Часть четвертая

Звон колоколов, остановивший Лохнесса на улице, растекался по домам тихой серебряной мелодией. Вика, бывшая секретарша Крутилина, лежала в своей комнате на диване и, закрыв глаза, слушала эти божественные переливы. Как девушка романтичная, она верила во всякие сновидения, приметы и гадания. Но сейчас, отложив в сторону журнал «Лиза», она думала о том, что в последнее время гороскопы только обманывают. Какие могут быть «крупные удачи» и «неожиданные получения денег», когда во всем мире кризис!

В январском номере звезды обещали Девам: «Идеальный момент для страсти, настолько яркий, что ни вы, ни ваш партнер никогда его не забудете, но в то же время настолько интимный, что о нем не узнает больше никто. То, что произойдет в ближайшие дни и недели, не было задумано ни вами, ни вашим партнером, но эти события изменят ваше представление друг о друге и о вашем будущем».

Вика только вздохнула. На самом деле ничего хорошего ей в будущем не светило, наоборот, все было плохо.

Она закрыла лицо руками и заплакала.

В жизни Вики уже было несколько влюбленностей разной степени успешности. К двадцати пяти годам она подошла с ощущением четкой уверенности, что подобного с ней больше не случится, а именно глупой, безосновательной страсти к женатому человеку.

Страсти без перспектив, но с разрушающей тоской, бесполезное ожидание звонков по выходным и острое чувство одиночества. Ведь тратить свои душевные силы на семя, которое никогда не взойдет, так бессмысленно. И так бессмысленно опять наступать на те же грабли.

Именно это повторяла себе каждое утро Вика, собираясь на бывшую работу. Повторяла, но все равно старалась получше накраситься, красивее уложить волосы, выбрать одежду к лицу. Хотя и знала, что это решительно бесполезно.

Он женат и так сильно любит свою жену.

Она иногда вспоминала свою жизнь, которая была раньше. Она так четко делилась на период «до» и «после»…

Вика еще в школе увлеклась изучением иностранных языков. Больше всего ей нравилось заниматься английским, копаться в словарях, делать свои версии переводов и читать в подлиннике Шекспира, Диккенса, Голсуорси – это доставляло ей невыразимое удовольствие. Она считала настоящим прикосновением к тайне те моменты, когда ей открывались новые оттенки, смыслы и интонации уже знакомых книг.

Казалось бы, русский язык – такой богатый на тончайшие оттенки и ньюансы, так сложно его переиграть, но когда она узнала, что английский такой же, если не богаче, ее удивлению и восхищению не было границ. И если возникал спор на подобную тему, Вика яростно защищала английский, не умаляя, конечно, достоинств родного языка. Особенно часто она спорила со своим братом Степаном, который, наоборот, особой ученостью не отличался и никаких языков, кроме русского, не знал.

Она бродила по книжным магазинам, часто совершенно бесцельно скупала учебники разных незнакомых ей языков: арабского, японского, хинди, китайского и голландского, листала их, знакомилась с каждым, как с человеком, задумчиво произнося непривычные слова, словно заклинания.

Школу она окончила твердой хорошисткой, потому что с точными науками отношения складывались хуже, чем с гуманитарными. Но все же сумела со второй попытки поступить на филологический факультет МГУ, пусть и на вечернее отделение, зато на бюджет.

Там же, в университете, она пережила свой первый серьезный роман. Вика влюбилась в своего преподавателя, что не было странно, потому что ребят на ее курсе было всего двое, и оба несколько не от мира сего. Странно было другое: преподаватель был почти пожилой мужчина с такой же немолодой женой и уже взрослыми детьми. Он читал им теорию языка и казался невероятно умным и тонким, а мягкий уставший взгляд из-под оправы выглядел столь одухотворенным… Первое время Вика страдала молча, но потом стала проявлять к нему повышенное внимание, оставалась после занятий, задавала какие-то вопросы, шла с ним до метро. Он сначала недоумевал, а потом все понял. И растерялся, долго не решался на эту связь, но Вика не отступала, и наконец между ними произошло нечто, такое невнятное и непонятное, что после этого она долго сидела на лестнице и заливалась слезами. Они встретились еще несколько раз, после чего он, мягко гладя ее по голове, сказал, что это надо прекращать. Вика выбежала из аудитории с горящими от стыда щеками и долго не появлялась на занятиях. Однажды она даже звонила ему домой, но подошла его жена, и Вике не хватило духу что-нибудь сказать, она просто повесила трубку.

И еще больше ушла в свой выдуманный стерильный мир, в котором существовали лишь правильные фразы английская грамматика, да библиотечная пыль.

Но учеба закончилась, и после пяти университетских лет Вике пришлось столкнуться с суровой реальностью. Она сделала неприятное открытие, что высококвалифицированному филологу, свободно владеющему тремя языками, кроме родного, не так-то легко найти подходящую работу. Те варианты, что ей предлагали, нельзя было назвать иначе чем «забивание гвоздей микроскопом».

То, что она могла читать «Улисса» в подлиннике, оказалось никому не нужным. Переводчиков английского языка кругом было полно, в последнее время вузы, которые готовят таких специалистов, вырастали как грибы после дождя. А ведь были еще и курсы, да и доморощенных знатоков английского, изучавших его дома по самоучителям, тоже было хоть отбавляй. Поэтому в различных бюро переводов образовался переизбыток специалистов, особенно по английскому.

Она попробовала себя в роли литературного переводчика, но за эту работу платили копейки, да и заказы приходилось буквально вырывать из рук.

И тогда она пошла работать секретаршей. В одну юридическую фирму как раз требовались сотрудники со знанием языка, чтобы переводить контракты и иногда помогать вести переговоры.

Пару раз за ней ухаживали ее сослуживцы, преимущественно немолодые, обремененные семьями полноватые мужчины, но они все казались ей пресными и скучными.

Правда, она все-таки завела легкий необременительный роман с молодым бухгалтером из соседней фирмы. Роман закончился скоропостижно и невразумительно, не успев начаться, когда бухгалтер после совместного обеда в ресторане достал калькулятор и принялся высчитывать, сколько каждый из них должен заплатить.

Знакомые уже начинали картинно вздыхать и задавать наводящие вопросы, но быстро нейтрализовывались воинственным отпором.

Жизнь ее так и катилась по привычной колее, не особенно звездно, но вполне объяснимо и логично. Пока не состоялся один разговор, за которым последовали события, нарушившие ее привычную жизнь.

Максим, любовник ее брата, в тот вечер пришел рано. Степана еще не было дома, он часто работал допоздна: пока клиентки, светские львицы, собирающиеся на тусовки, приезжают, надо работать.

Вика не особенно стремилась общаться с Максимом и тем более сталкиваться с ним на кухне и, приготовив себе нехитрый ужин, обычно ускользала в свою комнату. Но в этот вечер была пятница, она вычитала интересный рецепт лазаньи в одном журнале и хотела воплотить его в жизнь. Для этого она специально сходила в супермаркет и купила разных экзотических ингредиентов. Когда в кухню зашел Максим, процесс приготовления был в самом разгаре, вся перепачканная мукой Вика священнодействовала над начинкой. Шум отпираемой входной двери заставил девушку обернуться с надеждой, что это пришел Степа. Однако в прихожей послышалась тяжелая поступь Максима. Оказавшись в кухне, он обошел стол, критично посмотрел на него, но не стал ничего говорить и присел рядом на табуретку.

– Ты есть хочешь? Стол нужен? – спросила Вика.

Макс отрицательно мотнул головой. Вика пожала плечами и продолжила готовку, хотя теперь она не доставляла ей удовольствия. Мельком она взглянула на него и с удивлением заметила, что он как-то задумчиво ее разглядывает. Наконец он неожиданно бодрым тоном проговорил:

– Мы же никогда с тобой о жизни не говорили. Тебе вообще как, денег хватает? Степка подкидывает?

– Да, иногда подкидывает, – она поджала губы.

– Но ведь все равно не хватает наверняка? Сейчас такие цены, – тянул свое Макс.

– Ты к чему? Всего мне хватает, – она начала злиться. Ей подумалось, что ему неприятно, что брат дает ей деньги. Но какое его дело, в конце концов? К тому же она и продукты покупает, и готовит иногда на всех, и убирается чаще. Без нее квартира давно бы превратилась в помойку.

– Просто видел твое пальто… И сапоги тебе, по-моему, новые надо, а то так женихов не найдешь особо, – притворно вздохнул он.

– Я как-нибудь сама справлюсь, – рассердилась Вика.

– Да ты не обижайся, – неожиданно миролюбиво проговорил Макс. – Я ж тебе помочь хочу.

«Помочь? С какой еще стати? Что ему нужно?» – неприязненно подумала девушка, бешено взбивая белки, отчего их капли начали разлетаться по всей кухне.

– У меня хозяйка есть, Карина Мамедова, – продолжал Макс, заметив, что она молчит. – Ее бывший муж, Крутилин, – бизнесмен. Хотя они и развелись, но люди цивилизованные, – он криво усмехнулся, – и типа общаются, дружат. К тому же долю в фирме Крутилина имеют ее братья. Так вот, она мне рассказала, что у них прямо беда с секретаршами, постоянно новых ищут и не могут хорошую найти. Одна ушла в декрет через три месяца после приема на работу. Оказалось, ей просто надо было получить декретные. Другая клиентам хамила, а компьютерщики, сама знаешь, люди интеллигентные, грубостей не понимают… А последняя постоянно опаздывала и все забывала, по ее вине важный для братьев контракт сорвался. Ее и уволили с треском. Теперь там работы навалом, а выполнять некому. А так как в этой фирме у Карины свои интересы, она и попросила меня поспрашивать среди знакомых надежного человека. Я вот сразу про тебя подумал, как осенило меня, – это ж ты.

Вика оторопело смотрела на Максима, который воспринял ее молчание как сомнение, поэтому торопливо продолжил:

– Ты, наверное, думаешь, чего это я так стараюсь? Смотри, им позарез нужна секретарша, а мне тоже польза. Во-первых, своего человека привел все же. Агент влияния свой, так сказать. Карина этого бы хотела – нужно же руку на пульсе держать. Да и я ей услугу оказал. И потом, ты для меня не чужой человек, тебе хорошо, и Степе хорошо, а значит, и мне. У тебя английский на высоте, им это надо, там же куча партнеров зарубежных, контракты переводить, то-се… И платят там прилично. А ты гниешь на своей работенке, с хлеба на воду перебиваешься, ходишь в рванье.

– Как я одеваюсь – это мое дело, а не твое, – твердо сказала Вика.

Максим помолчал, а потом произнес:

– Тысяча двести. На испытательный срок. Потом обещают полторы штуки.

– Рублей? – не поняла девушка.

– Долларов, дуреха!

Вика захлопала ресницами и первое время не могла найтись что сказать, потом возразила, но уже не так уверенно:

– Ну, что я там буду делать? Я ж компьютеров не знаю совсем, только печатать могу.

– Освоишься. Ну чего, ты согласна?

Ее вдруг осенило:

– Ты хочешь, чтоб я шпионила за своим шефом? Я не буду этого делать, это непорядочно.

– Он у тебя уже свой шеф, – беззлобно рассмеялся Максим. – Да ладно, не бойся. Там шпионить-то и не за чем…

Только тут девушка задумалась. По правде говоря, она давно уже хотела поменять работу – в той фирме, где она трудилась, условия были не лучшие, платили мало, добираться было далеко, и она почти весь день ничего не делала, только иногда переводила типовые бланки. А тут и ближе, и Макс иногда подвезет. Хотя, может, и не стоит афишировать их знакомство. Неизвестно, как новый начальник отнесется к протеже охранника бывшей жены. Вика тогда уже запуталась в этих «бывших мужьях» и «нынешних хозяйках», поэтому решила не вникать в эти тонкости и особенно не церемониться. Им же нужна секретарша, она сама не напрашивалась.

На следующий день Вика в офисе Крутилина заполнила анкету, поговорила с молоденькой девушкой, на следующем собеседовании – уже с солидной полной дамой. В третий раз ее уже пригласили на встречу с Евгением Александровичем.

Крутилин понравился ей с первого взгляда. Моложавый симпатичный мужчина, лет тридцати пяти, худощавый, не особенно высокий, с выразительными голубыми глазами, прятавшимися за стеклами дорогих очков.

– А, так это вы от Карины? – улыбнулся он, прочитав чьи-то пометки на полях ее анкеты. – Ну и что, когда сможете к работе приступить?

– А когда нужно? – робко спросила она.

– Вчера, – он простодушно развел руками и беспомощно улыбнулся. – А то у нас уже просто беда какая-то…

И она, сразу забыв о своем намерении держаться по-деловому и с достоинством, тоже улыбнулась в ответ.

Первое время Вика очень боялась, что на новом месте к ней могут приставать. Кто его знает, какой он, этот Крутилин, мало ли что у него жена есть. Профессия секретарши в нашей стране окутана некоторым флером пикантности, никогда не знаешь, какие дополнительные обязанности могут свалиться. На Западе сейчас даже слова такого нет – «секретарь», а у нас оно вовсю в ходу. И несмотря на то, что Максим заверил, что на новом месте от нее потребуется только профессиональная работа и ничего больше, она все равно сомневалась. Но очень скоро убедилась, что зря, Крутилин, по-видимому, не испытывал к ней никакого сексуального интереса. И вообще выглядел очень счастливым человеком.

– Он совсем недавно женился, – говорил ей потом Максим. – Я же тебе рассказывал.

Шеф был очень доволен новой сотрудницей. Ее безупречный английский, фантастическая старательность, аккуратность, хорошие манеры, и главное – добросовестность, с которой она выполняла свою работу, произвели приятное впечатление на всех. Хотя Крутилин иногда шутил, что Вика напоминает ему пожилую английскую леди Викторианской эпохи.

А вот она влюбилась. Как-то для самой себя незаметно, если бы заметила, то тут же одернула бы себя, в крайнем случае уволилась. Но они виделись каждый день и плотно работали вместе, и все произошло как-то само собой. Она знала про него почти все, слышала обрывки разговоров с женой, была свидетельницей мелких нюансов его личной жизни. Секретарь – как врач, от него ничего скрыть невозможно, даже если захочешь. Как же это случилось? Позже она часто раз за разом прокручивала в голове все эти годы. В какой момент она поняла, что эта улыбка, эти волосы, к которым так хочется прикоснуться, наверняка такие мягкие и шелковистые на ощупь, эти ласковые с хитринкой глаза стали так ей дороги? Видеть их стало повседневной необходимостью. Теперь она бы не ушла, даже если бы ей перестали платить зарплату.

Вот только эту идиллию время от времени нарушал Макс Бирюков, теперь считавший, что Вика обязана ему по гроб жизни.

Он появился в квартире, где она проживала с братом, несколько лет назад и поначалу совершенно затерроризировал Вику. Расхаживал в чем мать родила, поигрывая мускулатурой. Покрикивал на нее. Все время был голоден и требовал, чтобы его кормили. Ел он много и жадно, Вика прозвала его Барабеком. Знакомый слесарь поставил замок на хлипкую дверь ее комнаты, но она понимала, что Бирюков, если захочет, выставит дверь одним ударом. Она переживала, когда он был груб со Степаном. От его отборного мата и жалкого лепета брата Вика закрывалась в своей комнате или просто уходила на улицу. Любовники не скрывали от нее своих наркотических пристрастий и очень быстро пресекли ее жалкие попытки наставить их на путь истинный. Она подумывала уже о размене квартиры, но Степан попросил не делать этого, сказав, что скоро они с Максом уедут в далекую страну, пусть она немножко потерпит. Что за страна, на какие средства они собирались туда поехать и что там делать, Степа ей так и не сказал.

– Много будешь знать, сама знаешь, что случится, – шутил он.

Степан работал парикмахером в модном салоне – «Vis Divina». Хозяйка платила хорошо, к тому же мастер он был действительно классный, у него была своя клиентура, платили, не скупясь. Деньги на хозяйство он приносил приличные. А порой баловал сестру – давал по двести-триста долларов просто так:

– Купи себе, чего там тебе надо…

И при этом брат на ее глазах превращался в совершеннейшую бабу. По-бабьи ухаживал за Максом, убирал за ним, стирал, гладил и даже стал готовить – чего сама Вика не очень-то любила делать.

* * *

Макс Бирюков за свои двадцать семь лет уже не раз успел посмотреть смерти в глаза. Нет, он не занимался экстремальным спортом, не служил в милиции и не воевал в горячих точках. Он попал в десять лет в детдом.

Отец Максима, шофер-дальнобойщик, расшибся на многотонной фуре, когда в него врезалась легковушка. Легковой машиной управляли какие-то пьяные подростки. В той аварии не выжил никто. Когда директор предприятия, на котором работал отец, объявлял скорбную новость маме, Максим был дома. Он услышал, как директор рассказывал, что отец в аварии не виноват, водителем он был от бога. Он специально пустил машину в кювет, надеясь не зацепить петлявшую по дороге пятерку, но уже ничего нельзя было сделать.

Через неделю после похорон, когда казалось, что все поминки, приличествующие случаю, должны были бы закончиться, мальчик пришел из школы и увидел у матери на столе бутылку водки.

– Ты что, мам? – Он почувствовал, что во рту у него все пересохло. В их городке многие женщины пили, и он очень испугался.

– Уйди, урод, отсюда, – выдохнула мать и бросила в него тарелку. Та с грохотом ударилась о стену и вдребезги разбилась. Максим понял, что она безобразно пьяна. Во время похорон она почти не приходила в себя, ее отпаивали успокоительными и накачивали транквилизаторами, а теперь сознание стало потихоньку возвращаться к ней, а вместе с ним и обострялась боль утраты.

С тех пор мать стала спиваться. Постоянно, чуть не до драки, ссорилась со свекровью, которая никак не могла простить бывшей невестке смерть сына. Каким-то иррациональным образом она считала, что именно та виновата в его гибели – «заездила мужика». Когда между матерью и бабкой начинались такие вот безобразные скандалы, Макс всегда норовил удрать из дома подальше.

Сначала мама пьяная приходила домой и падала прямо на полу. Сын, жалея, укутывал ее, спящую, одеялом, чтобы не простудилась. Но позже она и вовсе перестала являться, пропадала сутками, а иногда и неделями. И кончилось все тем, что ее лишили родительских прав, а Максима определили в детский дом. Бабушка к тому времени уже умерла.

Мать ни разу не навестила его. После того как он покинул детдом в восемнадцать лет, он пытался найти ее, но по прежнему адресу она не жила, дом стоял заколоченный. Что с ней стало, никто не знал, а может, просто ему не говорили.

Когда он зашел к соседу, жившему напротив, тот долго молчал, смотрел в пол, а потом медленно проговорил:

– Продала она тут дом сразу же. Как тебя отобрали, так сразу и продала. И уехала. А куда, никому не сказала.

А потом до него дошли слухи, что давно, почти сразу после суда, в соседнем озере нашли неопознанный труп женщины. Говорили, что эта женщина накануне познакомилась с какими-то заезжими жуликами, что они вместе гуляли, а потом жулики исчезли. Все, кто это рассказывал, добавляли, что никто не опознал ту женщину, что могло быть всякое, но Максим сердцем почувствовал, что речь идет о его матери и ее уже давно нет в живых. Ему вдруг захотелось напиться в тот день до беспамятства, но он вспомнил, как умерла его мать, почему-то страшно разозлился и дал себе зарок: что бы ни случилось в его жизни, он никогда не будет пить.

А тогда, в десять лет, он стоял у двери, прижимая к груди только что выданное одеяло, смену одежды и ботинки, и напряженно всматривался в лица толстой директрисы с обесцвеченными перекисью перманентными кудрями и завхоза, пропитого мужика с красным лицом. Сегодня его, Максима Бирюкова, привезли из приемника-распределителя в его будущий дом, в котором ему предстояло оставаться до совершеннолетия. Он ждал, когда взрослые решат его судьбу, но тем все было некогда, телефон на столе у директрисы постоянно звонил, и ей приходилось отвлекаться. Директриса мешала чай в стакане и, не обращая никакого внимания на маленького посетителя, орала в трубку:

– Мне нужен линолеум, позвони в роно! Во второй палате кровать сломалась! На той неделе к нам самодеятельность приедет, мать их так, нужно как-то принять их, актовый зал в порядок приведи. Картошку сегодня не вари, у нас еще вчерашняя осталась, придумай что-нибудь. Все, до связи.

Она шумно выдохнула и бросила трубку на аппарат. Завхоз открыл было рот, но сказать ничего не успел, снова раздался звонок, и директриса, многозначительно ему кивнув, сняла трубку и снова заговорила:

– Да-да, слушаю. Мне нужно двадцать пар ботинок, десять брюк и десять кальсон. Ну, выбери там что попроще, мне их одевать не во что. Все, милая, давай.

Наконец она освободилась и взглянула в упор:

– Давай, Сергей Петрович. Ни минуты нет свободной, все время головная боль какая-то. Хоть с ними ходи и все делай за всех. А это у нас кто?

– Максим Бирюков, вчера звонили, сегодня из соцслужбы привезли.

– Да-да, помню, подойди сюда. Ну, что скажешь, Бирюков?

Максим молча пожал плечами. Что такого он может сказать директрисе, он не знал.

– Эх, сдается мне, учиться ты не любишь, а, признавайся? Я ведь в людях хорошо разбираюсь, двадцать лет уже директорствую.

Макс ответил слегка презрительным взглядом.

– Когда я что-то спрашиваю, нужно отвечать, а не молчать. Понятно?

– Понятно.

– Ну ладно. Мне вот что интересно, они что там, совсем с ума посходили? – обратилась она к завхозу, откинувшись на кресло и яростно жестикулируя. – Ну куда я его дену? У меня и так все чуть не на потолке спят. Я же им говорила, мест нет, Петрович!

– Да не знаю я, я-то тут при чем?

– Ну, конечно, никто ни при чем. А мне что теперь? На голову его посажу себе?

Петрович молчал, только сопел. Видимо, подобные сцены повторялись тут каждый раз. Наконец директриса выдохлась и проговорила медленно:

– Ладно, определишь его в восьмую.

– Заклюют его в восьмой, там Парамонов и старшие ребята, – робко предположил Петрович.

– Ну а куда еще? Больше некуда! Пусть учится общаться с коллективом, – в голосе директрисы появились визгливые нотки. – Эй, ты, как тебя, Бирюков, послушай-ка меня.

Максим нехотя поднял голову. Теперь директриса бесцеремонно рассматривала его как некий предмет, который некуда поставить или который не подходит цветом в ее гостиную. Он исподлобья отвернулся.

– Ты морду-то не отворачивай. Если будешь хулиганить, у нас с тобой разговор будет короткий. У меня порядки тут простые, Петрович знает, да, Петрович?

Завхоз из вежливости коротко поддакнул.

– Так вот, миленький, с сегодняшнего дня ты наш воспитанник. И мы должны тебя воспитать как подобает, раз мамка твоя не справилась. Два предупреждения – это предел. На третьем погоришь – отправишься в карцер. А в карцере, спроси ребят, не сахар. Выть будешь – не выпущу. Будешь сидеть там, пока шелковым не станешь.

– Да хорош пугать его, он не такой, Тамара Васильевна. – Завхоз, очевидно уже принял с утра, а посему был склонен проявлять некоторую душевность и человеколюбие.

– Все они не такие поначалу, – проворчала директриса. – Все, разговор окончен. Желаю нам поменьше встречаться, тебе же будет лучше, – добавила она напоследок.

Максим кивнул и вышел из комнаты вслед за завхозом. Частые встречи с директором тоже не входили в его планы, поэтому он решил как можно меньше высовываться и по возможности не нарушать местные порядки.

Петрович долго вел его по длинному темному коридору, окрашенному темно-зеленой краской, и бубнил нравоучительно:

– Ты не думай, она не злая. Просто порядок любит. А с ребятами осторожней. Постарайся подружиться, целее будешь.

Что имел в виду завхоз, мальчик так и не понял, потому что они наконец пришли. Завхоз толкнул высокую дверь и пропустил Максима в большое, залитое светом помещение. Гул голосов, стоявший там до их прихода, мгновенно стих.

– У нас сейчас свободное время после обеда, – пояснил Петрович. – Надо было бы тебя, конечно, попозже завести…

На Максиме моментально сфокусировалось множество озлобленных и агрессивных глаз. Его изучали, как это только что делала директриса, но в отличие от ее усталости и равнодушия в глазах у ребят был живой интерес и азарт, как у молодых хищников. Максим первое мгновение отшатнулся назад к двери, но потом остановился и тоже стал изучать своих новых соседей.

– Это новенький, Максим Бирюков. Он будет жить с вами. Витя, покажи ему его место и объясни, что ему делать, – сказал Петрович.

– У параши его место, – хихикнул кто-то.

– Бирюков – это Бирюк, что ли? – прозвучал издевательски чей-то голос, Максим не понял чей.

– Петрович, это что же получается? – фамильярно протянул еще кто-то. – У нас и так места мало. А на этой кровати Степанченко спит.

– Степанченко неизвестно когда вернется, – возразил завхоз. – Ну, иди, иди, – тихо сказал Максиму и чуть подтолкнул его вперед.

– Да иди, не ссы, – прошипел кто-то.

Раздался взрыв хохота, и дверь за завхозом закрылась.

– Ну, проходи, – дружелюбно предложил Витя. – Сюда вот.

Макс медленно пошел к свободной кровати, внутренне сжавшись, ожидая в любой момент какой-нибудь пакости, и, конечно, пропустил ее.

– Чего это у тебя ноги заплетаются? – смотря по сторонам, он не заметил подножки и тут же растянулся на линолеуме.

Грохнул хохот. Конечно, он упал, оступился, значит, лопух. Мало того, он еще и, похоже, оказался самым маленьким в группе, ведь завхоз сказал, что тут старшие ребята. В дверях, на его счастье, опять появился Петрович, видимо, и ожидавший чего-то такого, и прикрикнул на ребят:

– Но-но, не балуйте!

И снова скрылся.

– Курить есть? – спросил сосед по койке, коренастый парень с цепкими глазами.

Максим отрицательно кивнул головой, размазывая злые слезы, которые сами полились по щекам, отчего он еще больше расстроился.

– Ну, рева-корова, – сказал кто-то почти добродушно.

В первый день Максима больше не трогали, все его просто не замечали, но он догадался, что пауза дана не просто так. К нему присматриваются, проверяют, дают передышку. Но все равно он обрадовался этому времени, у него будет возможность устроиться на новом месте, приглядеться и попытаться придумать, как жить дальше.

Он тоже присмотрелся к ребятам, особенно к тем, с кем попал в одну спальню. Тут все были старше его: от одиннадцати до шестнадцати. Очевидный лидер был Витя, которого иначе как Парамон тут почти никто не называл. Парамон ходил, поплевывая на пол, хамил педагогам, а с пацанами держался развязно и даже жестоко. Максим понял, что все остальные либо входят в команду Парамона и делают все, чтобы перед ним выслужиться, либо держат нейтралитет. Но никто при случае не упустит возможности пнуть и унизить слабого.

Вечером произошло еще одно знаменательное событие. Все уже собирались спать, когда открылась дверь, и на пороге опять показался завхоз, который вел за руку испуганно озирающегося мальчика лет двенадцати. За ними два каких-то мужика тащили кровать.

– Ставьте туда, в угол, у окна, там еще место есть, – распорядился Петрович и добавил, обращаясь ко всем: – Пацаны, к вам еще одно пополнение. Это Коля Николаев.

– Да задолбал ты водить всяких уродов, – зло прошипел Парамон.

– Ты как со мной разговариваешь, молокосос? – взъярился завхоз, но было видно, что он чувствует себя неуютно и внутренне признает, что ранг Парамона выше, чем его. – Я тебя в карцер отправлю, сука!

– Ну, отправь, отправь, – миролюбиво проговорил Парамон, видимо решив не раздувать конфликт. На сегодня ему хватит и других развлечений.

– У нас по нормативам и так больше кроватей стоит, чем положено, – произнес чей-то скучающий голос. – Скоро дышать нечем будет.

– Ничего, тебе хватит, Гагарин, ты и так дышишь чем попало.

Все заржали. Конфликт как будто был улажен, Петрович оглядел комнату и спешно ретировался.

Даже внешне новый мальчик производил впечатление слабого и болезненного: маленький, худенький, очки в толстой оправе, руки и ноги – как спички.

Его почему-то стали расспрашивать, в отличие от Максима, к которому никто интереса не проявил.

– Ты как тут очутился-то? Откуда? – спросил Парамон.

Коля прошел на свое место, стал раскладывать вещи и тихо рассказывать:

– У меня родители погибли в автокатастрофе, а взять было некому, бабушка совсем старая и больная, не сможет за мной ухаживать.

– Понятно, фигня какая, – с притворным сочувствием вздохнул Парамон. – Ну ты располагайся, чувствуй себя как дома. Мы тебя не обидим.

Кто-то хихикнул, но Парамон так посмотрел на весельчака, что тот мгновенно замолчал.

– А что ты любишь? Небось книжки читать?

– Я много чего люблю… Ребята, я так рад! Я думал, что в детдоме все подонки, а вы вроде нормальные. – Коля снял очки, на глазах у него заблестели слезы, но он через силу улыбнулся.

– Ладно, ладно, ты не переживай! – Парамон хлопнул его по плечу. – У нас все будет замечательно, весело всем будет. Устраивайся пока.

Коля кивнул и продолжил устраиваться на новом месте.

– Коль, а у тебя девочки были? – спросил кто-то.

Тот удивленно посмотрел на спрашивающего, помедлил и сказал:

– Я не буду отвечать, это личное.

– А друзья?

– Были, конечно.

– Это хорошо, у нас очень ценится настоящая мужская дружба, – одобрил Парамон.

Тут открылась дверь, и какой-то юркий невысокий мальчик тенью скользнул в палату и закричал необычно высоким голосом:

– Шухер, пацанва, Мегера ходит по комнатам, отбой!

Максим поразился тому, насколько быстро все очутились на своих кроватях и притворились спящими. Свет погасили. Макс тоже положил голову на подушку, надеясь, что все на самом деле лягут спать. Через пару минут дверь отворилась, в проеме показалась взлохмаченная голова директрисы. Она осмотрела комнату, ничего не сказала и закрыла дверь. Вся палата напряженно вслушивалась в стук ее каблуков по коридору и, когда они стихли, взорвалась всевозможными звуками ликования.

– Колька, а ты знаешь, что такое настоящая дружба? – послышался приглушенный голос Парамона. – Самая настоящая?

Коля, видно, почувствовал что-то неладное и испуганно замолчал.

– Ну что же, говори!

– Это, наверное, когда друзья заступаются друг за друга, и в беде вместе, и делятся самым лучшим, – робко предположил он. – Но мы с вами еще не друзья.

– Верно мыслишь, пацаненок, мы с тобой подружимся, чувствую, – веселился Парамон.

– Вот-вот, делиться, – подхватил коренастый сосед Макса по кличке Конь. – А готов ли ты с нами делиться?

Вконец растерянный Коля осторожно спросил:

– А чем делиться?

– Ну, тем, что у тебя есть. Что вот у тебя есть?

– Да ничего…

– Совсем ничего?

– Ну, белье мне выдали, одежду… А вещи и книжки дома остались, их взять не разрешили.

– А что еще? – продолжали глумиться пацаны.

– А больше ничего, – развел руками Коля.

– А вот и нет, – ухмыльнулся Конь. – У тебя еще есть очко.

– Я не понимаю, ребята…

– Очко подставляй, что тут не понимать? – хохотнул Конь, и вся палата грохнула от смеха.

– Тише вы! – прикрикнул Парамон.

В свете луны Максим хорошо его видел и удивился, насколько тот преобразился. Он находился в каком-то возбуждении, глаза его блестели, руки нервно ходили по бедрам. Максим догадался, что сегодня новичку устроят что-то страшное, даже задумался, не вступиться ли за него, но потом передумал. Новенький – слабак, а дружба с таким никому пользы не прибавит, он даже сам себя защитить не может. Да и не поможет Максим ему ничем, вон их, здоровых лбов, сколько, только сам под раздачу попадет. У Макса забрезжила слабая надежда, что его, может, и оставят в покое, если отсидится, раз у них есть добыча поинтереснее. В любом случае сегодня у него передышка, а потом он что-нибудь придумает.

– Ну что, будем знакомиться? – тем временем чуть ли не ласково спросил Парамон у Коли. Видимо, решил, что хватит уже играть в кошки-мышки. Тот уже понял, что сейчас ему не поздоровится, только не знал, к чему готовиться, и растерянно переводил взгляд с одного мальчика на другого, Парамон быстро подскочил к нему и повалил на кровать, попытался повернуть на живот. Коля стал отбиваться, но Парамон только этого и ждал и с размаху ударил мальчика в живот. Хватая ртом воздух, Коля откатился на кровать и принялся бестолково молотить руками по воздуху. Теперь вся палата бросилась к его кровати, и на ней возникла куча-мала. Макс слышал только сдавленные крики Коли и его плач. Через некоторое время часть ребят отошла, и Максим увидел Колю, лежавшего на животе со спущенными трусами и Парамона, сидевшего на нем. Коля тоненько выл от страха и извивался как уж, но при каждом движении получал в бок кулаком от Коня, который стоял рядом.

– Ты чего, сука, попутал что? – бормотал он, распаляя самого себя.

– Не надо, пожалуйста, ребята! – выл Коля.

– Тряпку дайте, рот заткнуть, – прошептал Парамон.

Ему тут же кто-то услужливо подал наволочку, которую засунули Коле в рот.

– Настучишь, убьем, – выдохнул Парамон.

У Максима глаза расширились от ужаса, первой мыслью было бежать, рассказать об этом ужасе взрослым, но он не знал, кому жаловаться, да и было уже поздно. Парамон уже задергался на Коле, тот при первом его движении взвизгнул, рванулся в сторону, но потом смирился, затих и только стонал.

– А ты чего пялишься, тоже захотел? – вдруг рявкнул кто-то на Макса, и он поспешил отвернуться лицом к стене.

Он лежал и старался не слушать, как скулит Коля и стонет от удовольствия Парамон. Наконец все стихло. Пацаны улеглись как ни в чем не бывало.

Едва придя в себя, Коля вскочил с кровати и опрометью бросился вон из комнаты.

– Жаловаться побежал? – задумчиво спросил Конь.

– Да куда ему жаловаться! В сортир небось погнал, – заржал Парамон.

– Как бы он не того… – сказал еще кто-то. – Хлипкий больно.

– Ну так туда ему и дорога! – зло огрызнулся Парамон. – Заткни хлебало, урод. Придет, куда денется.

И действительно, где-то через час Коля тихо вернулся на свое место. Оттуда некоторое время раздавались всхлипывания, которые прекратились после того, как Конь шикнул:

– Кому сказано, заткнись!

В семь часов утра во всем здании раздался громкий сигнал.

– Подъем! – заорал Конь.

Максим быстро вскочил на ноги и начал застилать кровать, пытаясь украдкой посмотреть на Колю.

Тот молча копошился у своей кровати, рассматривая испачканную кровью простыню.

Открылась дверь, старший воспитатель по-хозяйски оглядела сонных мальчишек.

– Это тут двое новеньких? Ты… и ты. А у тебя почему кровать еще не застелена? А это еще что? Почему простыня грязная? Что молчишь, я тебя спрашиваю?

– Кровь носом пошла… – пролепетал Коля.

В тот день Максима определили дежурить на кухню, где он познакомился с мальчишкой из соседней спальни, Игорем Кривулиным по прозвищу Штырь. Вообще в детдоме по имени почти никто ни к кому не обращался. Педагоги звали всех по фамилиям, среди воспитанников в ходу были прозвища. Штыря так прозвали за особую верткость, вертлявость и юркость. Он и ходил как-то странно, подергиваясь во все стороны, глаза его постоянно бегали, никогда не смотрели прямо на собеседника. На вид ему было лет четырнадцать, но держался и говорил он почти как взрослый.

Новость о вчерашнем происшествии, похоже, быстро облетела всех старших ребят, на новичка Колю косились, со всех сторон раздавались смешки.

– Да, не повезло пацану, – шептал Максу Штырь, когда они вместе мыли посуду. – И тебе не повезло. Это ж надо – в одну палату с Парамоном попасть. Его тут все боятся, даже Мегера.

– А что директриса говорила про карцер, это что такое?

– А, это самый край, – отвечал Штырь. – У нас почти все там перебывали. Если ты просто что-нибудь нахулиганишь, ну там, подерешься, горшок с цветами разобьешь или кучу двоек получишь, сажают на день-два в карцер. Это пустая комната, там ничего нету, ни кровати, ни стула, ничего. Только ведро стоит для помоев, так его не выносят по нескольку дней. Воняет – хоть вешайся. И не кормят там, может, кинут кусок хлеба раз в день, и то если вспомнят. А когда серьезно проштрафишься, ну, например, Федот как-то вообще сбежал, его на вокзале поймали. Тогда могут и на неделю в карцер. Прикинь, Федот девять дней сидел! Мегера про него просто забыла. А другие ее и боялись спросить, думали, может, так надо. Потом только кто-то напомнил, когда ему уже совсем хреново было. Еле живого вытащили, ему ж еды не давали. Пацаны говорили, он помои из ведра пил, прикинь? Думали, он уже с катушек съедет. Так Мегера отправила его потом в другой детдом, от греха подальше. В общем, мотай на ус – с Мегерой лучше не ссориться.

– Это я уже понял, – усмехнулся Максим.

– Еще ворует она, конечно, все, – откровенничал Штырь. Видимо, он любил поболтать. – Привозят одежду нам, страшную, конечно, но носить-то ее можно, а она нам ее не выдает. Вот ходим который год в этом, – он кивнул на свои ботинки, которым и правда место было на помойке, – и так постоянно.

– И вы не жалуетесь?

– Никто не жалуется, кому будешь жаловаться?

– А бывает так, что усыновляют? – с любопытством спросил Максим. Он уже четко решил для себя, что сделает все, лишь бы тут не остаться. Если не усыновят – придется бежать.

Штырь хмуро оскалился, поманил его пальцем, вывел на заднее крыльцо, нырнул куда-то под него, достал из дыры в стене бутылку с мутной жидкостью и протянул Максиму:

– На, будешь?

– А что это? – брезгливо покосился Макс.

– Да пей, не бойся, никто не помирал еще от этого. Спиртяга просто, ребята бодяжат.

Максим поморщился, засомневался, но потом решительно протянул руку и сделал глоток. Горло мгновенно обожгло едкой жидкостью, дыхание перехватило.

– Черт, гадость какая, – едва выдохнул он.

– Привыкнешь, все привыкают. Ничего, тут у нас коньяков да шампанских нет, – философски заметил Штырь. – И то, если Мегера узнает, сипец будет!

Он сделал еще глоток и продолжил:

– Вот ты говоришь – усыновляют… Бывает, конечно. Только редко. Все больше байки травят, вот, мол, один пацаненок заболел чем-то, то ли тифом, то ли корью, его в больничку отправили, тут не могли вылечить. Ну и там докторша какая-то к нему прикипела. Потом год его в детдоме навещала и в конце концов забрала с собой. Но такое редко бывает. Усыновлять-то норовят все больше малышню, ну, девок иногда. Недавно тут одну девку забрали, Таньку-Козу, но ее же мать родная и забрала. Когда Танька родилась, прикинь, ее матери семнадцать лет было, ни мужа, ни работы. Ну, ее и отдали в детдом. Но мать эта постоянно навещала Танюху, ревела все. Потом и ее родители стали приезжать, дед с бабкой, значит. Домой брали на выходные, на праздники. А однажды она вовсе не вернулась, все-таки оставили дома. Вот так-то. Ладно, пошли обратно, а то попадет.

А еще случай был, пару лет назад, – продолжал Штырь, когда они вернулись в кухню, к горе грязной посуды, – девчонку вообще итальянка забрала. Но та мелкая была, года три, красивая такая и, говорят, на ту итальянку похожа. Я вот тоже раньше надеялся, что меня заберут, но что-то никто не рвется. Мои вряд ли заберут… Батя в тюрьме сидит, козел, – со злостью проговорил он.

– А у тебя что случилось? – поинтересовался Макс, загружая в мойку новую стопку тарелок.

– Да ничего, как обычно тут у всех, – Штырь отвернулся. – Мать пила, отца за пьяную драку посадили, он там кого-то ножом пырнул. Мать от меня отказалась, сука, тут же сюда и сдала. Мне вообще с ней хорошо было, хоть она и пила. Где угодно лучше, чем здесь.

Откровенность собеседника подкупила Макса, и он решился задать вопрос, неотступно мучивший его все это время.

– Слушай, тут такое дело… Я ночью слышал… Ну понимаешь… Как новенького этого, Кольку…

– Опустили, что ли? – глаза Штыря блеснули. – Ничего ты не слышал, понятно? А будешь залупаться, и тебе достанется. Ты лучше вообще Парамону на глаза не показывайся, а то приметит он тебя и приставать будет. И никуда ты тогда от него не денешься, если понравишься. Вообще он не всех трогает. Но ему отказывать не принято.

– И как он не боится карцера? Сам говорил, там сгнить можно…

– Ну, карцера он, может, и боится, да только кто ж настучит? А Мегера не знает про это… А может, делает вид, что не знает. Ей же за всеми не уследить. Да и желания нет, главное, чтобы мы проблем меньше доставляли. А ты расскажешь, так тебе же хуже будет. Мы стукачей не любим.

– Да не буду я никому говорить, чего я, идиот, что ли? – отмахнулся Максим, а про себя подумал: «Бежать, бежать! Во что бы то ни стало».

В ту же ночь, когда Максим пошел в туалет, с соседней кровати бесшумно кто-то поднялся и направился вслед за ним. Он уже выходил из кабинки, когда столкнулся лицом к лицу с Парамоном. Тот толкнул его в грудь так, что Максим ударился о дверь и, поскользнувшись, упал. Парамон наклонился к нему, Максим почувствовал зловонное дыхание у своего лица и услышал горячий шепот:

– Ну что, будем дружить по-хорошему?

– Да пошел ты, – Максим выдохнул в лицо противнику, изловчился и, ударив его в пах, перекатился из-под него и убежал.

Он знал, что расправы ему не избежать. И также понимал, что не сдастся ни за что. Лучше уж умереть. Тем более сейчас эта перспектива не казалась ему такой уж пугающей. Теперь он ждал. Несмотря на свой возраст, он обладал удивительным, почти звериным чутьем, которое не раз выручало его потом. Но это чутье он обнаружил у себя именно тогда.

На завтраке Парамон, проходя мимо его стола с подносом, оглядел его оценивающе и сказал громко:

– Ну, готовься, пацаненок, сегодня твоя лучшая ночь. Это даже хорошо, что ты такой смелый, – и мерзко заржал. Множество глаз тут же обратились на Максима – кто со злорадством, кто с ненавистью, кто даже с сочувствием, но в основном с любопытством. Все предвкушали развлечение. Это слышали и воспитатели, но никто не отреагировал, своих забот полно. Тут было принято, что воспитанники сами разбираются между собой, по своим неписаным законам. Даже если бы кто-нибудь и вмешался, вряд ли бы это помогло Максиму, который заметил, что Парамон никогда не ходит один, все время со своей свитой. Значит, трус, – сказал себе Макс. На этом он и решил сыграть.

В ту ночь спать он даже не собирался, лег в одежде и укрылся одеялом. Но все же почти уснул, когда к нему стали подходить. В последний момент он услышал легкий шорох, и тут весь сон как рукой сняло. За секунду до того, как чьи-то руки сжались у его горла, он успел откатиться в сторону и соскочить с кровати. Парамон за ним, но Максим ударил прямо перед собой украденной из подсобки острой отверткой и попал. Тот глухо вскрикнул, из раны начала хлестать кровь.

– Сука, подойдешь – убью! – прошипел Максим.

В этот момент его окружили остальные парни, которые в растерянности оглядывались на своего предводителя. Максим поднес отвертку к шее и проговорил:

– Только подойдите, полосну по горлу.

Парамон, зло сплюнув и придерживая рану, сказал:

– Ну ладно, отвалите от него пока. – И, зловеще глядя ему прямо в глаза, добавил: – Это ты зря. Ох, как зря…

Они схватили его через неделю. Дождались, когда Мегера куда-то уехала и весь детдом расслабился в ее отсутствие.

Когда Макс спал, трое взрослых парней скрутили ему руки за спину, согнули в три погибели и запихнули в прикроватную тумбочку. Обмотали ее электрическим проводом, подняли на крышу, раскачали и сбросили с высоты третьего этажа.

Парамон сказал тогда:

– Ну, ты у меня сейчас будешь лететь, пищать и какать!

В тот момент, когда Максим осознал, что происходит, он уже ничего не мог поделать. Самой страшной была первая секунда падения, невесомость, ужасающе длинный полет и адская невыносимая боль, когда тумбочка достигла земли. Хлипкое ДСП раскололось вдребезги. Мальчику казалось сначала, что он умирает, и он не хотел открывать глаза, чтобы не увидеть свои мозги на асфальте. Потом он потерял сознание. Он не видел, как подбежали люди, как его, окровавленного, понесли на носилках. Что было в следующие несколько недель, он потом не помнил. Только знал, что каким-то чудом не сломал ни косточки. Синяки скоро прошли, но душа навсегда осталась искалеченной. Когда другому пацану таким же образом сломали и душу, и позвоночник, он наблюдал за этим холодным взглядом. Самого Максима после того случая больше не трогали. Но не потому, что признали за ним силу и стали уважать – подобное происходит только в кино. Просто Максим Бирюков понял: с волками жить – по-волчьи выть. Хочешь остаться цел – становись таким, как все. И он стал. Во всем, вплоть до интимных пристрастий.

Не всех мальчишек в детдоме опускали, были и такие, которые соглашались на близость добровольно. С одним из них Макс и попробовал первый раз. И ему понравилось. Гораздо больше, чем с девчонками, – возможностей сравнить оказалось предостаточно. С партнером своего пола были гораздо более острые ощущения, и физически, и психологически. Девочки, даже если их брали силой, все равно как-то ухитрялись если не оставаться хозяйками положения, то, по крайней мере, сохранять достоинство. А парни подчинялись полностью, и это чувство безмерной власти над ними опьяняло.

После детдома Макс попал в училище, затем в армию. Вернувшись, понял, что гнуть спину на заводе не собирается. Подался в дальнобойщики, как когда-то отец, навидался всякого: и бандиты смертным боем били, и в аварии попадал, и юлой на гололеде крутился, однажды чуть не ушел под лед вместе с машиной и грузом.

Постоянных связей он не заводил, но секс имел регулярный, преимущественно с противоположным полом. Так уж получалось, что среди «плечевых», ищущих на дороге приключений с такими, как он, водителями, были только женщины.

Вскоре кочевая жизнь надоела, и Максим решил переквалифицироваться в охранники. Сначала на рынке следил за порядком (старух с их «бизнесом» не гонял, жалел), а затем, сойдясь ближе с хозяином рынка, стал личным охранником его племянницы Карины Мамедовой. Новая работа оказалась непыльной: отвези, привези, сгоняй за тем да за этим. И Макс как-то успокоился, расслабился… И вдруг влюбился.

* * *

Теплым майским вечером Степа сидел на скамейке в сквере рядом с памятником героям Плевны. У него как раз выдалось свободное время, и он решил прогуляться, подышать свежим воздухом. Был шестой час, еще довольно рано, и никто из знакомых в сквере не встретился. Степа достал заранее припасенную бутылку французской минеральной воды, открыл, сделал глоток. Вынул тонкую трубку, насыпал табак, не торопясь разжег. Несмотря на то что в тусовке все стараются чем-то выделиться, его курение трубки все еще привлекало много внимания. Всем было любопытно, насколько трубка отличается от обычных сигарет и что курить вреднее. Степа всегда с удовольствием отвечал на такие вопросы, а пока ответишь – уже и контакт установишь, собеседника лучше узнаешь.

Лениво посмотрев по сторонам, Степа достал из сумки Зюскинда и, отхлебнув еще глоток, углубился в чтение. Краем глаза он заметил, как кто-то присел на скамейку рядом, но продолжал читать, не отрывая глаз от книги.

– А я смотрю, думаю, кто это, а это ты! – раздался знакомый голос. При его звуке Степа чуть вздрогнул.

Он повернулся и увидел охранника своей хозяйки, Максима Бирюкова. Он постоянно встречался с ним в салоне, в последнее время почему-то чаще, чем обычно, видимо, Карина Мамедова опасалась за свою безопасность.

– Привет, – чуть растягивая слова, сказал Степан и улыбнулся своей мягкой улыбкой. – Какими судьбами тут?

– Да вот, мимо проходил и тебя увидел. У меня сегодня выходной, вот слоняюсь без дела, – он кивнул на бутылку, которую держал в руке.

– А, – неопределенно протянул Степан.

– Что, не надо было к тебе подходить? – вдруг насмешливо спросил Максим и как-то фамильярно похлопал Степу по спине. – Я тебе помешал?

– Да что ты, нет, – торопливо ответил юноша, чуть подвигаясь.

Макс воспринял это как приглашение, уселся рядом и удобно развалился.

– Как там наша? – спросил Степа, чтобы как-то поддержать разговор.

– Да что с ней будет, – отмахнулся охранник, – стервит и злится, и больше ничего. Мужика бы ей, – и он прямо посмотрел в глаза Степану.

«Да что он, издевается, в самом деле, что ли?» – Степе вдруг стало жарко.

Он знал, что в салоне все уже в курсе его нестандартной сексуальной ориентации, и даже сам иногда намекал на нее, вставляя между делом какое-нибудь туманное замечание, но никогда, правда, открыто не признаваясь. При его работе это было даже полезно, богатые светские дамы больше доверяли свои прически как раз именно таким мастерам. «Сейчас, если у тебя парикмахер не гей, то он как бы и не очень хороший парикмахер», – говорила Карина. Но окончательно сменить имидж на «голубой», начать говорить и одеваться в этой манере Степа как-то не спешил. Он просто был элегантен, шмотки подбирал стильные и со вкусом, иногда и на грани, но никогда ее не переходя.

Потому Степа и не знал, как вести себя с Максом. Вдруг тот считает его натуралом? Он боялся, что Максим, узнав правду, отвернется от него и будет презирать, а этого Степе не хотелось. Он давно уже поглядывал на шикарного мускулистого симпатягу с грустными глазами с несколько большей симпатией, чем он мог бы себе позволить. Узнай это Максим, еще неизвестно, как он прореагирует… Все-таки он далек от салонных сплетен, хоть и заигрывает в свободное время с девчонками на ресепшене, Степан многократно наблюдал эту картину.

Степа стал тревожно поглядывать по сторонам. Здесь в любую минуту мог оказаться кто-то из своих, подойти, заговорить и тем самым создать щекотливую ситуацию. Очень не хотелось, чтобы Максим видел его в обществе знакомых.

Максим тем временем непринужденно насвистывал, заглянул в книгу Степана и тут же отстранился, потом, углядев в его сумке минералку, скривился:

– А я-то думал, у тебя там пиво…

– Здесь палатка недалеко. В переходе, – отвечал Степан. – Можно сгонять. А разве ты не за рулем?

– Говорю же, выходной у меня сегодня.

– А мне еще сегодня в салон ехать…

Тут взгляд Степана упал на знакомого юношу, дефилировавшего неподалеку и явно направлявшегося в их сторону. Походка и внешний вид парня не оставляли никаких сомнений в его предпочтениях. Степа сделал страшные глаза, и тот разочарованно прошел мимо.

Степа с тревогой взглянул на Макса, но тот только недоуменно проводил парня взглядом и ничего не сказал. И хотя Степа никогда даже и не думал надеяться, что Максим когда-нибудь тоже обратит на него внимание, сейчас ему стало особенно жалко, что эта мечта несбыточная.

– Тут эти, ваши, что ли, собираются? – Максим с интересом разглядывал фланировавшую публику.

– Так ты знаешь про меня? – с замиранием сердца спросил Степа.

– Что знаю? Что ты гей? – расхохотался охранник. – Так это все знают. Ты что, думаешь, я совсем деревянный? У нас в салоне девчонки рассказывали.

– Я и не думал, что и ты знаешь… – протянул Степа и осторожно спросил: – И как ты к этому относишься?

– Да нормально, сейчас так все поменялось в мире, – лицо Максима приняло какое-то задумчивое выражение.

«Он не сказал, что сам не стал бы никогда, – с радостью подумал Степа. – И продолжает общаться со мной».

– Обычно такие, как ты, ненавидят геев, – сказал он вслух.

– Да за что мне их ненавидеть? Мне с ними делить нечего, а так… Кто как хочет – так и дрочит. Пойдем-ка лучше пивка попьем.

– Пойдем, конечно, – Степа подхватил сумку.

Они спустились в переход, но Макс не остановился у палатки, а двинулся дальше и вывел Степу наверх, на Маросейку. Поднялся немного по улице, остановился перед яркой вывеской и толкнул дверь. Они со Степой очутились в стильном, явно недешевом кафе. Максим выбрал столик в углу, присел и сказал тоном, не терпящим возражения:

– Я угощаю, пить будем, что я закажу.

Степа кивнул головой и расположился напротив. Он уже не очень понимал, что происходит. Максим взял инициативу в свои руки, и Степе это нравилось. Его только удивил выбор заведения, он думал, что охранник хозяйки посещает менее пафосные кафе и бары.

– Так, – сказал тем временем Максим подошедшему официанту, – пройдемся по классике. Ему – «Маргариту», мне – коньяка. Можно сразу бутылку.

– Опа! – поднял брови Степан. – Похоже, кто-то хочет напиться? У тебя все в порядке?

Макс метнул на него мягкий проникновенный взгляд, и тому стало не по себе.

«Не может же так быть в самом деле…» – подумал он.

– Да о’кей все у меня, просто иногда хочется напиться, понимаешь? – говорил тем временем Макс. – Жизнь такая пустая и однообразная, так что я подчас себе позволяю.

– У меня тоже не сахар. Часто такие клиенты попадаются, хоть плачь. Капризные, все не по ним, – разоткровенничался за бокалом Степа. – Ну ты сам знаешь, какие у нас там фифы…

– У меня тоже работенка так себе, – вторил ему Макс. – Опасности-то никакой, води себе да ходи следом, но все время одно и то же, одно и то же… Но я привык, не думай, что я жалуюсь.

Степа рассмеялся:

– Что, боишься, Каринке настучу? Не бойся.

– А я и не боюсь, – Максим опять посмотрел на Степана тяжелым взглядом. – Тебя – не боюсь.

Они болтали о всякой ерунде, и Степа не заметил, как прошел целый час.

– Не хочется уходить, – признался он, тяжело вздыхая, – но надо в салон.

– Тогда бывай, – Максим достал из бумажника крупную купюру, небрежным жестом бросил на стол и, не успел Степан сказать хоть слово, вышел из кабака.

«Псих какой-то, – подумал тогда Степа. – Зачем он приводил меня сюда? Что это значит? Что это вообще все значит?»

– Максим сегодня что-то злой, как с цепи сорвался, – доверительно сообщила ему на следующий день маникюрша Полина. Они сидели в курилке и болтали, в разгар рабочего дня выдался небольшой перерыв.

В салоне было запрещено разговаривать при клиентах на личные темы, поэтому душу отводили в курилке – сплетничали, болтали, делились новостями и проблемами. С клиентами можно было только беседовать о них самих, налаживать контакт. Для работников салона красоты это было насущной необходимостью – устанавливать дружеские связи с посетителями. Чтобы потом, при возможности выбора, клиент пришел именно к ним. В таком бизнесе личные симпатии крайне важны.

– Я вот думаю на «Багратионовскую» перевестись, – поделилась Полина. – Говорят, Карина еще и там филиал откроет. До метро близко, а мне ездить удобнее.

– Можно, – лениво протянул Степа. – Только она тебе там зарплату понизит. Место новое, пока клиентов наберешь… А старые в такую даль мотаться не будут.

– Ну и пусть понижает, не могу тут работать, каждый день на дорогу по два часа в один конец трачу. Это жизнь разве?

Степа неопределенно пожал плечами.

Вошла Лила, высокая, чуть полноватая девушка, работавшая визажистом, заговорщицким тоном сказала:

– Там Макс приехал, рвет и мечет, на всех орет. По-моему, он нетрезв. Хорошо, что Каринки нет… Тебя, Степ, вроде ищет…

Степан молча поднялся и быстрым шагом вышел из курилки.

В зале, развалившись в его клиентском кресле, положив ногу на ногу, восседал Максим. Он курил и ожесточенно стряхивал на пол пепел.

– Привет. Ты чего это? – несмело спросил Степан.

Максим поднял на него голову, и Степа наткнулся на откровенно злой взгляд пустых глаз. Впрочем, красивых. Он отшатнулся, как будто его ударили.

– Я тебе сказать хотел… Ты просто пидор грязный, каких миллион, таких, как ты, убивать надо. – Максим вдруг ударил рукой в стену с такой силой, что Степан всерьез испугался, как бы она не проломилась.

– Что с тобой, Макс? И такие, как мы, тоже имеют право на жизнь, – проговорил он едва слышно, но твердо.

Максим, видимо, находился на грани истерики, от него разило спиртным, глаза его блестели, руки тряслись.

– Да что с тобой случилось? Вчера мы вроде нормально общались.

– Да не могу я с тобой нормально общаться. Потому что ты – урод! – проревел Максим. На его крик уже сбежались и Лила, и Полина, и все остальные, зашикали, засуетились. Максим с ненавистью посмотрел на них, вскочил и, хлопнув дверью, выбежал из салона.

Степан сел на кресло, в его глазах показались слезы.

– Чего это на него нашло? – ошеломленно спросила Лила и, подойдя к Степе, погладила его по голове. – Ты на него не обижайся… Таким убогим ничего уже не поможет. А тебя все клиенты уважают, ты у нас лучший мастер. Вот он и завидует. Сам-то ничего собой не представляет.

– Только бы Каринка не узнала. А то тут же могли клиенты сидеть. Это повезло, что никого не было… – сказала Полина. – Ну нет, ну вы его видели? Глаза по пять копеек, аж трясся! Видать, крышу снесло, у охранников это бывает.

– Устал человек, – подал нежный голос стажер Дима.

– Да козел он, и все, – резюмировала Лила.

После этого случая Максим не появлялся на работе несколько дней.

Степан боялся спросить, что с ним, но на четвертый день не выдержал, тайком заглянул в компьютер Карины, чтобы найти координаты Макса. Телефона там почему-то не оказалось, только адрес. Степа списал его и после работы поехал в Текстильщики.

Выйдя из такси, Степан огляделся в недоумении. Рабочий микрорайон, обшарпанный дом. Если Максим зарабатывает нормально, с чего бы ему снимать здесь халупу? Хотя, может, Карина не из самых щедрых хозяек…

Степа, обожавший все красивое и изящное, даже не догадывался, что Максиму было ровным счетом наплевать, где жить. Красоваться перед девицами, с которыми он иногда знакомился в клубах и которых привозил на ночь, ему не было нужды. А раз тут дешевле, чем в центре, то почему бы не поселиться здесь…

Степан нерешительно огляделся, раздумывая, как проникнуть в закрытый подъезд, как тут, на его счастье, дверь открылась, и из подъезда вышел мужик в тренировочных штанах с мусорным ведром. Степан подхватил дверь, но мужик придержал ее рукой и сурово спросил:

– Молодой человек, а вы куда? – маленькие глазки испытующе буравили Степана.

– Я в сорок пятую, по работе, – быстро проговорил Степан. Мужик не нашелся что ответить, и Степан, воспользовавшись его секундным замешательством, проскользнул в подъезд.

Он поднялся на лифте и долго жал на звонок, прежде чем ему открыли. Вначале Степан услышал запах перегара из-за двери, потом медленно заскрежетали замки, и на пороге, чуть покачиваясь, возник Максим.

– Ты? – Он оторопело привалился к двери и разглядывал Степана так, как будто не верил своим глазам. – А тебе-то что здесь надо?

– Можно войти? – вежливо осведомился Степа.

– Ну, входи, – неожиданно добродушно хмыкнул Максим и чуть отодвинулся в сторону, но не настолько, чтобы Степан мог свободно пройти. Тогда тот сам мягко отодвинул хозяина и протиснулся в квартиру. Максим медленно закрыл дверь и прошел вслед за ним.

Степа зашел в комнату и присел на диван. На всем виделась печать запустения, небрежности холостяцкого жилья: бутылки водки, пустые и одна полная, несколько пепельниц, доверху заполненных окурками, пакеты из-под чипсов и остатки пиццы, брошенная на пол одежда. Диван был застелен покрывалом с прожженными дырками.

– Да, уютненько у тебя, ничего не скажешь… Который день пьешь?

– Я даже протрезвел от таких гостей. Чего пришел-то? Каринка послала?

– Пришел по личной инициативе.

– Понятно. Третий пью. Взял на неделю отпуск, а что, нельзя?

Максим тяжело плюхнулся на диван рядом со Степаном и взял стакан с плескавшейся на дне прозрачной жидкостью. Юноша чуть отодвинулся и проговорил:

– Мы прошлый раз как-то странно пообщались. Я бы хотел прояснить ситуацию.

Максим повернулся, с трудом сфокусировал взгляд на Степане и прошептал:

– Ну, я-то знаю, зачем ты пришел. И ты это получишь, сам напросился.

Он наклонился к Степе, схватил его за волосы и привлек к себе…

Потом они лежали рядом, Максим курил и рассказывал Степе про детство, про детдом, про тумбочку и про то, в чем он до последнего не хотел себе признаваться.

– Меня, видимо, что-то надломило все-таки там… Я-то думал, что все прошло давно. А вот увидел тебя – и снова закрутилось. Ты уж прости, что я тебе нахамил… Я все от себя убегал, а оттого злился на весь мир и на тебя в первую очередь. Если бы не ты, я, может, и не узнал бы никогда, что я тоже… Но в любом случае я рад, что так случилось. Понимаешь, с бабами все как-то не так, не цепляет до глубины.

– Да ничего, я не обижаюсь. Я понимаю, – Степан кивнул и ласково провел ладонью по его широкой волосатой груди.

– А ты как… Ну, это… У тебя ж все по-другому, ты же в семье вроде жил? – запинаясь, спросил Макс.

– Да, у меня все иначе. У меня сестра есть, Вика, старше на два года. Я ее и сейчас очень люблю, а в детстве – так просто боготворил. Подражал ей во всем, говорил, как она: «я сама», «я пошла», «я сказала», одежду ее мерил, ленточки, бусики всякие. Взрослые сначала смеялись, а потом ругаться начали. Я от них прятался, но все равно продолжал. А в четырнадцать лет познакомился с парнем в клубе, его Джексон звали, – ну, и понеслось…

С тех пор Максим заботился о Степане как о своей девушке. Переехал к нему жить, покупал подарки, водил в кино и рестораны, даже одеяло подтыкал, когда Степа, бывало, ночью раскрывался во сне. А я еще страшно ревновал, закатывал скандалы, мог даже и ударить, если считал, что на то есть повод. Любил, в общем.

* * *

Максим достал кружку, насыпал несколько ложек растворимого кофе, заварил кипятком, поднес кружку ко рту… и вдруг зашелся в жутком, удушающем, сухом кашле. Кофе расплескалось по столу и полу, образовав несколько коричневых лужиц. Приступ опять вернул его в ощущение ненавистного детства, напомнил, как он задыхался в тумбочке, беспомощный и согнутый в три погибели.

Но странно, откуда этот кашель? Это уже не первый раз. А он и не простужен, он вообще практически не болеет, к врачам обращался всего несколько раз в жизни. Видно, закалка детдомовская помогает, кто-то там надрывает здоровье, а кто-то наоборот…

Надо было уже собираться на работу, но вдруг он почувствовал сильную слабость, не хотелось никуда идти, тянуло прилечь на диван подремать. Макс с раздражением мотнул головой – такого с ним никогда не было. Тело долгие годы служило ему исправно, как идеальный механизм, и вдруг отказывалось выполнять свои функции. Он с большим трудом поднялся, отправился в ванную. Лужи вытирать не стал, Вика уберет, не сломается.

Вечером он пришел домой, чувствуя себя как никогда вымотанным. Степа валялся на диване, смотрел какое-то ток-шоу.

– Я хочу лечь спать, устал что-то, – Макс грубовато оттолкнул любовника и лег на постель. Не хотелось ни видеть кого-то, ни слышать громкие звуки.

– Ты чего это? – удивленно поднял брови Степа.

– Устал я, понятно? Устал. Это тебе не ножницами щелкать и жопой вертеть. Мужская работа, между прочим. Понял? Отвали! – с неожиданным раздражением рявкнул Макс.

– Мужская работа – кроссворд разгадывать? – обиделся парикмахер. – А я, между прочим, не просто так деньги получаю, у меня тяжелый труд. И оплачивается побольше твоего…

– Что? – Максим кинулся к Степе, схватил его за плечи и швырнул к стене. Тот ударился плечом, скривился от боли и тоненько взвизгнул. Макс снова в приступе ярости схватил его за грудки и затряс, но Степан увернулся и влепил ему пощечину. Это неожиданно привело Максима в себя, он отпустил свою жертву и устало отвалился на другой конец дивана. Степа разминал плечо и демонстративно молчал. Через несколько минут Макс сказал глухо:

– Прости, не знаю, что на меня нашло. Не хотел тебя обидеть. Просто мне как-то хреново, простудился, наверное. Заболеваю.

Степа быстро заморгал и кивнул:

– Сейчас грипп ходит как раз, самая эпидемия. А прививку ты, конечно, не сделал, как я тебе говорил.

И засуетился:

– Ты посиди, я сейчас постель разберу, ты ляжешь… На вот пока градусник. Сейчас аспирин принесу, чаю тебе с лимоном сделаю. Ты чего хочешь, меду или малины?

Несколько дней все вроде было нормально, но через неделю, на выходных, когда они со Степой возвращались из клуба, опять сильно закашлялся. Приступ не проходил несколько минут. Степан испуганно смотрел на друга выпученными глазами, а потом выдавил из себя:

– Ты ходил к врачу?

– Нет…

– Что с тобой происходит вообще?

– Не знаю, – сдавленно ответил Максим.

– Ты похудел за последнее время.

– Что-то не замечал…

– Ты все-таки сходи к врачу, ладно? – озабоченно проговорил Степа.

В поликлинике пахло хлоркой и лекарствами. Они сидели в коридоре на потертом диванчике и ни о чем не говорили – не могли. Наконец маленький толстенький врач в белоснежном халате пригласил их зайти. Любовники робко протиснулись в дверь и остановились на пороге.

Доктор мельком взглянул на них:

– Садитесь. Один сюда, на стул, второй может на кушетку. Кто из вас Бирюков? Вы? Вот и садитесь ко мне. Ну что вам сказать, молодой человек… Тяжело сообщать такие вещи, но у вас обнаружен ВИЧ, – и он продемонстрировал бумажку, на которой бросались в глаза два креста, сделанные красной ручкой.

Степа ахнул и привалился к стене. Максим вскочил в гневе и застучал по столу.

– Вы с ума сошли! Тут какая-то ошибка!

– Бывает и такое, – невозмутимо отвечал врач. – Я сейчас выпишу вам направление на повторный анализ. А пока скажу – да вы сядьте, молодой человек! – что при современном уровне развития медицины с ВИЧ можно жить. Сейчас ВИЧ – это не приговор. Вы сможете поддерживать свою жизнь довольно долго. Люди живут и десять, и пятнадцать лет…

– Но я не хочу жить и считать годы и месяцы! – рявкнул Максим.

– И на такую жизнь нужны деньги, лекарства, – тихо добавил Степан.

Врач протер стекла очков:

– Я должен задать вам несколько вопросов. Вы принимаете наркотики?

Степан с Максимом переглянулись и ничего не ответили.

Потом Максим тяжело выдохнул и предложил:

– Давайте сделаем повторные анализы.

– Давайте, – согласился врач. Надел очки и посмотрел на Степу: – И вам, молодой человек, настоятельно это рекомендую…

* * *

Первый раз ширнуться Максу предложил Степа. Максим вяло сопротивлялся:

– Не буду я… Еще подсяду…

– Да ты только попробуй. Тебе понравится, вот увидишь. Ощущения обалденные!

– Ну да, сначала. А потом?

Он спорил со Степой, но, по правде говоря, ему хотелось попробовать. После того как он стал встречаться с молодым парикмахером, прошло некоторое время, и ему опять хотелось испытать острые ощущения… Как тогда, когда он впервые поцеловал Степу. И он позволил себя уговорить.

Первый раз. Он до сих пор помнил, как это было. Ощущение полета, блаженства, нереального, какого-то физического счастья. Ему захотелось еще. Вскоре это стало привычкой, потом необходимостью, потребностью. Это уже не приносило столько радости, скорее было условием выживания.

* * *

Повторные анализы показали, что Степа здоров. Пока. Но это ни о чем не говорило. А вот у Макса был тот же результат. Надежда, не оставлявшая их до последнего момента, теперь рухнула. Внутри было только опустошение. Как теперь жить? Что их ждало впереди? Обреченность, пустота и небытие.

Любовники вышли из поликлиники, ничего не говоря друг другу, Максим взял Степу за рукав и потащил в соседний сквер. Был конец ноября – та часть поздней осени, которая отличается особой промозглостью, пронизывающими холодными ветрами, забирающимися под одежду, даже самую теплую и толстую, моросящим дождем и ощущением особенной безнадежности. Других сумасшедших, отчаявшихся на прогулку в такую погоду, в сквере не было, разве что те, кто торопливым шагом пересекал центральные аллеи. Люди спешили домой, в тепло и уют. Но Максиму со Степаном спешить было уже некуда и незачем. Они понимали, что больше уже никуда не опоздают.

Макс небрежно кивнул на скамейку:

– Присядем?

Степа опустился на краешек.

– Ну что, тварь, говори, – неожиданно Макс сильно ударил друга по лицу. У того тут же потекла кровь из носа.

– Ты чего? Ты чего? – Степа инстинктивно закрылся рукой, поднеся ее к лицу, но Максим раз за разом прорывался сквозь этот слабый щит.

– Чего? Чего? – истерически кричал он. – Сам знаешь чего!

От удара под дых Степан, скрутившись, чуть не упал со скамейки, но вовремя ухватился за спинку.

– С кем ты, сука, спал? Урод вонючий, шваль подзаборная! Признавайся, все равно узнаю и убью.

Случайные прохожие шарахались от разошедшихся любовников, но влезать в чужие разборки никто не посмел. Ну, поссорились пацаны, с кем не бывает.

Степа оглянулся и заплакал.

– Я тебе не изменял, – по-бабьи распялив рот, провыл он, – можешь верить, можешь – нет, делай что хочешь. Хочешь – убивай. А может, это ты?

Глаза Степы вдруг потемнели, в них тут же высохли слезы, взгляд стал едким и злым. Лучшая защита – это нападение? Он пронзительно посмотрел на Макса.

– Ты дурак, что ли? – опешил тот и сплюнул под ноги.

– Кто у тебя был, кобель? – взвизгнул пухленький парикмахер и посмотрел на Макса с таким выражением, что тот впервые испугался.

– Я ни с кем, кроме тебя, – пытаясь сохранить спокойствие, возразил Максим.

Степан смотрел в сторону, потом вдруг встал и побрел вон из парка. Через пару минут он услышал топот за спиной, потом кто-то крепко схватил его за плечо и развернул. Это был Максим. Он сильно прижался к Степе и заплакал, пожалуй, впервые за все время своей взрослой жизни.

– Я люблю тебя, – прошептал он чуть слышно и не знал, услышал Степа его слова или нет, – что бы ни было, будем вместе до конца. Сами виноваты.

Степа рыдал уже почти в голос:

– Я перед тобой чист! Ни с кем, ни разу! Мысли даже не было!

– Может, и так, – наконец согласился Макс, – но уж больно ты у меня привлекательный и ароматный. Любишь хвостом вильнуть и глазки построить.

– А иглу по кругу, скажешь, не было?.. – рыдал Степан.

– Игла по кругу была, – в глазах Максима появилась тоска.

Сошлись на том, что это могло произойти с кем-то из них до встречи: СПИД дремал-дремал, да и проснулся.

Степан грустно улыбнулся:

– Теперь уже и не разобрать.

Отвыли, оторались, отматерились. Теперь Максим ревниво смотрел на Степаново здоровое, упитанное тело.

– Ты скоро будешь меня, как людоед, ощупывать, – заметил парень. – Не думай, даже если я и не заболею, мы с тобой вместе уйдем.

– Вместе?..

– Я не смогу дальше – без тебя, – в глазах Степана показались слезы. – Да и все глюки, которые мы с тобой под кайфом ловили, уже сбылись. Ну, не все, так почти все.

Через два месяца Степа прошел повторный тест. На этот раз результат был положительным.

Как во сне они прожили год, потом другой. И вроде как даже привыкли. Колоться стали чаще, выплывали все труднее. Здоровье и самочувствие, что бы там ни говорил врач, ухудшалось. Иногда, словно бы не всерьез, стали поговаривать о суициде. Может, не ждать у моря погоды, взять да и уйти самим? Каким способом – понятно: вкатишь тройную дозу – и не заметишь, как отойдешь в мир иной: «Здрасте, Владимир Ильич!» – как любят шутить наркоманы. Была даже мысль сделать это красиво, в новогоднюю ночь: пустить по вене, как только президент выйдет с бокалом. И под куранты – со свистом! Но тут оказалось, что Вика на Новый год никуда не идет, – и от затеи отказались. Пугать девчонку было ни к чему, Степа безумно любил сестру, да и Макс к Вике уже привязался.

* * *

Подъезд оказался не тем. И дом тоже не тем. Никакой Вики в квартире на третьем этаже, окнами на улицу, не обнаружилось. И в соседнем доме тоже. И через один.

Телефона Вики Крутилин, конечно, не помнил. Как у многих бизнесменов, у него имелось несколько мобильных – для деловых связей, для друзей, для личных контактов. Номер секретаря был в записной книжке «офисного» телефона, который Евгений, как назло, сегодня не взял.

Жене показалось, что мороз усилился. На самом деле из него просто понемногу выветривался алкоголь, и ему становилось холодно. Ну и пальто, конечно… Крутилин обычно покупал верхнюю одежду, исходя из того, что в основном проводит время в салоне машины с климат-контролем, и тонкий кашемир не спасал от январских морозов.

После десяти минут бесцельного блуждания Лохнесс в растерянности остановился посреди тихой улицы с однотипными пятиэтажными домами. Кругом было безлюдно, окна в домах одно за другим гасли, люди укладывались спать.

«А у меня дома нет. Уже нет, – зябко поежился Крутилин. – Сколько же всего свалилось на меня за последнее время». Он вспомнил Каринку с братьями, Маринку с этим ее язвительным «Ты лох, Лохнесс!» и выругался. «Ну и везет же мне на баб! Хотя ведь я сам – сам! – выбрал себе и первую и вторую жену… Хотя теперь можно сказать, что выбирал я их не для себя, а друг для друга… Нет уж, пусть весь мир сойдет с ума, и женщины будут с женщинами, а мужчины – с мужчинами, это не убедит меня. Правда заключена в самой жизни. А жизнь зарождается там, где Он и Она. Остальное, как говорят, от лукавого».

Его безумная ночная поездка за город, на старенькую мамину дачу, была, конечно же, инстинктивным желанием прижаться к чему-то родному, близкому. И хоть ехал он туда с одной целью – умереть, но ведь хотел это сделать именно там, а не где-то в городе, где и с крыши можно… и с моста…

Он замер как вкопанный: понял, почувствовал, что это мама остановила его там, у разрушенной церкви.

– Ты продолжаешь оберегать меня, родная моя, – прошептал он. – Значит, еще не все потеряно?..

Он посмотрел наверх, туда, куда улетела душа его мамы. А там высыпали звезды и удивляли своим ярким светом. Ему показалось, что одна из них подмигнула ему.

Под ногами громко и весело хрустел снег, напоминая, что сегодня Рождество.

«Я, как кузнец Вакула, отправился в рождественскую ночь на поиски счастья, – улыбнулся Лохнесс. – Но я хоть и не Вакула, но чертям бы всяким хвосты понакрутил».

«Маринку я, конечно, просмотрел, – думал он. – Я приучил ее к хорошей, легкой жизни. К ничегонеделанью. Ни дела, ни детей, ни увлечений. Хотя нет, увлечения были: тряпки, тусовки, травку покуривала, а вот теперь – высший пилотаж».

А снег все хрустел и хрустел под ногами.

В воздухе веяло какой-то таинственностью, так и хотелось верить во что-то светлое и приятное. Евгений шагал, уже не отдавая себе отчета, куда и зачем идет, не прекращая говорить сам с собой.

«Что же мы делаем с собой за тот короткий промежуток времени, который отпущен нам? Ведь для чего-то нам дается и этот снег, и эта ночь, и эти звезды… Ну не для того же, чтобы только есть, пить, портить друг другу жизнь!

Многим людям я помогал в этой жизни, многие помогали мне. Я хочу любить, хочу, чтобы меня любили. Я хочу нормальной обыкновенной жизни. Это такая малость, – он тяжело вздохнул. – И это так много…»

И, поглощенный своими мыслями, он сам не заметил, как сбился с пути. Потерял не только дом, но даже нужную улицу, оказался где-то среди гаражей и бетонных заборов.

Что делать, как отсюда выбираться? Вокруг ни души, дорогу спросить не у кого. Даже ни одной машины не остановишь. Да и не на что ему машину ловить, всю наличность – а там было тысяч, наверное, десять – он отдал бородатому.

Женя растерянно побрел вперед, от злости вскидывая ногой сугробы. Эти окраины, бесконечные железнодорожные пути справа от него, занесенные снегом будки навевали на него тоску. В таком месте особенно жутко и бесприютно в холод и метель, и потерявшемуся путнику легко утратить остатки надежды.

Крутилин не знал, что он не остался незамеченным, даже в таком безлюдном месте, где, казалось, хозяйничает только стихия. За ним внимательно наблюдали несколько пар глаз.

– Эй, мужик, – послышался негромкий голос откуда-то из-за гаража.

Женя удивленно поднял голову и с некоторым трудом сфокусировал взгляд на двух крепких мужичках невысокого роста и неопределенного возраста в не слишком свежей одежде.

– Что?

– Закурить у тебя не найдется? А то по пальто видать, богатенький, а у нас вот нет ничего, так что поделись. Не все же тебе должно в этом мире достаться.

– Извините, я не курю, – развел руками Лохнесс.

Один из мужиков, нагловатый, со свежим шрамом на лице и хитрыми глазками, прищурился:

– Тогда деньгами помоги под Рождество. А то мы и отпраздновать не можем по-человечески…

– И денег у меня, ребята, ни копейки, хотите – верьте, хотите – нет, – вздохнул Крутилин. – Я все потерял. Смешно, конечно, но то, что на мне, – по сути, все, что у меня есть.

– Вот ведь какой, класс буржуйский, не хотят по-хорошему, – усмехнулся нагловатый прямо в лицо Лохнессу, окутав того смрадным облаком перегара, сивухи и гнили. Половина зубов во рту у него отсутствовала.

«Видимо, меня бить собираются», – отстраненно подумал Лохнесс. Его и впрямь не особенно пугала такая перспектива – ну что же, логичное завершение дня.

Но он все же приготовился защищаться, попутно высматривая пути отступления, потому что в таком состоянии вряд ли мог оказать серьезное сопротивление.

– Хорош, мужики, оставьте его, – послышался вдруг глуховатый голос сбоку и почему-то сверху. Крутилин повернулся в ту сторону, тут же получил удар по голове и провалился в небытие.

Очнулся он уже совсем в каком-то другом месте, тут хотя и слышались завывания ветра, но было относительно сухо и тепло. В нос ударил неприятный запах помойки. Он огляделся и понял, что находится, очевидно, в заброшенном гараже или сарае. Вокруг виднелась старая мебель и прочий мусор, из стен торчали куски фанеры. Горел небольшой костерок, разведенный из остатков ящиков, бумаги и щепок. Рядом с ним сидел и смотрел на огонь взлохмаченный человек с пронзительными глазами, в вылинявшей до непонятного цвета куртке без молнии и женской вязаной шапке.

– Где я? Кто вы?

– Я Михаил, – важно ответил человек, и Лохнесс тут же узнал голос, который он слышал сверху. – А ты у меня дома. Я его сам построил, из того, что было под рукой, так что не обессудь.

– Что со мной произошло?

– Тебя Ряба вырубил. Ничего страшного, максимум шишка будет. Ты уж извини, я не сразу подоспел. Смотрю, наши шныряют, явно заметили лоха. Я за ними и пошел, на гараж забрался поглядеть. Вижу – приличный мужик, и лицо такое несчастное. Я за тебя и вступился. Они меня уважают, так что всего лишь пришлось им пару раз дать в торец, они и отвалили, – хохотнул собеседник. – А как тебя звать-величать?

– Меня? Женя. Евгений.

– Хорошее имя, – признал Михаил. – Означает – благородный. Ну что, ваше благородие, водочки не желаете?

– А есть? – губы Лохнесса все еще тряслись, то ли от пережитого, то ли от того, что он не успел согреться.

– Обижаешь! – Бомж Михаил достал бутылку без этикетки и разлил по пластиковым стаканчикам, неожиданно оказавшимся чистыми. Они залпом выпили огненную жидкость, тепло разлилось по телу Лохнесса, боль притупилась.

– Что же тебя завело в такие места, Женя? Да еще и в подпитии, как я посмотрю? – поинтересовался Михаил.

Важность нового знакомого и его манера речи забавно контрастировали с окружающей обстановкой, но Женя этого не заметил. Он смутился и ответил:

– Дом ищу один.

– Понятно. Тут поблизости жилых домов нет, только переезд. А ты впредь будь аккуратнее. Так можно всего лишиться, – назидательно произнес собеседник.

– Да у меня и нет уже ничего, так что не страшно, – горько сказал Лохнесс.

– Тогда, конечно, проще, – согласился Михаил. – И все же, чего это ты в рождественскую ночь шастаешь по пустырям? Чего тебе дома не сидится?

– Мне сегодня жена изменила, – убито признался Лохнесс.

– Во как. Ну, тогда понятно. Ну, давай еще выпьем.

Они разлили по стаканам еще две порции водки и молча выпили.

– Ну, это, конечно, давно случилось, – Женю потянуло на откровенность. – Просто я только сегодня узнал про это.

– М-да, неприятность. А соперник тебе известен?

– В том-то и дело, что это не мужик, а баба! Сам не знаю, радоваться этому или печалиться. С одной стороны, вроде как не мужик, вроде как не всерьез. А с другой – еще противнее! Знаешь, кто эта баба? Моя бывшая. Тьфу, гадость какая!

– Да уж, чего только в жизни не бывает, – задумчиво проговорил Михаил. – Выходит, у тебя обе жены лесбиянки?

– Да дуры! – Крутилин сплюнул. – От первой-то, Каринки, я всего мог ожидать. Но Марина…

– Любишь ее?

– Уже нет, наверное. Просто понял, кто она есть на самом деле. Грустно, если честно. И больно.

– А ты ее прости, – предложил Михаил.

– Простить и отпустить, – усмехнулся Лохнесс, – как в песне?

– Ну, вроде того.

– Да мне уже все равно на самом деле. Понял, что всю жизнь тратил не на то, старался, зарабатывал деньги, и что? Все впустую, ничего хорошего они мне не принесли. Это обидно. Думал, созидательное что-то делаю, а оказался пшик. Пустышка.

– Знаешь, какая самая лучшая месть?

– Которую подают холодной?

– Нет, – улыбнулся Михаил. – Простить – самая лучшая месть. Сколько смыслов ни ищи – их много, и все верные. Я знаю не понаслышке. Ты думаешь, я всегда здесь бомжевал? Нет, конечно. Пять лет назад я нормальным человеком был, врачом работал в больнице, хирургом, и семья у меня нормальная была.

– И что же случилось? – заинтересовался Евгений.

– А ты слушай, не перебивай, и узнаешь. Жили мы в одном подмосковном городке, не буду говорить в каком. Была у меня жена, дочь-красавица. Я вообще-то хирург неплохой. Работал в свое удовольствие, нравилось мне это дело. В больницу шел как на праздник, вечером домой тоже летел на крыльях.

И как-то вышел я на дежурство, а больница у нас, надо сказать, маленькая. По правилам полагается, чтобы несколько человек дежурили, но народу-то не хватает… Так что в ту ночь я был один. Думал, обойдется. Городок маленький, происшествий мало, а если что случалось, то отвозили в городскую, а не к нам. А тут, как назло… привезли девчонку. Совсем молоденькая. Лет семнадцать ей было. Умирает от передоза, приволокли ее друзья какие-то, наркоманы, и бросили в приемном отделении, сами сбежали, испугались.

У нее уже пена изо рта шла, нужно было срочно что-то предпринимать. По идее, тут нужен реаниматолог, это был его профиль, но он на больничном был, запил, между нами. Пришлось мне самому. Позвонил я главврачу, своему другу, объяснил, что и как, что в другую больницу ее просто не успеем довезти. Он сказал, что берет ответственность на себя.

Ну, я сделал все, что надо, а потом выяснилось, что у нее была аллергия на один из препаратов. А мне-то откуда знать? Ни времени тесты проводить, ни возможности у меня не было.

Михаил вел свой рассказ на удивление спокойно, но Женя почувствовал, что тот переживает все так же ярко, как будто это было вчера.

– Она умерла у меня на руках, – продолжил бывший врач. – Потом стало ясно, что в тех обстоятельствах она бы все равно не выжила. Понимаешь? Наркоманка в последней стадии зависимости от героина. На руках, ногах живого места нет. Но родители, они какие-то шишки были, хай подняли. Конечно, куда было проще оставить в памяти дочку, пострадавшую от небрежности врача, чем дочку-наркоманку. Они на меня в суд подали за халатность и за все прочее. Друзья за меня заступились, бывшие пациенты пришли… Долго бодяга тянулась, несколько раз заседание суда откладывали. В общем, оправдали меня. Но я сломался, пока все это продолжалось, стал к рюмке прикладываться и вот, остановиться уже не могу. Пришлось работу бросить – хорош хирург, если у него руки трясутся.

– А как сюда попал?

– Да ты слушай, а не перебивай. Нанялся я на рынок, к одному кавказцу, тапочками торговать. Целый день на ногах, на холоде, а заработок – копейки. Пришел однажды домой расстроенный, купил водку опять, и жена мне что-то такое сказала обидное, что я несостоятелен как человек, что я неудачник, что у меня нет денег, и мы крупно поссорились. Слово за слово, я уж не знаю, как так получилось, но я ее ударил. Видно, от злости и алкоголя мозги заклинило. Мне хотелось доказать ей, что все не так, что я выкарабкаюсь. А ведь она была права… В общем, этого я себе никогда не прощу. На следующий день она подала на развод, сказала, не может больше терпеть. Может, это была последняя капля, а может, она только рада была, что так все вышло, не знаю.

Я все равно люблю ее после стольких лет разлуки. Просто она не выдержала. Но не все бы выдержали. Вот ты бы выдержал? – с неожиданной горячностью и яростью Михаил посмотрел на Крутилина. Тот пожал плечами. – Я просто собрал вещи, – продолжил бывший хирург после паузы. – И ушел. Даже с дочерью не успел поговорить – она в школе была. Квартира была жены, я, когда женился, так и не прописался. Родители мои умерли уже к этому моменту. Нанялся сторожем на кладбище, жил там одно время, но мне там не нравилось, постоянно похороны, по ночам всякие личности ошивались опять же, подростки… Потом вот сюда попал. Знаешь, везде можно жить.

Помолчали. Женя потерянно спросил:

– А что сейчас с твоими родными? Они знают, где ты?

– Нет, – покачал головой Михаил. – Да и не надо это, у них другая жизнь.

Он аккуратно поставил стаканчик и продолжал:

– Нельзя сказать, чтобы я не злился. А то ты еще подумаешь, что я блаженный какой… Первое время злился, еще как. Но потом это прошло как-то. Они ведь не были плохими людьми все в отдельности: моя жена, с которой я прожил двадцать лет, дочь, друг-главврач, которому пришлось меня уволить. Надо было или простить их, или сойти с ума. Мне тогда понравились слова, что лучшая месть – это прощение. Но только не в том смысле, чтобы простить врага, и он тогда мучиться будет всю жизнь сам, а в том, что буквально от этого легче на душе становится. Вот ты злишься – а ты попробуй простить их, хоть на минуту. Увидишь, что сразу лучше будет.

– Не так уж это легко, – усмехнулся Крутилин.

– Ну и награда тоже не пустячная будет. Главное – понимать и принимать свою жизнь как она есть. Я это вынес из всего, что со мной случилось. Если это сможешь, а это самое трудное, что только может быть, то тогда станешь счастливым и свободным. Понимаешь, свободный – это тот, у кого ничего нет. Все верования древних и мудрость мудрых на этом построены. Сам знаешь, наверное, грамотный, по глазам вижу, – отринуть все, что держит, от чего зависим. Принять дзен в душе, так сказать.

– Это уже религия какая-то получается…

– Может, и религия. Религия, как стать счастливым. Я, пожалуй, сейчас самый счастливый, честно. Потому что свободен, ничего не гнетет, не тянет. А знаешь, как раньше было? С утра список дел, в магазин, дочку в школу, на собрание сходить, картошки купить, то, се. Если бы я все вернул, я бы перестал думать об этой ерунде, а думал бы о главном.

Крутилин посмотрел в глаза Михаила и подумал, что тот, пожалуй, не выглядит самым счастливым.

– А что главное?

– Главное – это то, что для тебя настоящее. Подумай, что у тебя было настоящего в жизни. Это самое дорогое, что бы ты не согласился ни за что на свете потерять. Что это для тебя?

– Не знаю, – честно признался Лохнесс.

– А ты подумай. И еще вот что: никогда ни о чем не жалей. Это самое бессмысленное занятие на свете.

– Это точно. А насчет привязанностей… Так у меня их и нет, пожалуй. Я ведь теперь такой же бомж, как и ты. В прямом смысле слова. Ни дома, ничего…

– Ты не бомж, если у тебя есть те, кто от тебя не отвернулся.

– Есть ли? – грустно возразил Крутилин. – Надеюсь, что есть, если только не поздно…

Он снова вспомнил о Вике, но говорить о ней в этот момент и в этом месте не хотелось.

– Слушай, пора мне, наверное… Спасибо за приют, но мне спешить надо, – спохватился Лохнесс и начал медленно подниматься.

– А, ну давай, иди, конечно, – кивнул Михаил. – Удачи тебе. Сейчас пойдешь вдоль забора, потом направо и выйдешь в Холодильный переулок.

Холодильный переулок! Ну конечно, именно там жила Вика. Сколько раз он еще смеялся над этим названием… «Холодильный переулок, дом семь, квартира девятнадцать», – вдруг всплыло в сознании так ясно, точно он заглянул в личный листок отдела кадров.

– Спасибо тебе за все. – Лохнесс, как мог, отряхнул пальто и вышел в мороз.

Назад: Часть третья

Дальше: Часть пятая