Глава 16

— Куда вы меня везете? — Голос бомжа был напряжен и тих, но в нем не было ни грамма истерии, ни капли боязливости.

Неожиданным для себя самого, успокаивающим и дружеским жестом подполковник Воронцов положил этому странному человеку руку на плечо. Они сидели в машине рядом, и хотя неизвестный бродяга не стал ни чище, ни здоровее за часы, проведенные в отделении, он почему-то больше не вызывал у подполковника естественной в таких ситуациях брезгливости.

— Не стоит волноваться. Там, куда мы сейчас едем, ты сможешь перевести дух, помыться, прийти в себя. Я хочу предложить тебе работу. Только сначала, разумеется, необходимо привести себя в порядок: кто же пустит на порог такого немытого оборванца?!

Фраза получилась у подполковника жесткой, рассчитано оскорбительной. Бомж вздрогнул и отшатнулся от собеседника. А Воронцов, выруливая на один из центральных проспектов, уже мягче добавил:

— Мне совсем не хотелось обижать тебя. Но ты ведь и сам понимаешь? Надо меняться, дружище. Надо снова начинать жить.

Бомж кивнул и затих. Он сидел, вжавшись в кожаное сиденье, и не отрываясь смотрел в окно на проносившиеся мимо деревья, улицы и дома. Москва поразила его новой, какой-то холеной и заносчивой красотой: он помнил центр города еще не таким вылизанным, еще не вполне европейским… Когда-то над гастрономами и «Диетами» разноцветные буквы названий держались чуть криво, но были для сердца и привычны, и милы. А теперь на неоновых вывесках красовались надписи не только на русском, но и на английском языке, и витрины магазинов били прямо в лицо каким-то леденяще-кристальным, слишком ярким, слишком помпезным светом. Вместо скромных и непритязательных булочных повсюду зазывно сияли стеклом и кафелем магазины сантехники и модные бутики, броско кричали о себе шикарные ювелирные салоны, два или три казино, попавшиеся им навстречу, уже распахнули свои двери для первых вечерних посетителей.

Что-то знакомое вдруг почудилось бомжу при повороте на один из бульваров; он даже привстал над сиденьем, провожая взглядом мелькнувший сквер, светло-желтое здание в его глубине и свежевыкрашенные к лету скамейки. Но воспоминание, смутно пронесшись в голове, не успело оформиться ни в какую связную мысль, и, вздохнув, он снова глубже вдавился всем телом в темную кожу кресла, точно хотел спрятаться, исчезнуть… И, опустив голову, надолго ушел в себя.

Из этого состояния задумчивости его вывел голос Воронцова:

— Ты, наверное, голоден. Хочешь, заглянем сюда на минутку?

Оказывается, машина уже стояла рядом с чистеньким кафе; в преддверии еще не начавшегося, но близкого летнего сезона несколько столиков были даже вынесены наружу, и покрывавшие их скатерти в крупную кремово-коричневую клетку одним своим задорным крестьянским видом вызвали аппетит.

Подполковник чуть извиняющимся тоном продолжил:

— Это, конечно, не ресторан. Но ни к одному приличному заведению тебя сейчас и близко не подпустят. А в квартире, где мы проведем сегодняшний вечер, холодильник наверняка окажется пустым.

Бомж махнул рукой, точно останавливая поток ненужных объяснений. Он и правда был очень голоден: ведь после вчерашнего шашлыка, предложенного ему одноногим благодетелем из подземного перехода, у него и крошки во рту не было. Неуклюже выбравшись из машины, он глубоко, полной грудью вдохнул весенний московский воздух, улыбнулся беззащитно и радостно и торопливо зашагал к ближайшему столику.

Может быть, этот подозрительный с виду клиент и не пришелся по душе официантке Людочке, выпорхнувшей из кафе навстречу новым посетителям, но она слишком хорошо знала подполковника Воронцова, чтобы делать вслух какие-нибудь скоропалительные замечания. Одного движения воронцовских бровей оказалось достаточно, чтобы на столе мгновенно появились плетенка с густо пахнущим ржаным хлебом, керамическая обливная миска со свежим, крупно накрошенным салатом и чистые приборы. А еще через пару минут перед странной парочкой были поставлены глиняные горшочки, оттуда тянулся упоительный аромат горячего деревенского жаркого.

Маленькое, почти никому не известное кафе не случайно славилось в среде людей знающих (к коим принадлежал и подполковник Воронцов) не только своей неприметностью и удобным расположением, но и относительной дешевизной и, главное, отменной русской кухней.

Яства, поставленные перед бомжем, исчезли в мгновение ока. Воронцов предложил было своему странному гостю водки, но тот отрицательно покачал головой и, почти не разжимая губ, пробормотал:

— Если можно, воды. Минеральной, холодненькой…

Воду принесли, и теперь подполковник, никогда не отличавшийся жадностью к еде и оттого насыщавшийся мгновенно, терпеливо ожидал, пока покончит с едой этот человек без имени, спасший его Лену. Он наблюдал за бродягой пристально и молчаливо, машинально крутил в пальцах сигарету, точно никак не осмеливаясь ее разжечь, и думал о том, не зря ли он ввязался в эту историю.

— В общем, так, — сказал он, дождавшись, когда бомж наконец положил на стол вилку. — Работать ты будешь сторожем в одном славном старинном особнячке. Его сейчас перестраивают под казино, там стоит пыль, шум, грязь — стройка, одним словом. И там тебе пока самое место. Никому не будешь мозолить глаза, ни в какую историю не вляпаешься… Впрочем, что ж это я решаю все за тебя сам и мнения твоего не спрашиваю. Ты вообще-то согласен с моим предложением?

Бомж невыразительно пожал плечами. Если говорить откровенно, ему хотелось только одного: пересидеть где-нибудь в тихом и укромном месте то время, которое понадобится ему, чтобы окончательно зажили ожоги, затянулись раны, отросли обгоревшие волосы. Потом он сможет приняться за поиски своих родных, своего имени, своего прошлого. А пока чистая и сухая берлога — пусть даже в будущем казино — что может быть лучше?!

— Ну, вот и хорошо, — с облегчением вздохнул подполковник, правильно истолковав молчание подопечного. — Значит, согласен… Так вот, прежние сторожа ночевали в вагончиках со всяким строительным барахлом. Но тебе отведут комнатку прямо в здании, поставят кушетку, маленький холодильник, даже телевизор, так что жить будешь с относительным комфортом. Бог даст, через несколько недель оклемаешься, а я за это время, глядишь, что-нибудь и проясню насчет твоей личности…

Лицо бомжа порозовело от сытости, глаза стали более блестящими и ясными; выглядел он теперь куда более цивилизованно, чем пару часов назад. И, когда он потянулся за салфетками, стоящими в резной деревянной вазочке, а потом привычным аккуратным движением промокнул губы, подполковник не смог сдержать удивления:

— Ёксель-моксель! Так ты у нас, братец, и вправду интеллигент!.. Ешь красиво, нежадно, хотя и очень голоден; салфетками приучен пользоваться; вилку и нож держишь правильно… Как же это тебя угораздило в бомжи-то попасть, а?

— Я не знаю. Я ничего не помню, я ведь уже говорил вам.

— Ладно, ладно… — вздохнул Воронцов. — Во всяком случае, искать твоих родных я буду честно. Ничего не гарантирую, конечно, но попытка не пытка. Правда, как их искать, мне пока не совсем понятно, ведь у тебя ни имени, ни фамилии, ни даже возраста… Мне бы хоть один, хоть малюсенький факт из твоей биографии, а? Чтобы было за что зацепиться.

— Я учился в школе, — медленно проговорил бомж. — Я хорошо это помню, даже лицо директора вот сейчас перед глазами всплыло… Старенький такой он у нас был, седенький и добрый.

Воронцов разочарованно вздохнул:

— В школах, брат, в недавнее советское время у нас учились все. И в половине школ директора — старенькие и седенькие.

— Это так, но ведь далеко не в каждой школе ученик становился предметом судебного разбирательства. Я помню, меня судили…

Подполковник недоверчиво присвистнул.

— Судили? Тебя? Ну, братец, это, наверное, тебе приснилось. А может, часы, проведенные в моем отделении, так на тебя подействовали, что ты теперь ощущаешь себя родственником всем своим тамошним сокамерникам… Понимаешь, уж очень ты на бывшего зэка не похож — при всей твоей, гм… ну, скажем так, неухоженности. К тому же если бы тебя судили, то вряд ли бы тебе теперь удалось вот так спокойно сейчас разгуливать по улицам, раненому и обожженному, без всяких сопроводительных бумаг. А о пожаре в какой-нибудь зоне, сопровождавшемся побегом заключенных, я что-то не слышал. Человеку без имени нечего было возразить своему благодетелю на все эти логичные умозаключения. Поэтому он промолчал. А Воронцов тем временем, вздохнув, подытожил:

— Ладно, это все же какая-никакая, а зацепка для поисков. Попробую поискать в судебных делах, фигуранты которых по каким-либо причинам исчезли из мест отбытия наказания… А еще что-нибудь ты помнишь?

— Еще я помню, что у меня был брат.

— И все? — почти с иронией, скорее для проформы, нежели всерьез, спросил подполковник. — А как его звали, не можешь сказать? Старше он тебя был, младше или, может, вы вообще близнецы?

Человек без имени безнадежно покачал головой — нет, мол, не близнецы — и вдруг вскинул лицо, уставившись прямо в глаза собеседнику. Зрачки его были расширены, лицевые мускулы напряглись, грудь высоко вздымалась, а левая рука вцепилась в край скатерти.

— Помню! Я помню, как его звали! Павлик!.. Он был маленький, смешной и милый, он очень любил меня. Я повязывал ему шарф и провожал его после уроков. Он ел шоколадные конфеты горстями — мне не разрешали столько, но я никогда не жалел их для него и никогда не завидовал брату… Мы были дружны. Мы вместе занимались… — и вдруг он запнулся и отвел глаза в сторону.

— Ну, ну! — тихо подбодрил его Воронцов, еле дыша и боясь спугнуть неожиданную удачу, только что поманившую его надеждой на разгадку. — Вы вместе занимались — чем?

Молчание было ему ответом.

— Не молчи! — взмолился подполковник, почти взмокший от волнения. — Вы очень любили друг друга и занимались вместе спортом? Танцами? Уроками?… Ты же понимаешь, я не смогу помочь тебе, не смогу установить твое имя без твоей собственной помощи!

— Мы занимались экспериментами, — медленно, словно нехотя выдавил из себя бомж. — Мне вот только сейчас это вспомнилось… Странно! Экспериментировали — то есть тренировали мои способности. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Понимаю. Вы… ты и правда многое умеешь, я сам был этому свидетелем, — задумчиво пробормотал подполковник. Он уже давно и прочно определился со своим «тыканьем» собеседнику, и все-таки время от времени — как в этот момент, например, — ему вдруг нестерпимо начинало хотеться обратиться к своему подопечному на «вы». В этом сказывались те странные порывы уважения, которых он не мог удержать и которые — подполковник знал это — были вызваны вдруг возникшим и быстро закрепившимся влиянием, оказываемым на него этим загадочным человеком.

— Так вы поможете мне? — еле слышно прошептал бомж. Воронцов пожал плечами.

— Поживем — увидим. Во всяком случае, попытаюсь. Ты знаешь, брат Павлик — это уже кое-что. С этого можно будет начинать.

Яростные крики, ворвавшиеся в их слух с улицы, внезапно пресекли размеренные, по-военному веские фразы, падавшие с уст Воронцова, и заставили обоих резко повернуться в ту сторону, откуда исходил шум. Прямо перед кафе в отчаянной схватке схлестнулось несколько мальчишек; подростки лупили друг друга с той беспощадностью, с тем боевым задором, какие случаются только в юности, когда плоть еще глупа и беспощадна, в крови играют гормоны, а азарт поглощает все прочие чувства — и жалость, и осторожность, и даже инстинкт самосохранения. Штаны-трубы, каких не носит уже никто, кроме ребят с неблагополучных окраин, чумазые простоватые лица и тот боевой раж, с которым каждый из них наносил другому удары, рассказали подполковнику Воронцову об этих подростках столько же, сколько он узнал бы из личного дела каждого. Ничего необычного не было для него в зрелище этой драки, тем более что окончилась она так же быстро, как и началась (разумеется, не без помощи дюжих молодцов из охраны кафе, быстро приведших пацанов в чувство). Зато удивительной и необычной показалась ему реакция на это незначительное происшествие его нового приятеля, который замер на своем стуле, неподвижно уставившись на клубок сплетенных тел, и точно растворился взглядом в пространстве. Он как будто перестал быть человеком, превратившись в восковую фигуру, и даже когда подполковник тихонько окликнул его: «Эй!» — бомж никак не отозвался на звуки его голоса.

Он и не мог отозваться, потому что его не было сейчас рядом с Воронцовым. Еще тогда, когда он смотрел на отточенные, резкие движения худых мальчишеских рук и ног, на их взмахи и промахи, на удары и хряские кулачные столкновения, ему показалось, будто в рисунке всех этих сложных поворотов перед ним проступают совсем иные линии — линии другой драки, движения его собственной судьбы, контуры давних, совершенно позабытых им событий. Воспоминание проявлялось перед ним, как проявляются от пламени свечи симпатические, невидимые глазу чернила на старинной рукописи, как возникают на кальке острые карандашные штрихи переводимого чертежа, как смутные очертания сна наступившим утром… И на него вновь накатило это, хотя он не хотел этого чувства и отчаянно сопротивлялся ему. Но воронка уже закрутила бомжа, сознание его, извернувшись спиралью, вонзилось в прошлое с тою же неудержимой силой, с какой гарпун вонзается в спину кита, — и воспоминание стало для него явью.

Перед ним снова были искаженные страхом лица девочки и мальчика (кажется, действительно его брата), слишком продуманные и стройные, как будто срежиссированные, движения нападающих в драке, и его собственные слабые руки, смешно размахивающие в темноте в неумелых попытках заступиться за ребят. Только теперь он видел всю эту картину почему-то со стороны, даже сверху, словно паря над этой давно минувшей московской ночью в высоком беззвездном небе. Все детали, циничные и яркие, которые тогда ускользнули от него, он видел теперь с такой беспощадной ясностью, что даже застонал от слишком поздно пришедшего к нему понимания истины. Что, скажите на милость, он будет теперь делать с этой истиной? Зачем она ему, если от того московского подростка не осталось даже имени?…

Он видел финку, воткнутую одному из нападающих в бок его же ближайшим подельником — соседом слева, тем самым, который просил закурить у отважно сражающегося сейчас против пятерых хулиганов мальчика. Видел и тот момент, когда эта финка была аккуратно вложена в руку тому самому мальчишке, застывшему над телом поверженного соперника и, кажется, не понимающему, как это он умудрился уложить на землю такого мощного бугая. Видел лица нападавших — удовлетворенных собой и хорошо сделанной работой, не удержавшихся, чтобы не похлопать друг друга по плечу, убегая с места событий, и всей компанией дружно зашикавших на кого-то из своих, с глупым самодовольством проговорившего: «Кажется, хорошо сработали, да, ребята? Как по писаному!..» А самое главное, он сумел увидеть еще одного участника этой сцены — безмолвного и спокойного, точно статуя командора. Этот человек стоял в глубине двора, наискосок от нападавших, и наблюдал за разворачивавшейся на его глазах дракой по часам, точно хронометрировал ход событий.

Конечно, глупый мальчишка, стоявший в оцепенении с финкой в руках в темном московском дворе, не мог всего этого понимать и видеть, но бомж теперь с печальной улыбкою убедился, что молчаливый незнакомец, эта «статуя командора», никуда не ушел из двора. Описав небольшую дугу, он приблизился к месту драки совсем с другой стороны, обнял кричащую девочку, принялся успокаивать плачущего братишку главного героя всего этого странного спектакля и негромко сказал: «Бегите домой. Нужно позвонить в «Скорую помощь» и в милицию. Беги, Оленька…» Да, теперь он вспомнил: девочку звали Олей. Но не все ли теперь равно, боже мой, не все ли равно?!

Резкий толчок вышвырнул бомжа из черной дыры прошлого, вывел из привычного, вяжущего транса. Подполковник с добрыми глазами, собиравшийся ему помочь, смотрел на него озадаченно и тревожно. Грачи кричали в московском мартовском небе. И не было ничего — ни драки, ни воспоминаний, ни собственного имени в сердце.

Бомжу было тяжело и грустно. Он почти равнодушно сел вслед за своим благодетелем в машину, промчался по вечерним уже улицам, зашел в одну из тех съемных квартир, которые есть в распоряжении каждого крупного милицейского чина для разработки тех или иных операций… Теплый душ — ощущение, почти забытое за время бродяжничества, — блаженная тяжесть сытости, удивительное чувство удовлетворенности после короткого сна — ничто не давало ему теперь ни покоя, ни защищенности. Он хотел вспомнить, он должен был вспомнить!.. Но память не желала вновь возвращаться в ту московскую ночь, и ни одно новое имя не шевельнулось больше в темных, сонных глубинах его сознания.

Воронцов выполнил свое обещание и на следующий день перевез его в особнячок. Показал служебный закуток (и в самом деле, довольно прилично оборудованный для скромного житья), познакомил с прямым начальником, отвечавшим на стройке за вспомогательные службы и покорно ожидавшим их, как и было обещано хозяином будущего казино, в маленьком здании. Затем коротко попрощался, твердо попросил никуда не выходить из особнячка, пообещал быть на другой день с продуктами и всякими необходимыми для жизни мелочами — и был таков.

Бомж быстро вошел в новый ритм существования: отсыпался днем, обходил свои владения по ночам, много думал и много читал (благо Воронцов заезжал к нему почти каждый день, охотно снабжая его книгами и газетами).

Дни шли за днями. Язвы зажили, волосы приобрели свой природный блестящий цвет, и лицо бомжа стало моложавым — именно моложавым, потому что назвать его юным, как полагалось бы, исходя из его настоящего возраста, теперь никому не пришло бы в голову. И хотя во внешности своего подопечного Воронцов видел разительные перемены (в молодом человеке, сторожившем маленький особнячок, ничего не осталось теперь от грязного бомжа, однажды выловленного милицией на Тверской), его внутренняя жизнь еще оставалась загадкой. По-прежнему темной заводью стояла в душе бомжа вода его прошлого, и по-прежнему молчала его память, не желая приоткрывать перед ним свою таинственную завесу.

Должны были пройти весна, лето, чтобы остановившиеся было часы его жизни вновь принялись мерно отстукивать свое вечное тик-так. И колесо судьбы наконец повернулось со скрипом и скрежетом, унося за собой прошлое и давая человеку без имени новую надежду на будущее.