъехал на несколько дней по делам и там вдруг неожиданно для себя почувствовал, что хочет скорей вернуться обратно во Львов, увидеть ее глаза и улыбку, дотронуться до волнистых волос… Ему даже начали сниться сны – о нем и о ней. «Неужели я влюбился?» – подумал он, проснувшись в ночи, и улыбнулся: это был, наверное, первый случай в знатном роду Фриденбургов, когда влюбленный отпрыск старинной семьи не знал даже имени своей возлюбленной…
– Вот я и пришла, – девушка поднялась на ступеньки – их было всего три – и принялась отпирать дверь.
Она, оказывается, жила очень близко от своего киоска, а ее стремительный полет сократил время их прогулки, наверное, на треть. За эти пять-семь минут он так и не нашелся, что ей сказать. Ему не удалось сделать две вещи сразу – не отстать от очень быстро идущей девушки и при этом найти удачную тему для разговора.
– Спасибо, герр офицер, что проводили меня, – сказав это, Барбара влетела в распахнувшуюся дверь и быстро захлопнула ее за собой. Он остался стоять на улице. На душе было скверно.
Она не сомкнула глаз всю ночь. Сначала тихо плакала, зарываясь в подушку, потому что боялась разбудить маму, спавшую рядом, за стеной, потом лежала с открытыми глазами, горящими от пролитых слез, и вспоминала, вспоминала, вспоминала…
– Баська, – говорил ей отец, – сегодня мы все разговариваем на немецком. Сегодня понедельник.
У них было заведено: понедельник, среда, пятница – немецкие дни; вторник и четверг – русские; а субботу и воскресенье отдавали польскому. На этом языке говорили на их новой родине.
В начале двадцатых годов, похоронив к тому времени своих стариков, постояв на прощание у собственной швейной фабрики, теперь уже бывшей, молодой Иоганн Шмидт со своей совсем юной женой покинул советскую Россию. Тогда выехать было еще довольно просто. Сначала обосновались в Варшаве, где их семья уже давно держала вместе с компаньонами несколько магазинов готового платья. Но через два года неприятности настигли и здесь: фирма «Шмидт и К°» разорилась, магазины пошли с молотка. Иоганн винил мошенника-управляющего, исчезнувшего в один прекрасный день с громадной суммой денег. Это можно было бы как-то пережить, и пережили бы, но через два месяца выяснилось, что фирма – должник не одного банка, и чтобы расплатиться со всеми, надо просто свернуть дело. Мама говорила потом, что отец был очень непрактичным человеком, слишком доверял людям.
Собрав «остатки роскоши», переехали во Львов, купив предварительно маленький магазинчик. Стали торговать «дамским товаром» – в основном модными шляпками.
Здесь, во Львове, и родилась Барбара. Имя девочке дала мама, русская по происхождению, Мария Шмидт, в девичестве Кудрявцева, дочь профессора Петербургского университета. Отец, немец Иоганн Шмидт, не спорил с женой: он и сам за четыре года успел влюбиться и в язык, и в быт, и в стиль жизни поляков. Ему, как и ей, очень нравилось, с какой легкостью и певучестью щебечут в их магазинчике польские пани, как грациозно сидят они в креслах летних кафе, как они вольнолюбивы и в то же время набожны, элегантны и остроумны, как галантны и красноречивы их спутники – наверное, никто во всем мире не умеет общаться так красиво, вежливо и обходительно, как поляки.
– Поэтичней слова «пани» я не слышала, – улыбалась госпожа Шмидт, примеряя то ту, то другую шляпку из новых поступлений. – Как чудесно звучит: «Пани Мария…»
Жизнь потихоньку стала налаживаться, маленькая Барбара, любимица родителей Басенька, подрастала, клиенток в магазине было столько, что пришлось открывать филиал. Теперь всеми делами заправляла пани Мария, оказавшаяся куда более способным и ловким предпринимателем, чем ее супруг. Шмидты жили в достатке и были бы вполне счастливы – если бы не эта напасть с Басиной ногой. Каких только врачей ни приглашали, сколько денег было отдано, сколько слез было пролито – увы, болезнь так и не отступила: Барбара осталась калекой. Когда беда стала не только реальностью, но и повседневностью, к ней стали прилаживаться. Чтобы дочка не чувствовала себя ущербной, не оставалась наедине со своими горестными мыслями, на нее обрушили водопад внимания. В дом к девочке стали приходить «ученые мужи», как говаривал папа, и преподавать ей разные предметы так, как просила мама, – «чтобы Баська от удивления рта не закрывала». Так и учили. Не утомляли сухой наукой, не требовали зубрежки. География непременно сопровождалась чтением приключенческих романов, история – вылазками в музеи, литература требовала театральных спектаклей и бурных дискуссий на разных языках. К четырнадцати годам Барбара одинаково легко говорила и по-русски, и по-немецки, и по-французски, и по-польски, прекрасно пела и играла на нескольких музыкальных инструментах, хорошо разбиралась в литературе, музыке, живописи. Старания Иоганна и Марии Шмидт не прошли даром. Их дочь Барбара не замкнулась в собственных переживаниях, не зациклилась на своем «уродстве» – выросла умненькой, интересующейся, доброжелательной и жизнерадостной.
Но уж такое выпало время – что родителям, что детям той эпохи, – что всему хорошему, всему радостному и светлому в те годы суждено было омрачиться общей страшной трагедией. Осенью тысяча девятьсот тридцать девятого года в Польшу вошли немецко-фашистские войска. Еще первого сентября, в первый день войны, отец был жив, но уже второго… Слишком изношенным оказалось его сердце. Только-только отметили девятый день – и Польша пала. А сороковины семья встретила уже при Советах: семнадцатого сентября во Львове появилась Красная Армия – город отошел Сталину. В ту осень навсегда прекратилось и щебетание примеряющих шляпки дам в магазинчике Шмидтов, и разговоры мамы с «учеными мужами» за кофе и бисквитами, и Басино обучение. На пороге четырнадцатилетия Барбару поджидала совсем другая жизнь.
– Баська моя родная, – вздыхала мама, – за что же нам время такое досталось?
Все хранящиеся в банке деньги и драгоценности пропали. Уютную, такую родную квартиру – целый этаж в центре города – новая власть «обменяла» на «немножко похуже». Уцелевшие в этом хаосе клиентки магазина донашивали свои шляпки, уже не следя за парижской модой. А собственная мода была одна – выжить.
Когда в сорок первом во Львов вернулись немцы, от фамильных драгоценностей остались совсем крохи. Характер у Марии Шмидт был сильный, и, будь она здорова, она, конечно же, нашла бы хоть какой-то выход из тяжелой ситуации. Но после смерти мужа ее вдруг стали одолевать болезни, одна за другой. Пани-фрау Мария слегла и уже почти не вставала. Басе, которой к тому времени едва исполнилось шестнадцать, пришлось взвалить на свои хрупкие плечи все заботы и по уходу за больной матерью, и по обеспечению их жизни. И девушка не отказывалась ни от какой работы – и шила, и гладила, и убирала, даже стирала, даже мыла полы, – только чтобы выручить немного денег на еду и лекарства матери. Видя ее мытарства, кто-то из соседей посоветовал Шмидтам подать прошение на открытие лавочки – и просьбу неожиданно удовлетворили. Барбаре и Марии Шмидт разрешили торговать газетами и всякой мелочью в маленьком киоске у городской управы. Это было настоящей удачей – больше никому из знакомых семьи получить такое разрешение не удалось. Вероятнее всего, помогла немецкая фамилия отца. Матери и дочери казалось, что Иоганн и после смерти оберегает своих, как он всегда с нежностью их называл, «двух маленьких фройлейн». С тех пор шесть дней в неделю, с раннего утра и до вечера, паненка Бася продавала в своем киоске газеты, журналы, открытки и все прочее, а потом спешила домой к больной матери и допоздна убирала, стирала, штопала и готовила нехитрую еду.
В ту ночь Барбара ворочалась с боку на бок: сон никак не шел в заплаканные глазки. Только под утро она забылась, но спать долго не пришлось – киоск открывался рано. Встав с тяжелой после бессонной ночи головой, опухшими от слез глазами, она наскоро позавтракала и принесла чашку чаю в спальню к маме.
– Девочка моя! – только и ахнула пани Мария. – Что с тобой?
Но Бася ничего ей не рассказала, только сослалась на легкое недомогание. Идя, прихрамывая, к своему киоску, по тому же пути, по которому ее вчера провожал кареглазый лейтенант, девушка ничего не чувствовала – ее душа сегодня была холодна. Она уже понимала, что в ее жизни возникло нечто такое, чего ей не изменить, сколько бы она ни молилась деве Марии и своей святой покровительнице Барбаре. Целый день она чувствовала себя напряженно, точно натянутая струна. Но напрасно – вчерашний провожатый так и не появился.
«Ну и прекрасно, и хорошо, и замечательно, – сказала себе Барбара. – Мне еще не хватало с фашистами под ручку гулять!»
Она закрыла киоск, когда часы на ратуше пробили шесть часов вечера.
«Надо бы зайти к пану Богумилу, он обещал немного ржаной муки», – вспомнила девушка и свернула на соседнюю улицу.
– Пани, можно я провожу вас сегодня? – услышала она за спиной знакомый голос.
Он тоже плохо спал этой ночью: лежал и думал о девушке из киоска. О ее бездонных серых глазах и волнистых, словно морская рябь, русых волосах, маленьких ручках и тонких нежных пальцах.
Конечно, он сильно растерялся, увидев ее походку, он совсем не был готов к этому.
«Как жаль, – подумал он в тот миг, – такая красивая…»
Перед рассветом он, наконец, заснул, и она тотчас приснилась ему: все смеялась, высоко запрокидывая голову. Там, во сне, он нашел губами ее хохочущий рот и стал жадно его целовать и все никак не мог утолить эту жажду. А она вдруг вырвалась из его объятий и побежала – быстро-быстро. Он бросился за ней, но никак не мог догнать и все не понимал – почему? Во сне он буквально был готов расплакаться от отчаяния. Но она вдруг сказала ему:
– А ты и не сможешь меня догнать! Смотри – ведь у меня есть крылья, я лечу!
И действительно, за спиной у нее было два серебристо-прозрачных крыла, переливавшихся в солнечном свете всеми цветами радуги. Она махала ими, словно стрекоза или бабочка, и парила в вышине. И ему так хотелось взлететь к ней, он подпрыгивал, но, сколько ни старался, у него не получалось оторваться от земли.
– Как мне тебя жалко! – крикнула она сверху. – У тебя поломались крылья!
И он увидел себя с высоты ее глазами: у него, оказывается, тоже были – но они оказались сломаны…
* * *
– Барбара, любимая, я хочу показать тебе место, где я родился, – сказал Отто, нежно целуя ее в ладошку. – У нас есть возможность выбраться туда на целых три дня. Такой шанс нельзя упускать!
– Но как же… – растерялась Бася. – Как же это?
С тех памятных им обоим неудачных первых проводов прошло около полугода. Прохладная и дождливая ранняя весна сменилась буйным и пышным цветением, которым так славятся те прекрасные края, затем жарким летом, затем поздней и теплой осенью. Многое изменилось и в отношениях молодых людей – за эти несколько месяцев жительница оккупированного города Львова полунемка-полурусская Барбара Шмидт и потомок старинного немецкого рода, офицер рейха Отто фон Фриденбург поняли, что жить не могут друг без друга.
– У меня отпуск на трое суток. Представляешь, мы можем провести с тобой эти три дня вместе?! И совершенно одни – только ты и я.
– Но как же мама? Я не могу оставить ее так надолго!
– Барбара, любимая, давай придумаем что-нибудь! Быть может, у вас найдется знакомая или соседка, какая-нибудь добрая женщина, которая согласится приглядеть в твое отсутствие за пани Марией? Я готов ей заплатить.
– Да, такая женщина есть, тетя Зося, мамина подруга. Она иногда помогает мне, только никаких денег за это не возьмет…
Они долго летели среди облаков на каком-то маленьком самолете. Пилотом был друг Отто, молчаливый блондин в военной форме. За весь путь он не произнес ни слова, только кивнул в ответ на смущенное приветствие Барбары. Впрочем, всем троим было не до разговоров. Во-первых, отправляясь в такой вот несанкционированный полет, они сильно рисковали. А во-вторых, салоны военных самолетов тех времен отнюдь не были комфортабельны и совсем не располагали к светской болтовне.
Через несколько часов самолет приземлился на совершенно ровную лужайку в горах, покрытую, точно ковром, густой зеленой, несмотря на октябрь, травой.
– Познакомься, вот они – знаменитые альпийские луга! – сделал широкий жест Отто. Измученная полетом Бася только ахнула от вида окружающей ее красоты. Она была буквально подавлена царящей вокруг тишиной, опьянена полным аромата трав горным воздухом, таким густым, что его, казалось, можно было бы черпать ложкой, очарована яркими и сочными красками.
– Здесь люди, наверное, не умирают, – восхищенно сказала она. – Здесь нельзя умереть. Здесь так дышится…
Нежно поддерживая свою возлюбленную то за маленькую руку, то за гибкую талию, Отто помог девушке спуститься с горы, выбирая наиболее пологие тропинки. У подножия их поджидала машина с шофером в штатском.
– Здесь недалеко, – прокомментировал Отто. – Каких-нибудь полчаса – и мы на месте.
Дорога то резко поднималась вверх, то вдруг уходила вниз так круто, что девушка испуганно вскрикивала, закрывала глаза и крепко сжимала руку любимого. Когда они, наконец, добрались до родового имения фон Фриденбургов, Бася не поверила своим глазам: дом, прятавшийся среди гор, казалось, не мог быть построен руками человека. Это было нечто абсолютно природное, совершенное, словно выросшее из холмов, лугов, облаков и неба.
– Наверное, твои предки посадили здесь когда-то маленькое семечко домика, – зазвенел колокольчиком ее смех. – Такое нельзя построить, такое может только вырасти!
Машина высадила их на лужайке перед входом и тут же исчезла из вида. Бася и Отто остались одни.
– Добро пожаловать во дворец, моя принцесса! – Молодой человек открыл тяжелую дверь и пропустил девушку внутрь.
Барбара, как зачарованная, бродила по коридорам и комнатам, любуясь высоченными расписными потолками, обитыми шелком и бархатом стенами, картинами известных мастеров, старинной мебелью и утварью. Кроме них двоих, в доме не было ни души.
– Как же ты в таком большом доме обходишься без помощников? Представляю, каково все это убирать, поддерживать чистоту…
– Помощники, конечно, есть, и немало, но я их всех отпустил на эти дни. Будет приходить только фрау Бригитта, она будет готовить и оставлять еду на кухне, но мы ее даже не увидим. Мне хотелось побыть эти три дня только с тобой, чтобы ни одна живая душа нам не мешала.
– Отто, я просто не могу в это поверить!.. Я точно попала в сказку…
Эти три дня и три ночи, проведенные ими в родовом имении фон Фриденбургов, были самыми счастливыми в жизни пани Барбары Шмидт. Никогда в своей жизни, ни до этой минуты, ни тем более после, не переживала она ничего подобного.
Бессчетное множество раз ее память возвращалась к тем незабываемым мгновениям и отточила воспоминания до ювелирной четкости. И даже сейчас, в семьдесят шесть, Барбара Иоганновна, пенсионерка, бывшая домработница генерала Курнышова, помнила каждый миг, проведенный ею в Альпах, представляла его себе, словно яркий кадр из цветного фильма. Вот они завтракают в огромном зале, сидя напротив друг друга за большим, крытым белоснежной скатертью столом, едят вкуснейший, только что испеченный хлеб, нарезанную тонкими ломтиками холодную телятину и тающую во рту нежную форель – еду, вкус которой она успела совершенно забыть за время войны. Вот она в венке из последних луговых цветов восседает, словно на троне, на мягкой живописной куче опавшей листвы, а Отто опустился перед ней на колено и целует ей руки. Вот они бродят, нежно прижавшись друг к другу, по берегу пруда и любуются упавшими в воду золотыми и красными листьями, покачивающимися на волнах, точно маленькие кораблики.
– Я так счастлива! – признается юная Бася, глядя снизу вверх в глаза своему возлюбленному. – Я даже не думала, что такое возможно…
А он, обнимая ее и гладя по русым волосам, отвечает:
– Нам бы только пережить войну! Только бы пережить… И тогда в целом мире не будет людей, счастливее нас. Навсегда. На всю жизнь.
Это были чудесные дни, но еще более чудесными были ночи – они спали в необыкновенной комнате, где вместо потолка был стеклянный купол, поддерживаемый снизу семью столбами из цветного камня. Простенки между столбами были выложены кусочками горного хрусталя. На одной из дальних стен, уходящей своим арочным верхом высоко-высоко, был выложен мозаикой библейский сюжет: Адам и Ева, с нежностью глядящие друг на друга. Над широкой кроватью, ставшей на три дня и три ночи земным раем для Отто и Барбары, было только небо, вокруг – одни горы, утопающие в золоте осени.
В третью, последнюю, ночь Отто, взяв свою любимую за руку, подвел ее к большой стене с изображением Адама и Евы и сказал, зарывшись губами в ее волнистые волосы:
– Мы ведь не можем знать своей судьбы. Они, – он посмотрел на мозаику, – тоже не знали. Но я верю, что мы с тобой обязательно будем вместе. И ты верь. Пусть этот Адам и эта Ева дождутся нас. Я знаю самый главный секрет этой спальни – быть здесь вдвоем с любимой. Если это условие нарушить, наши прародители, – он улыбнулся и снова кивнул на Адама и Еву, – удивятся. Ведь они однолюбы. Но мы здесь с тобой – а значит, обязательно будем счастливы. Вот, возьми, – он протянул ей узкую длинную коробку, – и сохрани это. И верь, что все у нас получится.
Когда рано утром они вновь стояли на той же горе в ожидании самолета, Отто последний раз обнял ее и спросил:
– Ты ни о чем не жалеешь?
Бася лишь помотала головой:
– А ты?
– Только об одном. Я не сумел подарить тебе эдельвейс. Ты же знаешь, у нас в горах есть такой обычай – возлюбленной надо обязательно принести горный цветок. Сейчас – увы! – осень, и эдельвейсы уже отцвели. Но я клянусь тебе, что обязательно…
Однако в чем заключалась клятва Отто, Бася так и не узнала. Его слова заглушил приближающийся гул самолета.