Глава 8
– Ты все еще здесь, Дарья? Я ведь просил тебя вернуться к гостям.
Девушка вздрогнула и обернулась. В голосе Сергея Петровича, резко оборвавшем ее воспоминания, вырвавшем ее из состояния полузабытья, звучала неприкрытая злость. Это было так странно, непонятно, так ничем не оправдано. Даша растерялась и не сразу смогла найти слова для оправдания. Да и в чем, собственно говоря, ей было оправдываться?..
– Извините меня, дядя. Я не думала, что вам это неприятно… что мое присутствие в этой комнате нежелательно для вас.
Надо бы рассказать ему о бабушкином письме, о Фонде, мелькнуло у нее в голове. Но как расскажешь, если она и сама толком ничего не знает, не видела бабушкиных распоряжений, если до сих пор нет у нее в руках никаких документов?.. А Сергей Петрович тем временем уже отвечал на ее фразу, еще суше и сдержанней, чем когда бы то ни было:
– Присутствие действительно неприятно. Но не только твое, а вообще чье угодно. Не забывай, пожалуйста, что здесь до сих пор хранятся все ценности матери – не только в закрытом сейфе, но и открыто, на виду… Ты же не хочешь никаких осложнений? Не хочешь оказаться под подозрением, если вдруг что-то пропадет?
Даша, в это время рассеянно убиравшая бархатный альбом на место, решила было, что он шутит, и с готовностью к улыбке вскинула на дядю свои огромные прозрачные глаза; но лицо его было абсолютно серьезным. Сочтя за благо не задавать больше никаких вопросов, девушка молча выскользнула из комнаты и, пройдя мимо роскошного стола в гостиной, попрощавшись с кем-то кивком, а с кем-то короткой отрывочной фразой, покинула дом на Смоленской площади. Она не знала еще, что покидает его навсегда, но сердце сжалось, когда она в последний раз бросила взгляд на знакомые окна. Ей показалось, будто она видит там, наверху, в полуосвещенной спальне, бабушкин силуэт – та всегда провожала Дашу, стоя у окна, придерживая руками тяжелые шторы. И в этот раз силуэт приник к стеклу, привычно махнул рукой и навсегда растаял в матовом свете уличного освещения.
Дома, устало и небрежно бросив одежду на кресло, она подошла к зеркалу и приникла к нему так же тяжело, как, ей казалось, сделала это только что бабушка у окна своей комнаты. Теперь шаг в Зазеркалье казался девушке шагом в знание, обрушившееся на нее несколько часов назад, донесшее истину, которую она так долго и так старательно пыталась скрыть от самой себя. Там, за зеркалом, иная реальность, неподвластная законам сна и правилам человеческой игры. Там иной мир, завеса в который приоткрылась перед ней лишь благодаря какой-то неведомой, чудесной случайности; туда нет доступа живым людям, слишком мелким и суетным для царства гармонии; и там… только там она может видеться с Марио – уже умеющим видеть и слышать для величественного спокойствия смерти.
Как странно поступила с ней судьба! Она способна свернуть горы, добиться от Игоря возвращения письма – на любых, самых невозможных дотоле условиях, – и добраться до Швейцарии: у нее есть для этого и реальная необходимость, и возможность, и все оправдания. Она вправе напомнить о себе родителям Марио и даже, наверное, сможет увидеть его в больнице – только зачем, если он никого не узнает?.. И что ей тогда делать в Швейцарии?
Если же свершится чудо и врачи смогут вернуть из небытия ее далекого, почти забытого друга – они вряд ли еще когда-нибудь встретятся в Зазеркалье, зато в реальном мире могут оказаться вовсе не так нужны друг другу, как там, по ту сторону. А если он погибнет?.. Если он погибнет, она увидит его там, но Марио уже не увидит Дашу, как не видели ее люди в чудесном доме с мраморными колоннами, как не замечали ее Вера Николаевна, мама Лена и веселые молодые родители…
Получалось, что выхода нет. Нет действенного выхода; единственная возможность – оставить все так, как есть, и не пытаться выиграть в этой странной игре, не стараться подольститься к высшим силам, распоряжающимся Дашиной жизнью, не угадывать, сколько еще им с Марио отмерено встреч, а просто принять неизбежное. Плыть по течению, подчиниться судьбе… Ей хотелось поспорить с этим, но никто не предлагал ей спора и не спрашивал ее мнения…
Девушка сжала пальцами виски и плотно зажмурила глаза. Она сидела на краю комода в позе, уже привычной для своих поздних возвращений домой, – едва касаясь столешницы, чтобы вскочить и умчаться в любой момент. Зыбкое, неудобное положение тела, огненные круги перед глазами и тупая головная боль причиняли ей странный дискомфорт, от которого почему-то не хотелось избавляться. Как хорошо бы сейчас выпить чаю, укрыться пушистым пледом, включить негромкую музыку… Все эти простые и такие обычные действия вполне способны были быстро помочь Даше и снять с нее давящее ощущение беды и потери. Но в том-то и крылась, пожалуй, главная беда, что ей не хотелось отказываться от своих чувств… Не хотелось потому, что только они способны были вновь привести ее в Зазеркалье.
Она глянула в бабушкино трюмо – в упор, широко открытыми утомленными глазами, и ей, как однажды уже случалось, опять показалось, что в зеркале никого нет. Но на сей раз она не испугалась, не удивилась – лишь придвинулась ближе к темному гладкому стеклу, каждая царапинка на котором была ей уже знакома, как морщинка на родном лице. Пожалуйста, мысленно попросила Даша. Пожалуйста, жалобно повторяла она снова и снова, но зеркало молчало и сонная глубина его оставалась все такой же неподвижной и безжизненной. Шалишь, словно услышала она издалека надтреснутый старческий голос. Шалишь, прикидываешься. Еще не время…
Даша вздохнула и направилась в ванную за халатом. Уже в прихожей она вдруг замерла, словно пригвожденная к стене резким, показавшимся почему-то совсем незнакомым звуком: в дверь позвонили. Она стояла, затаив дыхание, не желая ни откликаться, ни обнаруживать свое присутствие, смутно надеясь на то, что непрошеный гость, кто бы он ни был, отчается и уйдет. Но трель раздавалась снова и снова, и наконец к ней прибавился звук, заставивший Дашу сжаться от ужаса. В замок вставили ключ.
Объяснение этому могло быть только одно, и это объяснение никак не устраивало девушку. Разумом она понимала, что рано или поздно ей придется поговорить с Игорем, выяснить судьбу бабушкиного письма, заняться, наконец, всеми неотложными делами Фонда, обсудить все с родственниками – и вообще, что называется, «закрыть тему», что следовало сделать уже давно… Но все ее эмоции, все достоинство, вся гордость оскорбленной женщины восставали против этого разговора, не слушаясь голоса рассудка и не соглашаясь с доводами логики. Только не сейчас, в который уже раз подумала Даша, и эта мысль заставила ее тенью метнуться к двери и накинуть на нее тяжелую металлическую цепочку.
Шорох и звяканье металла выдали ее, и человек за дверью на мгновение остановился. Ключ замер. Тишина воцарилась в доме, застыла – и разом оборвалась, обрушившись на девушку голосом Игоря.
– Даша, открой, пожалуйста. Я знаю, что ты дома.
Она отчаянно замотала головой, как будто бы он мог ее видеть сквозь дверь, и еще плотнее прижалась к стене.
– Открой, – продолжал уговаривать тот, кто стоял сейчас в нескольких сантиметрах от нее и был при этом так далек, словно взывал к ней из Антарктиды. – Нам необходимо поговорить. Ты же разумная женщина, ты должна понимать, что мы нужны друг другу. Неужели ты на самом деле обиделась на то… на ту ночь? Это же несерьезно, Даша, просто детский сад какой-то. Ну хочешь, я пообещаю, что больше не дотронусь до тебя… если уж я тебе так неприятен и ты мне не доверяешь.
Если бы он увидел сейчас насмешку, искривившую Дашины губы, она наверняка показалась бы ему злобным звериным оскалом. Доверие, он говорит о доверии?! Но Игорь не мог ее видеть, и потому раз за разом возобновлял свои безнадежные попытки.
– Вот послушай, – говорил он, и, следуя какому-то странному закону противоречия, девушка зажимала уши и дальше уже воспринимала его голос как сплошной тихий бессмысленный гул. – Твоя Вера Николаевна не только сделала тебя распорядителем своего Фонда, она записала на твое имя особняк в Женеве, в котором располагается вся эта чертова организация, и предоставила в твою личную собственность все художественные ценности, находящиеся в нем. Ты теперь не только влиятельная, но и богатая женщина, ты понимаешь? Ты же не справишься со всем этим одна, тебе нужна помощь, и кто, как не я, сможет тебе ее оказать?.. Не дури, детка, давай же договоримся!
Она по-прежнему молчала, так и не произнеся в ответ ни единого слова. И мужчина за дверью начал терять терпение.
– Почему ты упрямишься? Зачем тебе эта вражда? Ты что, хочешь, чтобы я взялся за тебя всерьез?! Ты еще не знаешь, на что я способен, ты у меня дождешься… Открой же, черт бы тебя побрал! Поговори со мной! Открой, стерва!
Игорь изо всех сил налег на уже отпертую им снаружи дверь, и она резко и громко ударилась о предусмотрительно накинутую Дашей цепочку. Лязгнул металл, завибрировал воздух. Девушка, поневоле отнявшая руки от головы, снова обрела способность слышать и, оказавшись почти лицом к лицу с человеком за дверью, ужаснулась его виду. Налитые кровью глаза, крепко сжатые губы и выражение остервенелой готовности на все, исказившее так хорошо знакомый ей образ почти до неузнаваемости… Какая идиотка, с неожиданным и обреченным спокойствием подумала о себе самой Даша. Ведь можно было поменять замок. Она же знала, что у Игоря остался ключ, и опасалась его визитов, и не хотела разговаривать с ним – почему же, почему не подумала об этом? Почему такое простое решение не пришло ей в голову?
Она смотрела ему прямо в глаза сквозь неширокую дверную щель, слушала его тяжелое дыхание и понимала, что если Игорь захочет выломать цепочку, то, наверное, сделает это. Она не в силах ему помешать. Никто не в силах. И никто не поможет ей, никто… А он тем временем снова заговорил, глядя уже почти с ненавистью:
– Ты не хочешь заниматься этим? Ты всегда была ненормальной. Хорошо, я все сделаю сам. Если ты такая бессребреница, какой хочешь казаться, если дело не в том, что ты просто-напросто не желаешь со мной делиться, – дай мне доверенность на управление всеми твоими делами и всем имуществом. Я обойдусь и без тебя… Послушай, я даже готов выплатить тебе какую-то сумму, что-то вроде отступного – потом, разумеется, когда эта бабкина идея принесет мне хоть какой-нибудь доход. О господи, ты же ни за что не справишься с делом самостоятельно! Ну почему, почему ты упрямишься?!
И он снова изо всех сил ударил дверью по цепочке – может быть, ничуть не надеясь ее порвать, просто давая выход бессмысленной злобе и болезненному разочарованию. А Даша, не в состоянии больше выслушивать все это, смотреть в искаженное ненавистью лицо, повернулась и опрометью бросилась в комнату. Пусть он делает что хочет, пусть ломает дверь и забирает все, что ему нужно… а что, что ему от нее нужно?.. она больше не может, не хочет, не будет его слушать! Ей в спину неслись еще какие-то слова, Игорь кричал что-то о Сергее Петровиче и о том, что он отплатит ей, что Даша пожалеет обо всем… ей было все равно.
Она с размаху ворвалась в комнату, роняя по пути вещи, что-то разбивая и задевая руками. Наступила ногой на острый, невесть откуда взявшийся осколок, но, почувствовав внезапную боль, не остановилась, а еще упорнее ринулась вперед, прорываясь сквозь полумрак комнаты, как сквозь невидимую, но преодолимую преграду. Только перед зеркалом Веры Николаевны она остановилась, глубоко вздохнула и со странным, вполне сознательным, отчаянным расчетом ударилась головой о гладкое стекло. Все закружилось у нее в голове, и в глазах у Даши вспыхнули тысячи алых солнц…
…она засмеялась, закинула руки за голову и, не поднимая опущенных век, потянулась, подалась к Марио всем телом. Тот накрыл Дашины ресницы длинными прохладными пальцами, нашел ее губы и прошептал так тихо – из уст в уста, от сердца к сердцу, – что она едва смогла расслышать его:
– Нельзя так долго смотреть на солнце. Ослепнешь…
– У меня же глаза закрыты, – возразила Даша.
– Все равно. Ты же видишь яркий свет, правда? И, наверное, пестрые круги и блики перед глазами… Видишь?
– Да, – созналась она. – И тебя тоже вижу – мысленно, конечно…
И тут же, приподнявшись на локте среди пахучего, пряного, чуть покалывающего кожу сена, на котором они лежали так беззаботно и привольно, она с каким-то болезненным, ревнивым любопытством спросила:
– А ты, Марио? Ты видишь меня? – и со страхом ожидала ответа, боясь признаться даже себе самой, насколько важен для нее этот ответ.
Он улыбнулся и притянул ее к себе – еще ближе, еще крепче.
– Я всегда тебя видел. Еще тогда, в Женеве, когда ты смотрела почти что сквозь меня, разглядывая одни только зарубежные чудеса на моем фоне – кем я был для тебя? случайным гидом, не правда ли? – еще тогда я видел тебя, ясно и отчетливо. И любовался тобой, и сходил с ума от любви…
Дашино сердце забилось быстрей, но тут же она заспорила с ним с искусственной строгостью:
– Это неправда. Мы не были влюблены друг в друга.
– Это правда. Мы просто не говорили об этом вслух. Мы еще не знали, как это называется… Я называл любовью совсем другие вещи, а ты… ты и вовсе не употребляла этого слова.
Девушка посмотрела ему прямо в глаза – синие, блестящие, упорные – и с облегчением увидела в них действительно правду. Ту правду, о которой он сказал, и еще то, о чем он пока умалчивал, и даже многое другое, о чем и не помышлял до сих пор этот мужчина, что было скрыто от него и что она, Даша, чувствовала глубоким, вечным инстинктом женщины, когда-то давным-давно отдавшей другому человеку свое сердце. Его лицо было так близко, склоненное над ней с глубокой, чуть собственнической нежностью, его рука так твердо и так легко удерживала ее почти на весу, изогнувшуюся дугой в его объятиях, что она вздохнула светло и радостно, принимая все сказанное им и доверяя ему, как никому раньше. А потом, уже не желая спорить, проговорила из чистого кокетства, в наивной жажде быть поскорее разуверенной им:
– То лето закончилось так быстро. И ты никогда больше не напоминал о себе – ни письмом, ни открыткой…
– Разве ты забыла и это? – Его голос был медлительно-спокойным и чуть удивленным. – Письма были – наверное, с дюжину… Ты не ответила ни на одно, и я не стал настаивать. Я писал на адрес Веры Николаевны, но и она не упомянула о тебе больше ни словом. Ни в одном из своих посланий.
Даша онемела, остолбенела, замерла. Неужели бабушка?.. Ох, и кремень же была старуха! Сказала – он тебе не подходит, и ни разу не проговорилась об этих письмах… А Марио тем временем продолжал, задумчиво вертя у губ, от которых девушка не могла оторвать глаз, колючую соломинку:
– Собственно, я ведь и не надеялся ни на что, и сам не был уверен в своих чувствах – так, летнее умопомрачение, аромат новизны и невинности, так свойственный тебе в тот год, феерия вспыхнувшей и подавленной чувственности… Это уже потом, вспоминая и переживая те дни в памяти заново, я что-то понял, и оценил, и почувствовал. А тогда…
Он говорил еще что-то, но голос его вдруг слился в Дашиных ушах с гулом пчел над медвяным покосом, со свежими и острыми запахами трав, с пронзительно чистым вкусом воздуха, который она пила большими глотками. «Сельская идиллия, да и только», – усмехнулась было она про себя и тут же мысленно одернула себя. Эта ирония была ненужной, и ей совсем не хотелось теперь ни иронизировать, ни размышлять о старых историях, давно ушедших в небытие, и о тех людях, которыми они сами были когда-то, двенадцать лет назад. Двенадцать лет – целая вечность! А теперь вечность – другая, новая – была у них впереди, и только новые, еще не исписанные страницы их жизни имели значение.
– Не надо об этом. – Даша весело, непринужденно забрала у него соломинку, сунула ее в рот и легко, пружинисто вскочила на ноги. – Ничего не надо, ничего не было. Все начинается снова: ты и я. Ты слышишь? – И крикнула громко, раскинув руки, словно обнимая широкое небо над головой и вызывая к жизни певучее эхо: – ТЫ И Я!
Эхо послушно откликнулось ей, и Марио, смеясь, подхватил ее фразу на лету – ТЫ И Я! – и, перебрасываясь звуками, как мячиком, они побежали наперегонки по широкому желтому полю, между стогов, причудливо разбросанных тут и там, приминая ногами васильки и ромашки, то и дело касаясь друг друга едва приметными движениями пальцев и обгоняя ветер, бьющийся у них в ушах. Снова было лето, и воздух плавился от жары, и во всем огромном мире были лишь они одни – две пылинки в столпе солнечного света…
Наконец, запыхавшись, Даша остановилась и изумленно повела вокруг глазами, в которых еще продолжали плясать солнечные зайчики. Не было вокруг поля, стогов сена, примятых цветов под ногами – под ними лежали теперь широкие мраморные ступени, уходящие вверх, к знакомой террасе, к высоким колоннам, рядом с которыми бились в окнах кружевные занавески.
– Мы снова здесь – почему, Марио? Почему вечно этот дом, и высокие ступени, и белая терраса – у нас на пути?..
– Где ж нам еще быть? – тихо ответил ей мужчина, и беспечное веселье ушло из его взгляда: он стал сосредоточенным и серьезным, словно это не он только что мчался за Дашей по огромному полю. – Все всегда возвращаются к Дому – разве ты этого не знала?
– Но это не наш дом, – почти робко возразила девушка, ступая следом за ним и поднимаясь по ступеням медленно, нехотя. Что-то противилось в ней этому торжественному подъему, и, проницательно почувствовав это, Марио сказал просто и ласково:
– Тебе не обязательно заходить туда, внутрь. Ты права: этот Дом пока еще не твой, и ты отвергаешь его, потому что он отвергает тебя. Не будем торопиться. Когда-нибудь…
Он не договорил, будто спохватившись, что произнес что-то лишнее, и смутная тень набежала на его лицо. Они молча дошли до последней ступени (Даша глянула вниз, и у нее неожиданно захватило дух – так высока показалась терраса, на которой они стояли теперь, словно паря над миром) и присели за круглым столиком, отдыхая в прохладе вьющегося по стенам плюща. Перед ними стояла большая тарелка, полная вишен; Марио взял одну и поднес к Дашиным губам, и она, опять не отрывая от него взгляда, надкусила сочную ягоду белыми крепкими зубами. Сок брызнул мириадами ярких капелек, Даша зажмурила глаза, вновь ощущая под ресницами жар солнца, и пурпурное марево заволокло все вокруг, сделав ее мир цветным и звонким…
– Как тогда… – услышала она голос Марио, чуть хриплый от скрытого, потаенного желания, и вздрогнула, ощутив ответное чувство – слишком прекрасное, чтобы быть истиной. – Как в то лето. Только на тебе было голубое платье, и на губах – холодное мороженое… Ты вся была прохладной, акварельной, почти морозной. А сейчас – вишни, жар солнца и смуглый румянец. И улыбка – призывная, теплая… Ты никогда не улыбалась так в Женеве.
– Я никогда не улыбалась так… не только в Женеве. Никому не улыбалась, – прошептала Даша и вся подалась вперед, чтобы быть к нему ближе. Но мужчина поднял руку в странном жесте предостережения, и она удивилась его мгновенной отстраненности.
– Я не хочу, чтобы ты… говорила так, – с усилием вымолвил он. – Не нужно лгать мне – это бессмысленно здесь.
– Это не ложь, – возмутилась было Даша, но порыв ее замер и сник, когда Марио быстро прикрыл ей рот ладонью, словно призывая к молчанию. Они смотрели друг на друга, и девушка молча, сердцем торопливо говорила: «Это другое, другое, все было иначе. Я не сказала, что никого не любила – это и в самом деле было бы неправдой. Но ты говорил об улыбке, улыбке сердца, и я расскажу тебе то, что почувствовала при твоих словах…» И, словно он мог ее слышать, Марио улыбнулся и ответил на таинственный зов ее души:
– Ты все мне расскажешь… когда-нибудь. Мы всегда должны любить тех, кого любили, не правда ли? Я не ревную. И знаю, что не ревнуешь ты. Здесь просто нельзя ревновать – как нельзя воровать, и обманывать, и делать подлости…
– Тогда этот мир прекрасен, – с легким чувством недоверия сказала Даша.
– Он не может быть иным, – пожал плечами Марио. – И в этом нет ни достоинства, ни достижения. Только так – и никак иначе… Мне трудно объяснить тебе.
– Но я хочу понять. – Она торопилась, чувствуя, что понимание ускользает от нее, и пытаясь охватить сознанием то, что было давно уже ясно для Марио. Сотни невысказанных вопросов трепетали на ее губах, и она попросила почти помимо своей воли: – Помоги мне, прошу тебя. Я так хочу быть с тобой!
Он сжал ее руку, и Даша почувствовала в этом жесте нечто такое, что ни лучшей награды, ни большего счастья не могла бы пожелать ни одна женщина.
– Это самые прекрасные слова, которые я сегодня услышал.
– Только сегодня! – Дашины зеленоватые глаза заискрились лукавством, и он засмеялся, обнимая ее.
– А разве бывали другие дни? И я разговаривал с другими женщинами?..
– Тебе лучше знать, – притворно вздохнула Даша. Вечная как мир игра между мужчиной и женщиной – с ее недомолвками, осторожными приближениями друг к другу и мгновенным бегством, мимолетными взглядами и медленно разгорающейся страстью – эта вечная игра началась между ними, и актеры вышли на сцену, произнося свои роли словно в первый раз, импровизируя на ходу.
Они перебрасывались словами, ели вишни и время от времени улыбались друг другу. А потом вдруг на их столик, где плясали узорные тени от листьев, упала другая тень – большая и тяжелая. Это не было тучей – на небе не оказалось ни облачка, – и это не было человеком: терраса выглядела по-прежнему пустынной, и никто не стоял рядом с ними, закрывая им солнце. Но тень все росла и ширилась; Дашино сердце сжала смутная печаль, и, бросив взгляд на лицо Марио, она заметила, как заострились и сделались суше его черты. Поддерживать разговор стало все труднее, и мало-помалу слова замерли, как замирает вечером вдали звон церковных колоколов.
– Похолодало, – сказала наконец девушка, чтобы сказать хоть что-нибудь и нарушить внезапно возникшее между ними молчание. Она зябко повела плечами и увидела, как сидевший напротив человек покачал головой и слегка отвернулся. Он смотрел теперь не на Дашу, а странно – искоса и вниз, как будто избегая встретиться с ней глазами. И, проследив за его взглядом, она заметила там, внизу, на широких ступенях, силуэт женщины.
Незнакомка сидела к ним спиной; что-то трудное, напряженное было в ее сгорбленной позе – и что-то смутно знакомое, почти родное при этом. Казалось, надо было лишь всмотреться попристальней, чтобы узнать в ней давно потерянного друга; и Даша так и сделала, но, сколько ни напрягала она память, неподвижный образ не становился ни ближе, ни понятней. Тогда она встала и, не оглянувшись на Марио, тихо пошла вниз. И, точно выполняя неведомо кем данную команду, тихо и послушно пошел вслед за ней Марио, а женщина на ступенях, медленно поднявшись, двинулась им навстречу.
Странно, как долго пришлось им идти. Лестница вдруг показалась Даше бесконечной, а белый мрамор под ногами – холодным, точно покрытым снегом. Маленькая фигурка внизу никак не хотела увеличиваться и оставалась отчаянно далекой, как ни старалась Даша приблизиться к ней. Вдруг кто-то положил руку сзади ей на плечо, и она услышала голос Марио:
– Ты зря торопишься. От нас ничего не зависит, carissima… Она сама должна подняться сюда.
– Ты знаешь ее? – собственный голос показался ей слабым, неуверенным, почти незнакомым.
– Знаю – здесь все знакомы со всеми… И ты ее знаешь.
Что-то произошло со ступенями: они успокоились, привычно улеглись под ногами, и теперь Даша могла разглядеть каждую щербинку на светлом знакомом мраморе. Женская фигура оказалась вдруг совсем рядом, Даша охватила взглядом ее лицо, постаревшее, но уже не такое измученное, каким она видела его совсем недавно, – и мгновенно успокоилась, ощутив наконец во всем и смысл, и логику.
– Лариса?.. – едва слышно окликнула она подругу, и та улыбнулась ей радостной, освобожденной, немного застенчивой улыбкой – совсем не той измученной тенью улыбки, как недавно, на серой казенной койке больнице, где все пропитано запахом безнадежности и смерти… Они стояли почти вплотную, разглядывая друг друга, как будто виделись впервые, и прошло несколько минут, прежде чем Лариса отозвалась:
– Здесь так хорошо, правда? Я никогда не видела такого леса. Смотри: все белое, прозрачное от берез, а мох под ногами такой мягкий-мягкий, и так чудесно поют птицы… Как хорошо, господи! – И, запрокинув голову назад, она замерла на ступенях.
Лес?.. Не веря своим ушам, Даша потрясенно оглянулась на Марио, но тот приложил палец к губам, словно призывая ее не спорить, настаивая на молчании, и она поняла, что Зазеркалье дает каждому что-то свое, особенное, самое нужное – и все видят эту страну разной и вечно непохожей на самое себя… Так и стояли они молча, боясь нарушить Ларисино забытье и ничего не говоря друг другу. Наконец вновь пришедшая встрепенулась и, взглянув на Дашу в упор широко открытыми глазами, сказала:
– У меня ничего не болит, Даша. Неужели мне придется вернуться?..
Сама не зная почему, Даша в ответ отчаянно затрясла головой, точно это ей было дано решать, оставаться ли здесь Ларисе или возвращаться обратно – к отчаянию, боли, надежде, ко всему тому, что люди называют жизнью. Ей хотелось утешить, успокоить подругу, наобещать ей все, что только возможно, и она протянула руку, чтобы коснуться другой женской руки мягким и любящим жестом. Однако с Ларисой произошла вдруг какая-то едва уловимая, но разительная перемена. Очертания ее тела изменились, стали более расплывчатыми, краски лица поблекли, а игра света и тени вокруг ее силуэта сошла на нет, превратившись в ровное серебристое мерцание, почти не отличимое уже от прозрачного воздуха, окружавшего фигуру. Даша рванулась было вперед, пытаясь коснуться хотя бы края Ларисиного платья и заранее ощущая сердцем всю тщетность этой попытки, но подруга шагнула вперед и уже не заметила протянутой к ней руки, не услышала короткого Дашиного зова и прошла сквозь них, мимо, как проходит туман… Так поднималась она все выше и выше и мало-помалу растаяла на мраморных ступенях, словно ее никогда и не было рядом с ними.
Хорошо понимая, что случилось в эти самые минуты там, по ту сторону зеркала, Даша подняла на Марио грустные глаза.
Он лучше, чем кто-либо, мог почувствовать теперь ее состояние, и, не говоря ей ни слова, он молча бережно привлек ее к себе, и не осталось ничего кругом – ни ушедшей Ларисы, ни высоких ступеней из мрамора, ни круглой террасы, ни пустынного дома – только она и он, только огромные глаза, утонувшие в других глазах, только руки, обнимающие плечи, и жаркие, жадные губы на ее губах… Исчезая в его нежности, она успела лишь глубоко вздохнуть и не услышала, а скорее почувствовала, как мелькнула в ее сознании непонятная музыкальная фраза, как назвали ее по имени, и все вокруг затопила волна чистой и бережной радости. «Неужели так будет всегда? – пронеслась в мозгу неразумная, шальная мысль. – Неужели и я, как Лариса, действительно ухожу навсегда?..»
Но в этот момент, с ощущением смутной и непоправимой ошибки, Даша словно рухнула на землю из своей заоблачной выси. Ей казалось, что ее тело, как цветок, вырвано с корнем из привычной почвы и выброшено за ненадобностью, что оно расплющено и раздавлено немереной тяжестью, навалившейся сверху, закручено спиралью в неведомом смерче. В отчаянной попытке зацепиться хоть за что-нибудь она оглянулась назад, ощутила всей кожей темноту и молчание – не угрожающие, но глубокие и пустые – и медленно, точно нехотя, открыла глаза…
* * *
Даша медленно, точно нехотя, открыла глаза и обнаружила, что сидит на полу рядом с бабушкиным трюмо. Облокотившись на комод и глядя в глаза своему зеркальному отражению, она чувствовала себя спокойной, ясной, уверенной как никогда. Ни печали, ни раздражения не вызывало больше воспоминание об Игоре – он просто канул в прошлое, исчез, испарился, как ночной кошмар, и Даша убеждена была, что его влияние на ее жизнь закончилось навсегда. И напротив, каждая минута, проведенная в Зазеркалье, стала для нее осязаемой, словно отпечаталась в мозгу с точностью повторяющего все изгибы времени гипсового слепка. Девушка все поняла, ничего больше не страшилась, и каждый последующий шаг, который Даше предстояло сделать, представлялся ей логичным и единственно правильным.
Во-первых, ей казалось теперь, что она хорошо чувствует «механизм» таинственного действия бабушкиного подарка. Попасть в Зазеркалье можно было либо случайно, как в первый раз, либо намеренно, осознанно, отчаянным волевым усилием, но всегда при этом – на грани разумного бытия. Неважно, случалось ли это в момент физического удара или сильного душевного потрясения, но обязательно это было трагической минутой – минутой боли, непонимания, борьбы или выбора – и зазеркальная страна в любом из этих случаев помогала Даше справиться со смятением и принять правильное решение. Этакая своеобразная форма бегства, думала Даша, но подобный уход от реальности, в отличие от даруемого алкоголем, наркотиками или сумасшествием, не разрушал ее личность, а, казалось девушке, напротив, делал ее сильнее и увереннее в себе…
Во-вторых, Даша понимала теперь и то, что даже в благословенной стране за тонкой зеркальной гранью необходимо быть аккуратной и корректной в словах и мыслях. Она отчетливо помнила каждое из своих чудесных путешествий и могла теперь сделать осторожный вывод не только о том, как достигать Зазеркалья, но и о том, как легко распрощаться с ним. Каждый раз возвращение назад было связано со словом «ухожу», произнесенным мысленно или вслух, по любому поводу; в последний раз это слово и вовсе относилось к желаемому уходу из реальности в Зазеркалье, уходу навсегда– но получилось все с точностью до наоборот, и Даша, совсем не желая того, покинула зазеркальный мир. Следовательно, и там, за гранью мира живых, среди теней и отражений тех, кого давно не было в земной обители, существовали слова-табу – наверняка их было гораздо больше, чем одно, просто девушка с ними еще не столкнулась – и следовало аккуратнее и бережнее обращаться с привычной лексикой, больше думать и наблюдать, чтобы научиться общаться с Зазеркальем если не на равных, то хотя бы без неожиданностей.
И в-третьих, самонадеянно продолжала размышлять Даша, уж теперь-то она, конечно, сможет совместить несовместимое. Общаясь с зазеркальным миром в минуты тоски и сомнения, покидая его и снова возвращаясь туда по собственной воле, она сумеет сделать свою жизнь полноценнее и радостнее. Здесь – работа, карьера, творчество. Там – Марио, его любовь и преданность, всепоглощающая нежность и доверие к жизни, которых никогда уже не будет здесь, на земле… Ответы на все вопросы, догадки и разгадки – тоже там… И, не понимая еще, что она мечтает о невозможном, что нет и не будет в человеческой жизни той гармонии реального и ирреального, к которой она так стремится, что надежды ее на сохранение статус-кво неразумны и беспочвенны, – не понимая всего этого, Даша радостно вздохнула, гибко потянулась и принялась за дело.
Убедившись, что на лестничной площадке уже никого нет, а дверь не заперта, а всего лишь прикрыта снаружи, она вставила в замок ключ, несколько раз повернула его и, оставив на месте стальную цепочку, вернулась в комнату. Быстро собрала осколки с пола (оказывается, она умудрилась разбить свою любимую напольную вазу, старинную, из фарфора, подаренную когда-то Верой Николаевной, – жаль, конечно, но сейчас это не вызывало в ней той бури эмоций, которую, скорее всего, пришлось бы пережить, разбейся ваза при обычных обстоятельствах), затем подняла оброненные со стола, мимо которого бежала от Игоря, книги, настежь распахнула форточку и начала стелить себе постель.
Два часа ночи, мельком отметила она, бросив взгляд на часы. Значит, в земном измерении нынешнее ее путешествие заняло совсем немного времени… Два часа, а завтра – такой тяжелый день! Прежде всего прямо с утра надо вызвать мастера и поменять замок: слава богу, теперь любые услуги можно заказать и получить быстро. Потом – работа: если Даша собирается оставаться в банке, то манкировать обязанностями никак нельзя. А как раз завтра их отдел проводит ответственное мероприятие, которое организовывает Даша и подготовка к которому отнюдь не закончена… Девушка даже поморщилась, представив себе ту лавину дел, которая обрушится на нее прямо с утра, но тут же отбросила все мысли о грядущих хлопотах и вернулась к составлению необходимого плана.
Итак, что еще? Ага, завтра же нужно позвонить Сергею Петровичу и выяснить адрес швейцарской родни. Девушка бранила себя теперь за многолетнюю легкомысленность и недальновидность: поскольку никаких отдельных от Веры Николаевны контактов с Женевой она не имела и иметь не собиралась, то и не позаботилась в свое время записать в книжку хоть какие-то координаты старинного особняка, в котором ей было когда-то так хорошо с Марио. У нее не было даже номера телефона, и теперь, чтобы выяснить все о бабушкином Фонде и о ее распоряжениях насчет Даши (придется обойтись без письма и, уж конечно, без Игоря – с ним все кончено навсегда), необходимо будет обратиться за помощью к дяде и связываться с Женевой уже через него… Ничего, Сергей Петрович поймет. Ей не хотелось сейчас думать о возможных осложнениях – так легко, свободно было на сердце после свидания с Зазеркальем – и, весело напевая, Даша наконец потушила свет и скользнула под теплое одеяло, мгновенно провалившись в сон без каких бы то ни было чувств, звуков, запахов и сновидений.
Она спала, а за окнами тихо падал ноябрьский снег – такой, какой бывает только в Москве: крупный, торжественный, песцово-пушистый – и город сдавался наступающей зиме освобожденно и радостно, пытаясь поскорее забыть про осеннюю слякоть, грязь и тоску.