Глава 11
Ангел. История пятая

Из всех придуманных людьми поговорок я более всего люблю выражение «Через тернии – к звездам!». Сколько же мне пришлось сделать и преодолеть в тот тяжелый год, от осени до осени, пока мой подопечный не принял окончательного решения навсегда отказаться от торговли машинами и посвятить себя писательскому ремеслу. Я обеспечил его всем необходимым, включая очень приличный гонорар за сценарий; помог приобрести дом, о котором он так мечтал; навеял вдохновение, подарил музу, которая стала воплощением его грез… И в результате миру явилась новая история о любви, яркая, сочная, чувственная, так непохожая на все его предыдущие произведения. Роман был принят редакцией с восторгом, быстро вышел в свет и сделался… сейчас вспомню это слово… бестселлером. Да, именно так. Ведь в то время, когда был создан этот роман, в стране моего Писателя, наконец получившей свободу творчества после долгих десятилетий ханжеских запретов на искусство, как раз началась мода на смелое, откровенное искусство, и книга об искренней и естественной, не сдерживаемой нелепыми ограничениями любви не могла не стать популярной. Наверное, вас удивляет, что я, ангел, так смело говорю о вещах, о которых нам, с вашей точки зрения, рассуждать не пристало? Не знаю, почему вдруг люди решили, что физическое проявление любви греховно. Совсем нет, напротив! Любовь (если это, конечно, действительно любовь!) – единение и душ, и тел – что может быть прекраснее! Это счастье, даруемое людям, и мы, ангелы, только радуемся, когда наши подопечные его обретают. Другое дело, когда в близость вступают те, кто не испытывает друг к другу никакой привязанности. Но это уже не любовь, а похоть, которая осуждается как на Небесах, так и на Земле… Но, кажется, я опять отвлекся.

После выхода романа, получившего название «Одуванчиковый луг», к моему подопечному пришла настоящая слава. Его книги стали переводить на разные языки и издавать в других странах, по ним продолжили снимать фильмы, лицо Писателя замелькало на экране телевизора и на страницах журналов. Но все это было не главное. Для меня в его новой жизни было ценно только одно – вся эта мишура уже не позволит Алексею сойти с правильной дороги. А чтобы быть полностью спокойным за него, я свел с ним женщину, которая больше всего подходила на роль спутницы и помощницы великого писателя. Ни его жена, ни его возлюбленная, с моей точки зрения, для этой роли не годились.

Вы спросите, почему? А посудите сами. Допустим, вернулся бы Алексей к жене. Допустим, она простила бы его, обрушив предварительно целый шквал упреков, отомстив за все страдания, которые доставила ей драматическая сцена на веранде, и потребовав большую порцию клятв, что «это больше никогда не повторится». И что его там ждало? Обывательское болото и перспектива всю оставшуюся жизнь заглаживать вину перед женой и сыном заботой, преданностью и материальным благополучием? О каком вдохновении, какой творческой обстановке тут может идти речь? И не исключено, что это обернулось бы еще хуже – возвращением в ненавистный мне автомобильный бизнес. И тогда – пропал мой Писатель! А я бы не вынес второй раз его охлаждения к литературе. Да и, признаюсь честно, первая его жена мне особенно никогда и не нравилась, особенно то, какой она становилась с возрастом – этакой домашней клушей, приземленной до примитивности. Конечно, с одной стороны, это было не так уж плохо, поскольку снимало с него все заботы о быте и позволяло не отвлекаться на житейские мелочи. Однако моему Писателю требовались не только сытный обед и чистые рубашки, ему необходим был постоянный собеседник, умный и интересный, способный понять и все тонкости его душевных порывов, и глубину книг… Наших с ним книг.

Альтернативой Веронике (слово это вдруг стало модным в то время, когда происходили описываемые здесь события, Алексей отчего-то полюбил его, часто повторял, и ко мне оно тоже невольно прицепилось) была Оленька. Она вроде бы больше подходила для роли подруги великого писателя… Но, подумав, я отказался и от нее. Нельзя было не признать, что девушка сама очень талантлива и способна много достичь – а мне только еще семейной конкуренции не хватало. Конечно, можно было бы сделать так, чтобы они и дальше творили в соавторстве – но меня такое развитие событий совершенно не устраивало. Зачем мне соперник, вернее, соперница? Если она так и будет у него и музой, и редактором, и соавтором, и первым читателем, то что же останется мне?

Так что я внимательно огляделся вокруг и нашел-таки подходящую женщину. Достаточно умную и образованную, чтобы находиться рядом с моим Писателем, но при этом хозяйственную и благоразумную, чтобы обустроить его быт и не донимать хлопотами о хлебе насущном.

Правда, эта женщина была уже не свободна, более того – она была женой его друга, того самого… Но меня это не смутило. Я знал, что будущий великий Писатель заслуживает всего самого лучшего, – значит, эта рыжеволосая конопатенькая интеллектуалка должна быть рядом именно с ним. Никто ведь не мог дать гарантии, что ее судьба – именно Борис, а не Алексей. Во всяком случае, ангел-хранитель Маргариты не был в этом уверен. Я воспользовался его замешательством и уговорил помочь мне.

Я начал с того, что легкими штрихами разбросал по всему его летнему одуванчиковому роману образ еще одной, третьей женщины. Той, что слушает, сочувствует, утешает, увлекает интересными разговорами, завораживает своими задорными веснушками. Это было сделано так красиво, так тонко! Каких только эпитетов я не подобрал! А довершил все, разумеется, финал романа, где рыжеволосая женщина привиделась герою во сне. Писатель утром прочитал, поднял от удивления брови и прошептал: «Как это здорово…» А потом понял, что соскучился по веснушчатой. И нам с ее хранителем осталось немного – лишь сделать так, чтобы Маргарита ушла от мужа и сама пришла бы к Алексею.

Так я решил сразу две проблемы – убрал свою соперницу, Оленьку, и поссорил Писателя с его школьным другом, бывшим мужем новой избранницы. Пока они сохраняли приятельские отношения, я не мог быть спокоен – опасность возвращения Алексея к этим ужасным машинам была слишком велика. А с появлением в его жизни Маргариты все встало на свои места: мой подопечный ушел из бизнеса и полностью погрузился в творчество. Именно оно стало для него делом всей жизни, а я уж постарался обеспечить молодую семью всем необходимым.

В романе брошенная жена героя обретала новое счастье вдали от него – я устроил то же самое и в жизни. Алексей воспринял такую перемену с энтузиазмом и тут же вспомнил о восстановленной церкви. «Я не ошибся, описанное в моих книгах действительно сбывается!» – эта мысль так обрадовала его, что даже разлуку с сыном он перенес намного легче, чем я опасался.

Окрыленный таким развитием событий, я принялся претворять в жизнь и все остальное, что было описано в романе. Однако с другой бывшей, молоденькой любовницей дело обстояло чуть хуже. Согласно сюжету, она выходила замуж за кинорежиссера, но в жизни ничего подобного мне сделать не удалось. Ни господин Миславский, которого, как выяснилось, вообще не интересовали женщины, ни сама девушка совсем не стремились к подобному союзу. Ангел-хранитель Оленьки с волнением рассказывал мне, как его подопечная полгода изо дня в день ждала звонка от возлюбленного, плакала ночами, несколько раз порывалась сама приехать к нему, но в последний момент отказывалась от своей затеи.

Когда Оля узнала окольными путями, что Алексей женился на Маргарите, она с горя попыталась отравиться, выпив целую упаковку снотворных таблеток. Хорошо еще, что попытка не удалась – ее ангел-хранитель был начеку и сделал так, чтобы родители Оли вернулись домой раньше срока. Они вызвали врачей, и девушку удалось спасти.

В этот момент я впервые почувствовал что-то похожее на то, что люди называют уколом совести. Странное ощущение, скажу я вам, совершенно не свойственное ангелам. Скорее всего, это была, конечно, никакая не совесть, а просто сомнение в том, правильно ли я поступил, вмешавшись в судьбу Оли. Возможно, это было ошибкой, которую следовало исправить как можно скорее.

Вместе с хранителем девушки мы потратили множество усилий на то, чтобы сделать ее счастливой. Поскольку для женщины понятие «счастье» обычно неразделимо с понятием «любовь», мы подстраивали ей встречи с мужчинами, среди которых были и популярный красавец-актер, и влиятельный бизнесмен, и даже потомок древнего графского рода из Великобритании. Но ни один из них не смог завоевать сердца Оленьки, в котором продолжал безраздельно царить Алексей Ранцов. Тогда мы занялись ее карьерой. Здесь дело пошло успешнее – без работы Оля не сидела, даже несмотря на то, что кино в той стране, где жили они с Алексеем, переживало далеко не лучшие времена. Однако с нашей помощью выходило так, что Ольге Павловой все время заказывали сценарии и, что немаловажно, почти всегда оплачивали их. Так что бывшая подруга моего подопечного не знала ни нужды, ни скуки, которая часто бывает вызвана избытком свободного времени. Но и загруженная работой и занятая творческим процессом, Оля все равно не забывала об Алексее, все так же тосковала о нем и все так же мало обращала внимания на других мужчин.

И в конце концов я сдался и решил: пусть живет, как хочет. Если ей нравится быть несчастной и страдать, то это ее личное дело. Тем более что мой Писатель не слишком интересовался ее судьбой.

Правда, иногда он вспоминал время, проведенное с ней, и словно молодел. В его сознании возникали яркие видения, он улыбался, даже тихонько повторял ее имя. Меня это раздражало, кроме того, я ужасно боялся – вдруг он захочет ее разыскать? Это ведь было совсем несложно. Они вращались в одних и тех же кругах, работали в одной области, у них было множество общих знакомых. Мне все время приходилось быть начеку, вмешиваться в мысли моего подопечного, постоянно следить, чтобы их с Олей дороги не пересеклись. Один раз я недоглядел, и они все-таки встретились… Впрочем, я снова забегаю вперед, да и вообще веду речь не о том. Согласно выбранной мной логике повествования, я должен сейчас рассказать вам о своем четвертом подопечном – художнике. Именно благодаря ему я понял, кого мечтаю оберегать: не просто творца, но обязательно писателя. А вышло это так…

Надеюсь, вы помните, что, сопровождая на Небеса душу братоубийцы, я был абсолютно уверен, что хранителем мне больше не бывать. Ангелов, чьи подопечные совершили подобное зло, в подавляющем большинстве случаев отлучают от работы на Земле, как не справившихся с возложенной на их крылья великой ответственностью. Иволга всячески утешала меня, но по ее глазам я видел, что моя подруга радуется. Еще бы, ведь ей всегда так хотелось, чтобы я постоянно был рядом! А наши разлуки, пусть и совсем недолгие по ангельским меркам, казались ей вечностью и настоящей трагедией. Но случилось чудо – на Суде Матиас был оправдан! Совет счел, что долгими годами искреннего раскаяния и угрызений совести сын мельника искупил свою вину. Многолетние душевные муки, легшие на одну чашу весов, значительно перевесили и тяжкий грех братоубийства, и пристрастие к выпивке, и лень, и даже главный порок, составлявший всю основу его личности, – зависть. В результате душа моего подопечного была спасена, а меня не только не наказали, но, более того, похвалили за хорошую работу и в том числе даже за сон о брате, который я навеял Матиасу перед смертью. Оказалось, что я очень точно и вовремя почувствовал, что опекаемой мною душе вышел срок покинуть Землю, и нисколько не нарушил развития событий, предопределенного Книгой Судеб. А тот сон и мысли, посетившие Матиаса после него, стали последним завершающим штрихом на пути его душевного очищения.

Мне предстояла новая работа! Окрыленный, я помчался в Комнату Судеб получать новую подшефную душу. И конечно, я больше всего на свете мечтал, что в этот раз мне выпадет опекать какую-нибудь творческую личность. За те годы, которые я провел с Матиасом, все мое существо так стосковалось по процессу созидания…

В какой-то момент мне даже показалось, что Всевышний услышал мои молитвы. Обычно он прислушивается только к людским воззваниям… Впрочем, оно и понятно – человек куда беспомощнее нас. А если ты ангел, то ты сам можешь прекрасно позаботиться о себе и обо всем, что тебе необходимо. Желать и тем более мечтать нам не полагается. Большинство ангелов так и живут, а я до сих пор не знаю, как и почему получилось, что я настолько не похож на своих собратьев…

Мой новый подопечный Карл оказался художником, и когда я узнал об этом, то был невероятно счастлив.

Рисовать он начал с раннего детства. Уже лет в шесть у него получались точные, но очень необычные рисунки, а к двенадцати годам он уже творил не хуже взрослого живописца. Я был на вершине блаженства, как зеницу ока оберегал своего маленького гения и готов был пойти на любую хитрость, чтобы слава о нем поднялась до Небес. От других ангелов я частенько слышал, что многие художники становятся знамениты только после смерти, а всю жизнь проводят в голоде, холоде и нищете. Очень мне не хотелось подобной доли для своего подопечного! А ведь все к этому шло, поскольку семья, где он родился, была небогата. Жили его родители в небольшой деревушке и, кроме Карла, растили еще двух младших дочерей. Девочек любили и часто баловали, а моего гения с самого момента их рождения отчего-то считали уже вполне взрослым и самостоятельным.

Наблюдая за этой картиной, я опасался, что в душе Карла проснется зависть – очень уж все было похоже на ситуацию с Матиасом и его братом. Мне казалось, мой нынешний подопечный неизбежно пойдет той же дорогой, что и предыдущий, и возненавидит всех родственников. Но мои тревоги оказались напрасны. Карл абсолютно не страдал от невнимания родителей. Казалось, он только рад тому, что его оставили в покое.

Забегая немного вперед, пожалуюсь, что вырос он человеком несносным, поскольку был ну очень уж высокого мнения о собственной персоне. По его разумению, равных ему в целом свете было не сыскать ни по красоте (он действительно был очень недурен собой), ни по уму. И уж тем более по таланту. Ни разу в жизни он не признал, что какой-то другой художник, как из покойных, так и из ныне живущих, мог бы с ним сравниться. Карл совершенно искренне считал себя единственным настоящим живописцем со времен сотворения мира.

Спору нет, талантлив он был несказанно, но гордец, каких я до тех пор ни разу не видал. Не боялся ни Бога, ни черта, а людей вообще ни в грош не ставил. И моих советов никогда не слушал. Напрасно я подсказывал ему идеи и сюжеты будущих картин – он переносил на бумагу и холст только то, что придумывал сам. Но ведь дело касалось не только творчества! Все свои решения он принимал самостоятельно, все поступки в жизни совершал так, словно меня и не было рядом. И при этом был очень горяч и очень обидчив, особенно во всем, что касалось его рисунков. Упаси Господь кому-либо сказать о них что-то нелестное или к чему-то придраться – Карл готов был разорвать обидчика на куски. Сколько было драк с соседскими мальчишками, сколько ссор с родителями! Даже маленьким сестренкам не раз доставалось.

В тринадцать лет Художник, никому ничего не сказав, ушел из дома, взяв лишь самодельный мольберт да кусок сангины. Пешком, сбив грубые башмаки и изранив ноги, добрался до большого города и там просил милостыню у церквей. Кому-то это может показаться парадоксальным, но его гордость при этом нисколько не страдала – Карл считал, что просто берет таким способом деньги, которые мир, по его разумению, был ему должен за его талант. Первое время он жил на подаяния, ночуя где придется и покупая на вырученные гроши немного хлеба и много дешевых красок. Вскоре служитель одной из церквей увидел, как мальчишка рисует храм, и восхитился его талантом. Священник расспросил Карла, кто он таков и откуда, и, узнав его несложную биографию, позволил поселиться при церкви в качестве прислужника. Парень так и поступил, но при этом он и не думал мыть полы и выносить мусор. Каждую такую просьбу или замечание он воспринимал как кровную обиду. А сам все время рисовал, по большей части лики и фигуры святых, которые у него выходили как живые. Прихожане охотно покупали его творения и вешали в своих домах. «Точно сам Господь водит рукой мальчика!» – восхищались они. Я был очень горд своим подопечным. Это, несомненно, была трудная, полная невзгод и лишений, но интересная человеческая судьба. С большим будущим, которое во многом зависело от меня.

Вскоре мне удалось сделать так, чтобы состоятельный торговец заказал моему подопечному портрет своего маленького сына. Карл нисколько не удивился – ведь он считал себя самым лучшим – и не растерялся, что, согласитесь, было бы естественно для четырнадцатилетнего живописца, первый раз в жизни получившего настоящий заказ. Он спокойно работал и создал настоящий шедевр. Портрет увидели все родные и знакомые торговца, и некоторые из них тоже пожелали быть запечатленными моим Художником. У Карла появились деньги, и он, даже не поблагодарив доброго священника, давшего ему приют, без всякого сожаления покинул церковь и снял комнату. Новое жилье было маленьким, сырым, холодным и находилось под самой крышей, но мой гений был неприхотлив. Главное, что в мансарде хватало света, на все остальное он не обращал внимания. Карл, казалось, не замечал ни обстановки, которая его окружала, ни людей, с которыми его сталкивала жизнь. Он по-прежнему считал себя величайшим гением и пропускал мимо ушей все намеки и советы насчет того, что неплохо было бы поучиться живописи. Зачем ему это, когда он и так рисует лучше всех? Несколько раз, в непогожие дни, мой подопечный от нечего делать забредал в музеи и смотрел на великие полотна – но ни одно из них не показалось ему более удачным, чем его собственные.

Время шло, мой Художник взрослел и по-прежнему рисовал портреты. А так как заказы от состоятельных господ поступали не так уж часто, он жил впроголодь и работал где придется – в парках, на улицах и даже в кабаках, где тоже иногда находились люди, готовые заплатить за собственное изображение. Картинами Карла по-прежнему восхищались, но мне, честно признаюсь, его творения той поры не нравились, сам не знаю почему. Несомненно, они были талантливы, брали за душу, но в них не хватало доброты и света. Мой живописец гениально умел проникать в душу своего натурщика, он словно видел его насквозь и слышал самые сокровенные мысли – а сокровенное в душе людей совсем не часто бывает добрым и светлым. Все это переносилось на холст и, признаться, далеко не всегда выглядело привлекательно. Иногда случалось, что сами позировавшие были не в восторге от собственных портретов – но окружающие так восхищались, так поражались удивительному сходству, что спорить никто не решался.

Конечно, с таким подопечным было интересно. Но мне хотелось большего, мне хотелось самому творить! Однако напрасно я подсказывал ему сюжеты для картин, напрасно парил над ним, легонько дотрагиваясь до его плеча, и насылал в его воображение дивные райские картины, невиданные небесные цветы, солнечный свет над облаками или светлые лики чистых душой людей. Иногда Карл даже откладывал кисть, убирал незаконченную работу, ставил на мольберт новый чистый холст и на некоторое время замирал перед ним в задумчивости. В такие минуты я всегда трепетал от волнения, ожидая, что вот-вот, вот сейчас мои образы воплотятся в произведение искусства. Но художнику каждый раз что-то мешало.

– Нет. Не могу. Возможно, потом. Не знаю как, – бормотал он про себя и снова возвращался к недописанному полотну.

Я огорчался. Но что мне доставляло по-настоящему много забот, так это его гневливый и обидчивый нрав. Я надеялся, что с возрастом эта черта исчезнет, – ничуть не бывало, все только усилилось. В юности Карл все так же вспыхивал как порох от каждого неодобрительного взгляда, от каждого неосторожного жеста в его сторону. Во всем ему чудились унижение и насмешка, ну а если вдруг, упаси Господь, кто-то его картины затронет… Тут начиналось такое, что мне до сих пор вспомнить страшно. Неудивительно, что люди его сторонились. К двадцати трем годам у него не было ни возлюбленной, хотя он и был очень хорош собой, ни друзей. Только бесчисленные враги. Не было и ничего другого – ни денег, ни успеха, ни славы…

«Хватит! – сказал я сам себе. – Пора вмешаться!» И в один прекрасный день на жизненной дороге Карла появился тот, кто ему был нужен. Богатый человек, большой знаток и любитель искусства. Но главное – этот коллекционер и меценат обладал огромным терпением. Истинно ангельским.

Случайно он увидел чей-то портрет кисти моего подопечного – и обомлел, кинулся узнавать, что это за художник, да что еще есть писанного его рукой. Нашел-таки несколько творений, одно другого лучше, и буквально заболел картинами моего живописца. Не жалея денег, меценат скупил все работы Карла, какие только смог найти, а вскоре разыскал и самого автора. Явился к нему в мансарду и обрушил на Карла прочувствованный монолог о том, какой он удивительный мастер, какой талант дан ему свыше, и что нет ему равных, и что нельзя таким даром разбрасываться направо и налево, работая ради случайного куска хлеба. Мой художник слушал его, слушал, обняв худые плечи длинными руками, а потом засмеялся и сказал:

– Я пишу не ради куска хлеба, хотя эта мазня меня и вправду кормит. Но я могу и не есть подолгу. Это не главное для меня.

– А что же главное? – поинтересовался собеседник.

Мой гений ответил не сразу, он весь, казалось, ушел в себя в поисках этого главного. Потом поднял глаза и удивленно произнес:

– А черт его знает…

Коллекционеру пришлось потратить немало слов и сил, чтобы уговорить моего подопечного переехать в свой особняк. Что повлияло на решение Художника – сны ли, навеянные мной, настойчивость ли нового поклонника его таланта или сырые стены его жилища, неизвестно. Быть может, таков был неизбежный поворот его судьбы… Но так или иначе он принял предложение мецената и переехал в его замечательный дом, почти дворец, на берегу красивого озера. Я ликовал. Уж теперь-то все пойдет как надо! Наконец исполнится мое желание искупать талант в славе, оторвать творца от грязных холодных трущоб, показать ему новые, яркие краски жизни, раздвинуть горизонты его творчества. Ах, какие он нарисует картины, какие сюжеты подарит ему новая жизнь! Нельзя же все время рисовать пьяные рожи кабацких завсегдатаев, хохочущих шлюх с грустными глазами да маленьких оборвышей в серых лохмотьях. Конечно, все это выходило у него замечательно, талантливо, люди на набросках и портретах были как живые. Но признание обычно ждет других – тех, у кого яркие краски, красочные пейзажи, а на портретах – важные господа и дамы в туалетах по последней моде. Так уж устроена жизнь на Земле.

По моим расчетам, пребывание в доме богатого коллекционера должно было не только дать Карлу хороший заработок и привести его к славе, но и немного смягчить его буйный нрав. В то время еще не было принято придираться к творениям известных и общепризнанных гениев и критиковать их. Общее признание и восхищение явно должны были пойти ему на пользу.

И я оказался прав. Жизнь художника сильно переменилась. Здесь, в особняке, ничто не давало пищу ни его гордыне, ни его гневу. Коллекционер неизменно был дружелюбен и весел, его домашние выказывали Карлу лишь восторг и уважение, а дочь мецената, юная Катерина, и вовсе воспылала к нему искренней любовью. Девушка была очаровательна, обладала и чудесной внешностью, и добрым сердцем, и веселым нравом, а в придачу ко всем этим достоинствам была еще и дивной певуньей. Ее нежное сопрано, доносящееся по вечерам из летней веранды, будило в художнике мечты, которые раньше были ему абсолютно чужды, – о любви, о семье, о детях. Эта новизна в жизни удивляла Карла. Он стал сдержаннее, спокойнее, чаще улыбался и пристрастился к долгим одиноким прогулкам по берегу озера, во время которых с изумлением прислушивался к собственному состоянию души и недоумевал, что же это такое с ним происходит.

Я-то сразу понял, в чем дело, почему это мой гений вдруг так переменился. Это была любовь, которую до этого он никогда еще не испытывал. Мой художник засыпал, думая о ней. И просыпаясь, еще находясь на последней волне сна, он уже ощущал всей кожей громадное счастье, распирающее его своей необъятностью, дающее яркий свет всей жизни. И каждое утро ему снова и снова открывался великий смысл бытия. Этим счастьем, этим светом, этим смыслом была она и даже лишь мысль о ней. О ней, об их совместном будущем.

Странная и непостижимая вещь эта земная любовь! Она существует в этом мире столько же, сколько живет человек, но до сих пор остается загадкой не только для людей, но даже для нас. Она может быть такой разной, и бурной и спокойной, и вечной и сиюминутной, она может созидать и разрушать, стать источником неземного блаженства или же величайших страданий, может поднять человека до неизмеримых высот, а может и погубить…

Карлу, к счастью, повезло, любовь вдохновляла и окрыляла Художника. Ее животворящий свет, к большой радости хозяина дома и моей, выплеснулся на холсты моего гения. Он неистово рисовал одну картину за другой, словно освобождаясь от избытка чувств, переполнявших его. Глядя из-за его спины, я только удивлялся – откуда взялись такие тона, такие сюжеты и образы? Признаюсь, в тот период я даже начал завидовать ему. Его картины так изменились, что теперь я не мог на них нарадоваться. И меня ну просто распирало от желания стать участником процесса творчества, что-то придумать, подсказать, быть может, даже изобразить самому… Однако Карл все так же, как и раньше, словно не слышал меня и делал все по-своему. И однажды я не выдержал. Ясной летней ночью я подобрался к освещенному полной луной мольберту, взял кисть и краски… Я уже знал, что неоконченная картина, изображающая закат, будет называться «Озеро счастья», и принялся вдохновенно творить то, что, как мне казалось, должно было быть запечатлено на этом полотне. К утру пейзаж был почти готов. Я с нетерпением ждал пробуждения моего подопечного, которому, из-за моей занятости, в эту ночь пришлось спать без снов. Сейчас он проснется, увидит мое творение и восхитится…

Наконец Карл встал, неторопливо оделся, позавтракал и лишь тогда подошел к мольберту.

– Вот дьявол! – воскликнул он. – Что это я такое намалевал вчера? Видно, перебрал красного вина за ужином… Исправлять, исправлять немедленно!

Я с грустью смотрел, как он, вооружившись тряпкой, уничтожает мое творение… Он стер почти все, что я нарисовал, а затем, меньше чем за четверть часа, наложив буквально дюжину штрихов, полностью закончил картину. Стоило мне взглянуть на пейзаж, как обида и досада в моей душе тотчас испарились – то, что он сделал, было действительно божественно.

«Наверное, живопись – не мое призвание, – понял я в тот миг. – Мне стоит заниматься литературой, поэзией и прозой. А картины пусть пишут другие».

С тех пор я больше не пытался вмешаться в его творчество и с двойным усердием занялся своими обязанностями. Помог наконец объясниться влюбленным, обеспечил грандиозный успех выставки картин, которую меценат организовал для будущего зятя, позаботился о хвалебных статьях в журналах и газетах. И вовсю строил планы насчет будущего плавания моего Карла по океану славы и успеха. Мне виделись толпы богатых и знатных заказчиков, пихающихся и отталкивающих друг друга в очереди к Художнику; полотна Карла, с его небрежной летящей росписью в нижнем правом углу, на стенах крупнейших музеев мира… Его несомненная причастность к миру великих давала мне силы, я ощущал и свою значимость. А пока что я с умилением любовался на идиллическую картинку: Художник, как обычно, творил в своей мастерской очередной шедевр, а его молодая супруга с уже округлившимся животиком сидела тут же и вышивала на крошечном детском чепчике семейную монограмму. Мне казалось, что вот оно – его земное счастье! Наконец-то хоть кто-то из моих подопечных достиг всего, что я для них желал!

Но тут на моем пути опять появилась бешеная лиса. Точно такую же я когда-то давным-давно отвел от советника молодого короля, чтобы свести его с Эльзой, пухленькой дочкой рыбака… Прогулка в парке обернулась трагедией – укус рыжей хищницы с пеной на морде оказался смертелен и для молодой певуньи, и для младенца, которого она носила в своем чреве. Ангел-хранитель так и не родившейся дочки Карла, только недавно присланный на землю, чтобы ее оберегать, отбыл обратно на Небеса.

Тогда-то я вспомнил одно из главных правил, которому нас учили: то, чему суждено произойти, обязательно происходит. Пусть даже спустя несколько веков. Да-да, и у нас, ангелов, так же, как у людей. Злосчастная лиса вернулась, и все вышло так неожиданно и стремительно, что вмешаться мне не удалось.

Впрочем, если бы и удалось, меня бы непременно за это осудили, сказав, что я снова занимаюсь не своим делом, отвлекаясь на чужие мне судьбы… Но я-то понимал, что жизнь моего художника теперь стремительно покатится в бездну, туда, откуда уже не подняться. И не успела еще земля просесть на могиле сладкоголосой прелестницы и ее нерожденного ребенка, как в одну ночь сгорели и часть дома-дворца у озера, и большинство картин, пронизанных любовью, светом и солнцем, и сам горемыка-Карл.

Когда он, истерзанный горем и двухнедельным запоем, уснул в кресле у камина и выронил на пушистый персидский ковер горящую сигару, я не стал вмешиваться, понимая, что это его судьба. Честно признаюсь, в тот момент меня больше всего интересовало, вспомнит ли он, увидев райские кущи, небесные цветы и божественный свет, те видения, которые я навевал ему когда-то? Но увы! Он остался равнодушен ко всем этим зрелищам и спрашивал меня только о том, скоро ли он встретится со своей избранницей. Я пообещал, что это обязательно произойдет. Он кивнул и до Суда больше не произнес ни слова.